Текст книги "Осенние мухи. Повести"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Глава XXIV

Волнения в столице продолжались. Из университетов они перекинулись на заводы и фабрики, а в некоторых губерниях снова прошли кровавые стычки с полицией. Даль был не в силах усмирить не только студентов, но даже гимназистов.

Однажды вечером Курилов выглядел как никогда оживленным. Прощаясь перед сном, он сказал мне:

– Не ездите завтра в Петербург. Лицеисты собираются передать государю – он сейчас в Зимнем дворце – петицию в защиту бастующих рабочих Путиловского завода.

– Чем все это закончится? – спросил я.

– Никто ничего не знает, и меньше всех – его превосходительство! – Курилов издал сухой смешок. В его голосе прозвучала убийственная ирония, иначе он о своем преемнике не говорил. – А закончится все очень просто. Застигнутый врасплох комендант дворца вызовет войска. Наверняка найдется пара-тройка горлопанов, не упускающих случая оскорбить армию, а поскольку приказы будет отдавать командир полка охраны, солдаты немедленно откроют огонь. Вот что случится, – повторил он с кривой усмешкой. – Вот что случается, когда министр вроде барона Даля думает о вверенных ему детских душах не больше, чем о бродячих городских псах!

Я ничего не ответил.

– Это может дорого ему обойтись… – мечтательно прошептал Курилов.

Я поинтересовался почему, и он снова рассмеялся, хлопнув меня по плечу крепкой, сохранившей удивительную силу ладонью.

– Хотите знать? Не понимаете? Действительно не понимаете? – повторил он свой вопрос (кажется, его это ужасно забавляло). – Как вы полагаете, императору понравятся лежащие под окнами Зимнего дворца трупы? Зрелище смерти легко вынести, когда события происходят где-то там… вдали от ваших глаз… (Он нахмурился, уйдя в собственные мысли.) Знаете остроту, которую приписывают императору Александру I? «Правителям иногда нравится преступление – но не преступники». Хорошо сказано? И не забывайте о прессе – ее у нас, благодарение Богу, держат в узде, но кое-каким влиянием она обладает.

Он подошел к жене и предложил ей руку.

– Идемте, дорогая, я доволен, что меня все эти неприятности не касаются, – сказал он по-французски, пытаясь казаться легкомысленно-невозмутимым. – Я бодр, как никогда, и стыжусь, что поддался глупой хандре! На следующей неделе мы уедем в Веве. Будем возделывать наш сад… Помните чаек на озере? Конечно, в том случае, если…

Он не закончил, задумавшись о чем-то своем..

– Несчастные дети! Они ответят перед Богом за невинно загубленные души! – мрачно заключил он и повернулся, чтобы увести Маргариту Эдуардовну наверх, но в этот момент у входной двери звякнул колокольчик.

Курилов вздрогнул – время близилось к полуночи. Вошедший слуга доложил, что некие люди, не пожелавшие назвать своих имен, настоятельно просят принять их. Маргарита Эдуардовна принялась умолять мужа не соглашаться.

– Это анархисты, революционеры, – возбужденно повторяла она.

– Позвольте мне пойти с вами, – сказал я, – слуги останутся поблизости, так что никакого риска не будет.

Курилов согласился, только чтобы успокоить жену: мне было известно его природное мужество. Им двигало также и любопытство: было ясно – происходит нечто из ряда вон выходящее. Посетителей провели в пустовавшую приемную, и они первым делом принесли извинения за неожиданный визит в столь неурочный час. Визитеры, оказавшиеся преподавателями императорских гимназий, были бледны и перепуганы: они теснились у двери, загипнотизированные тяжелым пристальным взглядом Кашалота. Курилов сидел, развернув плечи и слегка выпятив грудь, правая рука, украшенная перстнем с крупным гранатом, лежала на столе.

Заикаясь и путаясь, просители объяснили цель своего визита: они пришли, чтобы попытаться предотвратить несчастье. Министр народного образования отказался их принять. Губы Курилова тронула презрительная усмешка… Они пришли просить его превосходительство предупредить Даля – говорят, барон его должник, его бывший коллега, его товарищ. (Несчастные не знали, что Даль отнял у Курилова кресло министра: по официальной версии тот ушел в отставку из-за проблем со здоровьем. Небожители ревниво охраняют свои тайны: приближенные ко двору люди знали все детали этой истории, но педагоги в их число не входят.) Как мне уже объяснил Курилов, депутация молодых людей решила передать императору петицию с просьбой помиловать высланных забастовщиков. Преподаватели опасались, что их учеников примут за бунтовщиков и будут в них стрелять. (Два года спустя именно так погибли перед Зимним дворцом рабочие, которых вел Г.)

Курилов слушал, не перебивая, с бледным как смерть лицом. В ледяном молчании этого человека была поразительная сила.

– Чем я могу вам помочь, господа? – спросил он наконец.

– Предупредите барона Даля. Вас он послушает. На самый крайний случай уговорите его принять нас. Вы не допустите кровопролития, помешаете свершиться ужасному несчастью.

Эти люди не понимали, что Курилов в тот момент думал лишь о том, как использовать дарованный судьбой шанс и поставить своего преемника в безвыходную ситуацию, во-первых, для того, чтобы отплатить тому его же монетой, и, во-вторых, выступить в нужный момент в роли спасителя и защитника монархии. Я читал его мысли. Мне казалось – сам не знаю почему! – что он мысленно произнес по-латыни: deus ex machina [11]11
  Бог из машины (лат.).


[Закрыть].

– Я бессилен, господа. То, о чем вы просите, совершенно невозможно. Я отошел от государственных дел не потому, что нездоров, как вы считаете, а по приказу императора. Отправляйтесь сами к барону Далю. Добейтесь встречи.

– Но он нам отказал!

– Так чего же вы хотите от меня?.. Я бессилен.

Они принялись умолять. Бледный старик в черном сюртуке вдруг порывисто наклонился, схватил руку Курилова и поцеловал. (Я до сих пор это помню.)

– Мой сын – один из зачинщиков, ваше превосходительство, спасите его!

– Вам следовало удержать сына от безумных поступков! – В голосе Курилова прозвучали металлические нотки. – Возвращайтесь домой и заприте сына.

Старик всплеснул руками от отчаяния:

– Вы нам отказываете?

– Повторяю, господа, я не могу вмешиваться, это не мое дело.

Они заговорили все разом, они просили, умоляли, даже грозили.

– Их кровь падет на вас! – дрожащим голосом произнес кто-то.

– Не впервой… – слабо улыбнулся Курилов. – На меня много раз пытались возложить ответственность за кровь, которой я не проливал.

Они ушли.

На следующий день тридцать молодых людей были задержаны перед оградой Зимнего дворца. Кто-то из них схватился за узду лошади под казаком, тот решил, что на него напали, и выстрелил. В ответ студенты начали бросать камни, толпа их поддержала, есаул приказал открыть огонь. Пятнадцать человек были убиты (и одним из первых – сын того старого педагога, что приходил умолять Курилова) под окнами императорских покоев. Смерть пятнадцати несчастных освободила Курилова от Даля и вернула ему пост министра народного образования.

Глава XXV

Все, конечно, произошло не сразу, и я тоже долго ничего не знал.

Через неделю Курилов уехал с семьей на Кавказ. Я последовал за ними.

Дом Куриловых находился недалеко от Кисловодска. С широкой круговой галереи можно было разглядеть первые отроги горного хребта, прекрасные величественной, но суровой, скупой красотой. Кое-где росли темные кипарисы, с шумом падали вниз со скал ледяные хрустальные ручьи. Вечером в открытые окна вливался из сада аромат одичавших штокроз.

Разреженный ледяной воздух был нехорош для меня – я кашлял не переставая. Потом приехал Даль. Он выглядел совершенно спокойным. Барон сообщил, что приехал на воды и немедленно решил навестить «своего дорогого друга». Он не стал скрывать, как дорого ему обошлась августовская история.

– Там снова нашли козла отпущения, – с улыбкой произнес он. – На сей раз им стал ваш покорный слуга.

(По правилам хорошего тона, говоря о членах царской семьи и великих князьях, следовало употреблять слова и выражения вроде «там», «наверху», «вы знаете, кого я имею в виду».Именно так поступал мой Курилов.)

– Прискорбная история… – Даль с притворным равнодушием пожал плечами. – Готов поклясться, что он не мог ничего не почувствовать прошлой ночью, приказывая убрать тела убитых: он и ему подобные сохраняют ледяное спокойствие, когда злодеяния творятся у них за спиной, но вряд ли возможно сдержать чувства, прикасаясь к погибшим детям. – Если бы я мог знать, что именно они замышляют… Говорят, весь город был в курсе, а я узнал последним. Увы! Именно так всегда и бывает… Император соблаговолил попросить меня подать в отставку. Его величество пообещал мне место в Сенате и захотел узнать мое скромное мнение о кандидатуре возможного преемника. Но этим монаршия милость не ограничилась – мой сын получил место секретаря посольства в Копенгагене. Знаете, Валерьян Александрович, этот город более не является центром принятия важных решений, но императорская чета посещает его достаточно часто, так что это завидная должность: хорошо быть там, куда солнце милостиво устремляет свои лучи… – добавил Даль и сменил тему разговора.

После обеда два бывших министра надолго уединились в рабочем кабинете Курилова.

– Думаю, старый лис явился, чтобы обсудить женитьбу своего сына на мадемуазель Ирине, – шепнул Фрёлих, кивнув на обеспокоенное лицо Ирины Валерьяновны.

За ужином Даль выглядел довольным и, прежде чем откланяться, несколько раз поцеловал девушке руку. Этот необычный жест ясно выдавал его намерения. После ухода барона Курилов приказал позвать Ирину Валерьяновну, но та уже поднялась к себе, и разговор состоялся только на следующее утро и в моем присутствии (считалось, что я не знаю русского).

Всю ночь Курилова мучили сильные боли. Назавтра, когда дочь зашла пожелать ему доброго утра, он задержал ее.

– Дорогая, барон Даль оказал мне честь, попросив твоей руки для своего сына, – торжественно объявил он. – Мы говорили об этом в прошлом году…

– Знаю, папа, но я не люблю его… – едва слышно промолвила девушка.

– Девочка моя, речь идет о высших интересах, – высокопарным тоном объявил Курилов.

– Даля интересуют только мои деньги, а вы…

Курилов побагровел и стукнул кулаком по столу:

– Не вмешивайся не в свое дело! Ты станешь замужней дамой, богатой и свободной, разве это не достаточно?

– Я ведь права? – продолжила девушка, не слушая отца. – Вы хотите заключить союз с бароном? Он наверняка пообещал вернуть этот злосчастный пост, если я дам согласие на брак? Так ведь?

– Так, – кивнул Курилов, – ты умница, ты все поняла. Но почему я хочу его получить, как ты полагаешь? (Могу поклясться, что в эту минуту он был совершенно искренен…) Это мой крест, я болен, я очень болен, детка, но я до последнего вздоха, до самой могилы буду верой и правдой служить императору, своей стране и несчастным детям, которых революционеры сбивают с пути истинного. Я должен надзирать за ними, наказывать их, если потребуется, но по-отечески, а не так, как это делал Даль, чья преступная небрежность погубила много молодых жизней. Барон действительно пообещал мне свою помощь, если ты выйдешь замуж за его сына. Государь очень ценит барона, он отправил его в отставку под давлением общественного мнения, после того ужасного происшествия. Даль играет неприглядную роль… – В голосе Курилова прозвучала брезгливость. – Но Бог ему судья. Моя совесть чиста. Дали – почтенный род, в прошлом члены наших семей не единожды соединялись узами брака… Нет ничего дурного в том, что барон хочет приумножить состояние, женив сына на богатой наследнице, что до любви, бедная моя девочка…

Курилов замолчал, осознав, что по привычке перешел на французский, как это всегда бывало в разговоре на деликатную тему…

– Прошу прощения, господин Легран… Вы нас не оставите?

Я удалился.

В тот же вечер Курилов увел дочь на дальнюю аллею, они долго о чем-то говорили, отец выглядел очень довольным, а дочь была бледна, и я уловил в ее взгляде печальную насмешку.

Ночью я вышел на балкон и увидел одетую в белый пеньюар Ирину Валерьяновну. Девушка сидела, опустив голову на обнаженные руки, и плакала. Я понял – она дала согласие на брак и теперь все изменится.

Вскоре было объявлено о помолвке, и однажды утром Курилов дрожащими руками распечатал конверт, где лежала маленькая фотография императрицы с двумя дочерьми, знак высочайшего прощения. Он повесил снимок над рабочим столом, под иконой в золотом окладе.

Оставалось дождаться депеши от императора, и все мы ждали ее с разными чувствами. Сообщение пришло в середине сентября.

Курилов прочел ее вслух, осенил себя крестом и провозгласил со слезами на глазах:

– Тяжкий груз власти снова пал на мои слабые плечи, но я уповаю на Господа, Он не оставит меня Своей милостью.

Глава XXVI

У меня было странное чувство: новость поразила меня, я не мог не оценить жестокую иронию судьбы.

Близилась дата возвращения: с каждым днем Курилов выглядел все лучше, он окреп и был в хорошем расположении духа. Стояла изумительная погода. Я успел привыкнуть к горному воздуху и временами ощущал умиротворение и покой, но в другие моменты на меня наваливалась вселенская усталость, хотелось разбить голову о скалы… дивной красоты скалы, так похожие на здешние…

Однажды вечером я принял решение, объявил, что дела вынуждают меня немедленно вернуться в Швейцарию, и попросил о встрече с министром. После ужина, перед вечерним чаем, Курилов совершал предписанный врачом моцион, поднимаясь по узкой каменистой тропинке в гору. Я составил ему компанию.

Помню, как разлетались из-под наших ног круглые, гладкие, красные, как солнце на закате, камешки. Небо стало густо-синим, с лиловым оттенком. На лице Курилова появилось странное выражение.

Мы миновали небольшой водопад, прошли немного вперед по тропинке и остановились передохнуть. Я сказал, что перед отъездом считаю своим врачебным долгом открыть ему, что он болен куда серьезней, чем сам полагает, и проживет дольше, только если перестанет так много работать и научится беречь силы.

Курилов слушал с невозмутимым лицом, а когда я закончил, бросил на меня проницательный взгляд и ответил:

– Знаю, дорогой господин Легран… Мой отец умер от рака печени, так что, сами понимаете…

Он вздохнул, помолчал несколько мгновений и продолжил с неожиданным напором в голосе:

– Ни один добрый христианин не страшится смерти, если его земной долг исполнен. Пока Господь не призвал меня, я буду верой и правдой служить отечеству.

Я сказал, что поражен таким ответом, что все это время, в отличие от дурака Лангенберга, не был уверен, что он действительно осознает всю тяжесть ситуации, ведь рак печени – болезнь скоротечная и жить ему осталось несколько месяцев, в лучшем случае – год.

– На все воля Божья… – пожал плечами Курилов.

– Думаю, на пороге Вечности человек должен ради спокойствия собственной души отринуть жестокость.

Он затрясся от гнева:

– Жестокость! Господь всемогущий! Я выполняю священную миссию – охраняю вековые устои Российской империи! В этом мое главное и единственное утешение. Я мог бы уподобиться Августу, сказавшему на смертном одре: Plaudicite amici, bene agiactum vitae! [12]12
  Рукоплещите, друзья, хорошо сыгранной пьесе жизни (лат.).


[Закрыть]

Курилов оседлал любимого конька, и я прервал его излияния, спросив с небрежной иронией:

– Скажите, Валерьян Александрович, разве не ужасно, что ваши деяния повлекли за собой смерть невинных людей, что будут новые жертвы? Я не состою на государственной службе и не знаю… Вас не мучит бессонница?

Курилов ответил не сразу. В наступившей темноте я не различал черт его лица, но заметил, как он привычным движением склонил голову к плечу и застыл, как статуя.

– Всякая деятельность, всякая борьба неминуемо влекут за собой чью-то смерть. Мы приходим на эту землю, чтобы действовать и разрушать. Но если человек руководствуется высшими целями…

Он сделал паузу, а потом вдруг сказал с задумчивой печалью в голосе (думаю, именно такие вспышки откровенности, эти проблески искренности делали его таким привлекательным и одновременно так раздражали):

– Нелегко жить на свете…

Мгновение спустя он поднялся и бросил через плечо:

– Не пора ли возвращаться?

Обратный путь мы проделали в полном молчании, напряженно вглядываясь в сгустившийся мрак, чтобы не споткнуться о камни и не зацепиться одеждой за колючий ежевичник. Перед домом Курилов пожал мне руку:

– Прощайте, господин Легран, доброго вам пути. Надеюсь, мы еще встретимся.

Я ответил, что все возможно, и мы расстались.

Рано утром меня разбудили приглушенные голоса и шум шагов в саду. Я подошел к окну и сквозь щели в ставнях увидел Курилова. Его собеседника я узнал сразу – этот агент часто сопровождал министра на доклад к императору – и понял, что за мной установлена слежка. Курилов, по своему обыкновению, устроил все крайне неумело и неумно, но то был единственный момент в наших отношениях, когда я испытал к нему жгучую ненависть. Этот холодный, самоуверенный человек обладал таким могуществом, что по одному его слову меня могли не только бросить в тюрьму, но и повесить. Я понял: в некоторых обстоятельствах человек легко становится хладнокровным убийцей. Будь у меня в тот момент револьвер, я с наслаждением влепил бы ему пулю между глаз.

Бежать нужно было немедленно. Я сел в поезд на Петербург – агент последовал за мной; ночью я вышел на одной из маленьких станций в горах и оттуда добрался до персидской границы. Несколько дней я провел в Тегеране. Подпольщики снабдили меня документами на имя богатого торговца коврами, и в конце сентября я вернулся в Россию.

Глава XXVII

Я приехал в Петербург и отправился прямо к Фанни. Она устроила меня у себя и сразу ушла. Я был так измотан, что рухнул на кровать и мгновенно уснул.

Помню, что видел сон, – со мной это редко случается. Сон был чудный, мирный – и насквозь фальшивый, из счастливого детства, которого у меня не было. Во сне я видел себя молодым, красивым и здоровым, каким никогда не был в реальности. Я гулял по цветущему, освещенному солнцем лугу в окружении детей, и, что самое странное, эти дети были Курилов, Нельроде, Даль, Швонн и незнакомец из Веве. Неожиданно сон превратился в мучительный и нелепый кошмар: дети продолжали бегать и играть, но их постаревшие лица выглядели смертельно усталыми.

Меня разбудил приход Фанни. С ней был тот самый товарищ, с которым я уже встречался.

На этот раз он показался мне встревоженным и раздраженным, вся его высокомерная невозмутимость улетучилась. Он сообщил, что меня разыскивает полиция, так что следует быть крайне осторожным. Я молча слушал, потому что дошел до такой степени раздражения, что в какой-то момент захотел убить не только Курилова, но и этого человека тоже.

Он смотрел на меня очень странно и наверняка приказал своим людям следить за мной до самого дня покушения. Они оказались куда опытней шпиков Курилова: выйдя из дома, я сразу ощущал их присутствие.

Наступил октябрь. Дни стали короче, так что улизнуть от филеров на углу улицы было нетрудно. Снег еще не выпал, но осенний воздух был непроницаемо-ледяным. Свет в домах зажигали с самого утра. Вдоль промерзшей земли стелился туман. Унылая погода… Я не покидал комнату Фанни. Был все время один, часами лежал на кровати. Я харкал кровью, меня лихорадило, казалось, что на теле выступает кровавая испарина.

С Фанни мы больше не виделись. Было условлено, что накануне покушения она принесет бомбы собственного изготовления и сообщит последние инструкции. С товарищем мы встретились еще один раз, он назвал мне точное время: 11.45 утра. О том, чтобы попасть в театр, не могло быть и речи – туда будут пускать по приглашениям, так что придется ждать под колоннадой.

– Не провались вы, все было бы куда проще! – едко бросил он. – Курилов дал бы вам приглашение, вошли бы в антракте в ложу и застрелили его из револьвера! Мы так долго за ним следили, чтобы сделать все чисто, а вы теперь рискуете вместе с Куриловым убить своей бомбой двадцать невиновных.

– Мне отвратительно ваше чистоплюйство, – процедил я в ответ.

Их приверженность к полумерам всегда раздражала меня, и, когда товарищ спросил: «Неужели вы бросите бомбу, если с Куриловым в карете будут его жена и дети?» – я кивнул, веря, что действительно смогу так поступить. Какая, к черту, разница? Он мне не поверил.

– Такого не случится. Курилов будет один, с лакеями… – «утешил» он меня.

Лакеев за людей товарищ, естественно, не считал…

Мы простились, и он ушел.

Покушение было назначено на вечер следующего дня. Фанни пошла со мной. Мы несли бомбы, завернутые в суровую бумагу и укутанные в шерстяные платки. По дороге ни о чем не говорили. Сели на скамейку в маленьком сквере напротив ярко освещенного театра. На улице выстроилась вереница экипажей, повсюду сновали полицейские.

Низкое небо темным куполом нависало над пустынными аллеями, мелкий снежок покалывал кожу ледяными иголками и падал на землю каплями дождя.

– Двор, дипломатический корпус, немецкая свита, министры, – со странным, нездоровым возбуждением перечисляла Фанни, показывая на вереницу экипажей.

Вечер тянулся ужасающе долго, почти бесконечно. Ближе к одиннадцати ветер переменился, повалил снег. Мы замерзли и дважды обошли сквер, чтобы согреться.

Неожиданно из тени вынырнул какой-то человек. Фанни прижалась ко мне, я поцеловал ее, шпик принял нас за влюбленных и исчез. Я не сразу разомкнул объятия, и мне показалось, что в ее жестоких глазах впервые блеснули слезы.

Я отпустил Фанни, и мы продолжили кружить по аллеям. Меня мучил кашель, рот то и дело наполнялся кровью, я сплевывал, снова заходился кашлем, утирал губы ладонью и мечтал об одном – упасть в снег и сдохнуть.

Экипажи тронулись с места: в театре хлопали двери, раздавались свистки агентов.

Я перешел через улицу, держа бомбу в руке, как цветок. Немыслимая нелепость! До сих пор не понимаю, как меня не задержали. Фанни последовала за мной. Мы смешались с собравшейся под колоннадой толпой.

Двери театра распахнулись, выпуская публику. Император с семьей, Вильгельм II и его свита уехали раньше.

Мимо шли женщины в меховых накидках, под легкими кружевными мантильями сверкали драгоценности, военные царапали лед шпорами, и наконец я увидел его… Курилова. Он был очень бледен и выглядел постаревшим, усталым, даже удрученным.

Я обернулся к Фанни:

– Я не могу его убить.

Она вырвала у меня бомбу, шагнула вперед и бросила ее.

Я помню, как мелькали перед глазами лица, руки, глаза людей, исчезая в адском грохоте и пламени взрыва. Нас не ранило, только посекло лица осколками стекла да опалило одежду. Я схватил Фанни за руку, и мы кинулись бежать. Мы бежали, как затравленные звери, прокладывая себе путь через толпу смертельно перепуганных людей. У некоторых руки были в крови, а одежда в лохмотьях. От предсмертного хрипа раненой лошади холодела душа. Мы выбежали на площадь, оказались в самой гуще толпы, я понял, что все кончено, и почувствовал облегчение. Там нас и взяли.

Позже нас привели в комнату по соседству с той, где складывали тела погибших. Из-за царившего вокруг смятения и ужаса полицейский забыл разделить нас.

Фанни неожиданно разрыдалась. Мне стало жаль ее. Я поступил, как должно, взяв вину на себя: Фанни якобы помешала мне, в тот самый момент, когда я собирался бросить бомбу… Так было проще всего… Казалось, что из легких выкачали весь воздух. Я чувствовал, что умру, если только мне позволят закрыть глаза, замереть в неподвижности, и с мучительным нетерпением ждал этого мгновения.

Я подошел к Фанни, дал ей папиросу, сказал, понизив голос до шепота:

– Вам нечего опасаться.

Она покачала головой:

– Не в том дело, не в том… Он мертв! Мертв!..

– Кто мертв? – не понял я.

– Курилов! Я его убила!..

Жажда жизни все еще была сильна в ней, и, когда на крик подбежали жандармы, она повторила:

– Он мертв! Мы его убили!..

Фанни приговорили к пожизненной каторге, меня – к повешению.

Но жизнь и смерть непредсказуемы. Я, как видите, все еще жив… Черт его знает почему, зачем… Она бежала с каторги, участвовала еще в одном покушении. Именно Фанни в 1907-м, нет – в 1908 году убила П. Ее схватили, и она повесилась в камере. Что до меня… Впрочем, о себе я уже все рассказал. Жизнь – глупейшая вещь. Хорошо, что моя скоро закончится.