Текст книги "Осенние мухи. Повести"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Глава XXI

Бал состоялся в конце июня.

В ту ночь я отправился гулять по Островам. Мне нравились белые ночи. Я видел, как по широким аллеям одна за другой въезжают во двор кареты. В них сидели худые чопорные увешанные бриллиантами дамы и мужчины в парадных мундирах. Странный свет летней ночи делал их похожими на призраков… Я помню… Помню, когда стал комиссаром, ко мне на допрос приводили подозреваемых. На рассвете их расстреливали. Помню их бледные лица, помню, как они смотрели на меня. Некоторые выглядели смертельно изможденными и вообще не проявляли чувств, отвечая на все вопросы усталым смешком.

Немногие защищал и свою жизнь. Они молчали, когда их забирали, и так же молча шли на смерть. Революция – бессмысленная кровавая бойня. Ничто не имеет смысла, жизнь в том числе.

Я подошел к парку, открыл решетку и увидел Курилова: он инспектировал стоявших за деревьями агентов в штатском.

– Что вы здесь делаете, господин Легран? Идемте, я покажу вам замечательное зрелище.

Он буквально заставил меня подойти к дому. Через открытые окна я видел освещенный малахитовый зал, дом, обмахивающихся веерами дам. В первом ряду сидели император и великие князья.

Курилов поднял голову:

– Бах…

Строгая стройная музыка витала над нашими головами. Играл знаменитый Р. Я не люблю музыку, я вообще равнодушен к искусству. Мне нравятся лишь Гайдн и Бах.

– Вот государь с государыней. Вы ведь никогда их прежде не видели? Как восхитительно величавы лица властителей России, – сказал Курилов тем торжественным тоном, который раздражал и одновременно умилял меня.

Император слушал очень внимательно. Во время паузы он устало откашлялся, поднеся к губам руку в перчатке, слегка наклонил голову.

– Позвольте мне остаться здесь, – сказал я, – в комнатах слишком жарко.

Курилов кивнул и вернулся в дом.

Ночь была душной, на небе сверкали молнии. Гости перешли в зал, где был сервирован ужин. Я гулял под окнами и видел императора с бокалом в руке, Ирину в белом платье, Маргариту Эдуардовну с бриллиантовым эгретом в волосах и приколотыми к корсажу розами…

Мне плохо дышалось в густом, неподвижном воздухе. Огибая дом, я столкнулся с одним из агентов: он видел, как я разговаривал с министром, и не остановил меня, чтобы проверить документы, но некоторое время шел следом по аллее. Я остановился, предложил ему папиросу.

– Много работы сегодня ночью?

Агент нахмурился.

– Дом хорошо охраняется, – уклончиво ответил он по-французски с сильным немецким акцентом, коснулся пальцем полей котелка и исчез в темноте.

Я чувствовал себя странно, прогуливаясь в парке, где за каждым вторым деревом прятался полицейский. Я тогда нечасто размышлял о собственной жизни, бывшей сном наяву. Той ночью я впервые думал о неизбежности смерти, но меня это не волновало… Я говорил себе: «Бомба лучше револьвера, она убьет и меня…» Странно было представлять, что мы с министром умрем одновременно… Я чувствовал жар, предгрозовая атмосфера давила на меня. Я задыхался. «Закрыть глаза, уснуть…» – думалось мне. Проклятая жизнь… Непостижимая… Жизнь, в которой позволено убивать незнакомых тебе людей, как в те ночи в 1919 году…

Я спрашивал: «Имя? Дата рождения?» – изучал документы – подлинные и фальшивые, и между мной и моими подследственными возникали простые, ясные, почти братские отношения.

– Ты – вор и спекулянт, ты поставлял императорской армии испорченные консервы и сапоги из гнилой кожи, ты – неплохой человек, ты просто любил деньги. Ты наклоняешься ко мне, шепчешь со страстной надеждой: «Товарищ комиссар, у меня есть доллары… Пощадите, товарищ комиссар… Я никогда никому не причинял зла… У меня маленькие дети… Сжальтесь!..»… Когда завтра тебя пристрелят в темном гараже, ты вряд ли поймешь, за что умираешь.

Помню одного негодяя, из белых офицеров: он тысячами вешал крестьян, сжигал дотла деревни… Перед казнью он взглянул на меня налитыми кровью глазами и прокричал: «За что, комиссар? Я никому не делал зла». Это было… потешно…

«Уничтожить неправых во имя счастья большинства». Зачем? И кто праведен? Как люди поступят со мной? Охотнику невыносимо тяжело убивать животное, которое он вырастил и выкормил, однако приходится играть роль. Я убил Курилова. Я посылал на смерть людей, которых понимал, как братьев, как самого себя…

Сегодня ночью у меня случился приступ лихорадки. Я оставил на столе бесполезные старые записи, спустился в сад и долго ходил по аллейке – десять шагов, от стены до стены… Меня мучила жажда. Я боялся захлебнуться кровью, горло перехватил спазм.

Под утро пошел дождь, и я смог наконец лечь. Снова начинается кашель, я задыхаюсь. В доме тихо. Я люблю мое неизбывное одиночество.

Тридцать лет назад, летней ночью, я ходил под окнами Курилова и разглядывал толпу блестящих марионеток. Жизнь развеяла их, как дым.

Через несколько часов император собрался уезжать. Подали карету. Стоявшие в тени деревьев агенты сомкнули невидимый круг. Я прислушался и различил дыхание и шорох шагов по траве. Министр шел первым, держа в руке золоченый канделябр: по обычаю, хоть и было светло как днем, он освещал путь монарху. За ними, с почтительными перешептываниями, следовали остальные гости.

Император тихо кашлянул, и все немедленно смолкли.

– Благодарю вас, праздник вышел замечательный.

Он сел в карету рядом с императрицей. Александра Федоровна – она держалась совершенно прямо и неподвижно, ее лицо было печально-высокомерным – кивнула головой с белыми перьями в прическе, и они уехали.

Курилов сиял. Гости толпой окружили его, рассыпаясь в похвалах, словно на него пал отблеск монаршего величия.

– Не угодно ли вам будет пройти в беседки, медам? – произнес он трубным голосом, повернулся к Далю, взял его под руку и повлек следом за гостями.

– Поздравляю, – сказал барон, – его величество очень доволен.

Курилов был наверху блаженства. Заиграли сидевшие среди деревьев музыканты, на лужайках зажглись бенгальские огни. На бледных лицах Даля и Курилова, лицах живущих без солнца петербуржцев, мелькали кровавые отсветы. Если подумать, в этом был глубинный смысл.

Даль сердечно пожал руку министру, и я понял, что падение Кашалота предопределено.

– Я знал: их величества поймут, что были введены в заблуждение, как только увидят мою жену.

Курилов горделиво улыбнулся. Его ум – не такой могучий, как считал он сам, но и не такой ограниченный, как полагал я, – мутился, затмевался, если все складывалось удачно. Успех ударил ему в голову, как вино.

Я вернулся к себе, открыл окно и смотрел, как отъезжают экипажи придворных, а потом до утра слушал игру гармошек на конюшне. В спальне Маргариты Эдуардовны зажегся и сразу погас свет.

Глава XXII

Через неделю после бала император вызвал Курилова к себе и в учтивых выражениях – Николай II был просвещенным монархом и в отличие от своего отца не допускал грубости ни в словах, ни в поступках – предложил министру самому сделать выбор между опалой и разводом. Царь настойчиво рекомендовал последнее, но Курилов отказался расстаться с женой и даже выразил негодование, что самодержец нашел очень tactless [9]9
  Бестактным (англ.).


[Закрыть]. Курилов был отправлен в отставку.

Я видел Кашалота в тот день, когда он вернулся из Петербурга. Помню, что его лицо не утратило ни грана привычной невозмутимости, разве что чуть побледнело да уголки рта опустились. Меня удивили спокойствие и самообладание этого человека: в его улыбке была не только ирония, но и смирение.

– Ну вот, дорогой Легран, теперь я смогу наконец отдохнуть вволю, – пошутил он, проходя мимо меня.

Некоторое время отставка министра должна была оставаться тайной для публики, но в «высоких петербургских сферах» об этом говорили открыто.

Позже я понял, что Курилов не сразу осознал масштаб падения. Думаю, он считал опалу временной… а может, был убежден, что поступил как джентльмен – behave like a gentleman, цедил он сквозь зубы, – и это проливало бальзам на его рану… Ему наверняка нравилось, что он впервые в жизни нарушил волю обожаемого самодержца.

Придворные фрондеры восхваляли позицию Курилова, на короткое время он стал очень популярен, но мирская слава, как известно, быстротечна… Курилов остался один. О нем забыли. Из окна я видел, как вечерами он часами ходит по комнате – раздраженный, печальный, одинокий человек. С каждым днем он становился все угрюмей и надолго запирался у себя.

Однажды я вошел в его кабинет: он сидел за столом и перечитывал лежавшие в бронзовой шкатулке бумаги, словно это были любовные послания, а не старые поздравительные телеграммы по случаю назначения на пост министра народного образования. Курилов никогда не расставался со шкатулкой.

Мне показалось, что этот властный человек смутился, увидев меня. Он терпеть не мог, когда ему мешали работать, – докучливых посетителей ждал ледяной взгляд бледно-голубых глаз и нетерпеливый окрик: «Что вам? В чем дело?»

– Суета сует, дорогой Легран, все суета и тлен, – промолвил он, скорбно поджав губы. – Что мне еще остается… – немного помолчав, добавил он нарочито небрежным тоном, – былая слава для стариков – что погремушка для младенца…

Он закрыл ящик стола, кивком пригласил меня сесть рядом и заговорил о Бисмарке:

– Я виделся с ним, навещал этого великого человека, которого отправил в отставку неблагодарный господин… Он жил один со своими собаками… Бездействие убивает… – Он вздохнул. – Власть – сладкая отрава… Для других, – поспешно добавил он, – для других… Я – просто старый философ…

Он попытался улыбнуться легко и иронично, как покойный князь Нельроде, но в его глазах плескались растерянность и смертельная тоска.

Прошел июль, и я получил приказ ликвидировать Курилова. 3 октября ожидался приезд ко двору германского императора. Самодержцы со свитой посетят спектакль в Мариинском театре.

Бомбу предлагалось бросить на выходе, чтобы избежать ненужных жертв среди мирных обывателей, но так, чтобы зеваки и иностранцы увидели покушение собственными глазами.

Инструкции содержались в письме, пришедшем из Петербурга, от Фанни. Она жила на чердаке дома на набережной Фонтанки, деля комнату с семьей рабочего.

Хорошо помню тот жаркий летний день и белое, слепящее солнце над Петербургом. Мы были одни. Я сказал, что хочу видеть кого-нибудь из руководителей партии. Она устремила на меня взгляд узких сверкающих непримиримым блеском глаз и спросила, выдержав паузу:

– Кого именно?

Имен я не знал, но продолжал настаивать на встрече.

– Вам приказано ни с кем не встречаться.

Я почувствовал нарастающее раздражение, повторил просьбу, но мы так и не пришли к согласию и расстались.

Через несколько дней она снова позвала меня к себе. Я шел по узкой, огороженной перилами деревянной галерее, как вдруг дверь одной из комнат открылась и какой-то человек молча коснулся моей руки. Его лицо загораживали широкие поля шляпы. У незнакомца была странная, сухо-ироничная манера говорить. По редкому дыханию я угадал в нем записного оратора.

– Туда нельзя, – коротко бросил он. – Там женщина – то ли пьяная, то ли больная, не уверен… Я —…

(Он назвал мне свое имя. Это был знаменитый террорист, казненный большевиками в 1918 году – после революции он стал их непримиримым врагом.)

Из-за двери доносились стоны и рыдания.

– Вы хотели поговорить со мной…

Мимо нас сновали пьяные мужики, грязные нищие, девки с грубо размалеванными лицами (они отправлялись на «работу») и полуголые дети, но мой собеседник стоял, облокотясь на перила, и смотрел в темный пролет лестницы. Именно там и тогда решилась участь Курилова…

Я сказал, что не хочу убивать министра. Он ничего не возразил, только устало вздохнул. Так же реагировал Курилов, когда секретарь просил у него дополнительных указаний.

– Не беда, найдем другого исполнителя…

Пьяный голос за стеной заорал песню, человек в шляпе раздраженно стукнул кулаком по косяку двери и сказал:

– Пожалуй, нам пора…

Я остановил его и… Не помню, что именно я говорил, какие доводы приводил, но мне казалось, что я отчаянно пытался оспорить у Смерти жизнь брата.

– Зачем? Ради чего? Этот человек – жалкий глупец, вы устраните его, но следующий будет не лучше.

– Знаю, знаю, – раздраженно откликнулся он, – но мы не остановимся. Вам прекрасно известно, что мы уничтожаем не человека – режим!

Я пожал плечами. Мне было неловко, я терпеть не мог пустопорожней высокопарности.

– Вы хотите покарать виновного или устранить человека, который для вас опасен?

Он насторожился:

– На Курилове лежит вина за многие несчастья и беды народа.

– Его отправили в отставку. Это держат в тайне, но преемника вот-вот назначат.

– Черт побери! – зло выругался он. – Мерзавец был у нас в руках! Теперь придется все начинать сначала! Когда объявят об отставке?

Я беспомощно развел руками.

– Ну вот что… – решительным тоном произнес он. – Дата назначена. Вам известно, что на октябрь запланированы студенческие волнения практически во всех университетах. Если Курилов останется у власти, будет загублено много молодых жизней. Ликвидация устрашит преемника и спасет тех, кто ни в чем не виноват.

– А что, если к третьему октября он окажется не у дел? – спросил я.

– Тем хуже, значит, так тому и быть… – ответил он. – В противном случае, сами понимаете, вы или кто-то другой…

Он не договорил. Пьяница снова затянул жалостную песню. В коридоре появилась Фанни:

– Уходите быстрей, дворник идет.

Мы начали спускаться по лестнице. Мой спутник прибавил шагу – он не хотел показывать свое лицо, но я обогнал его и успел увидеть, что он молод и явно нездоров. Он поднял на меня удивленный взгляд.

– Могу я спросить… – неожиданно для себя сказал я. – Это грязная работа… Вам никогда не хотелось послать все к чертовой матери и сбежать?

Не знаю почему, но наш разговор вдруг показался мне каким-то театральным. Он нахмурился.

– Я не ведаю жалости, – бросил он, думая, что угадал мои мысли. – Эти люди заслуживают жалости не больше, чем бешеные псы.

Я невольно улыбнулся – революционер повторил слова Лангенберга.

– Вы не поймете… – высокомерным тоном продолжил он. – Слишком долго жили в стеклянной клетке. А вот ваш отец понял бы.

– Жалость тут ни при чем. Нам, как, впрочем, и нашим врагам, не хватает чувства юмора… вы не согласны?..

Он не снизошел до ответа и сказал, глядя мне прямо в глаза:

– Итак, третьего октября все решится, не так ли?..

Я сказал, что все понял. Он улыбнулся и кивнул.

– Попомните мои слова: когда возьмете в руки бомбу или ощутите тяжесть револьвера в кармане и будете смотреть на самодовольных расфуфыренных богачей, сладостная дрожь предвкушения искупит все. Я собственноручно убил двоих, – бросил он на прощание, прикоснулся пальцем к полям шляпы и исчез.

Расставшись с ним, я до самого утра кружил по трем улицам вокруг чернеющего водой канала.

Глава XXIII

Курилов неуловимым образом изменился, стал мрачным и раздражительным. Обычно в это время года он уезжал с женой на Кавказ или во Францию, но в этом году явно никуда не собирался. Неизвестно, чего он ждал. Думаю, он и сам этого не знал. Вероятно, надеялся, что император передумает… или рассчитывал, что жизнь остановится, поскольку он, Курилов, перестал быть министром.

В конце июля император назначил министром Даля. Курилов воспринял известие стоически, но как-то вдруг, разом, постарел. Я почувствовал, что присутствие жены угнетает его. Он вел себя с ней еще учтивей, чем всегда, был крайне предупредителен, но не мог не думать, что пожертвовал ради нее карьерой. Детей, Ирину и Ивана, Куриловы, как обычно, отослали на лето к тетке в Орловскую губернию.

По всему выходило, что я один не раздражаю Кашалота. Думаю, ему нравилось, что во время наших долгих прогулок я был по преимуществу молчалив и ступал легко и почти бесшумно…

В пустом, похожем на покинутый улей доме стояла гулкая тишина. Никто из прежних друзей и знакомых не хотел скомпрометировать себя общением с опальным министром, так что визитов Курилову не делали. Он не был к этому готов и чувствовал себя оскорбленным, что меня немало удивляло. Утром он первым делом требовал от слуги почту.

Ему приносили несколько писем. Он бросал на них взгляд, полный нетерпеливого ожидания и надежды, со вздохом ронял конверты на кровать и с отрешенным видом начинал перебирать их. Его пальцы едва заметно дрожали.

– Есть письмо от императора? Снова ничего? – спрашивал Курилов, мучительно краснея от стыда. Вопрос причинял бывшему министру страдание, но этот человек с ледяным взглядом не был властен над собой. Помню, как краска медленно заливала его бледное лицо до самого лба. Он вздрагивал при каждом звонке колокольчика, его беспокоил шум любого проезжавшего мимо экипажа.

Стояла прекрасная жаркая погода. По утрам Курилов спускался в сад, чтобы подышать ароматом цветов и скошенной травы. В воздухе разносились спокойные веселые голоса косцов.

Курилов любовался лужайками, смотрел, как сливаются воедино бледно-серая гладь залива и синева неба.

– Здесь хорошо дышится, вы не находите, господин Легран? Воздух чист, люди не успели осквернить его испарениями своих тел.

Курилов накалывал листок на конец трости, поднимал к свету, останавливался, обводил тяжелым взглядом высокую шелестящую траву и аккуратно подстриженные кусты, наслаждался пением птиц. Внезапно настроение у него резко менялось.

– Довольно, уйдем отсюда! Я устал от их писка, у меня кружится голова! – раздраженно восклицал он, кивая на отражавшееся в воде бледное северное солнце.

Прежде он в этот час отправлялся на доклад к императору…

– Цинциннат… [10]10
  Римский военачальник середины V в. до н. э. Люций Квинций Цинциннат, образец добродетели и храбрости, был удален от дел и долгое время жил в деревне, пока, в трудную для Рима минуту, сенат не призвал его для спасения отечества.


[Закрыть]Будем пока тянуть свой воз…

Иногда в разговоре об императоре, императрице, придворных и министрах у него вырывался короткий горький смешок. Этот человек, никогда прежде не блиставший едким сарказмом, научился давать миру жесткие и одновременно остроумные оценки, как только сам столкнулся с превратностями судьбы.

– Вы не встречали в Швейцарии эмигрантов-революционеров? – спросил он однажды.

– Не пришлось, – ответил я, опасаясь ловушки.

– Эти люди – фанатики, пустые мечтатели, жалкий сброд!..

Впрочем, революционеры мало интересовали Курилова. Для этого человека, как и для его государя, и для России, значение имели только интриги великих князей и министров да «дьявольские» козни Даля с приспешниками. Со мной Курилов не откровенничал: я был жалким врачишкой, не достойным ничего знать о судьбах и несчастьях сильных мира сего. Но каждое произнесенное им слово так или иначе имело отношение к его собственной истории.

Бедняга Курилов! Он никогда не был мне так близок, как в те дни и ночи на Кавказе. Я понимал его, презирал, но и жалел. Длинные светлые ночи близились к концу – стоял август, и осень была не за горами… Я советовал Курилову уехать в Швейцарию, в дом в Веве, где стены были обвиты красными виноградными листьями, рисовал ему самые идиллические картины. Все было напрасно. Он цеплялся за воспоминания, за иллюзию власти, ему хотелось находиться поблизости от императора.

– Министры? Марионетки, все до единого! – гневно восклицал он. – Император? Нет – святой! Да упасет нас Господь от святых на троне! Им там не место! А уж императрица!..

Лицо Курилова приобрело презрительное выражение. Успокоившись, он закончил с тяжелым вздохом:

– Как мне недостает дела…

Была еще одна вещь, по которой тосковал Курилов: ему не хватало иллюзорного чувства, что он правит судьбами людей. Это не приедается никогда, до самого конца… Теперь я это знаю.

– Только вы и сохранили верность лишившемуся власти старику… – как-то сказал он.

Я пробормотал в ответ нечто невразумительно-уклончивое, и он закончил, бросив на меня странный взгляд:

– Впрочем, вы человек загадочный.

– Отчего вы так думаете?

– Отчего? – повторил он мой вопрос и задумчиво протянул: – Не знаю…

В это мгновение я понял, что у Курилова родилось подозрение на мой счет. Невероятно, до чего тупы эти люди: они высылают и бросают в тюрьмы множество невиновных, хватают наивных, восторженных глупцов, а опаснейшие враги самодержавия ускользают от них целыми и невредимыми. Да, на сей раз у Курилова впервые возникли подозрения. Нет, не подозрения – тень сомнения, но он, очевидно, решил, что опасности больше нет, а может, испытывал сходные с моими чувства… понимание, любопытство, родство душ, жалость, презрение и Бог знает что еще… Конечно, я могу ошибаться и Курилов ничего подобного не чувствовал. Он пожал плечами и не стал продолжать.

Мы вернулись и сели обедать: нас было трое за огромным столом на двадцать человек. За едой в воздухе всегда витало раздражение сродни безумию. Как-то раз Курилов швырнул одну из бледно-розовых, в виде чаши, севрских ваз прямо в лицо дворецкому (не помню, что его так взбесило). Мелкие осенние розы источали сладкий «предсмертный» аромат. Слуга молча собрал осколки, устыдившийся Курилов жестом отослал его.

– Все мы иногда ведем себя как дети! – сказал он, пожав плечами.

Он долго сидел неподвижно, не поднимая глаз.

После обеда Курилов уходил к себе отдохнуть. Он часами лежал на диване и читал, тщательно разрезая ножом для бумаг страницы французских романов. Он вставлял лезвие между страницами, разглаживая их, потом медленно, с отсутствующим видом и поджатыми губами, разъединял их короткими движениями. Я не раз наблюдал, как он смотрит в пустоту, держа в руке открытый томик, потом заглядывает в конец и со словами «Как все это скучно, господи, как скучно!..» – отбрасывает книгу и начинает метаться по комнате, где все стены были завешаны образами. Курилов светлел лицом, когда входила жена, но тотчас отворачивался и продолжал бесцельно бродить по дому.

Он отсылал редких посетителей, говоря, что никого не желает видеть. Читал «Жития святых», чтобы найти успокоение души, но приверженность мирским благам брала верх, и он со вздохом откладывал священную книгу.

– Господь меня простит и помилует… Все мы – несчастные грешники…

Он первым страдал от собственных устремлений к европеизму.

Любил и никогда не уставал Курилов только от одного. Он приглашал меня сесть напротив, нам приносили чаю, слуга зажигал лампы. В глубоких осенних сумерках, когда на Острова опускался влажный туман, Кашалот начинал вспоминать. Он часами говорил о себе, об услугах, оказанных им монархии и царской семье, о своем детстве, делился взглядами на роль и величие государственного деятеля. Меня поражали рассказы о людях, с которыми ему довелось встречаться. Он с едким остроумием описывал царившие в столице и при дворе нравы – интриганство, взяточничество, воровство и предательство.

Когда героический период революции закончился и тем, кто встал у руля государства, пришлось считаться с мнением Европы и принимать во внимание людские страсти, я сумел дать им несколько полезных советов – в том числе благодаря Курилову. Мой старый враг, сам того не ведая, многому меня научил…

Я часто вслушивался не в слова Курилова, а в полную злой горечи интонацию его повествования, вглядывался в надменное бескровное лицо, отмеченное печатью смерти, раздираемое честолюбием и завистью. Две старомодные лампы разгоняли ночной мрак, под окнами пересвистывались полицейские агенты – Курилов больше не был министром, но его по-прежнему охраняли.

– Министры, князья, – возбужденно повторял Курилов, – все они марионетки! Реальная власть находится в руках безумцев или детей, которые даже не всегда осознают это!

Этому человеку не хватало простоты, он был слишком велеречив, но в его словах заключалась истина.

Ужин проходил в молчании. Потом Маргарита Эдуардовна садилась за рояль, а мы расхаживали по огромной ярко освещенной гостиной. Время от времени Курилов останавливался и раздраженно восклицал:

– Я завтра же уеду!

Наступал новый день, и все повторялось.