Текст книги "Осенние мухи. Повести"
Автор книги: Ирен Немировски
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Ирен Немировски. Осенние мухи. Повести
Осенние мухи
Глава 1– Прощай, Юрочка… Береги себя, мой милый…
«Как быстро бежит время…» – думала она, качая головой. Мальчиком, возвращаясь осенью в московский лицей, он всегда заходил попрощаться с ней в эту самую комнату. С тех пор минуло десять… нет, уже двенадцать лет…
Она удивленно, с печальной гордостью смотрела на молодого барина в офицерском мундире.
– Я будто еще вчера качала тебя на коленях…
Она замолчала, устало махнув рукой. В семье Кариных она жила без малого полвека. Была кормилицей Николая Александровича, отца Юрия, нянчила его братьев, сестер, а потом и детей… Помнила она и Александра Кирилловича – он погиб ровно тридцать девять лет назад, в 1877 году, на войне с турками… И вот теперь настал черед младших – Кирилла и Юрия – отправляться на войну…
Она со вздохом перекрестила лоб Юрия:
– Ну, иди же, мой мальчик, храни тебя Господь.
– Конечно, старушка…
Юрий улыбнулся ей чуть насмешливо, как истинный фаталист. У Юрия было крупное и румяное, как у крестьянского парня, лицо. Он не был похож ни на кого из Кариных. Юрий взял в свои руки маленькие, заскорузлые от тяжелой работы темные ладони старой женщины, наклонился, чтобы поцеловать их.
От смущения она залилась краской до корней волос, и резко отдернула руки:
– Ишь чего удумал! Я, чай, не барышня-красотка… Ступай, Юрочка… Гости еще танцуют.
– Прощай, нянюшка Татьяна Ивановна, – нараспев произнес Юрий, – я привезу тебе из Берлина шелковый платок – конечно, если попаду туда, в чем сильно сомневаюсь, – а на Новый год пришлю из Москвы в подарок красивый отрез.
Она попыталась улыбнуться запавшими от старости тонкими губами. Няне Юрия исполнилось семьдесят лет, она была маленькой и хрупкой, с живым улыбчивым лицом. Юрий прочел в ее взгляде усталую покорность судьбе.
– Ты и твой брат много чего обещаете, но там, на войне, забудете о нас… Пусть так, лишь бы Господь не оставил вас своей милостью и позволил вернуться домой живыми. Скажи, напасти скоро нас минуют?
– О да, скоро. И кончится все очень плохо.
– Не шути так! – вскинулась старушка. – На все воля Божья!
Она отошла на середину комнаты и опустилась на колени перед раскрытым чемоданом.
– Вели Платоше и Петру, чтобы поднялись за вещами. Все собрано. Шубы и полости уже внизу. Сейчас полночь. Когда вы едете?
– В Москве нужно быть утром. Эшелон отправляется завтра, в одиннадцать.
Она вздохнула и снова по привычке покачала головой:
– Господь Спаситель наш, что за печальное Рождество…
Внизу, в зале, кто-то играл на рояле быстрый легкий вальс, старый паркет поскрипывал под ногами танцующих пар, звенели шпоры.
Юрий махнул на прощанье рукой:
– Я пойду, нянюшка.
– Ступай, мой мальчик.
Оставшись одна, старая нянька принялась складывать одежду.
– Сапоги… – бормотала она себе под нос.
– Старый несессер… ладно, еще послужит… Я ничего не забыла? Шубы уже внизу…
Тридцать девять лет назад она вот так же собирала вещи Александра Кирилловича. Кажется, будто это происходило вчера… Старая горничная Агафья была еще жива…Сама Татьяна была совсем молоденькой… Она закрыла глаза, тяжело вздохнула и с трудом поднялась на ноги.
– Где только черти носят Платошку с Петькой! – сердито пробурчала она. – Господи, прости и помилуй мою грешную душу! Все сегодня напились допьяна.
Она подняла упавшую на пол шаль, набросила ее на голову, прикрыла уголком рот и пошла вниз. Детские находились в старом крыле дома, выстроенного в классическом стиле, с греческим фронтоном и колоннами. Огромный парк тянулся до соседней деревни Сухаревки. Татьяна Ивановна не покидала дом Кариных пятьдесят один год. Она одна знала все шкафы и погреба, помнила, как сверкали в былые времена хрустальные люстры в парадных покоях первого этажа, где теперь никто не жил…
Татьяна Ивановна быстрыми шагами пересекла гостиную.
– Ну что, няня, уезжают твои любимцы? – окликнул ее Кирилл.
Она улыбнулась, хмуря брови:
– Тебе, Кириллушка, тоже будет польза от походной жизни…
Брат Юрия Кирилл и его сестра Люля унаследовали от предков породистую хищную красоту. Девушку кружил в вальсе пятнадцати летний кузен Кариных лицеист Чернышов. Накануне Люле исполнилось шестнадцать. Девушка разрумянилась и была совершенно очаровательна: тугие черные косы короной обвивали ее маленькую изящную головку.
«Время, время… – думала Татьяна Ивановна. – Живешь и не замечаешь, как быстро оно летит, а потом однажды дети становятся выше тебя аж на целую голову. Люличка теперь тоже совсем взрослая… Боже мой, кажется, еще вчера я говорила ее отцу: „Не плачь, Коленька, все пройдет, родной мой!“ А нынче он совсем старик…»
Карин стоял рядом с Еленой Васильевной. Увидев старую няньку, он вздрогнул и спросил тихим голосом:
– Сейчас, Татьянушка? Лошади поданы?
– Пора, батюшка Николай Александрович. Сейчас снесу чемоданы в сани.
Он опустил голову и сказал, нервно покусывая бледные губы:
– Ну что же, пора, значит, пора. Чего ты ждешь? Иди. Делай, что должна…
Николай Александрович через силу улыбнулся жене и привычным спокойно-усталым тоном произнес по-английски:
– Children will grow, and old people will fret [1]1
Дети вырастут, но старики не перестанут о них беспокоиться (англ.).
[Закрыть]… He так ли, Нелл? Идем, дорогая, думаю, нам действительно пора.
Карины молча переглянулись. Елена нервным жестом поправила черный кружевной шарф на все еще красивой шее.
– Я пойду с тобой, Татьяна, – повелительным тоном бросила она, и ее глаза полыхнули молодым зеленым огнем.
– Ни к чему это, барыня… Застудитесь…
– Какая разница…
Татьяна Ивановна молча последовала за своей госпожой. Они прошли по узкой пустой галерее. Давным-давно, в те времена, когда Елена Васильевна была женой графа Елецкого, она приходила летними ночами на свидание к Николаю Карину. Он ждал графиню в беседке в глуби не парка и через маленькую дверь проводил ее в дом, где все спали…
По утрам она иногда встречала на галерее старую Татьяну – та шарахалась в сторону и крестилась. Все это было так давно, что казалось теперь странным сном. После смерти Елецкого Елена вышла замуж за Карина… Поначалу она нередко ощущала враждебность Татьяны Ивановны, и это раздражало и огорчало ее… Она была тогда очень молода. Теперь все изменилось. Случается, она с печальной иронией ловит на себе взгляды старой няньки, в которых все еще сквозит осуждение, как будто барыня так и осталась для нее «грешницей, изменщицей», бегущей по липовой аллее на свидание с любовником. В такие мгновения Елена Васильевна снова чувствовала себя молодой.
– Ты ничего не забыла? – спросила она Татьяну Ивановну.
– Все собрала, Елена Васильевна.
– Снег все идет и идет… Вели добавить полостей в сани.
– Будьте покойны, матушка.
Они с трудом открыли скрипучую дверь террасы – снега и впрямь выпало очень много. Воздух ледяной ночи был напоен смолистым ароматом пушистых елок, откуда-то издалека тянуло запахом дыма. Татьяна Ивановна завязала платок под подбородком и побежала к сеням. Прожитые годы не согнули ее спины, она сохранила и силу, и легкость, как в ту пору, когда Кирилл и Юрий были детьми и ей приходилось выходить в сумерках в парк, чтобы увести их домой и уложить спать. Елена Васильевна на мгновение прикрыла глаза, и перед ее мысленным взором всплыли лица двух старших сыновей… Ее любимец Кирилл был таким красивым и счастливым мальчиком… За него она боялась больше, чем за Юрия. Она страстно любила их обоих. Но Кирилл… Нет, даже думать так грешно… «Великий Боже, защити их, спаси и сохрани, дай нам состариться рядом с любимыми детьми… Услышь мою молитву, Господи! Все в Твоей власти…»
Татьяна Ивановна поднималась по ступеням, стряхивая с платка пушистые хлопья снега.
Они вернулись в гостиную. Рояль умолк. Молодые люди тихо переговаривались, стоя в центре комнаты.
– Пора, мои дорогие, – сказала Елена Васильевна.
Кирилл сделал ей знак рукой:
– Мы идем, мама… Выпьемте на посошок, господа!
Все выпили за здоровье государя императора, царственной семьи, союзников и за победу над Германией. После каждого тоста они бросали бокалы через плечо, и лакеи бесшумно собирали осколки. Остальные слуги ждали на галерее.
Когда молодые офицеры проходили мимо них, они произнесли хором, как нудный затверженный урок:
– Прощайте, Кирилл Николаевич… Прощайте, Юрий Николаевич…
И только старый, вечно пьяный и печальный повар Антип склонил огромную седую голову к плечу и сказал громким хриплым басом:
– Пусть убережет вас Господь от болезней и немощи.
– Времена нынче уже не те, – ворчала Татьяна Ивановна. – Бывало, прежде, в такие-то дни. Да, и времена изменились, и люди.
Она вышла вслед за Кириллом и Юрием на террасу. Метель мела сильнее прежнего. Лакеи подняли фонари, осветив две великолепные беломраморные статуи Беллоне в начале подъездной аллеи и застывший в заснеженном великолепии старый парк. Татьяна Ивановна в последний раз перекрестила сани и дорогу, молодые баричи окликнули ее, подставили для поцелуя горящие от ночного ветра щеки:
– Прощай, нянюшка, береги себя и не бойся – мы вернемся.
Кучер схватил поводья, издал лихой разбойничий то ли клич, то ли свист, и лошади резво понесли сани прочь. Один из лакеев устало зевнул и поставил фонарь на землю.
– Хотите еще постоять, бабушка Татьяна?
Старая женщина ничего не ответила, и они оставили ее одну. Она видела, как погас свет на террасе и в холле. Николай Александрович пригласил гостей отужинать.
– Отчего вы не пьете, господа? – тихо, пытаясь сохранить видимость невозмутимости, спросил он, взял из рук лакея бутылку шампанского и разлил вино по бокалам. Его тонкие пальцы едва заметно дрожали.
Генерал Седов, толстяк с крашеными усами, подошел и шепнул ему на ухо:
– Не терзайте себя, дорогой мой. Я переговорил с его светлостью, он окажет покровительство вашим сыновьям…
Николай Александрович едва заметно передернул плечами. Он и сам ездил в Санкт-Петербург…получил рекомендательные письма, добился аудиенции у великого князя. Но разве это защитит мальчиков от шальной пули или убережет от дизентерии? «Когда дети вырастают, остается отойти в сторону и позволить им жить собственной жизнью… Но ты не в силах заставить себя не волноваться, все бегаешь, суетишься, пытаешься помочь… Боже, я старею. Куда подевалась былая отвага? Война… Разве я сам в двадцать лет не мечтал о сражениях и славе?»
– Благодарю, Михаил Михайлович, – рассеянно ответил он. – Они разделят судьбу тысяч российских офицеров. Всем нам следует молить Господа о ниспослании победы.
– Бог на нашей стороне! – пылко воскликнул старый вояка, но ни один из побывавших на фронте молодых офицеров не поддержал его. Кто-то открыл крышку пианино, взял несколько нот, и Николай Александрович сказал:
– Танцуйте, дети мои, танцуйте, прошу вас.
Направляясь к карточному столу, чтобы составить партию в бридж, он добавил, обращаясь к жене:
– Тебе нужно отдохнуть, Нелл, ты очень бледна.
– Ступай и ты, – тихо ответила она, коснулась его руки и вышла.
Карин начал игру, но едва мог сосредоточиться, то и дело машинально поглаживал серебряную розетку подсвечника.
Глава IIКакое-то время Татьяна Ивановна слушала удалявшийся звон колокольчика под дугой. «Как быстро они едут», – думала она, стискивая под подбородком концы шали. Сухой снежок сыпал ей в лицо, забивался под веки. Луна уже взошла, и глубокий, успевший заледенеть след от полозьев отливал в ее свете голубым блеском. Ветер переменился, снег повалил еще сильнее. Все стихло, ели стонали и покряхтывали в тишине, как живые.
Старая женщина медленно пошла назад к дому. Она думала о Кирилле и Юрии, ее сердце было переполнено горестным недоумением и неприятием… Война. Она представляла себе поле боя, мчащихся на полном скаку лошадей, рвущиеся со страшным треском, на манер зрелых стручков гороха, снаряды… Где она могла видеть такую картинку? Ах да, в учебнике, разрисованном кем-то из детей… Каких детей?
Николая Александровича и его братьев? Когда Татьяна Ивановна сильно уставала, как было в эту ночь, все путалось у нее в голове и по ночам ей снились длинные тревожные сны… Может, она проснется в своей прежней комнате, услышав плач Коленьки?
Пятьдесят один год… Когда-то у нее тоже были муж и ребенок… Оба умерли – так давно, что она едва могла вспомнить их лица… Да, все проходит, на все воля Божья.
Татьяна Ивановна поднялась к Андрюше, младшему сыну Кариных, бывшему на ее попечении. Он спал рядом, в большой угловой комнате, где прежде жили Николай Александрович, его братья и сестры. Одни умерли, другие разъехались кто куда. Теперь в детской из мебели остались лишь кровать Татьяны Ивановны и кроватка Андрюши с белым пологом, сундук с игрушками да старинный столик, когда-то он был белым, но за сорок лет его поверхность приобрела нежно-серый цвет. В углу перед иконой горела лампада. Днем в комнату через большие окна вливались потоки света и свежего воздуха, ночь приносила с собой звенящую, пугающую тишину, и Татьяна Ивановна говорила:
– Пора бы уж и другим деткам народиться… Зажженная свеча высветила недобрые пухлощекие лица ангелов на потолке. Татьяна Ивановна прикрыла пламя картонным колпачком и подошла к кроватке Андрюши. Мальчик крепко спал, утопая златокудрой головкой в подушке. Она потрогала его лоб и лежавшие поверх одеяльца руки и устроилась рядом, на своем привычном месте. По ночам она долгими часами сидела в кресле, вязала, задремывала, разомлев от тепла, вспоминала былые времена и мечтала о том дне, когда Кирилл и Юрий женятся и в детской будут спать их отпрыски. Андрюша скоро покинет ее. В шесть лет мальчики переходили под опеку воспитателей и гувернанток в комнату этажом ниже. Но детская никогда не пустовала подолгу. Кирилл?.. Или Юрий?.. Может быть, Люля?.. Татьяна Ивановна бросила рассеянный взгляд на медленно оплывавшую свечу, махнула тихонько рукой, как будто качала колыбель, и прошептала:
– Бог даст, я еще успею понянчить детишек.
Кто-то постучал в дверь. Татьяна Ивановна поднялась, спросила вполголоса:
– Это вы, Николай Александрович?..
– Я, нянюшка…
– Не шумите, не то разбудите маленького…
Карин вошел, и Татьяна Ивановна подвинула стул поближе к печке.
– Устали, батюшка? Сделать вам чаю? Вода мигом вскипит.
– Не хлопочи, – отмахнулся Карин. – Я ничего не хочу.
Старушка подобрала упавший клубок, села в свое креслице, и блестящие спицы, позвякивая, замелькали в ее натруженных руках.
– Давно вы нас не навещали.
Карин молча протянул ладони к гудящей печке.
– Замерзли, Николай Александрович?
Он вздрогнул, сложил руки на груди, и Татьяна Ивановна всполошилась:
– Вам снова было плохо?
– Да нет же, с чего ты взяла?
Она недовольно покачала головой. Николай Александрович взглянул на Андрюшину кроватку:
– Он спит?
– Спит. Хотите посмотреть?
Она встала, чтобы посветить, но Карин не шевельнулся… Татьяна Ивановна положила руку ему на плечо:
– Николай Александрович… Коленька…
– Оставь меня… – неслышно попросил он, и старая женщина бесшумно отодвинулась.
Ей лучше было помолчать. Перед кем же ему выплакаться, как не перед ней?.. Елена Васильевна и та… Нет, об этом она говорить не станет… Татьяна Ивановна отступила в затененную часть комнаты и сказала, понизив голос, чтобы не разбудить ребенка:
– Сейчас приготовлю чай, нам обоим не помешает согреться…
Когда она вернулась с подносом, Карин выглядел успокоившимся и рассеянно, не думая о том, что делает, крутил ручку печной заслонки. Струйка сухой известки с тихим шорохом сыпалась на пол.
– Сколько раз я говорил тебе замазать эти дыры… Ну что за дрянь, посмотри сама! – Он с отвращением кивнул набежавшего по полу таракана. – Они ползут отсюда. Разве им место в детской?
– Сами знаете, тараканы – к богатству в доме… – пожала плечами Татьяна Ивановна. – Благодарение Богу, они тут всегда жили – и при вас, и до вас. – Она помешала ложечкой в стакане с чаем и заставила Николая Александровича взять его. – Пейте, пока горячий, – приказала она. – Сахару довольно?
Он сделал глоток, глядя перед собой усталым, отсутствующим взглядом, и вдруг резко поднялся:
– Доброй тебе ночи, и почини печку, слышишь?
– Как прикажете.
– Посвети мне.
Она взяла свечу, открыла дверь и первой спустилась по расшатавшимся, покосившимся от времени ступенькам из розового кирпича.
– Идите осторожно, глядите под ноги… Вы теперь ляжете?
– Я не могу спать, Татьяна, мне грустно, душа моя неспокойна…
– Господь их защитит, Николай Александрович. Можно ведь и в собственной постели помереть нежданно-негаданно, а православного человека Бог и от пули сбережет…
– Знаю, милая, знаю…
– Нужно уповать на Господа, нужно верить.
– Я знаю, – повторил он. – Но я тревожусь не только за мальчиков…
– Да что же еще не так, барин?
– Все очень плохо, Татьяна, ты не поймешь.
Она покачала головой:
– Вчера на эту проклятую войну забрали сына моей племянницы, той, что живет в Сухаревке. Кроме него мужиков в семье больше нет – старшего убили на Троицу. Дома остались жена да дочка – ровесница нашему Андрюше… Кто поле вспашет, кто посеет?.. Каждый несет свой крест.
– Ты права, тяжелые настали времена… И Богу угодно…
Николай Александрович оборвал фразу на полуслове, еще раз пожелал ей спокойной ночи и начал спускаться.
Татьяна Ивановна приоткрыла форточку, и порыв ледяного ветра растрепал ей волосы под платком. Старая женщина улыбнулась и закрыла глаза. Она родилась далеко от Кариновки, на севере России, холод, снег и ветер ее не страшили. «Дома мы по весне босыми бегали по льду, я и теперь смогла бы!» – часто говорила она.
Татьяна Ивановна захлопнула створку, и свист ветра стих. Ночная тишина наполнилась шуршанием осыпающейся со старых стен штукатурки и глухим поскрипыванием подточенных крысами деревянных перекрытий…
Вернувшись к себе, она долго молилась, потом разделась, задула свечу, тяжело вздохнула, повторила несколько раз как заклинание: «Боже мой, Боже мой…» – и наконец заснула.
Глава IIIТатьяна Ивановна закрыла двери опустевшего дома и поднялась в маленькую башенку на крыше. Стояла тихая, теплая майская ночь. Сухаревка горела; ветер разносил по округе вопли ужаса и отчаяния.
Карины бежали в январе 1918-го. С тех пор прошло пять месяцев, и каждый день Татьяна Ивановна смотрела, как где-то у горизонта пылают деревни, переходя от красных к белым и обратно. Но никогда еще огонь не подбирался так близко, как в этот вечер. Отблески пожара освещали заброшенный парк: накануне в центральной аллее расцвели кусты сирени. Ошалевшие, перепутавшие день и ночь птицы летали над деревьями… Захлебывались лаем собаки. Потом ветер переменился, унеся прочь треск огня и запах гари. Старый парк затих. В воздухе разливался аромат сирени.
Татьяна Ивановна постояла еще несколько минут, глядя в темноту, тяжело вздохнула и пошла вниз. На окна опустевших комнат поставили железные решетки и для пущей верности забили досками, убрали все ковры и гобелены. Серебро Татьяна Ивановна сложила в сундуки, которые снесли в подвал, бесценный фарфор она закопала в заброшенной части сада. Некоторые крестьяне помогали ей в надежде, что однажды все барское добро достанется им… Они ничего не скажут присланным из Москвы комиссарам… пока… а там будет видно. В одиночку Татьяна Ивановна ни за что бы не справилась – остальные слуги давно разбежались, с ней оставался только повар Антип. Старому пьянице достался ключ от винных погребов, и он блаженствовал. «Зря ты не пьешь вина, Татьяна! – говорил он.
– Хлебни чуток – сразу позабудешь обо всех бедах. Нас бросили, как паршивых псов, но я плевать на них хотел, мне все нипочем, покуда есть вино…» Но Татьяна Ивановна никогда не имела склонности к выпивке. Ненастным мартовским вечером они с Антипом сидели на кухне, и он пустился в воспоминания о своем солдатском житье-бытье: «Молодые-то, с ихней революцией, вовсе не дураки… Баре, будь они трижды прокляты, много мужицкой кровушки попили… Теперь настал наш черед…» Татьяна Ивановна даже не пыталась спорить. Зачем попусту тратить слова? Антип грозился сжечь дом, продать припрятанные драгоценности и иконы… Неожиданно он жалобно вскрикнул: «Батюшка, Александр Кириллович, почто ты нас бросил?» – и его вырвало вином и черной кровью. Агония длилась всю ночь, а к утру старик умер.
Татьяна Ивановна повесила на дверь гостиной большой амбарный замок и вышла на террасу через скрытую в стене галереи дверку. Статуи стояли заколоченными в деревянные ящики с сентября 1916-го – о них попросту забыли. Татьяна Ивановна оглядела дом: стены изысканно-желтого цвета почернели от таявшего снега, изрешеченная пулями штукатурка под лепниной облупилась. Ветер выбил стекла в оранжерее… «Хорошо, что Николай Александрович этого не видит…»
Старая женщина сделала несколько шагов по аллее и вдруг остановилась, стиснув руки на груди: перед ней стоял мужчина в солдатской шинели. Несколько мгновений Татьяна Ивановна вглядывалась в бледное, заросшее щетиной лицо, потом спросила дрожащим голосом:
– Это ты? Это ты, Юрочка…
– Кто же еще? – ответил он странным, отстраненно-холодным тоном. – Приютишь меня на ночь?
– Конечно, милый, – ответила она, совсем как когда-то в его детстве.
Они вошли в кухню, Татьяна Ивановна зажгла свечу, взглянула в лицо молодому барину:
– Силы небесные, как переменился!.. Здоров ли ты, Юрочка?
– Я заразился тифом и валялся в горячке – неподалеку, в Темной, – но не мог сообщить: мне грозит арест и – вполне вероятно – расстрел, – с усталым безразличием отвечал Юрий. – Дай мне напиться…
Татьяна Ивановна подала ему чашку воды и опустилась на колени, чтобы снять с усталых ног грязные окровавленные портянки.
– Я так долго шел сюда… – жалобно промолвил он.
– Зачем ты вернулся? – подняв голову, спросила она. – Здешние крестьяне совсем ума лишились.
– Везде одно и то же. Когда меня выпустили из тюрьмы, родители уже уехали в Одессу. Куда мне было деваться? Одни бегут на север, другие – на юг… Везде одно и то же…
– Ты был в тюрьме? – всплеснув руками, выдохнула Татьяна Ивановна.
– Полгода.
– За что?
– А Бог его знает!..
Юрий замолчал, как будто пытался собраться с силами, и продолжил горестный рассказ:
– Я покинул Москву… Однажды мне удалось попасть в санитарный поезд, сестры меня прятали… Десять дней… За деньги, конечно, – у меня оставалось немного. Но потом я заболел тифом и меня выбросили на ходу… в поле… у Темной… Местные меня подобрали, но, когда подошли красные, я ушел, чтобы не подвергать моих спасителей опасности.
– А где Кирилл?
– Его тоже арестовали, но он бежал и добрался до Одессы – мне передали весточку в тюрьму… Я вышел через три недели после их отъезда. Невезучий я, нянюшка… – В улыбке Юрия сквозила насмешка над собой. – Кириллу вон даже в застенке подфартило – попал в одну камеру с молодой красавицей, французской актрисой, а мне в соседи достался старый еврей.
Он засмеялся было, но тут же умолк, словно удивившись тому, как глухо и надтреснуто звучит его голос.
– Как же хорошо дома, – вздохнул он и вдруг уснул.
Юрий проспал несколько часов. Татьяна Ивановна сидела неподвижно, охраняя его покой. По старческим щекам беззвучно текли слезы. Потом она разбудила его, отвела в детскую, помогла раздеться и уложила. Юрия лихорадило, он бредил, говорил что-то бессвязное, ощупывал стену в том месте, где над кроватью Андрюши когда-то висела икона, прикасался к старому календарю с портретом царя Николая II, повторял, указывая пальцем на листок с датой 18 мая 1918 года:
– Я не понимаю, не понимаю…
Занавески колыхались от весеннего ветра, луна освещала деревья старого парка и вмятину в паркете под окном, похожую на лужицу пролитого молока. Юрий слабо улыбнулся. Как часто он вставал по ночам, чтобы послушать, как играет на гармошке кучер и хихикают горничные… И сирень благоухала, совсем как сегодня… Юрий жадно вслушивался, надеясь уловить звуки музыки, но издалека доносилось лишь тихое погромыхивание. Юрий привстал на постели, тронул за плечо сидевшую на стуле Татьяну Ивановну.
– Что это? – спросил он.
– Не знаю, милый, вчера началось. Гром, наверно, майская гроза.
– Гроза?! – Юрий расхохотался, поднял на нее лихорадочно блестевшие глаза. – Это канонада, бедная моя старушка!.. Стреляют из пушек… Гроза… Это было бы слишком хорошо…
Юрий мешал слова со смехом, потом вдруг произнес, отчетливо и спокойно:
– Как же я устал… Хочу умереть спокойно, здесь, в этой постели…
Утром жар у Юрия спал, он захотел встать, выйти в парк, подышать, как когда-то, теплым весенним воздухом… Один только воздух и оставался прежним в это страшное время… Заросший травой парк выглядел сиротливо неухоженным. Юрий вошел в беседку, лег на пол и начал рассматривать дом через осколок цветного стеклышка. В тюрьме, ожидая расстрела, он увидел однажды ночью во сне родной дом, распахнутые окна садового павильона, розы на террасе, услышал, словно наяву, как ходят по крыше дикие голуби. Он тогда вынырнул из глубокого омута сна и подумал: «Завтра меня убьют. Только перед смертью к человеку приходят такие яркие воспоминания…»
Смерть. Он не боялся смерти, но не хотел, просто не мог уйти из жизни в суматохе революции, забытый, всеми покинутый… Как все это глупо… Он ведь пока жив и… как знать… возможно, еще спасется. Этот дом… Он и не надеялся увидеть снова родовое гнездо, а дом – вот он, стоит, как стоял, и цветные стеклышки тоже никуда не делись… Как он любил играть с ними в детстве, воображая прогулки по холмам Италии, поросшим лиловыми фиалками и дикими алыми гвоздиками… Потом приходила Татьяна Ивановна и забирала его домой со словами: «Мама ждет тебя, деточка…»
Татьяна Ивановна принесла Юрию вареной картошки и хлеба.
– Где ты достаешь еду? – спросил он.
– Я старуха, много ли мне нужно… Картошка всегда есть, хлеб, когда повезет, достаю в соседней деревне… Не голодаю.
Она опустилась на колени и принялась кормить Юрия, как больного ребенка.
– Может… ты теперь уйдешь?
Он нахмурился и ничего не ответил.
– Доберешься до дома моего племянника, – продолжила Татьяна Ивановна, – он тебе худого не сделает, а если заплатишь, найдет лошадей и отправит в Одессу. Далёко ли дотуда?
– Три, четыре дня пути по железной дороге – в обычное время… Сейчас – один Бог ведает…
– Что поделаешь? Господь тебя не оставит. Найдешь родителей, передашь им вот это… – Татьяна Ивановна кивнула на подол своей юбки. – Твоя матушка перед отъездом отдала мне бриллиантовое ожерелье, велела сберечь камни, вот я их сюда и зашила. Когда красные взяли Темную, барин с барыней уехали, не дожидаясь утра, знали, что за ними придут. С собой ничего взять не успели… Как они там живут, ума не приложу…
– Плохо живут, можешь быть уверена. – Юрий устало пожал плечами. – Ладно, завтра решим, что делать. Но не тешь себя напрасными надеждами, везде сейчас одна и та же смута, а здешние крестьяне меня знают, я их никогда не обижал…
– Поди разбери, что эти поганые псы замышляют… – сердито пробурчала в ответ Татьяна Ивановна.
– Завтра, завтра, – повторил Юрий, закрывая глаза, – мы все решим завтра. Господи, как же здесь хорошо…
День прошел спокойно. Наступивший вечер был тих и ясен. Юрий обошел пруд: по осени росшие вокруг него кусты облетели, засыпав сухими листьями гладь воды. Зимой пруд замерз, и весной, когда растаял лед, опавшая листва осталась плавать на поверхности. Сирень мелким дождем осыпалась в черную, блестевшую в лунном свете воду.
Юрий вернулся в дом, поднялся в детскую. Татьяна Ивановна накрыла ему стол перед распахнутым окном. Юрий узнал одну из тонких скатерок (их стелили, если кто-нибудь из детей заболевал и ел в постели), вилку и нож из позолоченного серебра, потускневший серебряный стаканчик.
– Поешь и выпей, мой мальчик, я принесла из погреба бутылку вина. В детстве ты любил печеную картошку.
– Успел разлюбить, – рассмеялся он, – но все равно спасибо.
На улице стемнело, и Юрий поставил на угол стола зажженную свечу.
– Почему ты не уехала с родителями, нянюшка?
– Кто-то должен был остаться и следить за домом.
– Зачем, для кого? – В голосе Юрия прозвучала печальная ирония.
Они помолчали, и он снова спросил:
– Ты бы хотела присоединиться к ним?
– Позовут – поеду, уж как-нибудь доберусь. Благодарение Господу, пустой дурой я никогда не была… Но что будет с домом?..
Она вдруг замолчала и приложила палец к губам. Внизу кто-то барабанил в дверь. Они вскочили.
– Прячься, прячься скорее, ради всего святого, Юрочка!
Он подошел к окну и незаметно выглянул на улицу. Луна уже взошла, и Юрий узнал стоявшего в аллее парня.
– Юрий Николаевич! Это я, Игнат, отворите!
Игнат был кучером, он вырос в доме Кариных,
Юрий часто играл с ним в детстве… Именно он летними ночами наяривал в парке на гармошке и распевал веселые песни… «Если и он желает мне зла подумал Юрий, – пусть все идет к черту, и я в том числе!» Он высунулся из окна и крикнул:
– Поднимайся, старина…
– Не могу, дверь не поддается.
– Иди открой, няня, он один.
– Что ты наделал, несчастный? – прошептала Татьяна Ивановна.
– Будь, что будет… – устало отмахнулся Юрий. – Все равно он меня видел… Впусти его…
Старуха не тронулась с места, и Юрий сам пошел к двери. Опомнившаяся Татьяна Ивановна остановила его:
– Вернись. Барину не пристало открывать дверь кучеру. Я пойду.
Юрий пожал плечами и сел. Когда Татьяна Ивановна вернулась с Игнатом, он поднялся им навстречу.
– Рад тебя видеть, Игнат.
– Да и я доволен, – улыбнулся в ответ румяный широколицый парень.
– Надеюсь, ты не голодал?
– Бог миловал, барин.
– Все еще играешь на гармошке?
– Случается…
– Буду рад послушать… Я тут еще побуду…
Игнат не ответил, только улыбнулся еще шире, скаля крупные сверкающие зубы.
– Выпьешь? Дай стакан, Татьяна.
Она нехотя подчинилась. Игнат поднял стакан:
– За ваше здоровье, Юрий Николаевич.
Он выпил, и в комнате повисла напряженная тишина.
– Иди с Богом, – нарушила молчание Татьяна Ивановна. – Барин устал.
– Надобно вам сходить со мной в деревню, Юрий Николаевич…
– Зачем бы это? – спросил Юрий, невольно понизив голос. – Что мне там делать, старина?
– Надобно, и все тут.
Татьяна Ивановна готова была броситься на Игната, на ее бледном, обычно спокойном лице Юрий вдруг увидел такое странное, дикое выражение, что содрогнулся и произнес с отчаянием в голосе:
– Оставь его. Успокойся. Это ничего не изменит…
Она кричала, не слушая Юрия, кричала и тянула к Игнату скрюченные пальцы:
– Бесовское отродье, сукин сын! По глазам твоим бесстыжим вижу, что ты удумал! Да как ты смеешь приказывать барину?
Игнат яростно сверкнул глазами, но сдержался и сказал с напускным равнодушием:
– Молчи, бабушка… Люди в деревне хотят поговорить с Юрием Николаевичем, всего и делов…
– Скажи, что им от меня нужно, – попросил Юрий. Он вдруг почувствовал себя смертельно уставшим и хотел одного – лечь, заснуть глубоким сном и спать долго, очень долго…
