Текст книги "Осенние мухи. Повести"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Надобно решить, как будем делить вино. Из Москвы прислали бумагу.

– Вот оно что! Вижу, мое вино тебе понравилось… Могли бы и до утра подождать.

Юрий направился к двери. Игнат следовал за ним по пятам. На пороге он на мгновение остановился, как будто его одолели сомнения, потом вдруг вырвал из-за пояса маузер, как когда-то хватал кнут, и выстрелил два раза подряд. Первая пуля попала Юрию в спину между лопатками, он удивленно вскрикнул и застонал. Вторая вошла в затылок и мгновенно убила его.

Глава IV

Через месяц после гибели Юрия у Татьяны Ивановны заночевал кузен Кариных. Полумертвый от голода и усталости старик приехал в Москву из Одессы, чтобы отыскать пропавшую в апреле жену. Он рассказал ей новости и сообщил адрес Кариных. Все были в добром здравии, но очень бедствовали. «Ты сумеешь найти верного человека… – Он на мгновение засомневался, но все-таки закончил: – Чтобы передать им то, что они оставили тебе на хранение?..»

С бриллиантами, зашитыми в подол юбки, старушка отправилась в Одессу сама. Три месяца она пробиралась окольными дорогами, как во времена своей молодости, когда шла с паломницами в Киев. Иногда ей удавалось сесть в поезд, набитый бежавшими на юг голодными, растерянными людьми. Сентябрьским вечером Татьяна Ивановна добралась наконец До Одессы. Карины были потрясены, когда на их пороге возникла бледная, как смерть, старая нянька. Ее плечи оттягивала котомка с жалким тряпьем, тяжелый от камней подол юбки путался в усталых ногах. А потом она сообщила им о смерти Юрия.

Карины жили в небольшой темной комнатушке недалеко от порта; окна были завалены мешками с картошкой. Елена Васильевна лежала на брошенном на пол старом матрасе, Люля и Андрюша играли в карты рядом с маленькой буржуйкой. Было холодно, ветер задувал в щели. Кирилл спал в углу, а Николай Александрович ходил, заложив руки за спину, от одной стены к другой и думал о том, что ушло безвозвратно, ушло навсегда. Пройдет немного времени, и в эмиграции это станет главным его занятием.

– Почему они убили Юру? – спрашивала Люля. – Почему, Господи, за что? – Слезы заливали ее подурневшее, вмиг постаревшее лицо.

– Боялись, что он пришел забрать назад свою землю. Они сказали, что он всегда был добрым барином и не заслуживает судилища и казни, лучше убить его самим…

– Трусы, мерзавцы! – вскинулся Кирилл.

– Стреляли в спину! Проклятое мужичье!.. Мало вас пороли!.. – Он взмахнул стиснутым кулаком перед лицом Татьяны Ивановны. – Ты поняла, поняла?

– Разве важно, как он умер? Господь принял его душу – я это поняла, я видела, какое спокойное было у Юрочки лицо. Пусть Небо всем нам пошлет такую мирную кончину… Он ничего не видел и не страдал.

– Ты не понимаешь!

– Все к лучшему, – упрямо повторила она.

В тот день Татьяна Ивановна в последний раз произнесла имя Юрия вслух. Если кто-то говорил о нем, она отвечала холодным молчанием и пустым, полным горького отчаяния взглядом.

Зима была невероятно суровой. Не хватало хлеба и одежды. Если бы не камни, которые сберегла Татьяна Ивановна, положение Кариных стало бы совсем отчаянным. Город горел. Снег падал мягкими хлопьями, припудривая сгоревшие балки разрушенных домов, погибших под обстрелом людей, трупы павших от голода лошадей. Потом все менялось, как по волшебству, появлялось мясо, фрукты, даже икра… Стрельба стихала, возвращалась опасная, пьянящая, невероятная жизнь… Такой ее ощущали Кирилл и Люля. Они навсегда запомнили ночные прогулки на лодках, вкус поцелуев, утренний черноморский бриз.

Миновала долгая зима, незаметно пролетело лето. Следующая зима оказалась такой голодной, что маленьких детей хоронили в мешках – тесины для гробов не хватало. Карины выжили и в мае сели на последний французский пароход, уходивший из Одессы в Константинополь.

28 мая 1920 года Карины приплыли в Марсель. В Константинополе им удалось продать последние драгоценности: деньги по старой привычке зашили в пояса… Их одежда превратилась в лохмотья, у них были странные, жутковатые лица, жалкие и ожесточившиеся, хотя дети, вопреки всем бедам, казались веселыми, но их беззаботный смех напоминал старшим, как безнадежно они устали.

Прозрачный майский воздух благоухал ароматом цветов и пряностей. На улицах было много народу: люди прогуливались, останавливались перед сверкающими витринами, смеялись, громко разговаривали. Свет и доносящаяся из кафе музыка казались Кариным фантастическим сном.

Татьяна Ивановна с детьми ждала на улице, пока Николай Александрович снимал номера в гостинице. Люля стояла с закрытыми глазами, вытянув вперед бледное личико, и жадно вдыхала пряный вечерний воздух. Большие электрические фонари освещали улицу рассеянным голубоватым светом, деревья помахивали цветущими ветками. Проходившие мимо матросы рассмеялись при виде застывшей, как статуэтка, хорошенькой девочки. Один из них бросил ей веточку мимозы. Люля залилась счастливым смехом. «Прекрасная, чудная, дивная страна, – повторяла она, – это мечта, это сон, нянюшка, ты только посмотри…»

Старушка не откликалась: она сидела на скамье, сложив руки на коленях, устремив невидящий взгляд в пустоту. Люля прикоснулась к ее плечу:

– Что с тобой?

Татьяна Ивановна вздрогнула и поднялась. В то же мгновение Николай Александрович сделал им знак, зовя к стойке.

Они шли, чувствуя спиной любопытные взгляды. Пушистый ковер – Карины успели забыть, что такие бывают, – пружинил под ногами. Доносившаяся из ресторана джазовая мелодия – они впервые слышали такую музыку – вызывала смутный ужас и безотчетный восторг. Это был другой мир…

Войдя в номер, они долго смотрели в окна на прохожих на улице, потом дети, не сговариваясь, произнесли хором:

– Давайте уйдем отсюда, в кафе, в театр – куда угодно, только уйдем…

Умывшись и почистив одежду, они поспешили прочь из комнат. Старшие Карины последовали за детьми – они тоже нуждались в глотке свободы.

На пороге Николай Александрович обернулся. Татьяна Ивановна сидела у окна, склонив седую голову, словно ждала чего-то. Свет газового фонаря проникал в комнату через балконную дверь.

– Пойдешь с нами, нянюшка?

Она не отозвалась.

– Ты не голодна?

Татьяна Ивановна покачала головой и вдруг поднялась, нервно перебирая бахрому шали.

– Разобрать чемоданы? Когда мы поедем домой?

– Что за странный вопрос? – удивился Николай Александрович.

– Сама не знаю, – тихо, с усталым безразличием ответила старая женщина. – Я было подумала…

Она вздохнула, беспомощно всплеснула руками и закончила:

– Ну да ладно…

– Пойдешь с нами?

– Спасибо, матушка, Елена Васильевна, я и вправду не хочу…

Дети уже бежали по коридору. Карины переглянулись. Елена Васильевна бессильно махнула рукой и вышла из номера. Николай Александрович последовал за женой, бесшумно закрыв за собой дверь.

Глава V

Карины добрались по Парижа в начале лета. Они сняли маленькую меблированную квартирку на улице Арк-де-Триомф. Город был наводнен русскими эмигрантами, селившимися в основном в Пасси близ площади Звезды. Люди инстинктивно тянулись к находившемуся неподалеку Булонскому лесу. Жара в тот год стояла удушающая.

Квартира, где поселились Карины, была темной и душной, в комнатах пахло пылью и старым бельем; низкие потолки давили на голову. Окна выходили в узкий и глубокий, как колодец, двор, беленные известью стены которого отражали лучи июльского солнца. Рано утром окна и ставни закрывались, и Карины до вечера сидели взаперти, удивленно прислушиваясь к «звучанию» Парижа, принюхиваясь к поднимавшимся со двора запахам сточных канав и кухонь. Они бесшумно слонялись от одной стены к другой, как осенние мухи, лениво и зло бьющие по стеклу обессилевшими крылышками.

Татьяна Ивановна проводила все время в маленьком чулане, штопая и зашивая белье и одежду. Нанятая в служанки краснолицая, свежая, неповоротливая, как першерон, нормандка время от времени приоткрывала дверь и кричала: «Вам не скучно?» Она полагала, что эта иностранка лучше разберет слова, если произносить их громко и раздельно, точно обращаясь к глухой. От громоподобного голоса вздрагивал фарфоровый абажур на лампе.

Татьяна Ивановна только головой качала в ответ, и девушка возвращалась к своим кастрюлям.

Андрюшу отослали в Бретань, в приморский пансион, вскоре уехал и Кирилл. Он вновь сошелся с актрисой-француженкой, которая в 1918 году сидела с ним в одной петроградской тюрьме. Теперь эта красивая пышнотелая блондинка стала богатой содержанкой. Она была без ума от Кирилла, что весьма облегчало ему жизнь. Случалось, правда, что, вернувшись на рассвете домой, он смотрел в окно и его тянуло кинуться вниз, на розовые плиты двора, чтобы разом покончить с любовью, деньгами и вечными их спутниками – неприятностями.

Потом это проходило. Он дорого одевался. Пил. А в конце июня уехал с любовницей в Довиль.

Карины все лето оставались в Париже. К вечеру, когда спадала жара, они отправлялись в Булонский лес, к Павильону Дофина. Родители слушали игру духовых оркестров, с ностальгической грустью вспоминая прогулки в парках и на Островах, а Люля в компании сверстников и сверстниц бродила по уединенным аллеям, они читали стихи, флиртовали и радовались жизни.

Люле исполнилось двадцать. Она подурнела и похудела, двигалась быстро и по-мужски резко, кожа обветрилась и загорела под морским ветром, на лице застыло странное, утомленно жестокое выражение. Опасная, непредсказуемая жизнь возбуждала Люлю. Больше всего на свете ей нравились прогулки в сумерках по Парижу, долгие вечера в бистро или маленьких дешевых кафешках, где пахло биллиардным мелом и алкоголем, а из глубины заладоносился перестук шаров… К полуночи молодые гуляки отправлялись к кому-нибудь домой, пили, предавались в темноте любовным играм, а в комнате за стеной спали родители. Граммофон звучал до утра, но они ничего не замечали – не хотели замечать.

Однажды ночью Татьяна Ивановна вышла из своей комнаты, чтобы снять сушившееся в туалетной белье: нужно было заштопать Люлины чулки. Старушка плохо спала по ночам: в четыре или в пять утра она поднималась с постели и принималась за работу, а потом бесшумной тенью бродила по комнатам, но никогда не заходила в гостиную.

В ту ночь она услышала в прихожей шаги и голоса. Странно, дети давно ушли… Татьяна Ивановна заметила свет под дверью гостиной. «Снова забыли погасить», – подумала она, толкнула дверь и увидела груду подушек перед граммофоном: музыка звучала тихо, как сквозь толщу воды. В комнате царил полумрак. Лампа под красным шелковым абажуром освещала Диван, на котором спали, обнявшись, Люля и юноша с бледным тонким лицом. Люлино платье было расстегнуто, щека незнакомца покоилась на ее груди. Старушка подошла ближе: они действительно спали. В комнате пахло алкоголем и табачным дымом; грязные стаканы, пустые бутылки, полные окурков пепельницы, на полу – подушки, хранящие отпечатки тел.

Люля проснулась, посмотрела на Татьяну Ивановну и улыбнулась; в ее потемневших от вина и возбуждения глазах плескались насмешливое равнодушие и безмерная усталость.

– Чего тебе, няня? – прошептала она.

Длинные распущенные волосы девушки свисали на ковер. Она попыталась подняться и вскрикнула от боли, встряхнула головой, сбрасывая запутавшуюся в волосах руку любовника, и села.

– В чем дело? – нетерпеливо спросила она.

Татьяна Ивановна смотрела на юношу. Она хорошо его знала: ребенком князь Георгий Андроников часто бывал у Кариных. У мальчика были длинные золотистые локоны и костюмчики с кружевными воротничками.

– Вышвырни его – немедленно! Ты меня поняла? – дрожащим голосом произнесла Татьяна Ивановна, побледнев от огорчения.

Люля передернула плечами:

– Хорошо, успокойся… он сейчас уйдет…

– Люличка…

– Да, да, конечно, только замолчи, ради всего святого…

Девушка остановила граммофон, закурила – тут же бросила сигарету в пепельницу и коротко приказала:

– Помоги мне.

Они молча прибрались, вытряхнули пепельницы, составили на поднос пустые стаканы. Люля открыла ставни, жадно, полной грудью, вдохнула прохладный воздух улицы.

– До чего жарко…

Татьяна Ивановна молча, с какой-то первобытной застенчивостью, отвела взгляд.

Люля присела на подоконник: она раскачивалась и что-то тихонько напевала. Казалось, девушка совершенно протрезвела, но выглядела больной: поцелуи стерли пудру с ее высоких скул и бледных щек, под огромными глазами залегли тени. Люля смотрела в никуда пронзительным пустым взглядом.

– С чего ты вдруг всполошилась, няня? Мы проводим так все ночи, – произнесла она наконец спокойным, осипшим от вина и табачного дыма голосом. – В Одессе… И на корабле… Ты разве не замечала?

– Какой срам… – с горьким страданием в голосе прошептала старая женщина. – Какой срам!.. Твои родители спят в соседней комнате…

– И что с того? Ты, верно, рехнулась, няня! Мы не делали ничего плохого. Немножко выпили, целовались… Думаешь, папа и мама вели себя иначе, когда были молодыми?

– Нет, девочка.

– Вот видишь!

– Я тоже была молодой, Люличка, давным-давно, но помню, как играет горячая кровь. Такое не забывается. Я помню твоих тетушек, когда им было по двадцать, как тебе. В Кариновке, весной… Какая дивная стояла тогда погода… Они каждый день гуляли по лесу, плавали на лодках, а вечером ездили танцевать к соседям или устраивали бал у себя. Все девушки были влюблены и лунными ночами часто ездили кататься на тройках… Твоя покойная бабушка, бывало, сердилась: «В наши времена…» Но границ дозволенного никто не преступал… По утрам барышни приходили ко мне – рассказать, что сказал тот кавалер, что ответил другой… Они обручились, вышли замуж и достойно прожили с мужьями отмеренный им Богом срок… Обе твои тетушки умерли молодыми, одна – родами, другую унесла лихорадка. Я ничего не забыла… У нас были лучшие лошади в округе, и твой отец, совсем еще юноша, его друзья, его сестры, другие девицы выезжали на ночные прогулки в лес, а лакеи освещали им путь факелами…

– Да уж… – откликнулась Люля, с горечью обводя взглядом стены тесной мрачной гостиной.

Конечно, обстановка изменилась. И даже водка, которую она пила, была дешевой!

– Кое-что еще изменилось, детка… – покачала головой Татьяна Ивановна, с печалью глядя на свою питомицу. – Прости, милая, не мне тебя стыдить – я видела, как ты родилась… Но ты ведь не довела до греха?.. Соблюла себя?

– Конечно, няня… – Люля вспомнила Одессу под обстрелом и ночь, которую она провела в доме бывшего губернатора барона Розенкранца: он был в тюрьме и его сын остался один в огромном особняке. Канонада началась внезапно, она не успела уйти и осталась с Сержем Розенкранцем. Что с ним теперь сталось? Вряд ли он жив… Тиф, голод, шальная пуля, тюрьма – причин более чем достаточно… В ту страшную ночь горели доки… Они занимались любовью, глядя, как языки горящей нефти наползают на порт…

Люля вспомнила покосившийся фасад дома на другой стороне улицы, черные проемы окон с выбитыми стеклами, колышащуеся в пустоте белые кружевные занавески… В ту ночь… смерть подошла совсем близко…

– Конечно, нянюшка, – машинально повторила она.

Татьяна Ивановна поджала узкие синеватые губы и покачала головой: она слишком хорошо знала свою воспитанницу, слова не могли ее обмануть.

Жорж Андроников вздохнул, тяжело перевернулся и приоткрыл глаза.

– Я совершенно пьян, – простонал он, покачиваясь, добрел до кресла, уткнулся лицом в подушки и затих.

– Он теперь каждый день с утра до вечера работает в гараже и только что с голоду не умирает. Без вина… и всего остального жить было бы вовсе незачем.

– Бога ты не боишься, Люля.

Девушка спрятала лицо в ладонях и зашлась в отчаянных рыданиях.

– Ох, нянюшка… Как бы я хотела оказаться дома!.. Дома, дома! – повторяла она, нервно ломая пальцы. – За что нас так карают? Мы никому ничего плохого не сделали!..

Татьяна Ивановна легонько погладила девушку по распущенным волосам, пропахшим табачным дымом и вином:

– На все воля Божья.

– Как ты мне надоела, только и знаешь, что Бога поминать!..

Она вытерла слезы, раздраженно дернула плечом:

– Уходи, оставь меня!.. Я устала и злюсь. Не говори ничего родителям… К чему? Ты только причинишь им лишнее огорчение, но изменить ничего не изменишь, поверь мне… Ничего. Ты слишком стара, тебе не понять.

Глава VI

Августовским воскресеньем, сразу после возвращения Кирилла, Карины заказали поминальную службу по Юрию. На улицу Дарю они отправились пешком. День был прекрасный, парижское небо сияло синевой. На авеню де Терн, в проулке между домами, расположилась ярмарка: гремела музыка, ветер гонял по мостовой пыль. Прохожие косились на Татьяну Ивановну, удивляясь ее черному платку на волосах и длинной юбке.

Заупокойную служили в крипте. Воск с оплывающих свечей капал на каменные плиты пола. «За упокой души раба Божия…» Длинные тонкие руки старика-священника дрожали, его голос звучал тихо и нежно. Карины молились молча, никто не думал о Юрии: его душа обрела вечный покой, а каждого из них ждал впереди долгий неизведанный путь. «Защити меня, Господи… – мысленно взывали они. – Прости прегрешения вольные и невольные…» И только Татьяна Ивановна, стоявшая на коленях перед иконой в тусклом золотом окладе, клала земные поклоны и думала о Юрии, молилась о нем, просила для него у Бога вечного покоя и спасения души.

Отстояв молебен, Карины отправились домой. По дороге они купили у молодой веселой цветочницы свежие бутоны роз. Им начинал нравиться этот город и его обитатели. Когда идешь по парижской улице и на небе вдруг показывается солнце, все невзгоды и страдания почему-то забываются и на сердце становится легко…

Дома их ждал холодный ужин – у служанки был выходной. Они сели за стол, поели, хотя никто не чувствовал голода, и Люля поставила розы перед детской фотокарточкой Юрия.

– Какой странный у него был взгляд, – задумчиво сказала она, – я раньше не замечала… то ли равнодушный, то ли усталый, взгляните…

– Такой взгляд всегда бывает у тех, кому на роду написано умереть молодым или кончить жизнь трагически, – удрученно прошептал Кирилл. – Они словно бы знают, когда уйдут, но им все равно… Бедный Юрий, он был лучшим из нас…

Они долго молча смотрели на маленький выцветший снимок.

– Ему теперь покойно, душа его обрела свободу вечную.

Люля бережно поправила цветы в вазе, поставила у фотографии две зажженные свечи, и они застыли, понуждая себя думать о Юрии, но в их душах была одна только ледяная печаль, как будто с его смерти прошло много долгих лет. А ведь минуло всего два года…

Елена Васильевна машинальным жестом осторожно вытерла пыль со стекла – так утирают слезы с лица ребенка. Из всех детей она хуже всего понимала Юрия и меньше всех его любила… «Юрочка теперь с Господом, – подумала она, – он счастливее остальных…»

С улицы доносились звуки праздничного веселья.

– Здесь жарко, – сказала Люля.

Елена Васильевна обернулась к ним:

– Ступайте, дети, подышите воздухом, развейтесь. В вашем возрасте я тоже предпочитала ярмарку в Вербное воскресенье скучным придворным праздникам.

– Обожаю ярмарки! – выпалила Люля.

– Так иди, веселись, – устало повторила ей мать.

Люля и Кирилл ушли. Николай Александрович стоял у окна, глядя на белую стену дома напротив. Елена Васильевна вздохнула. Как он переменился… Даже не побрился сегодня… Надел старый, в пятнах, пиджак… Как же красив, как обаятелен он был когда-то… А она сама? Елена Васильевна украдкой взглянула на себя в зеркало: бледное лицо, расплывшаяся фигура, старый, заношенный фланелевый халат. Тоска… Она – старуха!..

– Нянюшка… – позвала она вдруг.

Она впервые назвала так свою старую служанку. Татьяна Ивановна, тенью бродившая по комнате, подняла на хозяйку потерянный взгляд.

– Что, барыня?

– Мы постарели, бедная моя, так ведь? Но ты не меняешься. Как хорошо смотреть на твое милое лицо… Ты все такая же.

– Так ведь я старуха, куда уж мне меняться, разве что в могилке, – со слабой улыбкой отвечала Татьяна Ивановна.

– Ты помнишь наш дом?

Лицо старой служанки залилось краской, она взмахнула дрожащими руками:

– Мне ли не помнить, матушка Елена Васильевна!.. Господь милосердный!.. Да я место каждой вещи помню!.. Вошла бы в дом, прошла бы по комнатам с закрытыми глазами и ни разочка бы не споткнулась!.. Все ваши платья помню, и детские одежки, и мебель, и парк – все!..

– Зеркальный салон, мою маленькую розовую гостиную…

– И диванчик ваш любимый, где вы сиживали зимними вечерами, когда детей сводили вниз.

– А прежние времена? До нашей свадьбы?..

– Как сейчас вижу ваше платье, бриллиантовую диадему в прическе… Платье было муаровое, со старинным кружевом покойной княгини… Вот ведь горе, Люличке таких не носить…

Они замолчали. Николай Александрович невидящим взглядом смотрел на темный двор. Он вспоминал, как впервые увидел на балу свою будущую жену, тогда еще графиню Елецкую: дивной красоты белое шелковое платье, золотистые волосы уложены в пышную прическу… Как сильно он любил ее в те времена… Им повезло – они доживают свой век вместе… Если бы женщины не бередили ему сердце воспоминаниями, жизнь казалась бы вполне сносной… Он процедил сквозь зубы, не поворачивая головы:

– К чему все эти разговоры? Прошлое ушло безвозвратно. Ничего не вернется. Пусть другие питают надежды, если им угодно… но все кончено, кончено… – с горьким ожесточением повторил он.

Елена Васильевна взяла руку мужа, привычным движением поднесла бледные пальцы к губам:

– С душевной болью нелегко совладать, дорогой мой… Но мы должны смириться… Такова воля Божия… Николенька, друг мой сердечный… мы вместе, и будь, что будет…

Николай Александрович беспомощно махнул рукой. Они смотрели друг на друга: каждый искал в постаревшем лице любимого человека тень былой красоты и безвозвратно ушедшего счастья.

В комнате было темно и жарко.

– Хочешь, вызовем такси и отправимся в маленький ресторанчик близ Виль-д’Оврэ, на берегу озера? Мы ездили туда в девятьсот восьмом, помнишь? – спросила Елена Васильевна.

– Помню.

– Вдруг он все еще существует?..

Николай Александрович пожал плечами:

– Вполне вероятно. Людям свойствен но думать, что все вокруг разлетается в прах, когда рушится их жизнь. Давай поедем и проверим.

Они погасили свет и пошли к двери. Татьяна Ивановна что-то невнятно бормотала, стоя посреди комнаты.

– Останешься тут, нянюшка? – спросил Николай Александрович.

Ему показалось, что старушка очнулась от забытья. Она долго шевелила дрожащими губами и наконец с сердцем произнесла:

– Да куда же мне идти?

Оставшись одна, Татьяна Ивановна села перед фотографией Юрия. Она смотрела на снимок, перебирая в памяти давние, всеми забытые образы. Лица ушедших, наряды, сшитые по моде полувековой давности, опустевшие комнаты. Она вспоминала, каким пронзительно жалобным был первый крик Юрия… «Он будто знал, что ему уготовано свыше, – думала она. – Другие дети тоже кричали, да не так…»

Она устроилась перед окном и принялась штопать чулки.