Текст книги "Осенние мухи. Повести"
Автор книги: Ирен Немировски
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
На следующий день приехал Лангенберг, и Курилов приказал позвать меня.
Лангенберг был высокий немец, блондин с жесткой квадратной бородой, в его холодных глазах светились ирония и ум. Пациент нервно вздрагивал, когда Лангенберг прикасался к нему влажными ледяными ладонями, – я стоял в изножье кровати и все видел.
Мне показалось, что Лангенбергу это даже нравится: он ощупывал и переворачивал огромное тело больного с насмешливой ухмылкой и ничего не говорил, чем безмерно меня раздражал.
– Все хорошо, все хорошо…
– Я должен лежать?
– Несколько дней… недолго… Вы сейчас не слишком загружены работой?
– Моя работа не терпит перерывов, – недовольно ответил Курилов.
Закончив, Лангенберг отвел меня в сторону.
– Вы пальпировали пациента? – спросил он.
– Да.
– Что-то нащупали?
– Уплотнение. Границы четко обозначены, думаю, рак, – ответил я.
Лангенберг пожал плечами:
– В этом я не уверен… Опухоль безусловно есть… Если бы речь шла не о Курилове, а о каком-нибудь простом бедолаге… ein Kerl… я бы рискнул оперировать и продлил ему жизнь на энное количество лет… Но Курилов! Я не возьму на себя такую ответственность!..
– Он знает?
– Конечно, нет, какой в этом прок? Он консультировался у многих врачей, все сошлись в диагнозе и как один отказались оперировать. Курилов! – повторил он. – Вы не понимаете, вы не знаете этой страны, молодой человек!
Он сделал назначения и уехал. Приступ продлился десять дней. Все это время я жил в маленькой комнатке рядом со спальней, чтобы больной мог в любой момент позвать меня. В этой части дома то и дело появлялись секретари и министерские чиновники с папками бумаг и письмами. Я наблюдал, с каким трепетом они ждут своей очереди перед закрытой дверью, переговариваясь вполголоса:
– Как он сегодня настроен?
Один из служащих, чаще других посещавший министра, торопливо крестился, прежде чем войти. Этот пожилой человек держался с достоинством, но не мог скрыть страх. Курилов был вежлив и учтив, но говорил с подчиненными холодно и коротко. В те редкие мгновения, когда министр терял терпение, его голос становился хриплым, он выкрикивал ругательства, потом вдруг умолкал и приказывал, с усталым вздохом:
– Вон!.. Убирайтесь к черту!..
Однажды я стал свидетелем удивившей меня сцены. Маргарита Эдуардовна шла к мужу и столкнулась на пороге его комнаты с дамой, которую я не раз видел в доме, но имени ее не знал. Ей всегда выказывали необычайную почтительность. Женщина была некрасива, но бледное лицо привлекало тонкостью черт и печалью в глазах. Она была одета в простое серое шерстяное платье с жестким стоячим воротничком и украшенными кружевом манжетами. Величественная осанка, уложенные волной надо лбом седеющие волосы и крупные зубы делали ее облик странным и незабываемым.
Мне показалось, что жена Курилова ужасно смутилась, она даже не сразу присела в неуклюжем реверансе. Гостья подняла брови и одарила ее насмешливой улыбкой.
– Его превосходительство поправляется? – спросила она.
– Моему мужу лучше, ваша светлость…
После секундной паузы посетительница вошла к Курилову, а Маргарита Эдуардовна отправилась к себе. Заметив меня, она пожала плечами.
– Как странно одеваются эти женщины, вы согласны? – тихо промолвила она.
Приглядевшись, я заметил, что ее глаза полны слез, а лицо осунулось и вмиг постарело.
В другой раз я застал у Курилова старика в белом летнем мундире. Это был князь Нельроде. Министр разговаривал с ним проникновенно и почтительно.
Когда я вошел, Курилов пытался сесть в подушках. Он был бледен, но улыбался.
– После, господин Легран, после… – устало сказал он.
Я показал ему ампулу.
– Оставляю вас, дорогой друг… – Гость поправил пенсне и с любопытством оглядел меня.
– Лангенберг сказал, что у вас новый врач.
– И очень умелый, – похвалил Курилов и повторил: – Ступайте, господин Легран, я за вами пришлю.
Я постепенно учился понимать Курилова, знал, как он ведет себя с подчиненными и с равными себе людьми, как общается с теми, в ком нуждается и кого уважает. Все его улыбки, все слова, которые он говорил, были предсказуемы, но, наблюдая его наедине с женой, я говорил себе, что природа человека непостижима.
Я ночевал в спальне Курилова на раскладушке рядом с его альковом. Днем дом был наполнен приглушенными звуками шагов и голосов, но к вечеру все стихало. Погода стояла холодная – так часто бывает в Петербурге в конце весны, когда на Неве вскрывается лед. Помню, как входил в комнату, где царила полная тишина, только потрескивали поленья в камине. В углу горела лампа с розовым абажуром. Маргарита Эдуардовна сидела в маленьком кресле и держала руку мужа в своей. Увидев меня, она всякий раз восклицала пронзительным, как у птицы, голосом:
– Пора? Уже одиннадцать? Время отдыхать, друг мой.
Я садился у окна с книгой, а они, мгновенно забыв обо мне, возвращались к прерванной беседе.
Я поднимал глаза и украдкой наблюдал за их лицами. На губах Курилова блуждала слабая улыбка (на этих каменных губах, меньше всего предназначенных для смеха), казалось, он готов был слушать ее вечно. Я и сам получал удовольствие. Не скажу, что эта женщина была так уж умна, но ее бессвязная, чуточку безумная манера говорить успокаивала, как монотонное журчанье ручейка или пение птицы. Умела Маргарита Эдуардовна и молчать: она замирала в неподвижной позе, карауля каждое желание мужа, как старая опытная кошка караулит мышь. В полутьме комнаты ее волосы отливали тусклым золотом, глаза казались бездонными. Иногда она издавала короткий возглас, пожимала плечами или произносила фразу с неподражаемой иронией все повидавшей в этой жизни женщины. Она часто повторяла со вздохом: «Боже, как много я таких повидала!..» – и нежно гладила руку мужа:
– Бедный мой, дорогой мой, любимый…
Они обращались друг к другу на «ты», она называла его «Сердце мое… Любовь моя… Дорогой мой…». Эти слова, адресованные свирепому и прожорливому Кашалоту, трогали меня.
Однажды она сказала:
– Не думаешь же ты, что я ничего не замечаю? Нельзя было тебя слушать… Зачем мы поженились? Мы и так были счастливы.
Маргарита Эдуардовна неожиданно замолчала, и я замер, затаив дыхание.
– Ты помнишь, Валя? Помнишь, как было раньше?.. – тихо спросила она.
– Да…
– Что, если… если они преуспеют?.. Если ты больше не будешь министром, мы оставим эту страну и уедем жить во Францию, вдвоем…
Курилов переменился в лице.
– Неужели вы полагаете, что я держусь за власть?! – с пафосом воскликнул он. – Это тяжкий груз. Но пока государь нуждается во мне, я буду исполнять свой долг! – отчеканил он.
Маргарита Эдуардовна сникла. Курилов разнервничался.
– Я вас оставлю, – прошептала она.
Он открыл глаза:
– Спой мне что-нибудь на сон грядущий…
Она пела французские романсы и арии из старых оперетт, показывала ножку, выставляла грудь вперед, победительно откидывала голову… Совсем как в былые времена, в кабаре на Островах. Я отвернулся, чтобы не видеть постаревшего лица: она выглядела нелепо и жалко. Но Курилов ничего не замечал. В доме не было ни одного портрета Маргариты Эдуардовны, так что я не знал, действительно ли она была так хороша в молодости.
– Никто теперь так не споет!
Он гладил ее по руке – как друга, как ребенка, как жену, с которой прожил много лет, но постепенно воспоминания о былом воспламенили ему кровь, пальцы побелели от напряжения.
– Счастливые времена миновали, друг мой, – печально промолвила она.
– Жизнь коротка… – с горечью отвечал он.
– Не жизнь – молодость…
Курилов прошептал несколько слов, которых я не расслышал, и Маргарита Эдуардовна, спросила, пожав плечами:
– Правда?
Должно быть, то, что он сказал, когда-то имело для них особый смысл, потому что она рассмеялась.
Курилов повторил, подражая голосу жены:
– Правда? Так ты говорила… Правда? Милая моя птичка…
Когда Курилов смеялся, у него дрожал подбородок, суровый взгляд смягчался.
Дети каждый вечер приходили проведать отца. Сын Иван был очень на него похож. Курилов обожал этого пухлого бледного мальчика с большими ушами, он ласкал его, гладил по щекам, прижимал к себе и говорил со вздохом:
– Вот он какой, мой сын, мой наследник…
Нежно ощупав волосы и руки Ивана, он вдруг спрашивал с тревогой в голосе:
– Вы не находите, что он излишне анемичен, господин Легран?
Я до сих пор помню один удививший меня жест Курилова, когда он провел ладонью по лицу сына, опустив ему веки и верхнюю губу.
Дочь Курилова Ирина держалась холодно и замкнуто. Манерой двигаться, жестами, интонацией девушка очень напоминала отца. Она редко вступала в разговор и то и дело трогала золотую цепочку на шее. Курилов был с ней холоден, почти враждебен, в том, как он смотрел на нее, я улавливал смущение и гнев.
Дети целовали отцу руку, он крестил их и отпускал.
Глава XIУ Курилова и его жены была странная привычка: простившись на ночь и разойдясь по комнатам, они писали друг другу записочки, и слуги относили их на подносе с книгой или фруктами.
Иногда он просил меня читать их, потому что очень гордился женой и хотел, чтобы я восхищался стилем ее письма и изящным почерком. Маргарита Эдуардовна писала, как говорила, – коротко, иронично, слегка бессвязно, но вполне мило. Часто она напоминала мужу, о чем ему следует спросить меня, и всегда была очень нежна.
Ее слова не могли не растрогать даже самое черствое сердце.
«Доброй ночи, мой дорогой, мой единственный друг! Твоя преданная старушка Маргарита», – писала она.
Или так:
«С нетерпением жду утра: в нашем возрасте каждый новый день бесценен, тем более если он дарит надежду на встречу с тобой».
Как-то раз я прочел следующий текст:
«Из любви ко мне, дорогой друг, примите одну старую женщину, вдову Арончик, она живет в провинции и верит, что только вы можете восстановить справедливость. Когда-то давно, до нашей счастливой встречи, она была моей квартирной хозяйкой в Лодзи и преданно за мной ухаживала во времена…»
Дальше шли чьи-то инициалы, я прочел их Курилову, он нахмурился, и его лицо приобрело привычное упрямо-печальное выражение. Он тяжело вздохнул и велел мне положить письмо в папку.
Той ночью он задал мне неожиданный вопрос:
– Вам не кажется, что француженки обладают врожденным изяществом и чувством стиля?
Не дожидаясь ответа, он продолжил:
– Знали бы вы, как хороша была Маргарита Эдуардовна в «Периколе», когда я впервые ее увидел!
– Как давно это было?
Вопросы всегда заставали Курилова врасплох, он краснел и смущался, словно кто-то допустил при нем ужасную неловкость. Помнится, однажды, в годы революции, я допрашивал одного из великих князей… Этот пожилой человек долго сидел в «Крестах» и от голода почти лишился сил, но был холоден и учтив с охранниками и сносил все лишения с потрясающей выдержкой. Я не спал тридцать шесть часов и, войдя в комнату, сел напротив него, забыв извиниться. Лицо князя, искалеченное ударом кулака, покраснело не от гнева, а от смущения, словно я неожиданно разделся при нем донага… Бедняга Курилов перенял не только нервный тик императора Александра III, но и некоторые аристократические манеры.
– Четырнадцать лет назад, – ответил он наконец. – Я тоже был молод… Сколько воды утекло с тех пор…
Я ночевал в спальне министра. Он был терпелив и никогда не жаловался на боль, только постанывал, переворачиваясь с бока на бок в постели, чтобы дотянуться до книги или стакана с водой.
В детстве, живя в пансионе доктора Швонна, я часто мучился бессонницей. Мне знакомы эти ночи, когда прислушиваешься к шорохам, к биению крови в висках, ощущаешь на лице дыхание смерти… какой желанной кажется в такие ночи жизнь!
Однажды я решился нарушить молчание и спросил:
– Не можете заснуть?
Он уже час ворочался, не находя прохладного места на подушке. Мне показалось, что Курилов несказанно обрадовался. Я отодвинул ширму, и он произнес слабым задыхающимся голосом:
– Ужасно больно. Как будто кто-то кромсает меня изнутри бритвой…
– Так всегда бывает в момент обострения. Скоро вам станет легче…
Он кивнул, что стоило ему заметного усилия.
– Вы очень мужественный человек… – сказал я, зная, что всесильный министр нуждается в похвале, как ребенок.
Он покраснел и кивком пригласил меня сесть рядом.
– Я глубоко верующий человек, господин Легран. Мне известно, что нынешняя молодежь руководствуется скорее здравым смыслом, чем сердцем. Мужество, которое признают за мной даже враги, проистекает из этой веры. Ни один волос не упадет с головы смертного, если на то не будет Его воли.
Мы помолчали, глядя, как летают вокруг лампы комары. Длинные жадно подергивающиеся хоботки этих насекомых до сих пор напоминают мне ночи на Островах, когда над водой звучал их тонкий писк и металлический шорох крылышек.
У Курилова был жар, и спать он явно не собирался. Я закрыл окно и предложил почитать ему вслух. Он поблагодарил и согласился, но почти сразу прервал меня и спросил:
– Вы действительно не устали?
Я ответил, что плохо сплю в белые ночи, и он попросил:
– Не поможете мне с работой? Я запустил дела и беспокоюсь на этот счет… Только ничего не рассказывайте Лангенбергу… – добавил он и вымученно улыбнулся.
Я взял со стола пачку писем и передавал их Курилову по одному, он делал на полях пометки карандашами разных цветов. Каждое я успевал украдкой пробежать глазами: по большей части это были послания от граждан с предложениями о борьбе с революционными настроениями в гимназиях и университетах, а также бесчисленные доносы преподавателей на учеников и учеников на преподавателей. Казалось, все жители империи проводят жизнь, шпионя и кляузничая на ближнего.
На одном из донесений – речь в нем шла о серьезных волнениях в провинциальном университете, кажется в Харьковском, – министр попросил меня записать текст указа.
Он приподнялся в подушках и начал диктовать. Его лицо приобрело холодно-отстраненное выражение. Он ронял слова размеренно и величественно, отбивая такт ребром ладони. Продиктовав фразу о приостановке занятий, он едва заметно улыбнулся, помолчал и продолжил:
– Пишите, господин Легран. «Время, растраченное в пустых политических спорах, будет компенсировано за счет каникул. Если беспорядки продлятся до осени, результаты экзаменов будут аннулированы и всем студентам, независимо от полученных оценок, придется повторить год».
– Это заставит их задуматься, – бросил он, и я уловил в его тоне насмешку и угрозу. – Продолжим, господин Легран.
Следующим был циркуляр в адрес школьных учителей.
«…На уроках русской литературы и истории следует использовать любую возможность, чтобы пробуждать в нежных душах юных воспитанников пылкую любовь к Е.И.Величеству и семье монарха, а также непреходящую верность устоям и традициям монархии. Господа преподаватели призваны своими речами и делами подавать пример христианского смирения и подлинного милосердия. Само собой разумеется, что любые непозволительные речи и подрывные действия, замеченные среди учеников, должны, как и в прошлые годы, наказываться со всей возможной жестокостью».
Мы перешли к прошениям. Первое было подписано Сарой Арончик, умолявшей его превосходительство арестовать некоего Мазурчика за то, что тот «сбил с пути истинного» ее шестнадцатилетнего сына, читая тому Карла Маркса. Глаза Валерьяна Александровича – он преобразился, когда мы занялись письмами, – блеснули.
– Подождите… Дайте записку моей жены.
Он перечитал записку и убрал ее в папку
с другими документами, разложил веером на кровати штук пятнадцать прошений.
– Порция на завтра и послезавтра, – гордо объявил он.
Мы продолжили работать, но Курилов быстро устал, лицо его осунулось и ожесточилось. Точно так же он выглядел в ту ночь, когда во дворе перед университетом складывали тела убитых студентов: лицо напоминало застывшую маску, только губы нервно подергивались.
По какому-то наитию я спросил:
– Говорят, в прошлом месяце были убиты шестеро студентов… Почему солдаты стреляли в них?
– Как вы узнали?
Я постарался уйти от ответа. Курилов взглянул на меня и заговорил с неожиданным возбуждением:
– Несчастные дети… Дети из хороших семей… Они забросали камнями своего преподавателя истории! Пустяк, скажете вы. Возможно…
Но их подстрекают профессиональные революционеры, одержимые смутьяны, жаждущие уничтожить все, что есть доброго и благородного в России. Следовало действовать жестко, как того требовало общественное мнение. Я приказал арестовать зачинщиков и очистить аудитории… Мы вызвали солдат. Те шестеро забаррикадировались в пустых классах. Прозвучал выстрел. Кто стрелял, откуда? Мне известно не больше, чем вам. Но один из солдат был ранен. И полковник приказал открыть ответный огонь, несмотря на мой категорический запрет. Студенты погибли. Оружия при них не нашли. Чья в том вина? Полковник был в ярости, солдаты не могли не подчиниться. Погибшие юноши проявили самонадеянность и глупость, но я исполнил свой долг. Позднее было заявлено, что стрелял агент-провокатор. Министр внутренних дел все отрицает и возлагает ответственность на меня. Но истинные виновники трагедии – революционеры, они сеют вокруг себя смуту и смерть.
Курилов умолк. Говорил он сбивчиво, точно в лихорадке, но я не хотел перебивать его.
– Никто не желал смерти грешника, – продолжил он. – Увы, несчастье произошло. Но это не значит, что мы можем отступить. Dura lex, sed lex [3]3
Закон суров, но это закон (лат.).
[Закрыть]. Так было и так будет во все времена!
Курилов разгорячился. Я слушал, не перебивая.
– Да будет вам известно, господин Легран, что страну защищает от революции сложная и неприступная, как Китайская стена, система ограничений, предрассудков, условностей – называйте, как хотите! – ибо натиск врага невероятно силен. Стоит нам дрогнуть, и все рухнет. Так сказано в Писании, так же считает мой друг князь Александр Александрович Нельроде, государственный муж и джентльмен.
Меня позабавили пыл Курилова и аффектированный английский акцент, с которым была произнесена эта тирада.
Светало. Я погасил лампу. Кашалот был так возбужден разговором, что у него начался жар. Пришлось снова ставить компрессы на печень и давать питье. Курилов тяжело дышал, его правый бок судорожно вздымался и опадал.
– Почему мне так больно, вот здесь, справа, словно краб терзает мои внутренности клешнями? – спросил он дрожащим, ослабевшим от боли голосом.
Я не стал отвечать, да он, похоже, и не ждал ответа.
– Господь милосердный! – воскликнул он. – Я не боюсь смерти! Великое счастье – умереть во Христе и с чистой совестью, послужив Богу, царю и Отечеству.
Внезапно его голос зазвучал по-детски испуганно, он словно оправдывался:
– Я никогда не притрагивался к государственным деньгам и уйду, не взяв ни рубля…
Он замолчал, поднял на меня глаза и произнес со вздохом:
– У меня путаются мысли… Я хочу пить…
Я подал ему стакан, и он жадно выпил холодный чай до дна. Духота комнаты и запах болезни лишили меня сил, я отправился к себе, лег и забылся тяжелым сном.
Глава XIIКурилов поправился, во всяком случае, Лангенберг позволил ему отправиться на доклад к императору. Я больше не осматривал моего Кашалота. Иногда мы сталкивались в нижних гостиных, рядом с приемной. Он кивал и спрашивал шутливым тоном:
– Ну что, мой милый Легран, привыкаете к климату Северной Пальмиры?
Ответ Курилова не интересовал.
– Вот и хорошо, вот и хорошо… – рассеянно бормотал он и удалялся, милостиво покивав лысой головой.
На вопросы о самочувствии Курилов с улыбкой отвечал: «Nil desperandum…» [4]4
Никогда не отчаивайся (лат.).
[Закрыть]. Он намеренно повышал голос, чтобы привести в трепет и восторг толпившихся вокруг просителей:
– Благодарение Богу, я никогда не был ипохондриком! Работа – вот лучшее лекарство!
Я тогда близко сошелся с Фрёлихом, чтобы узнать от него некоторые подробности о первой жене Курилова. Нужды для дела в этом не было, но меня мучило любопытство… Фрёлих хорошо ее знал, он в свое время воспитывал племянника Куриловых Ипполита Николаевича, который теперь служил в министерстве под началом дяди. (Ипполита называли «маленьким Куриловым» или «вором Куриловым»).
Фрёлих был его воспитателем пятнадцать лет, до самой смерти первой госпожи Куриловой.
Поколебавшись, он рассказал следующее:
– Вы слышали, что мистицизм ее величества граничит с безумием… Такой же была первая супруга его превосходительства. К концу жизни она окончательно потеряла рассудок… – Фрёлих коснулся пальцем виска. – Его превосходительству было с ней нелегко.
– А что теперь? – спросил я.
Фрёлих присвистнул от удовольствия, потер ладони и затараторил, пугливо оглядываясь:
– Прекрасная Марго… уничтожит карьеру мужа. Катастрофы пока не произошло только благодаря покровительству и дружбе князя Нельроде. Ситуация и впрямь скандальная: министр, призванный охранять нравственность русской молодежи, подает пример рассеянной, даже беспутной жизни!
Фрёлих повертел в пальцах пенсне и добавил с сожалением в голосе:
– Говорят, она была очень хороша…
Через несколько дней князь Нельроде приехал к Курилову обедать. Этого старика с проницательным усталым взглядом я видел всего раз – он навешал министра, когда тот болел. В 1888 году князь чудом избежал гибели. Покушался на него семнадцатилетний гимназист Григорий Семенов, охрана князя легко его скрутила. По приказу Нельроде неудачливого убийцу забили насмерть.
Рассказывали, что во время одного из польских восстаний Нельроде приказал присыпать тела убитых землей, после чего кавалерийский эскадрон шесть часов гарцевал по площади и превратил их в прах.
Сотрапезниками Курилова и князя были Лангенберг, барон Даль, его сын Анатоль и министр иностранных дел – глубокий старик, седой как лунь, усохший, согбенный, с трясущейся головой. Он добрых четверть часа шел через террасу, тяжело опираясь на руку Курилова. Глаза у старика были задумчивые и печальные, как у старой клячи, которую оставили подыхать на конюшне. Речь его – он говорил на чистейшем, классическом французском – изобиловала перифразами, эвфемизмами и аллюзиями о событиях прошлой, давно всеми забытой эпохи. Слушали его с удовольствием, словно он говорил на поэтичном и загадочном древнем языке.
Я с любопытством разглядывал Даля: Фрёлих называл его заклятым врагом Курилова и самым вероятным преемником на посту министра народного образования. Даль был невысокий толстяк с бычьей шеей, выбритой на немецкий манер головой и белесыми ресницами, бровями и усами, сливавшимися с сероватой бледностью лица. Ледяные навыкате глаза напоминали глаза-шары глубоководных рыб, широкие ноздри жадно вдыхали воздух. Вид у Даля был дерзкий и беспокойный, как у некоторых между народных авантюристов. Фрёлих намекал, что в молодые годы этот человек был записным педерастом («человеком сомнительных нравов»), но теперь остепенился и жаждал сделать блестящую карьеру.
Маргарита Эдуардовна сидела на почетном месте. Накрашенная, затянутая в корсет, в жемчужном ожерелье и кружевах, она не только не вмешивалась в беседу мужчин, но, казалось, даже не слушала их.
Практически сразу разговор зашел о царской чете. Фразы типа «Ее величество одарила меня великой радостью, допустив пред свои очи… Я испытал глубокую радость при встрече с нашим обожаемым государем…» произносились с презрительной иронией, что придавало словам намеренно шутовской характер. Лучше всех это удавалось Нельроде. Он смотрел на портрет императора в золоченой раме, хитро прищурив усталые глаза.
– Вам известны доброта, величие души и ангельская кротость нашего возлюбленного государя?
Вопрос был риторическим. Собеседники князя согласно кивали. «Все знают, что император Николай Александрович не слишком умен» – вот что в действительности имел в виду Нельроде. Все это понимали, но каждый считал себя умнее остальных. Курилов пытался подражать сарказму опытного царедворца, но не мог скрыть ненависти к монарху. Даль на мгновение отвлекался от еды, откидывал голову назад и долго, с насмешливым любопытством, смотрел на Курилова из-под полуопущенных век, как смотрят на циркового акробата, балансирующего на проволоке под куполом цирка.
Время от времени кто-нибудь украдкой бросал взгляд на другой конец стола, где сидели Ирина Курилова и Анатоль Даль. Молодой барон с пухлыми щечками, белесыми ресницами и приоткрытым ртом напоминал пасхального поросенка. Он безостановочно бубнил заунывным фальцетом, не слушая никого, кроме себя:
– Бал княжны Варвары удался больше, а grander affair, бала княжны Анастасии…
Даль и Курилов хмурились и отворачивались с напускным безразличием.
Вскоре завязался долгий спор о цензуре. Было уже около четырех, но выходить из-за стола никто не собирался. Погода стояла изумительная: ветер шевелил розовые кусты в парке, вдалеке темным, с золотым подбоем, облаком парил Петербург.
Старик министр находил перлюстрацию частной переписки необходимой и «доказавшей свою полезность», князь с ним не соглашался:
– Государственный деятель не должен питать злобу к политическим противникам, а обычай читать их письма пробуждает дурные чувства. Когда я узнаю, что наш милый Иван Петрович называет меня «кровожадным тигром», не помогает даже защитный панцирь, который я нарастил за пятьдесят лет, проведенных про императорском дворе: я чувствую себя уязвленным. Ничто человеческое… Как известно, многие знания – многие печали. Закрывать глаза – вот благоразумная позиция.
– Отличный девиз для некоторых мужей, – пошутил министр и рассмеялся, с задумчивой мечтательностью глядя на Маргариту Эдуардовну.
Стрела попала в цель – у Курилова дернулись губы, он побледнел, но сохранил выдержку.
Разговор коснулся назначения в П. нового генерал-губернатора. Курилов спокойно ответил на вопрос Даля и незаметно выдохнул только после того, как Нельроде занял общество сплетней о мздоимстве вороватого чиновника.
Князь поднес к губам бокал с вином, понюхал, оценивая букет, но пить не стал.
– Кого только его императорское величество не назначал генерал-губернатором! О temporal о mores/ [5]5
О времена! о нравы! (лат.)
[Закрыть]А теперь вот и Георгиевские кресты раздают, как котильонные бутоньерки! Во времена его императорского величества Александра III… – Он сделал паузу и закончил со вздохом: – День его кончины стал бедствием для России!
– О да! – пылко воскликнул Курилов. – Juvenile consilum, latens odium, privatum odium, bhoec tria omnia regna perdiderunt [6]6
Решение незрелое, замешанное на неприязни, на личной ненависти – от таких погибли все три наших царства (лат)
[Закрыть]Никто не почитает и, осмелюсь утверждать, не любит государя сильнее меня, но я вынужден согласиться, что мягкость характера и благородство натуры обременительны для самодержца.
– Благородство и утонченность суть качества, безусловно достойные восхищения, – с добродушной издевкой в голосе произнес князь. – Государь проявил воистину редкое благородство, «подарив» императору Вильгельму торговый договор, весьма выгодный Германии и куда менее выгодный нам… Но его величество не мог отказать императору Вильгельму, ведь тот был его гостем. Государь соизволил сам сказать мне об этом.
– Tamen, semper talis [7]7
Однако он все тот же (лат.).
[Закрыть], – пробормотал Курилов.
– Владыки, – вступил в разговор старик министр, – как я успел заметить за долгую – слишком долгую – жизнь, склонны следовать велениям своих великодушных сердец. Министрам надлежит примирять благородные порывы с реальной жизнью и нуждами страны.
Он улыбнулся и внезапно показался мне вовсе не глупым и совсем не безобидным. Я заметил, как блеснули его полуослепшие глаза, и подался вперед. На мое лицо упал луч света, мы встретились взглядами, он кивнул и сказал с той неповторимой доброжелательно-насмешливой и одновременно высокомерной интонацией, которой мой Курилов безуспешно пытался подражать:
– Вы узнаёте много нового, мсье, не так ли?
Курилов бросил взгляд на жену, и она поднялась, чтобы уйти. Я собирался идти следом, но он окликнул меня:
– Останьтесь. У князя астма, он хочет попросить у вас успокоительное.
Я сел и вдруг ощутил ужасную усталость. Собеседники курили, беседа разгорячила их. Я слышал грубый смех Даля, голоса Кашалота и князя. Помню, что думал о Фанни, о членах Женевского комитета, смотрел на солнце и считал: июль, август, сентябрь… «Церемонии и праздники начнутся только осенью…»
Голос Нельроде вывел меня из задумчивости:
– Никто не желает войны – ни государь, ни министры. Никто никогда не хочет, чтобы началась бойня или совершилось преступление. Увы… У власти стоят обычные слабые люди, а вовсе не кравожадные чудовища, как думают плебеи. Lord [8]8
Боже (англ.).
[Закрыть], это было бы прекрасно!
Он взял старика под руку.
– Я злюсь и у меня разливается желчь! Они дети, неразумные дети… Все пройдет, все минует так быстро! Уйдем и мы… Что дальше?
Курилов устало пожал плечами и продекламировал, прикрыв глаза:
– Предположим, твоя жизнь прошла именно так, как ты этого хотел. – Что дальше? Предположим, ты прочел книгу жизни до конца. – Что дальше? Господь милосердный! – воскликнул он. – Мы не кровожадны и не алчны, но тратим жизнь на тараканьи бега, ища милости и дружбы монарха.
– Вы еще молоды, – с горечью заметил старик министр, – доживете до моих лет – увидите, как доброжелательная благосклонность и доверие правителей сменяются холодностью и даже враждебностью!.. Я с прошлого Рождества не имел счастья обедать с их величествами! Я чувствую, что прошлое ушло безвозвратно! – с запальчивостью обманутого любовника воскликнул он. – Я не могу потратить последние дни своей жизни на неблагодарных хозяев. Меня это убивает – медленно и верно, клянусь вам!
Мне показалось, что он плачет, я повернулся, чтобы убедиться, и увидел что из потухших глаз действительно пролились слезы. Это было смешно и одновременно грустно.
Курилов достал из секретера эротические японские эстампы. Они рассматривали картинки, возбужденно посмеиваясь, а потом долго говорили о женщинах. Я наблюдал за моим Кашалотом и не узнавал его: глаза блестят, в голосе появились бархатные обертона, пальцы дрожат…
– На «Вилле Роде» новая певица – ей пятнадцать, совсем не красива и ужасно худа, но с дивными волосами. А голос… Голос звучит чище и звонче брошенных на хрустальное блюдо золотых… – сообщил князь.
– «Вилла Роде»… – эхом откликнулся Даль, украдкой взглянув на Курилова. – Теперь, после ухода Маргариты Эдуардовны, никто не умеет петь!
Курилов нахмурился. Его возбуждение спало, он побледнел и помрачнел.
– Идемте в сад, господа, – пригласил он.
