Текст книги "Посол без верительных грамот"

Автор книги: Иосиф Флавий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

6

– Вы, несомненно, ждете от меня сенсационного сообщения, – сказал Арман. – Так вот, есть! И такое, что вы и помыслить о нем не могли.

– Если оно не о том, что энергетический ресурс агрегата вовсе не был исчерпан, то я и вправду не знаю, что и думать, – спокойно сказал Генрих.

– Именно это я и обнаружил! В общем, Томсон был прав, генераторы не исчерпали своего ресурса и наполовину. Произошел пробой экранного поля по какой-то внешней причине.

Рой сказал Генриху:

– Можешь огласить туманные соображения, которые занимали тебя в палате Рорика.

– Они оглашены Арманом. Я думал именно о том, что какая-то внешняя сила спутала расчеты Ивана. Я мог допустить что угодно, только не ошибку в его вычислениях. Небрежность в экспериментах Ивана – самая невероятная версия. И если Рорику явилась мысль о таком просчете, то это объясняется лишь его смятением.

Рой согласился, что гипотеза о внешней причине аварии весьма вероятна. Но что это за причина? Где ее искать? Может быть, она в душевном состоянии Рорика? Если человек превращает себя в полюс гигантского всепроникающего диполя, то разряды нервных потенциалов в его мозгу становятся своего рода командными сигналами, а что Рорик нервничал, сомнений нет.

– Не берусь оспаривать, – сказал Генрих. – Возможно, состояние психики экспериментаторов как-то связано с равновесием поля, создающего всепроникаемость. Но только вряд ли. Иван теоретически исследовал бы такую возможность, он ведь знал, что и он и Рорик являются физическими элементами эксперимента.

– Тогда остается действие каких-то непредвиденных факторов извне. Скажем, блуждающие в космосе неизвестные нам частицы.

– Да, это вполне допустимо.

Арман тоже присоединился к такой мысли. Томсон не просто открыл неизвестные для него поля. Физические процессы, протекающие вокруг нас, отлично изучены, среди них нет «томсоновских», так бы их следовало назвать, полей. Томсон изобрел новые виды сил. И как они связываются с другими полями и частицами, нужно еще изучать. Какая-нибудь шальная космическая частица пронеслась сквозь сконструированную короткофокусную камеру и внесла трагическую поправку в его, казалось бы, безукоризненные расчеты.

– Все это и надо будет исследовать, – подытожил Рой обсуждение. – Но это уже не наша забота. Наш вывод – замечательное, но грозное открытие Томсона надо временно прикрыть, пока не появится гарантия безопасности при работе с его экранирующими полями. Еще одно. Нужно сообщить Агнессе о результатах расследования. Кто пойдет снимать с ее души ощущение собственной вины и вины Рорика?

– Ты, конечно, – поспешно сказал Генрих. – Ты ее расстраивал своими вопросами, ты теперь и успокой.

– Пойдешь ты, – строго сказал Рой. – Я ее расстраивал, верно, но вины на мне перед нею и Рориком нет. А ты подозревал их заранее, до проверки запальчиво доказывал их вину. Пусть твое объяснение будет твоим извинением.

Когда брат разговаривал таким тоном, спорить с ним было бесполезно.

* * *

Генриха ввели в палату, когда Агнесса спала. Врач хотел ее разбудить, Генрих попросил не делать этого. Он молчаливо сидел в кресле перед кроватью и терпеливо ждал, пока больная проснется. В истории болезни – Генрих просмотрел ее – было отмечено быстро прогрессирующее выздоровление после тяжелого нервного потрясения. Генрих думал о том, до чего прогнозы расходятся с впечатлением. Болезнь так сильно переменила девушку, что он не узнал бы ее на улице или в институте. За несколько дней, что он не видел ее, она еще похудела, у нее обнажились скулы, заострился нос, кожу на лбу, прежде очень гладкую, прочерчивали морщины, новорожденные морщинки разбегались от глаз. Прогноз был утешительный, вид – страшный.

И еще Генрих с удивлением думал о том, что, несмотря на все изменения, одно в Агнессе сохранилось: ее красота. Это было странно, почти непредставимо. Прежняя красота Агнессы складывалась из черт, гармонично сочетавшихся между собой, в ней было все прекрасно – глаза и губы, щеки, лоб, волосы, шея, руки, фигура… Сейчас все было искажено, каждая черта лица казалась в отдельности почти уродливой. Всего уродливей была исхудавшая шея и истончившиеся руки; тело, скрываемое одеялом, Генрих не сомневался, тоже потеряло прежнюю гибкость и стройность. Но все это, некрасивое в отдельности, складывалось в образ иной, чем прежде, но не менее совершенной красоты. Генриху стало страшно, у него гулко забилось сердце. «А ведь Иван видел ее, вероятно, такой, он предугадывал такую Агнессу в той, прежней, – подумал Генрих. – Недаром она представлялась ему единственной в целом мире…»

Веки Агнессы дрогнули. Она повернула голову к Генриху, всмотрелась в него.

– Вы опять? – прошептала она. – Для чего?

– Мне поручено информировать вас об итогах расследования, – заторопился Генрих. – И прежде всего хочу с радостью сообщить, что вам незачем винить себя в гибели Томсона. И Рорик тоже не виноват, все было по-иному, чем вам вообразилось!

Он рассказал об итогах расследования. Она стала плакать. Рыдания все сильней сотрясали ее тело, она отвернула голову, уткнулась лицом в подушку. Растерянный, Генрих замолчал.

– Зачем мне это знать? Зачем? – лепетала она сквозь слезы.

Он подождал, пока она немного успокоилась, и грустно сказал:

– Мне показалось, вам будет легче, если вы узнаете…

Она с болью прервала его:

– Как мне может быть легче? Неужели вы думаете, что я лгала, когда сказала Томсону, что люблю его? А его нет! И уже не будет! Не надо, не надо!

ПРИНУЖДЕНИЕ К ГЕНИАЛЬНОСТИ

1

Дом был как дом – трехэтажное здание в саду. Генрих включил экран карманного телеискателя. На экране появился фасад, украшенный колоннами, балкон, опоясывавший весь второй этаж, башенка, ощетинившаяся антеннами. «Особняк», – сказал себе Генрих. Он называл этим старинным словом все здания особой архитектуры. На современные дома строение в саду ни с какой стороны не походило, если не принимать во внимание частокола антенн на башенке. К тому же оно и стояло особняком.

Кто-то тронул Генриха за плечо. Генрих обернулся. Над ним возвышался насупленный верзила.

– Что вы здесь делаете? – спросил гигант, пронзая Генриха недобрым взглядом.

Генрих знал, что особняк в саду – вероятно, единственное здание в Столице – охраняется специальными людьми, для которых недавно ввели в употребление позабытое было древнее словечко «сторож». Генрих, однако, сделал вид, что не догадывается, кто этот незнакомец.

– Не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете! – Как ему казалось, он отлично разыграл удивление.

Провести сторожа не удалось.

– Отлично понимаете, друг Генрих! На этот раз Генрих удивился искренне:

– Вы знаете меня?

– Разве я похож на дикаря? – отпарировал сторож. – По-вашему, на Земле имеются люди, которые не посещают Музей космоса и не смотрят стереопередачи? Вам с братом в последние два года не приходится жаловаться на недостаток внимания к себе.

Генрих сдался.

– Я, конечно, знаю, что Институт специальных проблем получил свою, тоже специальную, охрану. Но я думал, что рассматривать особняк издали можно, друг… друг…

– Дженнисон. Джеймс Василий Дженнисон, если не возражаете. Рассматривать, разумеется, не возбраняется, но не при помощи ближнего телеискателя марки ТИБ-812, модель 13, специальный выпуск для работников Следственного отдела Управления космоса. Лишь в том единственном случае, если вы позаботились получить разрешение на пользование телеискателем этой модели и выпуска и там нет оговорок по пунктам 14 и 15, касающихся как раз нашего института…

Генрих рассмеялся и спрятал телеискатель в карман. Сторож Джеймс Василий Дженнисон оказался орешком не по зубам.

– Телеискатель мне дал во временное пользование следователь вами названного отдела в Управлении космоса. Я еще не работал с такими приборами, и мне было интересно…

– Фамилия вашего друга, если не секрет?

– Почему же секрет? Прохоров. Александр Платон Прохоров. Одолжив мне прибор, разрешением он меня не снабдил.

– И не снабдит, – важно подтвердил Дженнисон. – Сомневаюсь, чтоб у него самого было разрешение. Я говорю лишь о пунктах 14 и 15, остальные меня не касаются. Эти два пункта подписывает один президент Всемирной академии наук Боячек.

– Я в хороших отношениях с Боячеком, – заявил Генрих.

Дженнисон величественным жестом остановил его:

– Попробуйте. Но сомневаюсь. Президент, сколько знаю, не раб своих дружеских чувств. Он сказал директору нашего института Павлу Эдгару Домье, что станет мощной преградой на пути всех любопытных и даже сам не будет нас излишне беспокоить. Только в том случае, если вы понадобитесь нам для работы…

Сторож, несомненно, отлично ориентировался во всех проблемах Института специальных проблем. Разговор надо было прекращать. Генрих сделал последнюю попытку чего-то добиться.

– Не буду скрывать, друг Дженнисон, пока никто в вашем институте мной не интересовался. Но зато я очень интересуюсь одним из ваших сотрудников. Вы не могли бы передать ему маленькое сообщение от меня?

Генрих вытащил из кармана блокнот, чтобы шепнуть на листок несколько слов. Дженнисон протянул руку:

– Только для вас, друг Генрих. Такому знаменитому ученому совестно отказывать. Можете быть покойны. Через десять минут ваша словечня – он со вкусом употребил жаргонное название для записанной на пленке речи – ляжет на стол Домье, а через час ее услышит ваш Друг.

– Я бы хотел, чтобы адресат получил мою запись без посредничества директора института.

– Отпадает, – с сожалением сказал Дженнисон. – Разве вы не знаете, что наши сотрудники находятся на казарменном положении? Я не имею с ними прямого контакта. Я вижу только директора и его заместителей.

– На казарменном положении? – переспросил Генрих. – Что означает это странное выражение?

В первый раз Дженнисон был в затруднении.

– Нам объясняли… Столь диковинных старинных словечек всех не запомнить! Если разрешите, я посмотрю в своем служебном словарчике. – Он вытащил пластинку с клавиатурой и набрал какое-то слово. – Казарма, казарма, – повторил он, приставив к уху пластинку, нашептывающую объяснение. – Итак, казарма – это казенное здание, общежитие для сотрудников – служащих и рабочих, живущих в условиях особого режима, обязательного для каждого жильца. Какое удивительное название – казенное название! Вам что-либо понятно, друг Генрих?

– Всё и вполне, – объявил Генрих и удалился.

2

– Вы уверены, что он в том особняке в саду? – с сомнением спросил Генрих. – Отсутствие его мозгового излучения еще ничего не доказывает. Джок Вагнер может в эту минуту спокойно лететь на Нептун, где энцефалопаспорта принципиально не фиксируются и каждый работник планеты может назвать любую фамилию вместо родной и объявить любую легенду вместо реальной биографии. Я уж не говорю о том, что он просто умер.

Александр Прохоров, молодой, энергичный следователь Управления космоса, последовательно опроверг все предположения Генриха. Бегство на Нептун, конечно, самая простая версия, и она была проверена первой. Звездолет на Нептун отправился восемь дней назад, на нем было сто семнадцать мужчин и шестьдесят девять женщин, пожелавших остаться неизвестными. Но Джока Вагнера среди них не было. Дело в том, что его мозговые излучения прекратились за сутки до отлета корабля на Нептун.

Он мог оказаться на звездолете в качестве мертвого груза, то есть трупа. Подозрительных грузов корабль не принимал.

– Вы не допускаете мысли, что Джок мог быть доставлен на звездолет без сознания? Усыплен или оглушен… Или в анабиозе…

– Невероятно. Пока человек жив, мозг хоть и слабо, но работает. Мощные анализаторы астропорта уловили бы жизнедеятельность мозга в любом грузе, опускаемом в трюмы. Без такого контроля грузы не принимаются. И не для предотвращения преступлений, а по гораздо более элементарной причине: чтобы на другие планеты тайно не вывезли животных, на экспорт которых нет лицензии.

– Вы ничего не сказали о гипотезе, что Джок мертв?

– Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть ее. Тела Джока Вагнера нет, никто не сообщал о несчастье с ним.

– Кроме него самого.

– Да, кроме него самого. И это его показание – важнейшее свидетельство в пользу моей версии, что он экранирован и находится в настоящую минуту в лабораториях Института специальных проблем. Во-первых, он упоминает Домье, а Домье – директор института. И во-вторых, институт Домье – единственное на Земле учреждение, где разрешено экранирование. Дженнисон сказал вам, что сотрудники института на казарменном положении. Его сообщение совпадает с моими данными. Работники института, входя в него, обрывают все личные связи с Землей. Они пропадают для нас. Нет, друг Генрих, нет, Джок Вагнер у Домье! Генрих задумчиво проговорил:

– Версия убедительная, хотя и удивительная. Я хотел бы еще раз услышать то обращение Джока, что вызвало необходимость расследования.

– Необходимость расследования порождена исчезновением Джока, а не его письмом, – возразил следователь. – Письмо является лишь стартовой площадкой нашего розыска.

Прохоров положил листок из блокнота в настольный дешифратор.

«Риччи, важные новости, помоги, если не хочешь меня потерять – доносился из приборчика тонкий голосок Джока. Генрих часто слышал его, когда работал на Марсе с Вагнером, голос с совершенной точностью обрисовывал самого Вагнера, такого же нервного, подвижного, неуравновешенного, вспыльчивого и очень доброго. – Меня преследуют агенты Домье. Они пристают с такой чепухой, я уже хотел жаловаться, но они предупредили, что раскрытие тайны… Нет, никого, мне показалось, что вошли! Так глупо прервался отпуск, лучше бы не прилетать на Землю. В конце концов, я мог отдохнуть и в тамошних санаториях, нет, дернул же черт помчаться сюда! Риччи, дорогой, они сейчас придут, я брошу незаметно записку. Я мог бы позвонить тебе, но боюсь, что мои разговоры блокированы, и сам я блокирован, у этих негодяев такие совершенные механизмы, какие нам с тобой и не снились. Выручай, выручай, иначе погибну, это уж как пить дать! В такую неприятность влип, ты даже представить не можешь… Какое у них требование, просто дурацкие намерения, при встрече расскажу. Риччи, милый, стукни кулаком по столу поубедительней, только это поможет, но скорей, иначе полная крышка. Говорю тебе, эти сукины дети ни перед чем не остановятся. Позови на помощь братьев Васильевых, это мои друзья, и они вызволят меня, они сумеют доказать, что другие гораздо больше, чем я… Идут, идут! Риччи, помоги, кулаком покрепче…».

Запись обрывалась гневным воплем. Генрих, улыбаясь, покачал головой.

– Воображаю, в каком неистовстве Джок выкрикивал свое послание. Вы поставили в известность Риччи Варавию о письме Джока?

– Вчера послали радиограмму вслед планетолету «Изумруд», на котором Риччи улетел на Марс. Вряд ли это разъяснит ему происшествие с Джоком.

– Риччи очень взволновался, когда увидел, что Джока на планетолете нет?

– Он просто поставил нас в известность, что один из его сотрудников задерживается на Земле без объяснения причин. О каком-либо несчастье с Вагнером он и помыслить не мог. Он с досадой сказал мне по видеофону: «Напрасно вы всех красивых девушек стараетесь задержать на Земле, это мешает планомерно осваивать планеты». Он считает Вагнера человеком влюбчивым. Юбочником, так это, кажется, называлось в старину.

Генрих засмеялся:

– И не ошибается, если так считает. Но в данном случае вряд ли замешана девушка.

– Я тоже так думаю. Записка Вагнера, как я уже вам говорил, была доставлена нам после отлета «Изумруда», Джок бросил ее в ящик в такой спешке, что не успел наговорить адрес, и с ней вначале не знали, что делать. А я сразу попросил вас прийти с Роем, когда ознакомился с содержанием записки и узнал, что мозговые излучения Вагнера внезапно выпали из регистрации в Оперативном архиве…

– Очень жаль, что вы опоздали на день. Рой, наверно, не улетел бы на Меркурий, если бы знал, что с Джоком какая-то передряга. Поговорим теперь об Институте специальных проблем. Что вы предлагаете делать?

– Что бы вы предложили, друг Генрих?

– По-моему, ситуация ясна. Я бы потребовал свидания с директором института.

– Я уже говорил вам, что это было первым моим помыслом. Мне ответили, что директор никого не принимает и никаких разговоров ни по каким темам не ведет и что других объяснений я требовать не должен. А как можно проникнуть на территорию института, вы сегодня сами проверили.

– В таком случае надо добиться ордера на обыск в институте и его казармах, как назвал Дженнисон жилые помещения института.

Прохоров мрачно глядел на пол.

– Пробовал и это. Я напросился неделю назад к Боячеку на прием.

– Боячек с вами разговаривал?

– В кабинете Боячека сидел один из его заместителей – толстый старичок…

– Хромин. Личность довольно неприятная. Что сказал Хромин?

– Он на третьем слове заорал на весь этаж: «Нечего совать нос к Домье! Дела этого института вас не касаются. Преступлений там не совершают. Уходите, да поживей!» Редкий грубиян.

– Хромин способен на резкость. Но, может быть, он прав и действительно нелепо видеть в происшествии с Джоком преступление?

Прохоров нахмурился. Его лицо вдруг приняло упрямое выражение. Генрих понял, что с этим человеком спорить не надо, ему можно лишь подсказывать пути розыска, отвечать на вопросы, но не критиковать его действия. Генрих ошибся в характере следователя. При первом знакомстве Прохоров показался добродушным парнем, изнывающим в своем отделе, где давно ничем серьезным не занимались, потому что ни на Земле, ни на планетах не случалось серьезных происшествии. Округлое, румяное лицо Прохорова, пухлые губы, крохотный подбородок, носик кнопкой внушили Генриху убеждение, что перед ним легкомысленный юноша, вызвавший его к себе для выполнения обязательной формальности: братья Васильевы упоминались в записке Вагнера, не поговорить с ними было нельзя. А Прохоров был фанатик, один из тех энтузиастов следственного искусства, которые могут и равнину заподозрить, что она неспроста ровная, и горы обвинить, что они с намерением высятся. Генриху изредка встречались такие люди, общаться с ними было не просто. Генрих удивился происшествию с Джоком, но и помыслить не мог, что в институте Домье совершаются преступления. Прохоров сразу уверовал в преступление и с несгибаемой последовательностью нагромождал одно доказательство на другое.

И даже в том, что он ответил с подчеркнутой сдержанностью, чувствовалось, как раздражают его сомнения Генриха:

– Человек исчез. Он предупреждал, что какие-то мерзавцы и сукины дети – это его слова, Генрих, – что они ни перед чем не остановятся, подразумевается – ни перед чем скверным… И напоминаю вам, что на мой официальный запрос, не находится ли Джок Вагнер в институте, мне так же официально – и бесцеремонно – ответили, что никаких объяснений от них я требовать не должен.

Генрих понимал, что нужно посочувствовать стараниям следователя.

– Думаю, что имеется управа и на руководителей института и даже на руководителей Академии наук.

– Я тоже уповал на это. Я обратился в Управление общественного порядка.

– Неудачно?

– Из управления ответили, что пока я не представлю доказательств, что над Вагнером совершено насилие, и совершено именно на территории института, я допуска туда не получу.

Генрих пожал плечами. В Управлении общественного порядка, по всему, разделяли сомнения Генриха. Сознавая, что возмущает Прохорова, он все же рискнул повторить вопрос.

– Вы не ответили: следует ли ожидать преступления?

– Как вы думаете, почему существуют законы, гарантирующие общественный порядок? – сердито ответил Прохоров вопросом на вопрос.

– Вероятно, именно для того, чтобы гарантировать порядок.

– Совершенно верно: чтобы не допускать нарушения порядка. Нет закона, обязывающего нас ходить ногами, а не руками. Вы ходите ногами и без предписания о том. Когда нарушения порядка отомрут, люди позабудут и о законах, регулирующих нашу жизнь. И моя профессия следователя станет отжившим словцом. При моей жизни этого еще не будет.

Генрих молчал, размышляя. Нахмуренный Прохоров не прерывал молчания. Генрих сказал:

– Вы, между прочим, не интересовались, чем занимается институт Домье?

– Интересовался, конечно. Тематика института могла пролить определенный свет на происшествие с Вагнером.

– Что же вы узнали?

– Только то, что ничего не вправе знать. Тематика работ института имеет гриф: «Особая засекреченность».

– «Особая, особая»! – Генрих с удивлением смотрел на Прохорова. – При такой всесторонней особости, отличающей институт, я начинаю думать, что там и вправду могут твориться странные дела.

– Я в этом ни секунды не сомневаюсь!

– У вас возник какой-нибудь новый план розыска? Или вы согласны примириться с пропажей Джока?

Вспыхнувшее гневом лицо Прохорова показывало лучше слов, каковы его намерения. И опять он постарался, чтобы раздражение не очень прорвалось.

– Я хочу проникнуть в институт к Домье и вблизи посмотреть на его сотрудников.

– Без официального разрешения?

– Я не собираюсь вникать в существо работ института – они засекречены. Но нельзя засекретить существование человека. Домье смешивает разные понятия.

– И ему, кажется, разрешают смешивать засекречивание работ с засекречиванием людей, – напомнил Генрих.

– По отсутствию опыта. Не забывайте, что засекречивание, столь обычное в древности, с момента образования мирового правительства и прекращения межгосударственной вражды быстро отмерло. Домье почему-то возродил этот отживший обычай. Я ничего не имел бы против, если бы не подозревал, что он использует засекречивание для неблаговидных действий, а может быть, и прямого преступления. Я не могу превратить мои подозрения в убедительное доказательство для тех, кого чем-то очаровал Домье, но я привык верить своей интуиции, она меня пока не обманывала. Домье творит грязные дела! Я выведу его на чистую воду. И вызволю бедного Вагнера.

– Если он жив.

– Уверен, что он жив, только попали в беду. Будете ли вы и дальше помогать, друг Генрих?

– Хочу знать, что вы задумали, – осторожно сказал Генрих.

– Моя профессия дает право на личное экранирование. Без этого, вы понимаете, было бы трудно вести иные розыски. Правда, не оптическое экранирование – разрешение на невидимость у нас тоже не выдается без специального ходатайства, – но, во всяком случае, гарантированная недоступность для различных поисковых лучей. В частности, защита от инфракрасных искателей. Это дает возможность спокойно передвигаться ночью. Я могу дать вам второй костюм.

Генрих заколебался. У него много дел в своей лаборатории. Возможно, через неделю, когда вернется Рой из командировки…

– Сегодня ночью, – непреклонно сказал следователь. – Я не вправе медлить, когда речь идет о спасении человека.