Текст книги "Меделень"

Автор книги: Ионел Теодоряну

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Кто? – спросил, смеясь, Герр Директор.

– Домнишоара Добричану.

– Она еще жива?!

– Душа моя, ей столько же лет, что и вам!

– Бедняжка Профирица! То, что исходит от нее, не должно тебя огорчать. Уж ей-то уготовано место в царствии небесном. Она была весьма неравнодушна к Йоргу...

– Только неравнодушна?

– Кто знает?! Ты и Дэнуц не в ее вкусе! Ей нравятся люди задиристые и острые на язык. Сама-то она кроткая, как ягненок. Но ей по душе тореадоры!.. Бедняга! Йоргу, ты помнишь, какие ты ей говорила дерзости?

– Да... Бедняга!

– Дорогие мои, – начал Герр Директор, протирая монокль носовым платком, словно ему предстояло сражение и основным его оружием были глаза, – раз уж зашла речь о Ками-Муре и пробил час отъезда...

– Уже?

– Если вы сами не выставите меня отсюда, это сделает осень... И поскольку, как я уже говорил, приближается отъезд, я бы хотел выяснить один вопрос, который меня серьезно занимает. Каковы ваши планы насчет Дэнуца?

– Как? Все очень просто, – быстро ответила госпожа Деляну. – Мы отдадим его в гимназию.

– И?

– Точка.

– Быстро же ты ставишь точки!

– Я не понимаю, куда ты клонишь?

– Погоди... В какую гимназию вы собираетесь его отдать?

– В пансион.

– Живущим?

– Ой, Григоре? Да разве это возможно!.. Приходящим, конечно.

– Йоргу, что ты на это скажешь?

– Я совершенно согласен с Алис. По-моему, все ясно, как апельсин.

– Вовсе не ясно!.. Сколько лет Дэнуцу?

– Одиннадцать, разве ты не знаешь?

– Прекрасно. Значит, он уже большой мальчик.

– Дитя!

– Нет, нет! Мальчик. И несчастье состоит в том, что для тебя он всегда будет ребенком.

– Это естественно. Я его мать.

– Очень хорошо и даже похвально. Ничего не скажешь: ты прекрасная мать.

– Цц!

– И именно поэтому не годишься для воспитания мальчика.

– Ой!

– Послушай, Алис, давай поговорим серьезно. На карту поставлено будущее твоего единственного сына и единственного продолжателя нашего рода. Ты прекрасно знаешь, что я люблю твоих детей. Так ведь?

– ...

– У меня детей нет. Бог уберег меня от женитьбы, а уж теперь я и сам сумею уберечь себя. Так что моя любовь... и все остальное принадлежит вашим детям. И моя единственная радость – другие назвали бы это идеалом, но я человек скромный – состоит в том, чтобы увидеть их людьми... более достойными и цельными, нежели мы. А мы, слава Богу, тоже не из последних...

– И? – вышла из терпения госпожа Деляну.

Герр Директор закурил новую папиросу.

– Поверьте, что все, что я говорю, давно продумано и взвешено в этой лишенной поэтических кудрей башке... Я вас спрашиваю: что выйдет из Дэнуца, если он будет учиться в гимназии, как этого хотите вы?

Госпожа Деляну пожала плечами.

– Милый мой, что получается из детей, выросших в хороших условиях, под надзором родителей? Ответь ты более определенно... если можешь.

– Думаю, что могу. Пустое место!

– Григоре!

– Ты сегодня определенно не в духе, – сказал господин Деляну с улыбкой и в то же время с некоторым беспокойством в голосе, словно услышал собственную мысль, которую глубоко прятал и которую высказал другой человек.

– Я вовсе не шучу и не предрекаю беду. То, что я сказал, я могу вам доказать математически, с карандашом в руке.

– Вот вам, пожалуйста... ты сделался пророком!

– Нет, Алис. Ты напрасно сердишься. Я уверен, что и Йоргу думает то же самое: правда?

– Милый Йоргу, ты честный человек: любишь детей, жену, но, скажем прямо, ты человек с ленцой, истинный молдаванин. Этим все сказано... Предположим, что у тебя прохудилась крыша. Вместо того чтобы заняться ее починкой – что на некоторое время отвлечет тебя от привычной жизни, – ты предпочтешь пить горькую, лишь бы позабыть, что с минуты на минуту крыша может обрушиться тебе на голову. Верно?

– Возможно. Только, к счастью, крыша нашего дома в порядке.

– Хорошо. Забудем про крышу. Предположим, что пуговица на твоих брюках висит на ниточке, а ты не укрепляешь ее, потому что надеешься на случай и твердо уверен, что случай занят одним: крепостью нитки, на которой держится пуговица. А в тот день, когда она обрывается, ты становишься пессимистом и слагаешь душещипательные стансы о людях, обиженных судьбой, – вместо того чтобы пришить другую пуговицу... Ты полюбуйся на Яссы, наши Яссы, Яссы! Это город, в котором есть поэты, но нет городского головы, потому что городской голова – тоже, естественно, молдаванин. Вся деятельность городского головы сводится к созданию все более и более поэтичных и печальных руин, питающих воображение поэтов, все более и более пьющих, разочарованных и нищих... Дорогие мои, молдавская леность начинается с молдавской речи и заканчивается молдавскими делами. Разве вы не видите, что наша речь создана для женщин и для болтунов! Приятная на слух – это верно – и протяжная невероятно, угнетающе протяжная! И какая-то приглушенная – так беседуют, сидя у жаркой печи со слипающимися от сна глазами, вполголоса, в перерыве между двумя чашечками кофе с щербетом. Речь валахов вульгарна: бесспорно. Груба: тоже верно. Но это живая речь. Слова звучат энергично, как перед битвой. Кажется, что у того, кто их произносит, есть мускулы, крепкие мускулы, и такие же крепкие нервы... Поверьте, все, что я говорю, я говорю с горечью, потому что люблю Молдову... Но ведь даже эта любовь к Молдове пронизана жалостью, как к бедному старику, беспомощному и в то же время достойному. Кстати, молдаване, говоря о Яссах, восклицают: "Старый наш город! Бедные Яссы!" Все оплакивают его, и все требуют от других сострадания к старой столице Молдовы. Скажи мне, Йоргу, разве ты не чувствуешь себя молдаванином?

– Конечно, старина, ведь мы с тобой братья!

– Мы братья... Да. Хотя мой молдовенизм получил здоровый привой...

– Монокль?

– Если бы я остался жить в Молдове, то носил бы его, как говорится, глубоко засунутым в брючный карман.

– Ты преувеличиваешь!

– Вовсе нет!.. Ты вспомни, ведь в шестом классе гимназии я сочинял стихи!

– И?

– И уже закладывал в ломбард свою энергию.

– Все мальчики проходят через это.

– Особенно в Молдове... и, к несчастью, терпят крах.

– Ты сделался молдофобом?

– Не-ет... Но я убежден, что Молдова очень опасна. Ее существенная черта, из которой проистекают все остальные, – это лень, изящная, аристократичная, изысканная, если хочешь, но, главное, вредоносная. Кто с детства живет в Молдове, должен закладывать уши ватой, как это делали матросы Улисса, иначе его погубят прекрасные сирены...

– Григоре, я жил и живу в Молдове, хм?

– И я совершенно уверен, что ты тоже спрашиваешь себя, как ты стал тем, что ты есть?

– У меня нет привычки задавать себе подобные вопросы... но, возможно, ты и прав.

– Конечно, прав. Если бы не было Алис, весь твой ум и талант стали бы для тебя еще одним источником горечи. Возможно, я немного преувеличиваю, но, по существу, я совершенно прав. Молдавская среда вредна для воспитания мальчиков... Будущее Дэнуца не следует вверять молдавскому счастливому случаю. Пока он еще в ваших, в наших руках!

– С Дэнуцем я не расстанусь. Так и знай, – встрепенулась госпожа Деляну.

– Дорогая Алис, завтра-послезавтра ему придется отбывать воинскую повинность. Хочешь ты этого или нет, но армия у тебя его возьмет. Я уж не говорю о тысячах разлук родителей с детьми и особенно матерей с сыновьями, которых требует сама жизнь. Неизбежно начнутся женщины, кутежи и прочее... Что ты будешь делать? Привяжешь его? Нет. Будешь плакать... Но для тебя – и особенно для него – важно, чтобы расставание было мужественным, без слез. И очень важно, чтобы бесчисленные соблазны юности и молодости застали его мужчиной, закаленным жизнью, а не поэтом, пришитым к материнской юбке... И уверяю тебя, Алис, – это я испытал на себе – настоящую любовь к своим матерям испытывают дети, которых вырастила жизнь, а не те, что выросли в материнской спальне. Дети, выросшие в спальне у матери, умеют отравлять ее старость своими ничтожными проблемами. Те же, которых воспитала сама жизнь, напротив, удивительно ценят деликатность и самоотверженность той, которая их вырастила, потому что на каждом шагу они сталкиваются с суровой действительностью, а она, как ты прекрасно знаешь, не тратит время на заботу и материнскую нежность.

– Григоре, милый мой, – взмолилась госпожа Деляну, – ведь я вовсе не балую Дэнуца. Скажи, разве я с ним недостаточно строга? Быть может, более строга, чем с Ольгуцей!

– Алис, такая строгость в расчет не принимается. Строгая мама – все равно мама. Дети это знают или чувствуют. И этого вполне достаточно для баловства. Строгость, которая исходит от постороннего человека, бодрит... Разумеется, я имею в виду не те чудовищные методы воспитания, которые калечат душу. Слава Богу, мы в состоянии уберечь от них Дэнуца. Я говорю о строгости, о твердости, с которыми мальчик должен столкнуться с малых лет, потому что это воспитывает в нем стойкость и умение бороться. Допустим, что строгость его воспитания до сих пор – безупречна... Перевернем страницу, представим себе Дэнуца в гимназии, разумеется, в ясской гимназии. Вообразим, что в один прекрасный день Дэнуц является домой с разбитой головой, потому что дрался или просто играл с другими мальчиками... А! Видишь! Ты уже вздрогнула! А тогда ты совсем растревожишься, все преувеличишь, станешь плакать и жалеть его... И у Дэнуца возникнет потребность в сестре милосердия на случай несчастья или беды... А ведь в жизни, как и на войне, сестры милосердия не всегда бывают под рукой, а если и встречаются, то редко... Или другой случай. Плохая отметка, например. Дэнуц убедит тебя – с помощью слез, если будет нужно, – что к нему несправедливы. И ты ему поверишь, потому что ты его чуткая мама и потому что учителя – всего лишь живые люди со всеми вытекающими последствиями, они не похожи на мам и не могут быть мамами для тридцати – сорока чужих детей... И вот результат: вместо того чтобы самому придумать, как победить недоброжелательность, невнимательность или строгость учителя, он прибегнет при помощи родителей к вмешательству директора... Какое уж тут мужество... И потом условия жизни становятся все более тяжелыми. Крестьянские волнения тому доказательство. Рано или поздно начнутся и другие волнения, другие беспорядки. Цивилизация, проникая в нашу страну, принимает комические и даже опереточные формы, но в конце концов она проникнет глубоко, и тогда дело может принять трагический оборот. Начнется переоценка социальных ценностей, будут разрушаться как варварские, так и культурные традиции, а огромная трудовая энергия победит леность вчерашних хозяев жизни. У нас будет наконец больше врачей и меньше попов, больше больниц и школ, а в общественную жизнь хлынут люди, которые потащат за собой цивилизацию, люди вульгарные, но энергичные, грубые, но сильные. И тогда, дорогие мои, на внука Костаке Думши будут смотреть как на пустое место везде и всюду, за исключением, пожалуй, нескольких гостиных с полуразвалившейся мебелью и разорившимися помещиками. Тогда никто не станет спрашивать: "Кто был твой отец?" То, что так ценится сейчас в аристократических салонах и в современной общественной жизни, станет анахронизмом... Но счастлив будет тот, кто найдет в себе силы, чтобы спасти свое доброе имя от всякого рода наскоков, и кто сделает это при помощи своих собственных кулаков. Так вот! Он будет хозяином жизни, как и его предки, но по-другому...

– Григоре, ты забываешь о том, что Дэнуц будет богатым человеком...

– Вовсе нет... Только поэты почитают за счастье, свалившееся с небес, унаследованное состояние, здоровые люди придерживаются иного мнения. Нет! Я не говорю, что нищета есть счастье! Это убеждение я оставляю церкви с ее толстыми священниками! Но состояние, доставшееся по наследству, так же опасно для детской души, как и нищета. Милая Алис, мой отец достиг всего только при помощи собственных сил... Не бойся! Я не демагог, я не занимаюсь политикой, и я не принадлежу к числу так называемых снобов, наоборот! Я только хочу сказать, что у отца был богатый жизненный опыт. И знаешь, что он говорил нам, когда мы подросли? "Мальчики, здоровье у вас есть, голова тоже: вот состояние, которое я вам оставляю. Если вы сумеете выйти в люди, вы моим внукам оставите больше, чем я оставляю вам, но и того, что я вам оставил, вам хватит". Вот, Алис, единственное, действительно доходное имущество. Всякое другое – да еще если оно к тому же получено в наследство – годится для игры в баккара, для шампанского... а позднее и для докторов. "Дэнуц будет богатым" – конечно! Очень хорошо! Но только вот к тому времени, когда ему самому придется распоряжаться своим состоянием, он должен быть таким цельным и таким сильным человеком, чтобы у него было гордое ощущение, что он и сам смог бы нажить свое состояние, как это сделали его родители, и чтобы он ценил его скорее как доказательство заслуг своих предшественников и как память о них и при этом не чувствовал бы себя недостойным их и слабым. А для этого мы должны сделать из него человека, до того как он станет богатым человеком.

– Что же мне, отправить его в Германию? – медленно, с неуверенностью и робостью в голосе проговорила госпожа Деляну.

– Я даже и не думал об этом!

Госпожа Деляну облегченно вздохнула и просияла. Герр Директор спрятал улыбку за внешней суровостью. Отложив в сторону папиросы, он приготовил себе сигару. Герр Директор курил сигары только после продолжительных обедов, с музыкантами и другими развлечениями, а также после долгих бесед, которые, как ему казалось, успешно завершались.

Он закурил сигару.

– Дорогие мои, в этом отношении я придерживаюсь других убеждений, чем богатые дельцы, купцы и даже многие дворяне, которые отправляют своих отпрысков за границу, едва отняв их от груди, чтобы учить иностранным языкам. Это заблуждение чревато серьезными последствиями, главное из которых – отчуждение от национального языка. Детство каждого человека, по моему мнению, должно проходить дома. Человек должен уметь ругаться на родном языке – без словаря, должен уметь смеяться, плакать и любить тоже на своем языке. Если у тебя нет детских воспоминаний на своем языке, а только на языке, выученном с помощью учителей, из тебя вырастет жалкое существо – у нас много таких. А между тем учение за границей не должно иметь своей целью национальное отчуждение, оно должно играть роль привоя более высокой цивилизации на душу, вполне сформировавшуюся в этническом отношении, в тот момент, когда эта душа еще восприимчива. Что же касается Германии, то... Вы, верно, думаете, что я собираюсь всю свою родню отправить в Германию, потому что я сам получил там образование? Глубоко заблуждаетесь, дорогие мои... Прежде всего, Германия сама по себе не была для меня призванием, как, например, Париж для стольких ничтожеств. Боже сохрани! Я отправился в Германию, чтобы изучить инженерное дело в таких условиях, каких, насколько мне известно, нет нигде. Это не значит, что я считаю Германию обязательной для хорошего воспитания! Германия – это страна со многими социальными преимуществами, но и со многими недостатками, очевидными для выкормышей волчицы. Мне она пошла на пользу, ничуть не подавив во мне индивидуальность. Но это уже совсем другая тема для разговора!.. Я в состоянии оценить и все другие виды образования, отличные от немецкого. Впрочем, для целеустремленного человека хороша любая истинная цивилизация. Да и контакт со многими цивилизациями может принести только пользу. Он как бы распахивает несколько настоящих окон в помещении с нарисованными окнами, которые в подавляющем большинстве случаев и есть наш собственный ум. Об этом мы поговорим отдельно. А пока речь идет о том, чтобы придать определенную форму нашему Ками-Муре.

– Как?

– Очень просто. Ками-Муру надо увезти подальше от молдавской спальни его чудесной матушки.

– Григоре, ты говоришь серьезно? – спросил господин Деляну.

– Милый Йоргу, ты слишком пристально вглядываешься в мой монокль. Вот, я вынимаю его.

– Григоре, ты во многом прав, я не отрицаю. Но я должен тебе сказать со всей откровенностью: я хочу, чтобы мои дети росли вместе, у меня на глазах, как росли мы с тобой на глазах у своих родителей... А в остальном... поживем – увидим...

– Или, точнее, ты меня извини, Йоргу, в остальном – как Бог даст! Бог и счастливый билет в государственной лотерее.

– В конце концов, как хотите! Я высказал только свое желание... А так пусть решает Алис... Я не хочу быть помехой своим детям... даже если мне придется пойти наперекор себе.

Оставшись одна на поле битвы, госпожа Деляну кусала губы и теребила носовой платок.

– ...? – посмотрел на нее Герр Директор сквозь опять вставленный в глаз монокль.

– Григоре, скажи прямо, безо всяких околичностей. Что ты предлагаешь?

– Слава Богу!.. Дэнуца вы отдадите мне... Погодите, не волнуйтесь! Дэнуца вы отдадите в мои руки.

– А точнее?

– Точнее: я определю его в одну из бухарестских гимназий – живущим, – в какую именно, решим потом. Сейчас я говорю о самом принципе... В лютеранскую школу, например. Сначала на некоторое время. Туда я поместил бы его только ради спорта. У немцев спорт обязателен. А среда там достаточно румынская... Так что, находясь в тесном контакте с немцами, Дэнуц одновременно вступит в клан тамошних румын и сделается патриотом: одним словом, весь общественный театр в миниатюре плюс спорт. Что вы на это скажете?

– Мы ведь обсуждаем это в принципе. А что же дальше?

– А вот что... Каникулы он будет проводить в Бухаресте – или где-нибудь еще – в моем обществе. Во всяком случае, не дома.

– Как??

– Подожди, Алис. Я не так уж свиреп! Я говорю о пасхальных и рождественских каникулах; летние каникулы он, разумеется, будет проводить вместе с вами, в Меделень – чтобы раз в году как следует надышаться парами молдовенизма.

– Григоре, это бесчеловечно!

– Дорогая Алис, вино с водой вещь хорошая, но только в стакане... А в данном случае, либо вино, либо вода. Ты хочешь, чтобы из него вышел мужчина? Дай мне срок, и я это сделаю. Отдай его мне на то же самое время, что и в школу; учебный год с короткими каникулами... и ты не пожалеешь!

– Григоре, милый, целый год не видеть его?!

– Ты всегда сможешь приехать, если почувствуешь, что очень соскучилась, – вместе с Йоргу – у него достаточно процессов в кассационном суде, повидаешься с Дэнуцем... но только в школе.

– А кто же будет о нем заботиться? Кто будет одевать его? Штопать ему?

– Ээ! Вот оно что!.. Кто будет вытирать ему нос! Поправлять шляпу! Почему бы тебе не женить его, Алис?.. Нет-нет, не беспокойся! Я о нем позабочусь, сколько нужно и как нужно.

– ...Григоре, а наш дом?.. Ведь он опустеет...

– А Ольгуца? Она стоит пятерых! А Моника? Прелестная девочка; и как раз то, что тебе нужно: тонкая, послушная, красивая... С Ольгуцей и Моникой ты сможешь взять двойной реванш – областной и женский – над мужчинами моего склада и над мунтянами.

Госпожа Деляну смотрела в пустоту...

– И еще одно, последнее требование, совершенно необходимое, – поспешил добавить Герр Директор, – следующие каникулы Дэнуц проведет со мной. Мы вместе совершим путешествие за границу: Италия, Германия, Франция, Англия... Я хочу угостить его интернациональным аперитивом... Не волнуйся, Алис! Конечно, я не смогу заменить ему мать. Но в моем лице у него будет внимательный и опытный товарищ. Он привыкнет спать один в номере гостиницы разумеется, первоклассной – рядом с моим номером. Научится сам укладывать вещи в чемодан – кожаный, с несессером, купленный старым холостяком, который прекрасно разбирается в чемоданах. Ему придется объясняться на чужом языке с кельнером, с портье... Он будет слушать серьезную музыку, – видишь, Алис, на какие жертвы я способен! – чтобы приучить себя не спать в общественном месте... А через два года я пришлю тебе другого Дэнуца – более раскованного и независимого, – который привезет, как полагается, когда возвращаешься из-за границы, подарки, выбранные им самим, купленные на собственные деньги, для сестер и родителей... И у тебя будет время – целых три долгих месяца, чтобы наделить его душевной тонкостью и деликатностью, которые так необходимы и которые являются бесценным даром таких, как ты, матерей...

Из закрытых глаз госпожи Деляну струились по щекам слезы и падали на скатерть. Иногда ладони ее поднимались – с возмущением или мольбой – и, побежденные слезами, снова опускались.

В столовой, где не было детей и куда пришла осень, царила тишина, подавляя собой все живое.

Господин Деляну, отвернувшись, смотрел в окно, позабыв на скатерти зажженную папиросу. Герр Директор вдруг спохватился, вздохнул и кашлянул.

– Послушай, Григоре, – заговорила госпожа Деляну, вытирая глаза ладонями вместо платка, – Дэнуц... Дэнуц, – голос у нее дрожал, подбородок тоже, – ведь Дэнуц еще совсем маленький, – прошептала она и разрыдалась.

Скатерть начала тлеть, никто этого не замечал. Господин Деляну отошел к окну. Герр Директор пожал плечами.

– Алис, душа моя, такова уж наша судьба. Мы дети... до тех пор, пока не перестаем ими быть... Мы люди... на земле... И мы делаем то, что в наших силах...

– Григоре, – взмолилась госпожа Деляну, не отнимая ладоней от глаз, он ведь совсем не готов... У него нет гимназической формы... Он совсем не готов... То, что ему нужно... Если он не готов...

– Давайте отбросим в сторону жалость! Мы его словно отпеваем. Право! Ведь не на смерть мы его посылаем! Мы сделаем из него честного человека, настоящего мужчину. И все мы будем счастливы.

– Григоре, – внезапно встрепенулась госпожа Деляну, – мы ведь должны и у Дэнуца спросить, хочет ли он. Он должен сам решить.

– Ты права, Алис. Иначе, чем ты думаешь и хочешь, но ты права. Пусть с малых лет учится хотеть. Я позову его.

– Я уйду, – не выдержала госпожа Деляну.

– Алис, дорогая моя, иди сначала освежись. Смотри, у тебя красные глаза. Он не должен тебя видеть такой!.. А мы вас подождем.

Госпожа Деляну вышла, опустив плечи под тяжестью последней надежды.

– Ну вот, Йоргу, мы с тобой остались вдвоем... Ты должен признать, что то, что я сделал, хорошо...

– Ты прав, дорогой Григоре... Молдавская среда не отличается твердостью, – улыбнулся господин Деляну, вытирая мокрые глаза. – Бедный Дэнуц!

* * *

Футбольный мяч с двумя покрышками – кожаной снаружи и резиновой внутри – вытеснил детские мячи для игры в лапту, а затем в течение нескольких лет вытеснил решительно все мячи для лапты во всей стране. Первыми его жертвами в доме были башмаки – словно изъеденные проказой.

– Григоре, не забудь, когда поедешь, взять выкройку ступни своих племянников. После каждой игры в футбол я буду отправлять тебе срочную телеграмму: "Пришли". И ты будешь высылать по две пары башмаков на нос. После трех телеграмм ты окажешься полностью скомпрометированным. Весь Бухарест будет знать, что у тебя есть незаконные дети.

– Или, точнее, племянники, мама у которых отличается большими странностями, – отвечал Герр Директор, весьма довольный успехом мяча.

Следующими после башмаков жертвами были Аника и Профира. У Аники и Профиры были только ноги – ленивые у Профиры, быстрые – у Аники. У мяча же были крылья птицы и лоб барана...

За этими жертвами следовали окна: никогда мяч не влетал в дом через дверь. На окраине деревни, против кладбища, тянулся пустырь, – самое, казалось бы, подходящее место для игры в мяч. Однако госпожа Деляну разумно полагала, что лучше слышать Ольгуцу – даже если она при этом бьет стекла в доме, – чем не слышать ее совсем.

Герр Директор провозгласил законы игры с соответствующими пояснениями.

– Хорошо, Герр Директор, но почему нельзя отбивать мяч рукой? поинтересовалась Ольгуца, которой было не по душе это спортивное ограничение.

– Потому что закон есть закон. Его не обсуждают.

– Тогда я издам другой закон.

– Что же это, Ольгуца? Ты не в состоянии сделать то, что делают сотни маленьких немцев?

– Ну хорошо! Я им покажу!

Чтобы рассчитаться с немцами, Ольгуца поклялась Монике, что эту немецкую башку, которая не заслуживает удара рукой, она будет бить только ногой.

* * *

Моника была судьей.

Дэнуц вел мяч, на ходу ударяя по нему одной ногой и направляя другой. Ольгуца поджидала спокойно, не сводя с него глаз, как боксер на ринге ждет нападения своего противника. То, что ему пришлось бежать с одного конца двора на другой и одновременно толкать ногами мяч, и то, что он постепенно приближался к Ольгуце, совершенно вымотало Дэнуца, у него стучало в висках.

– Ну, давай!

Они находились в нескольких шагах друг от друга. Мяч лежал неподвижно, ожидая удара, который сдвинет его с места.

Рискуя потерять равновесие, Дэнуц использовал наивный прием: он притворился, что собирается ударить правой ногой вправо, – а тем временем его левая нога нанесла решительный удар по мячу. Но Ольгуца прыгнула тоже влево и двумя ногами, точно клещами, поймала мяч. Дэнуц слепо ринулся... в пустоту. Отдохнув, Ольгуца неторопливо вела мяч, частыми ударами заставляя его двигаться в нужном направлении.

Задыхаясь, Дэнуц бежал за Ольгуцей с отчаяньем неудачника... Ольгуца повернула голову... увернулась на невероятной скорости от нападения – Дэнуц при этом упал, – а мяч, получив сильный удар, подпрыгнул и вошел в ворота.

Колено у Дэнуца было в крови, напоминая своим видом спелый гранат. Моника уже летела к нему с платком в руках.

– Больно, Дэнуц?

– Отстань!

– Что ты ему сделала, Ольгуца? – спросила госпожа Деляну, сбегая с лестницы.

– Я его побила! – крикнула в ответ Ольгуца, с мячом под мышкой подбегая к матери.

– Как побила?

– Мы играли, мама. Я споткнулся и проиграл партию.

– Ольгуца, вот увидишь, я брошу этот мяч в колодец. Тогда ты наконец угомонишься.

– Ты чем-то расстроена, мамочка? – ласково спросила Ольгуца, внимательно вглядываясь в ее лицо.

– Я вовсе не расстроена!.. Но мне не нравятся грубые игры.

– А почему ты плакала, мама?

– Оставь меня, Ольгуца!.. Дэнуц, милый, пойдем в дом.

– Мама, а сегодня мы не будем спать?

– Не приставай... Поиграй еще с Моникой.

Прихрамывая, с перевязанным носовым платком коленом, чувствуя ласковую руку матери на своей макушке, Дэнуц шагнул в будущее...

– Моника, определенно что-то случилось! Пойдем в дом... Подожди, еще один разок.

Ольгуца разбежалась и ударила ногой; мяч взлетел высоко-высоко... и опустился с небес на грешную землю.

– Видела удар? А теперь пошли!

* * *

Пепельница была полна окурков; скатерть местами поседела от пепла.

Герр Директор курил. Господин Деляну курил. Оба молча наблюдали за восточным танцем ароматного дыма.

Ольгуца заняла свое обычное место за столом. Моника устроилась рядом с Ольгуцей.

– Герр Директор, почему ты не спросишь у меня, зачем я пришла?

– А! Это ты, Ольгуца! Вот я и спрашиваю: почему ты пришла?

– Так просто!

– Отлично.

– Папа, а ты не хочешь спросить?..

– Что?

– Что хочешь.

– ...Что ты делала до сих пор?

– Играла во дворе.

– Отлично.

– Все, что я делаю сегодня, отлично: отчего, папа?

– Что ты сказала?

– Ничего. Я пошутила.

– Хорошо.

Выпятив нижнюю губу, Ольгуца посмотрела на Монику. Моника сметала крошки со скатерти.

– Герр Директор, у тебя мигрень?

– Нет.

– Значит, у тебя мигрень, папа?

– Почему, Ольгуца? У меня нет никакой мигрени.

– Ну, тогда у меня мигрень.

И, насупившись, замолчала.

– У тебя болит голова, Ольгуца? – спросил господин Деляну, наконец-то внимательно посмотрев на нее.

– Не знаю.

– ...Скажи папе, Ольгуца. Ты, мне кажется, очень разгорячилась.

– У меня не болит голова... Я не люблю лгать.

– Ты сердишься?

– А что мне сердиться?

– Но, в таком случае, что с тобой?

– А с тобой что, папа?

– ..? Со мной ничего. Я курю. Думаю...

– О чем ты думаешь, папа?

– О тебе... о Дэнуце... о вас.

– Хорошо, папа.

Послышался шум в дверях. Все повернули головы в ту сторону. Вошла Профира, что-то жуя. Она пришла из кухни за своим десертом.

– Барин, можно убирать со стола? – спросила она, подавив зевок и не сводя глаз с оставшегося винограда.

– Можно, когда ты сама кончишь есть, – сурово отвечала ей Ольгуца.

– Я кончила.

– Тогда пойди и посмотри на себя в зеркало.

– ..?

– Иди, иди, Профира; а со стола уберешь потом, – вмешался, улыбаясь, господин Деляну.

Профира вышла. Громкая икота сопровождала ее тяжелые шаги.

– Папа, почему мы здесь сидим?

– Ждем маму.

– И ты тоже ее ждешь, Герр Директор?

– Я жду Дэнуца.

– И мне подождать?

– Если хочешь...

– Что ты скажешь, папа?

– Как ты сама хочешь, Ольгуца!

– Я сделаю так, как хочешь ты.

– Оставайся... почему бы и нет?!

Ольгуца отщипнула от кисти винограда несколько ягод и стала катать их по столу.

– Папа, тринадцатое число приносит неудачу?

– А ты знаешь, что такое неудача, Ольгуца? – посмотрел на нее сквозь монокль Герр Директор.

– Конечно, знаю, раз говорю!.. Неудача – это когда ты проиграл в карты... или когда у меня колики.

– Браво! И кто тебя только учит?

– Ты, Герр Директор.

– Где Алис, чтобы слышать тебя! Досталось бы мне на орехи!

– Скажи, папа, число "тринадцать" приносит неудачу?

– Кто его знает, Ольгуца?.. Некоторые люди так думают.

– А ты что думаешь?

– Да как тебе сказать!.. И да и нет.

– Скорее да или скорее нет?

– Пожалуй, скорее да.

– И я так думаю, папа... Герр Директор, а сегодня случайно не тринадцатое число?

– Почему? У тебя какая-нибудь неудача?

– Ну вот!.. Сначала ответь ты, а потом и я.

– Не тринадцатое. А теперь скажи ты.

– У меня-то все хорошо... а вот, может быть, у других не все в порядке?

– А вот и не угадала: у других сегодня большая удача.

– Я знаю, Герр Директор, – попыталась взять его на пушку Ольгуца.

– Откуда ты знаешь? Ты подслушивала у двери?

– Я не подслушиваю у дверей!

– Тогда что же ты знаешь?

– Спроси у папа.

– Что она знает, милый?

– Да откуда же мне знать!

– Ну и чертенок ты, Ольгуца!

– ...Герр Директор, что ты делаешь, когда тебе обидно?

– Всяко бывает! Иногда глотаю обиду... иногда...

– Иногда?

– Иногда курю!

– Я глотаю.

– Глотаешь! Что?

– Виноград, Герр Директор, – спокойно отвечала Ольгуца, словно орех, раскусывая хрупкую, душистую ягоду.

* * *

В спальню госпожи Деляну сквозь опущенные шторы проникал мягкий и спокойный послеполуденный осенний свет.

Дэнуц опирался рукой о плечо матери, стоявшей перед ним на коленях. Его больная нога покоилась на подушке. Ссаженное колено было промыто и смазано йодом... Теперь наступила очередь антисептической повязки.

Сильный запах аптеки щекотал Дэнуцу ноздри. Он не отрывал глаз от упаковки бинта, на которой был нарисован красный крест.

Солдат, израненный в сраженьях,

В жестоких муках опочил

Вдали от матушки родимой, которую он так любил...

Не подозревая о том, что Дэнуц умирает "вдали от матушки родимой, которую он так любил...", госпожа Деляну была обеспокоена серьезным выражением его лица.