Текст книги "Белая церковь"
Автор книги: Ион Друцэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
– Ваша светлость, будучи лицами духовного звания...
– А я вас как лиц духовного звания и спрашиваю. И не просто как лиц духовного звания, а как главу, экзарха молдавской церкви спрашиваю – готово ли молдавское духовенство поддержать наш решительный прорыв к Дунаю?
Недоумевающий митрополит переглянулся со своим викарием, епископом Банулеско.
– Наше дело, – сказал он наконец, – молиться богу о победе вашего славного оружия. В молитвах мы всегда рядом с вами. Что до остального, то, я полагаю, если командование примет решение, войско и произведет движение, какое ему будет указано.
– Это все так, спору нет, но мне как главнокомандующему, прежде нежели принять решение, крайне важно знать, что думает молдавское духовенство по этому поводу. С падением вышеозначенных крепостей я вывожу армию за Дунай. Впереди Константинополь, мечта моей жизни. Но для того чтобы овладеть Константинополем, я должен прежде укрепить тыл. А мой тыл уже не Россия, нет, я слишком далеко из нее вышел. Теперь мой тыл – Молдавия и Валахия. С целью укрепления тыла я намерен сразу после переправы армии через Дунай провозгласить на этих землях возрожденную державу, поднять над всей Европой корону этого нового государства. И не как военных, а именно как лиц духовного звания я спрашиваю – готово ли духовенство обоих государств к провозглашению себя возрожденной Дакией?
– Война идет слишком долго, – после некоторого раздумья уклончиво сказал митрополит. – Эти маленькие страны почти полностью истощены, и не следует ожидать от них особого восторга...
– Ну а церковь?
– Молдавская церковь, как и весь нынешний христианский мир, переживает период глубокого упадка. Война всегда отбрасывала человечество назад, к варварству, тут уж ничего не поделаешь. Конечно, среди местного духовенства есть разные настроения...
– Это вы называете настроениями?! – вдруг взорвался Потемкин. – Под вашим носом хушский епископ перекупает у моих кирасир пленных турок и с особым от себя письмом препровождает их турецкому султану в качестве презента, а вы это называете настроениями?!
– Что ж, – сказал спокойно митрополит, – если епископ Стамати так понимает свой христианский долг...
В соседней с молельней зале шла генеральная репетиция хора. Григорий Александрович, вдохновитель всех художественных представлений при своем дворе, ведя спор с митрополитом, все время прислушивался к спевке. Некоторые фрагменты, исполненные хором, его как будто удовлетворяли, другие, ничем не хуже первых, буквально выводили из себя.
– Да зачем обрывать, зачем басы обрывать?! – кричал он кому-то через стену. – Басы должны тихо, как летний закат, гаснуть вдали! – Но, поскольку послать туда было некого, вернулся к прерванному разговору: – Христианство христианством, но меня тревожит мысль – не скрывается ли за этим христианством хитрый политический расчет? Русским, должно быть, подумал Стамати, и на этот раз не удастся сломить сопротивление турок. После заключения мира турецкий полумесяц опять повиснет над Карпатами. А если это так, то не лучше ли заранее открыть ворота с юга...
– Это, конечно, тоже не исключено, – согласился митрополит.
– Теперь, если идти дальше в направлении этого рассуждения, нетрудно догадаться, что сам по себе епископ никогда не решился бы на такой дерзкий поступок, не будь у него сильной поддержки.
Митрополит вопросительно посмотрел на своего викария, трансильванца по происхождению, который, разумеется, был лучше знаком с подспудными течениями в среде молдавского духовенства. Потемкин напряженно ждал ответа.
– Как известно, – сказал викарий, – епископ Стамати – ученик, причем любимый ученик старца Нямецкого монастыря Паисия Величковского. Поговаривают, что он не раз ездил с посланием от Паисия к константинопольскому патриарху.
– Разве Паисий настолько близок к патриарху, что состоит с ним в переписке?! – изумился светлейший.
– Они в большой дружбе, – сказал митрополит. – Это одна из легенд всего христианского мира. К прославившемуся своей святостью монаху пришел сам патриарх, поклонился и омыл ему ноги. Потом они часто вдвоем служили литургии в Пантократиевском монастыре на Афоне. С тех пор дня не проходит, чтобы они не молились друг о друге и не писали бы друг другу.
– Ба, ба, ба! – воскликнул вдруг Потемкин. – А почему мне до сих пор не представили этого Паисия?
– Невозможно, ваша светлость. По причине старости отец Паисий уже не покидает монастырь.
– Когда идут кровопролитные бои между мирами христианским и мусульманским, каждый носящий на себе знамение креста должен сделать чрезмерное для себя напряжение. В числе прочих и монахи. Или, может, туда, в Нямец, война еще не дошла? Может, они предпочитают стоять в стороне от той великой борьбы, которую мы ведем?
– Нет, зачем же, – ответил епископ. – В стороне они не стоят. С начала военных действий под каменными стенами монастыря круглый год, день за днем, варится в огромных котлах мамалыга и фасолевая похлебка для беженцев.
– Мамалыга и фасолевая похлебка – это прекрасно, но не слишком ли это мало? Мы вправе были ждать от Нямецкого монастыря гораздо большей помощи, тем более что во главе монастыря стоит полтавчанин. И как бы он ни одряхлел на старости лет, думаю, в решительную минуту голос славянства, голос родины возьмет в нем верх!
Светлейший произнес это, точно выстрелил, и, застыв в полуобороте, сверлил своим зрячим оком митрополита, что обычно означало, что он произнес главное, составляющее суть беседы, и теперь ждет ответа.
– Видите ли, Григорий Александрович, – сказал мягко, несколько даже виновато митрополит. – Паисий Величковский вышел так далеко навстречу богу, что для него земные дела...
– Разве монах – это человек без роду, без племени?
– Нет, конечно. Но, как сказано, для истинного христианина не существует ни эллина, ни иудея...
– Да, но когда идет война, и палят пушки, и льется кровь!!
– Истинный христианин, – сказал уклончиво митрополит, – всегда должен находиться под сенью божьей благодати независимо, стоит ли мир, идут ли сражения...
Глубоко верующий фельдмаршал долго расхаживал по молельне, стараясь привести в соответствие христианские догмы с интересами своего отечества. Нет, благодать – это свято, это трогать невозможно.
– Ах как он мне сегодня нужен, этот старец, с его огромным авторитетом, с его умом, с его близостью к патриарху... Послушайте, – осенило Потемкина вдруг, – а может, он на нас обижен? Может, мы ему чего-то недодали? Держава мы щедрая, а у щедрых одна забота – кому-то можешь недодать...
– Недодать ему немудрено, поскольку он вообще ничего не берет.
– Если не берет мирское, закажите церковное. Позолоченное Евангелие, пастырский крест с крупными бриллиантами. Титул какой-нибудь... Привяжите его к моей армии так, чтобы это было навеки. У него есть Белый клобук?
– Какой клобук! – сказал викарий. – Его пять лет уговаривали принять сан священника. Поговаривают даже, что на Афоне он оказался потому, что бежал от священнического сана. Когда его наконец уломали, он плакал как дитя... Мне, говорит, трудно перед богом за одну свою душу держать ответ, куда мне еще и чужие грехи на себя взваливать...
– Но потом он получал милости и звания от патриарха!
– Какие милости, какие звания, когда он до сих пор не имеет права рукоположения!
– Он что, даже не архимандрит?
– Да откуда у него архимандритство!
– Попов! Немедля отправить курьера в святой Синод...
– Ваша светлость, – встревожился митрополит, – для начала надо бы получить его согласие. Представляете, в каком положении мы окажемся, если мы ему присвоим, а он возьми да выплюнь изо рта...
Потемкин прошелся еще раз по молельне.
– А давайте, – сказал он, – прижмем старика в угол! У них когда престольный праздник?
– На вознесение, – сказал викарий.
– Прекрасно. На вознесение будем и мы участвовать в празднествах. Наша армия будет представлена вами, святой отец. Вы отслужите вместе с Паисием литургию, после чего с амвона при всем соборе объявите о присвоении старцу звания архимандрита. Старику деваться будет некуда.
– Как вы считаете, сын мой? – спросил митрополит епископа.
– Это может получиться, – сказал викарий, – если делать все не торопясь...
– Торопить не будем, – сказал Потемкин, – но вас, отец викарий, как человека местного, знающего язык и обычаи, я попрошу позаботиться о том, чтобы весь цвет Молдавии, все, что еще от нее осталось, присутствовало на вознесении в Нямце. Вы что на меня так уставились? – спросил он вдруг.
– Какая-то печаль вас гложет, ваша светлость.
– Да вы что! Оглянитесь вокруг – все кипит во дворце, у меня сегодня гигантский бал!
– И все-таки я вас уже третий раз на этой неделе наблюдаю, и все время какая-то печаль гложет...
– Отец викарий, послушайте моего доброго совета, – сказал, несколько понизив голос, Потемкин. – Никогда не беритесь читать на лбу вашего начальства больше того, чем позволяет вам ваша должность.
Дверь молельни приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить длинный артистический нос Сарти, известного итальянского композитора, украшавшего собой и своим искусством жизнь многих европейских дворов и приглашенного к концу жизни в Россию.
– Ваша светлость, не пожелаете ли присутствовать на последней, так сказать, генеральной...
– Да непременно, друг мой, как можно такое пропустить! Святые отцы, пойдемте с нами, право, не пожалеете...
– Что вы, Григорий Александрович, как можно такое предложить лицам духовного звания...
– Ну тогда благословите – и с богом!
Не дождавшись благословения, он тут же выскочил из молельни и, подхваченный цветником готовых к выступлению танцовщиц, исчез в сумраках длинного коридора.
На первом этаже перед вконец взмокшим от хлопот этого дня штабс-капитаном Чижиковым уселись два полковника.
– Мне чтобы инструкция была, – сказал полковник-пехотинец.
– Какая инструкция?
– Я готов, – продолжал полковник сердито развивать свою мысль, – готов выстроить в каре любое количество солдат, но мне должно быть строго указано место и образец построения. Не надо думать, что многократное "ура!" может быть произведено где угодно и как угодно.
– С вашего позволения, – подал голос более миролюбивый полковник артиллерии, – и я желал бы получить разъяснения. Уж если пехота нуждается в инструкциях, то мне, по крайней мере, нужна схема расположения орудий и система сигнализации. Двадцать шесть артиллерийских залпов – это уж как-никак малая канонада...
– Да зачем многократное "ура!"? Кому нужна малая канонада?
Полковники переглянулись – он что, с луны свалился?
– Готов разъяснить, – сказал полковник артиллерии. – Количество залпов, говорят, определено возрастом той особы, в честь которой дается бал. Без точной сигнализации мы не сможем увязать канонаду с наступлением того решительного момента...
– Да какой решительный момент может быть во время бала?
– Он совсем еще дитя, – пожаловался полковник артиллерии полковнику пехоты.
– Видите ли, господин штабс-капитан, – сказал более напористый, но и более щедрый на подробности пехотинец, – по существующему расписанию во время этого бала двое лиц, не будем их называть поименно, должны удалиться в некое подобие землянки. В дверях землянки будет дежурить Боур, самый посвященный из всех адъютантов фельдмаршала. При наступлении решающего момента он должен подать сигнал на улицу, и тогда последует многократное "ура!", сопровождаемое двадцатью шестью артиллерийскими залпами...
У Чижикова лицо побелело и вытянулось. Такое неведение было равносильно смещению с должности.
– Погодите минутку. Я сбегаю наверх и выясню.
Едва он вышел, как в дежурку ввалился усатый капрал. Поглазев на обоих полковников, он в конце концов обратился к тому, который сидел поближе:
– Господин полковник, разрешите доложить! Братья Кузьмины доставлены мной с Кавказа и ожидают дальнейших распоряжений.
– Братья Кузьмины?! – переспросил полковник пехоты. – В каком они звании?
– Рядовые оба, но прославили себя тем, что изрядно пляшут цыганочку.
– Позвольте, как они могут плясать цыганочку, будучи оба мужескаго пола?
– А это ничего. Один из них повязывается платочком, надевает юбочку и легко сходит за цыганочку. У них все свое – и платочек и юбочка.
– Но позвольте, – не унимался полковник, – если вглядеться, разве не видно, что это никакая не цыганочка, а переодетый солдат?
– Если вглядеться, оно, конечно, видно, да зачем вглядываться?
– Интересное вы мне дело предлагаете – посмотреть цыганочку, не вглядываясь, однако, в сам предмет!!
Более миролюбивый и потому более склонный к юмору полковник артиллерии спросил:
– Что же, за этими двумя плясунами вы ездили на Кавказ?
– На самый что ни на есть. Шесть недель пути – три туда, три обратно.
– И кому они тут, в Яссах, понадобились?
– В точности не могу доложить, но, говорят, у светлейшего есть одна красавица, обожающая цыганские пляски. Говорят, что ни покажи ей, все не то. И вот, прослышав от штабных лекарей, что на Кавказе есть такие братья Кузьмины, князь отдал приказ немедленно выехать за ними...
А тем временем с верхнего этажа летел по мраморным лестницам штабс-капитан Чижиков. Все уладилось, он продолжал оставаться при своей должности.
– Господа, вот схема размещения солдат, а вот выделенные места для артиллерии. О сигнализации узнаете дополнительно вечером. Слушаю тебя, капрал.
– Господин штаб-капитан! Братья Кузьмины доставлены мной...
– Наконец-то! – завопил Чижиков. – Наконец-то! Светлейший уже который раз о них справлялся...
Ровно в десять в переполненную гостями залу под звуки фанфар вошел светлейший. Его встречали как коронованную особу. Гости, выстроившись вдоль стен в два ряда, замерли в глубоком поклоне, а он шел по образовавшемуся проходу, кого-то высматривая своим единственным глазом, но нет, он ошибся, если думал, что та, которую он высматривал, будет дожидаться его в толпе гостей.
Когда он дошел до середины зала, появилась наконец княгиня Долгорукова. Она шла с противоположной стороны. Это была неслыханная наглость – войти уже после хозяина бала, но княгиня была так хороша, так грациозна, светлейшему ее так недоставало, что, даже если бы она с потолка свалилась, он бы все равно ее принял благоговейно на вытянутые руки.
Она медленно шла, одетая на манер греческих богинь – в светло-вишневом хитоне, ниспадавшем свободно с плеч до самого пола. Точеный нос, гордый профиль римлянки, тугой узел черных волос удивительно сочетались с этой вишневой мантией. К тому же сама мантия была в некотором смысле одеянием условным, потому что при движении сквозь боковые разрезы выглядывал дымчатый костюм одалиски.
– Бог ты мой! – воскликнул светлейший, неисправимый раб женской красоты. – Поклониться – и помереть!
Грянул оркестр, и долгожданный праздник вырвался на волю. Более четырехсот музыкантов, находившихся на содержании князя, принялись показывать свое искусство. Венгерские скрипачи, молдавские свирели, еврейские и цыганские оркестры. Бал разворачивался во всю удаль потемкинских загулов. Сверкал хрусталь, блистали мундиры, в гипнотических разбоях упражнялись украшения придворных дам. Добротное сукно мундиров чередовалось с тончайшими восточными шелками, французская речь тут и там спотыкалась о непереводимые русские обороты, белое, розовое, красное шампанское клубилось в бокалах, труппа молодых парижских танцовщиц исполнила на редкость смелый дивертисмент, доведя винную хмель до апогея.
Весь вечер Долгорукова танцевала только со светлейшим. Частые выступления на сцене придворного театра научили ее долго и тонко управлять всеобщим вниманием. Глаза светятся азартом, лихостью, выдумкой. Она только-только разошлась, когда вдруг сама же первая заметила, что грузному, не совсем еще поправившемуся после болезни фельдмаршалу становится все тяжелее и тяжелее выдерживать ее молодой задор.
Славившаяся не только красотой, но и умом, княгиня, улучив минуту в разгар всеобщего веселья, спросила Потемкина громко, на весь зал:
– Князь, не дразните нас нашим же любопытством! Скажите наконец, что там у вас за дверьми из грубо сколоченных досок?
Она любила ошарашивать, или, как тогда говорили, фрапировать гостей. Но и Потемкин был не последним по этому делу мастером. Приняв предложенную игру, он ответил тоже громко, на весь зал:
– Душа моя, за теми дверьми находится то, что вы пожелали увидеть в моем доме, – солдатская землянка в натуральную величину. Одна из тех, в коих проходит жизнь нашего воинства.
– А можно мне одним глазком взглянуть?
– Она ваша!
Княгиня подошла к дверям, посмотрела в щелку.
– Брр, да там страшно и темно. Горит всего одна свечка.
– Что поделаешь, – сказал князь, – в землянках канделябры не вешают, им по уставу там не полагается быть.
– А вдруг мне там станет скучно или страшно? – не сдавалась княгиня. Я могу туда кого-нибудь с собой пригласить?
– Я полагаю, – сказал светлейший, тяжело дыша от нахлынувших чувств, я полагаю, тот, на кого падет ваш выбор, будет счастливейшим человеком...
– В таком случае, возьмите это счастье себе.
То ли выпитое шампанское подействовало, то ли кровь молодая взыграла, но княгиня решительно дернула створку дверей и скрылась за ними. Бал притих, гости замерли. События разворачивались с неимоверной быстротой. Светлейший подошел к столу, взял бокал с шампанским. Около пятисот гостей молча подняли бокалы, как бы поздравляя главнокомандующего с этой невероятной победой.
Адъютант фельдмаршала Боур, дежуривший в дверях землянки, подал на улицу первый сигнал, и морозная ночь взорвалась мелкой дробью полковых барабанов. Глубоко вздохнув, расправив богатырские плечи, орлиным оком окинув зал с гостями, всю державу, весь мир, гордый и счастливый баловень судьбы отпил несколько глотков вина и направился в землянку.
Когда он уже был в дверях, вдруг откуда-то выросла перед ним фигура неповоротливого Чижикова. Он стоял до того глупо, неловко, что могло создаться впечатление, будто он хочет преградить светлейшему путь в землянку.
– Прочь, – тихо, одними губами приказал князь.
– Ваша светлость, – пролепетал Чижиков, – очень вас прошу, всего одну минуточку, ваша светлость...
Он говорил и все смотрел куда-то в глубь зала. Потемкин повернул туда голову и увидел семенившего к нему Попова.
– Ваша светлость, – сказал взволнованный Попов, – срочный пакет из Петербурга.
– Нашел, дурак, время для доклада. Вон!
– Ваша светлость, на пакете помечено рукой государыни: "Вскрыть немедленно при получении".
"Либо шведы напали, – подумал князь, – либо Пруссия объявила войну. В любом случае приятного мало".
– Ну, князь, что же вы? – спросили из землянки.
На улице мороз. Барабаны бьют, многотысячная толпа замерла в переулках, прилегающих к дворцу. Гости стоят с поднятыми бокалами, греческая богиня волнуется за дверьми из грубо сколоченных досок, а светлейший князь, склонив огромную голову набок, прищурив свой единственный зрячий глаз, размышляет.
– Отнесите пакет в молельню. Я ознакомлюсь с его содержанием тотчас, как только освобожусь.
– Но, – сказал Попов тихо, – это тоже невозможно сделать. Пакет все еще находится в руках курьера государыни, и он настаивает, чтобы непременно в ваши руки...
– Кто таков?
– Поручик Зубов.
– И ты не можешь отобрать пакет у поручика Зубова?!
– Затруднительно, ваша светлость, по той причине, что с некоторых пор поручик Зубов состоит среди самых доверенных лиц ее величества...
– Да с каких это пор Зубовы стали известной фамилией на Руси?! загрохотал на весь зал Потемкин.
– Ваша светлость, – залепетал совсем уже тихо Попов, – за время вашей болезни произошли важные события, о которых в виду вашего самочувствия не было вам своевременно доложено.
Потемкин стоял огромный, свирепый. Он готов был вышвырнуть в окно своего помощника, но усилием воли сдержал себя. Хоть и главнокомандующий, хоть и могущественнейший вельможа, друг и, по утверждению многих, супруг государыни, Потемкин прекрасно понимал, что нету в мире ничего быстротечнее власти. И чем больше ты ее накопил, тем большая вероятность ее потерять, ибо сам процесс накопления власти сверх всякой меры есть начало ее потери.
– Если за время моей болезни, – сказал Потемкин, чеканя каждое слово, произошли какие-то чрезвычайные события, о которых мне не было своевременно сообщено, доложите немедленно.
– М-м-м... – начал было Попов, но Потемкин прервал его:
– Короче.
– Князь Дмитриев-Мамонов, друг и воспитанник государыни, как известно, получил отставку.
– Это для меня не новость. Пустой был малый. Теперь я сам подыскиваю подходящего друга для нашей матушки.
– Поздно, ваша светлость. Этот старой лисе, Салтыкову, удалось продвинуть своего ставленника.
– О ком речь?
– О командире караульной роты ротмистре Зубове.
– Как?! Да возможно ли, чтобы ротмистр...
– Генерал, ваша светлость, генерал-адъютант ее величества:
– Что, уже и генерал?
– Генеральство – это что? Ему, говорят, оказывают такое доверие, он, говорят, вошел в такой фавор, что вознамерился переменить направление всех государственных дел. Не случайно же он дошел в своей наглости до того, что направил своего родного брата с донесением к вам...
– Поручик с пакетом его родной брат? Гм. Пакет придется принять.
Штабс-капитан Чижиков крикнул:
– Поручика Зубова!
Другой адъютант, дежуривший над мраморными лестницами, повторил команду, и вот через весь зал несется розовощекий, красивый поручик, сияющий от мороза, от молодости, от предчувствия предстоящей блистательной карьеры.
– Ваша светлость! Поручик Валериан Зубов с личным от ее величества государыни пакетом.
Получив пакет, Потемкин тут же, не распечатывая его, передал Попову. Взялся было за створку дверей, там его ждала красивейшая женщина России, но поручик пожирал его глазами, выклянчивая хоть какое-нибудь слово в награду за долгий путь из Петербурга в Яссы. Гости следили, не дыша, за этим наглецом.
– Скажите, – нарочито высокомерно спросил фельдмаршал, – вы родственник того самого ротмистра Зубова, который, сколько мне помнится, командовал караульной ротой дворца?
– Так точно, ваша светлость. Родной брат генерал-адъютанта Платона Зубова.
– Кому же он, получив генеральский чин, передал свою караульную роту?
– С вашего позволения, командовать караульной ротой дворца поручено мне.
Князь долго разглядывал розовощекого нахала.
– Что ж, – спросил он наконец, – много вас, Зубовых?
– Четыре брата, не считая отца, который еще находится на службе и тоже, вообразите себе, возымел желание быть представленным ее величеству.
– Ну, еще бы, еще бы... При таких молодцах! Ладно, поручик, – сказал он наконец, – отдохните с дороги, а завтра чуть свет вас будет ждать ответ для государыни.
– С вашего позволения, светлейший князь, я хотел бы остаться при вашей армии. Кстати, государыня тоже просит об этом.
– Вот как! Вы имеете доступ к содержанию писем ее величества?
– Государыня меня балует, – признался, краснея, поручик. – Они меня ужасно как балуют. В день моей отправки стояли на редкость сильные морозы, и государыня в знак особого ко мне расположения... Оставьте меня, князь, при своем штабе. Право, не пожалеете.
– Хотите большой чин получить в деле?
– До большого чина я вряд ли дослужусь, потому что, как известно, и дел-то особых тут, на юге, не предвидится.
– Откуда вам, поручик, может быть известно, предвидятся ли тут, на юге, большие дела или нет?
И вдруг этот юный птенец, расправив тощие крылышки, пошел на всесильного орла.
– В своем письме, – сказал он несколько назидательно, – государыня настаивает на том, чтобы как можно скорее заключить мир с турками и вернуть армию в собственные ее пределы.
Поскольку фельдмаршал стоял оглушенный этой наглостью, поручик, передохнув, двинулся еще дальше:
– Государственные дела, светлейший князь, начинают принимать другое направление.
– Уже?
– Уже.
С досады рука светлейшего потянулась к дверям землянки, но сам он все еще раздумывал. Нет. Предстояло многое осмыслить, прежде чем войти туда, и потому, аккуратно прикрыв двери, бледный, усталый, он прислонился к ним, потому что его вдруг качнуло. Болезнь, видать, все еще не отпускала. Надо бы выпить глоток и пожевать чего-нибудь, чтобы успокоить нервы. Полтысячи народу у него в гостях, и никому в голову не придет подать бокал, потому что всем бесконечно сладко смотреть, как всесильный Потемкин вдруг качнулся. Ах, продажные вы твари...
Медленно, неохотно вернулся к столу. Гости встретили его возвращение с недоумением и на всякий случай высоко подняли бокалы. Потемкин подумал, что, вероятно, с той же готовностью, с которой они сегодня подняли бокалы, завтра они будут гулять на балу у Зубовых. Близится это времечко, увы, против этого ничего предпринять невозможно. Он давно предчувствовал неминуемость перемен, даже, можно сказать, способствовал их приближению, но чтобы так вдруг...
Эпохи создаются личностями, в этом князь был уверен, потому что сам всю жизнь в поте лица созидал то, что принято было потом именовать екатерининской эпохой. Беда, однако, в том, что не только крупные личности создают эпохи. Сильные личности, как правило, опираются на то, что есть сильного в народной массе; серые впитывают в себя всю бесцветность эпохи, ну а ничтожества взлетают на гребень волны, опираясь на то ничтожное, что заключено в человеческой природе.
Теперь вот опять смена караула... Больше всего светлейший боялся, что на русском небосклоне появится некое заведомое ничтожество, которое засучив рукава рьяно примется за дело, и полетят к дьяволу все его замыслы, все его труды. Кто бы мог подумать, что это наступит так скоро и что ими окажутся эти прохвосты Зубовы...
– Где мои щи? – спросил вдруг князь, побродив до этого своим единственным глазом по заморским яствам своего стола.
– Мы полагали, – пролепетал главный распорядитель, – что по случаю чрезвычайного бала...
– Мной было велено, – грохотал князь, – чтобы в любой час дня и ночи подле моей правой руки неотлучно дежурила литровая кружка кислых щей. И я в недоумении спрашиваю...
– Вот она, голубушка!! – докладывал между тем лакей, выросший как из-под земли с огромной фаянсовой кружкой.
Осушив ее одним духом, вытерев рот рукавом, князь глубоко вздохнул и, обратясь к своим гостям, вдруг заговорил устало:
– Кто из вас смог бы мне объяснить, что есть жизнь человеческая? Возьмем, к примеру, меня. Хотел славы – имею все знаки отличия, какие только существуют. Хотел власти – меня всюду встречают как государя. Хотел богатства – и нету счета моему золоту и моим имениям. Хотел, чтобы меня всегда окружали искусство и красивые женщины, и вот они, рядом, они все мои, но скажите, почему во все эти дни побед, благополучия и всяческого удовлетворения меня все время грызут черви земные, повторяя без конца, что все это суета сует и всяческая суета. Я тружусь день и ночь, я строю новый мир, в моих руках этот мир обрел черты, дыхание, а мне без конца кричат в оба уха, что все это есть суета сует и ничего более!!!
Сказавши это, он вдруг схватил со стола гигантскую вазу с фруктами, поднял ее над головой и что было силы грохнул об пол. Осколки хрусталя разлетелись брызгами во все концы залы. Дежурный у окна, сообразив, что остальная часть программы отменяется, подал на улицу сигнал отбоя, но дежуривший на улице офицер, ожидавший совсем другого сигнала, автоматически скомандовал начало триумфа.
В темной морозной ночи целый полк завопил многократное "ура!", после чего за монастырской стеной стали палить пушки. Растерявшиеся гости не придумали ничего лучшего, как считать вслух залпы. Их было в самом деле двадцать шесть. И когда умолкла канонада, скрипнула дверь и в залу вошла, щурясь от обилия света, виновница торжества, воистину красивейшая женщина державы.
– Что случилось, ваша светлость? – спросила она встревоженно. – Чем объяснить столь раннее "ура!" и ничем не обоснованные залпы?
Потемкин подошел к ней, грузно опустился на одно колено, поцеловал край вишневой мантии и ту таинственную дымчатую ткань.
– Душа моя, это прямо рок какой-то. Меня всю жизнь обвиняли в медлительности, в нерешительности при осаде и штурме крепостей. Похоже, и на этот раз я дам пищу моим врагам оклеветать меня, но поверьте, душа моя... Отложить штурм – это еще не значит отказаться от лавров победителя.
– Ну, это еще куда ни шло, – ответила княгиня. – А то я поначалу, услышав эти вопли, подумала: неужели светлейший но дороге ко мне нашел себе другую?
– Любовь моя, отпусти ненадолго, дай сокрушить Оттоманскую империю, и я не то что землянку во дворце, я, наоборот, в землянке для тебя дворец построю...
Последовала минута глубокого оцепенения. Как-то так получилось, что этот блистательный бал оборачивался началом зимней кампании, а такая перспектива решительно никому не улыбалась. Один только Боур, любимый адъютант Потемкина, лучше всех разбиравшийся в сложных переходах потемкинских настроений, подошел к нему и вытянулся в струнку.
– Приказывайте, ваша светлость.
– Поднять по боевой тревоге войска гарнизона. Выдать солдатам трехсуточную норму питания и по фляге водки. Оставить в Яссах один батальон для охраны магазинов и лазаретов. Легкую и тяжелую артиллерию, весь запас фуража, питания и снарядов, все немедленно погрузить и, выстроив войска в маршевые колонны...
– Ваша светлость, – попытался было вмешаться в события Попов, – это будет равносильно нарушению заключенного на период зимы перемирия. Можем ли мы взять на себя ответственность, не согласовав...
Потемкину только этой реплики и недоставало, чтобы выплеснуть клокотавшую в груди лаву:
– Мы не можем предаваться удовольствиям, когда наши братья во Христе гибнут мученической смертью, прижатые к стенам своего храма! Всевышний нам этого не простит. Мера за меру, сказано в писании, и мы обнажим свой меч пред обнаженным мечом неприятеля.
– Да, но государыня... – все еще лепетал в забытьи Попов.
– В обращении к молдавскому народу по случаю начала войны государыня писала: "Се тот день, се тот час!" Да будет вам известно, господа, что слова эти обращены не только к молдаванам. Эти слова обращены и к нам, русским, и ко всему православному миру, и потому, принимая сегодня решение начать штурм последних турецких крепостей на Дунае, я повторяю за нашей государыней и говорю вам: "Господа! Се тот день! Се тот час!"
После мучительно долгой паузы княгиня спросила:
– И что же? Ратные дела в который раз задувают наши свечи?
– Ни в коем случае! – сказал князь. – Праздник продолжается.
– Но каким образом? Ведь назначен сбор! Мужчины уходят, а бал, состоящий из одних дам, очень быстро превращается в скучный базар, на котором всё продают и никто ничего не покупает.
