Текст книги "Белая церковь"
Автор книги: Ион Друцэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
– Этак, ваше сиятельство, при неожиданном нападении мы могли бы понести самое конфузливое поражение, – предположил кто-то из адъютантов.
– Пускай их купаются, – разрешил фельдмаршал, и видно было, что, пока он сидит на пустом бочонке и смотрит в подзорную трубу, никто напасть на его армию не посмеет. Тело, правда, заныло от неподвижности. Грузный полководец сполз с бочонка, долго его исследовал, чтобы выяснить, отчего ему нехорошо на нем сидится. Перекатил чуть поодаль, перевернул другим дном кверху, взобрался на него и снова принялся обозревать правый берег.
Штабные офицеры молча сопели рядом под нещадно палящим солнцем. Они понимали, что все это неспроста. Что-то, должно быть, встревожило командующего, но, сколько они ни всматривались, решительно ничего достойного внимания не могли обнаружить на том берегу. В отличие от левого, пологого, правый берег был высокий и крутой. Громады из ракушечника и мела стояли, выстроившись в ряд, точно стадо загадочных доисторических животных, сбежавшихся на водопой. Обросшие тут и там рыжеватым мхом, с белесыми расщелинами, размытыми дождями, эти громады без конца пили воду. Черневшие у основания гор пещерки, едва выделяясь над водой, чем-то напоминали ноздри громадин и создавали ощущение неутолимой жажды.
– Можете выкупаться, если кому охота, – разрешил вдруг князь.
Северяне трудно переносят жару, но стоять в этом пекле в состоянии беспрекословного подчинения – вещь почти что непосильная. Конечно, на то он и фельдмаршал, чтобы смотреть в подзорную трубу, в то время как вокруг люди изнывают от зноя, по вот, однако, позволено было... И хотя никто не рискнул воспользоваться полученным разрешением, слова командующего приободрили начавший было скисать штабной мир, после чего все эти секунд– и премьер-майоры принялись с новым усердием помогать фельдмаршалу в обозревании правого берега.
А был он по-прежнему пуст и безлюден. На верху тех громад чахли от зноя невысокие вишенки. Тут и там из-за одиноких деревьев выглядывали побеленные известью, крытые соломой домики. Местами, где кромка высокого берега, скашиваясь, спускалась к реке, просматривались запущенные поля, темные, покрытые дубовыми лесами дали.
– Никак красотку какую заприметили? – спросил веселым голосом генерал Эльмпт, командир третьей дивизии, которой предстояло первой переправиться на тот берег.
– Судьбу высматриваю, Иван Карлович. Цыганка как-то нагадала, что суждено мне дожить свой век в глинобитной молдавской хате, и вот ищу, где она, та хатка...
Штабные офицеры молча переглянулись. Губернатор Малороссии фельдмаршал Румянцев-Задунайский был одним из богатейших людей своего времени. Поговаривали даже, что частично эту сорокатысячную армию он содержит на свои средства, делая императрицу своей должницей, и решительно было невозможно представить себе этого богача доживающим свой век в глинобитной хатенке, крытой соломой.
Генерал Эльмпт, однако, иначе посмотрел на это дело.
– А что вы думаете, ваше сиятельство! При таком пекле посидеть на завалинке где-нибудь в тенечке с кружкой прохладного винца...
– Посидим, даст бог, за Прутом, – буркнул Петр Александрович. – Там и дома попросторнее, и завалинки пошире, и вино получше будет.
Все-таки он явно был не в духе. Десять лет назад, во время первой русско-турецкой войны, ему суждено было стать главным воином России, карающим ее мечом. Ему первому удалось поставить турецкую империю на колени. Гром его побед был настолько оглушителен, что государыня предложила встретить его в столице триумфальными арками, как встречал некогда Рим своих полководцев-победителей. Румянцев отказался от пышных почестей и удалился в свои малороссийские имения в ожидании, когда его снова позовут на поле брани и отечество вручит ему в руки свою судьбу, но, увы, ничто не вечно под луной...
Екатерина была молодой государыней. Она любила пышные балы, роскошь, театральные представления, питала особую слабость к военным мундирам, а за все эти удовольствия, конечно же, приходилось платить. Еще в ту войну она часто посылала Румянцеву молодых своих фаворитов, деликатно намекая, что для нее было бы чрезвычайно приятно, если старания ее подопечных окажутся полезными России.
Румянцев относился с отеческим пониманием к этим просьбам государыни и, причислив к своему штабу того или иного любимца, вспоминал о нем, когда появлялось не особо трудное дело, и после выполнения задания не забывал представить его к награде, чтобы сделать государыне приятное. Один из ее любимцев, правда, его несколько озадачил. Молодой генерал Григорий Потемкин был на голову выше всех остальных фаворитов, но отличался при этом такой жадностью к славе и наградам, что просто ставил в тупик командующего. Кто бы мог подумать, что через десять лет он вытеснит Румянцева совершенно, и именно его, Потемкина, государыня предназначит в главные герои начавшейся кампании!
Правда, вытеснить знаменитого фельдмаршала оказалось не так-то просто. Когда новое столкновение с Турцией стало очевидным и был срочно заключен союз с Австрией, Военная коллегия, которой было поручено составить план будущей кампании, создала две армии: одну под началом Потемкина, другой назначен был командовать Румянцев-Задунайский. Но если армия Потемкина насчитывала около ста тысяч человек, армия Румянцева едва достигала сорока; если австрийцы осаждали знаменитый Хотин, а Потемкину было приказано взять очаковскую твердыню, то армия Румянцева сразу была отодвинута в резерв. Перейдя Днестр, фельдмаршал должен был разбить лагерь на речке Куболте и ждать развертывания дальнейших событий. Его действия были поставлены в зависимость от успехов или неуспехов осады двух крепостей. В рескрипте Военной коллегии, правда, говорилось, что Украинская армия, стоя на Куболте, будет сковывать главные турецкие силы, расположенные на Дунае, но это было вставлено явно для того, чтобы пощадить достоинство героя минувшей войны, ибо какое там, к черту, сковывание! Где Куболта, где Дунай! Другой, может, и не принял бы этого назначения, но Румянцев-Задунайский был еще и крупным государственным деятелем, считавшим себя в ответе за судьбы державы, почему и сидел в эту жару на пустой бочке и обозревал правый берег.
– Бегут, однако, – тихо удивился кто-то.
Офицеры из окружения фельдмаршала уже давно присматривались к странной возне, начавшейся на правом берегу. На окраинах деревушек начали вспыхивать гривки пыли, которые затем, медленно растягиваясь, уходили на запад длинными лисьими хвостами.
– Оно и правда разумнее, – сказал вдруг фельдмаршал. – Пускай уходят в свои кодры. Подальше от греха.
– Странно, однако, – заметил Эльмпт. – Мы несем им освобождение, а они от нас бегут.
– Бегут они не от нас, а от турок.
– Да где же турки-то?!
– Перед нами, Иван Карлович, народ-мученик, народ-заложник. Наша переправа через Днестр дает повод туркам обнажить меч, а уж он у них долго без дела не останется.
– Что же, в таком случае давайте смотреть переправу.
– Давайте, – соглашается фельдмаршал, а сам сидит на том же бочонке и не спускает глаз с правого берега. Тем временем сорокатысячная армия, выбравшись из воды, расположилась лагерем. Мирно пасутся лошадки, дымятся кухни. Казаки, увлеченные стиркой, с гоготом ловят готовые вот-вот уплыть по Днестру портки. Солдаты из инженерного корпуса приготовили понтон к спуску на воду. Было самое время произвести осмотр будущей переправы, а грузный фельдмаршал все сидит на своем бочонке. Уже и лисьих хвостов не видать, и деревни опустели вчистую, а он все смотрит в трубу. Причем изучает уже не сам берег, а его основание, вернее, те ноздреватые пещерки, что выступают над кромкой воды. С некоторых пор эти пещерки стали дымиться, и создавалось впечатление, что эти доисторические гиганты выходят из себя.
– Разрешите, ваше сиятельство, выяснить...
– Ну извольте.
Четверть часа спустя двое офицеров в сопровождении небольшого казачьего конвоя уже выбирались из воды на том берегу. Правый берег, по сути, был двойным. Поначалу шел низкий, так называемый малый берег, за ним простиралась узкая, заросшая лопухами и лебедой полоска шагов в сто, и только за ней уже поднималась на дыбы громада доисторических чудовищ. На узкой полосе земли паслись чьи-то козочки, и даже кому-то удалось тут, в низине, слепить хижинку. Так, дом не дом, а все-таки жилище, родные стены и крыша над головой.
– Ну что там? – спросил адъютант, которому была поручена операция.
Двое казаков, выбравшись из крайней, густо дымившейся пещерки, стояли в глубокой растерянности.
– Ничего нету, ваше благородие... Глубокая яма, заваленная гнилыми пнями, сверху зачем-то камни сложены... Дымиться эта холера будет дня три, не меньше...
– Потушить.
Едва казаки принялись засыпать песком тлевшие пни, как из другой пещерки вышла женщина с крупными чертами лица. И на лбу, и на щеках у нее красовались темные разводы сажи. Платок, сбитый набок, при воинственной спешке делал ее очень смешной, но добрые, приветливые, умные глаза не допускали снисходительного к себе отношения.
– Кто такая?
– Так... Женщина...
– Ну ясное дело... Зовут-то как?
– Екатерина.
Голос низкий, густой, волнующий. Воины помрачнели. Когда твою государыню зовут Екатериной и ты, молодой офицер, мечтающий о славе, встречаешь в чужой стране этакое чучело, которое, с позволения сказать...
– Да ты хоть знаешь, как зовут нашу императрицу?
– Знаю. Екатеринам повезло.
Улыбнулась широко, от души, но, поскольку воины совсем не собирались разделить ее великую радость по поводу своего везения, она тут же скрылась в одну из пещер. Немного погодя вышла. На этот раз сажи и в помине не было. Волосы подобраны, платочек аккуратно повязан, а кроме того, она вынесла большой кусок белого камня, который протянула одному из офицеров.
– Известь, – сказала она, как бы оправдываясь.
– Зачем тебе известь?
– Побелить.
– Что белить?
– Храм.
– Какой храм?
– Там, наверху...
Запрокинув голову, Екатерина указала на крайний домик, крытый соломой, который стоял так близко к кромке обрыва, что казалось, вот-вот сорвется оттуда. Это был самый обыкновенный деревенский домик, и только если внимательно к нему приглядеться, можно было заметить висевший на шесте небольшой деревянный крест.
– Церковь ваша, что ли?
– Храм спасителя.
Казаки рассмеялись. Офицеры же, помня наказ государыни, что они вступают в дружественную православную страну, сдержала себя. Собственно, Екатерину мало занимало, кто как относится к ее храму. Не спуская глаз с крошечного, крытого соломой домика, она, широко перекрестившись, отвесила лачуге, ютившейся над их головами, глубокий поясной поклон.
– Зачем опустевшему селу побеленный храм?
– Почему опустевшему?..
Встревоженная, замерла, прислушиваясь. В самом деле, оттуда, с горы, доносился сухой треск – били деревом по дереву, и этот треск привел женщину в глубокое волнение.
– И-и-ра! – всплеснула она руками и, забежав в тот единственный стоявший в низине домик, тут же выбежала. Перевязываясь на ходу уже другим, совершенно чистым платочком, побежала вверх по крутой тропке. Козаки глотали слюну, глядя, как движется под выгоревшей на солнце ситцевой юбкой молодое и крепкое женское тело.
– Ишь как чешет! Молодуха, в самый раз!
– Молода-то она молода, а глянь, сколько их натаскала!
Из-за высокого лопуха выглядывала целая шеренга перепуганных головок.
– Ну, если смолоду поставить себе домик в низине, подальше от села, можно и побольше прижить.
– Голосистые, они до любви охочи.
– Жаль, что часу нету, а то меня тоже бог голосом не обидел.
Взбежав на гору, Екатерина замерла в глубокой растерянности. Оказалось, по подвешенной в церковном дворе доске, служившей вместо колокола, лупила тяжелой палкой женщина, причем била она в нее, сидя на груженной всяким скарбом телеге. Ввиду чрезвычайной поспешности она прямо на телеге подъехала к акации, на которой висела доска, благо ни ворот, ни забора, ничего вокруг той церквушки не было. С лицом окаменелым, безучастным женщина поднимала нескончаемую тревогу на всю округу, и видно было, что, если ее не остановить, она будет колотить до второго пришествия.
– Матушка, вы мне, что ли, стучите?
– Как же, – сказала женщина на телеге, не оборачиваясь, – стала бы я из-за тебя руки отбивать... Батюшку вон никак из храма не вытащу... Уже и казаки в Днестр полезли, а он все копошится, старая курица...
Фамилия священника была Гэинэ, то есть курица, и селяне его в самом деле за глаза звали старой курицей, но чтобы сама матушка... Екатерина стояла, не зная, что и думать, а двери храма меж тем, настежь открытые, как будто звали на помощь. Какой-то тревогой, какой-то бедой несло оттуда, и, перекрестившись, Екатерина смиренно вошла в храм.
Собственно, какой там храм! Глиняный пол, три покосившихся окошечка, пропускавшие так мало света, что нужно было долго привыкать к царящей внутри полутьме. В центре несколько вытянутого в длину помещения красовался столб, подпиравший прогнувшийся потолок, но у крестьян ничего не может пропасть даром, и к верхней части столба была приделана поперечина, так что это был одновременно столб, подпиравший потолок, и крест, которому можно молиться.
В глубине помещения небольшой, в человеческий рост, алтарик, собранный из обыкновенных досок, побеленных известью и покрашенных синькой. Временами из-за перегородки выглядывала голова крайне озабоченного старца. Он все кряхтел, суетился и тяжело дышал, что-то там собирая. С улицы сидевшая на телеге матушка торопила его поминутно. Когда треск становился невыносимым, страдавший одышкой отец Гэинэ выглядывал из-за перегородки и кричал в сторону открытых дверей:
– Да иду же, сию минуту иду!
Едва переступив порог, Екатерина направилась в заветный угол поклониться святому Николе-угоднику, покровителю крестьянок, но, дойдя до заветного места, ахнула. Серое, пыльное, затянутое паутиной пятно вместо защитника земных тружениц!
– Да вы, батюшка, с ума сошли! Вы обобрали храм как липку! Пусть бог простит мне мои слова, но даже турки, даже татары во время своих набегов...
Старый, измученный спешкой священник подошел и обнял крест-подпорку, ибо, видит бог, этого ему только недоставало! Там, на улице, одна сводит его с ума, тут появилась другая...
– Глупая твоя голова, – сказал он как можно спокойнее, – разве не видишь, сколько войск спустилось к Днестру и готовится к переправе? А грозные янычары, думаешь, сидят на Дунае и чубук курят? Да завтра-послезавтра огненный смерч будет гулять над всем этим краем! И во дни тяжких испытаний что остается маленькому народу, кроме горных тропок да густых лесов?..
Екатерина стояла нахмурившись и думала о той великой северной императрице, имя которой по воле случая носила и она.
– А вот русская царица, сказывают, молится тому же богу, что и мы! Теперь что же получается – они, православные, идут к нам на помощь, а мы, тоже православные, улепетываем? Да это же все равно, что пригласить к себе человека в гости, а самому, заперев дом, сделать вид, что идешь на ярмарку!
С улицы растрещалась подвешенная к акации доска, и этот треск святой отец совершенно не в силах был перенести.
– Да иду же, сию минуту иду!
Вспомнил, что еще что-то важное нужно взять. Вернулся через боковую дверь алтаря, но, пока шел, забыл, за чем шел.
– Вот, – пожаловался он Екатерине, вытянув голову через край перегородки, – к ты меня ругаешь, и матушка торопит. А между тем село снялось с места, люди подались в леса, ж я как пастырь не могу не последовать за своим стадом. Иконы и утварь вынужден взять, потому что война может затянуться до осени, и там, в лесу, всякое может случиться – и роды, и панихиды, и похороны. Чем же справлять церковную требу, если не взять все это с собой?
Екатерина стояла посреди храма, и ее карие глаза медленно, как степные родники, наполнялись влагой.
– Теперь что же? – спросила она. – Все лето, до наступления холодов, на дверях храма будет висеть замок?
– А что, и повисит. Может, даст бог, не украдут.
Широкое лицо Екатерины, ее тяжелый мужской лоб медленно стали наливаться упрямством, и это не предвещало старику ничего хорошего.
– А разве в священном писании сказано, что, когда прихожане бегут в лес, священник непременно должен бросить свой храм и бежать за ними?
– Птичьи твои мозги, сама подумай, что для господа важнее – сотня живых душ или эта хибара, крытая соломой?
– А вот монахи из соседнего монастыря никуда не бегут.
– Фасолевое твое соображение, каменные монастыри нарочно для того в виде крепости и построены. В случае чего они могут наглухо запереть ворота и занять круговую оборону, а что мы можем на макушке этого холмика?
– Ну, во-первых, – сказала Екатерина, – это не холмик, а круча, высокая круча над рекой. Монастырям пыхтеть да пыхтеть, чтобы этакую себе стену поставить. Во-вторых, с запада село укрыто лесистыми холмами, и, хотя особых укреплений нету, я думаю, в случае чего мы смогли бы...
Отец Гэинэ рассмеялся, но это был не смех, а некий вид нервной разрядки, вызванной тупостью человеческой. Потом, осознав свой грех, перекрестился, попросив у бога прощения, и, запутавшись вконец, изрек тоном, не допускающим возражений:
– Закинь своих птенчиков на мою телегу и айда – времени в обрез.
– Как хотите, отец, а я останусь защищать свой храм.
– Дура ты длинноволосая, не смей больше при мне называть эту хибару храмом! Бедность нас унизила, оглупила, но вера в нас еще жива! Неужели ты никогда не видала, в каких прекрасных храмах с золочеными куполами обитает истинный господь? Что же от нашего бога останется, если мы его вечно будем держать в такой хибаре?
Перекрестившись, чтобы замолить свой несомненный грех, Екатерина начала медленно отступать.
– Ну не спорю, – созналась она, – наш храм давно пора обмазать глиной и побелить. Этими днями я как раз собиралась браться за побелку, для того и заложила новую печь, чтобы хорошую известь выжечь...
– Воробьиные твои мозги! Сколько эту лачугу ни бели, потолок не выровняется и дырявая кровля не перестанет протекать!
Екатерина стояла смущенная, виноватая, но верующая.
– Толкуйте как хотите, а это все-таки храм. Тут мы венчаемся, тут крестим своих ребятишек, тут отпеваем своих близких и не можем, ей-ей, не можем бросать его на произвол судьбы! Бог нам этого не простит.
Отец Гэинэ вдруг понял, что потратил массу времени впустую.
– Ребятишки твои в низине или тут, на горе? Матушка меня еще с вечера за тобой посылала – как-никак ты моя единственная певчая, и без тебя ни литургии, на вечерни. Собери свою ораву и давай, пока я не уехал.
С тяжелым узлом в одной руке, с железным замком в другой он направился к выходу. Екатерина помогла дотащить мешок до дверей, но перед выходом, отдав священнику мешок, взяла у него замок и заявила:
– Если у вас так мало веры, что вы, чуть что, даете деру, так вот назло вам останусь...
– Сорока ты дремучая, – прошептал в ужасе священник, – а ты подумала, что ждет тебя, единственную в селе женщину, к тому же молодую, после того как вся эта армада переправится через Днестр?
– Ничего, у меня шестеро ребятишек. Они меня защитят.
– Да чем тебя те малолетки защитят?
– Чистотой и непорочностью.
– А если не смогут?
– Если не смогут, меня защитит этот храм.
– Если ты еще раз назовешь эту хибару храмом, я уеду, даже не дав тебе своего отеческого благословения...
Ее глаза, чистые степные родники, переполнились влагой.
– Да как не называть мне его храмом, когда вон сколько раз в зимнюю стужу тут на наших глазах рождался младенец! Сколько раз с этого амвончика доносилось слово господне! Сколько раз мы плакали, когда наступал час распятия, и содрогались от счастья, когда Иисус, воскреснув из мертвых и смертью смерть поправ, выходил оттуда в белом одеянии...
– Откуда выходил?
– Да вон из той боковой дверки...
Отец Гэинэ стоял над мешком, разинув рот, – такого с ним еще не бывало. Чтобы его прихожанка утверждала, что видела своими собственными глазами...
– Дочь моя возлюбленная... В трудные времена судьбу нашего народа решала не голова, а ноги.
– Вы думаете, мы бегством спасали себя?
– Чем же?
– Тем, что держались за эту глину и за этот крест.
Матушка на улице уже не стучала – она вопила в полный голос.
– Да иду же, вон он я, в дверях стою! Не знаю, – добавил священник, несколько понизив голос, – не знаю, дочь моя, может, я и не совсем прав, выбрав паству, а не храм, но выбор уже сделан, так что прощай, глупое мое дитя. Пусть в эту лихую годину бог хранит тебя, и твой очаг, и твою землю, и эту бедную...
– И этот храм.
– Ну хорошо. И этот храм.
Тяжелое, крупное лицо Екатерины озарилось счастьем.
– А если это храм и вы нас покидаете на столь долгое время, почему бы вам не вернуть хотя бы часть церковной утвари?
– Милая моя ягодка, что я могу вернуть, когда тут всего полмешка добра!
– Хоть бы Евангелие оставили. Какой это храм без слова господня!
– А то ты не знаешь, что у нас всего одно Евангелие, за которое я еще в позапрошлом году отдал кобылу с жеребенком и с тех пор на одной кляче езжу. Стыд и срам.
– А псалтирь?
– Псалтири у нас сроду не было.
– А вон там лежало несколько листочков?
– Там лежали всего три псалма, переписанные мной в молодости, когда еще рука не дрожала. Я их храню как свидетельство своей грамотности, вдруг проверка какая будет, но, если ты уж так просишь, я их тебе, пожалуй, оставлю. Только смотри, береги от огня, от влаги и не давай ребятишкам ими играть.
Завладев листочками, женщина положила их там, где они всегда лежали, и, вернувшись, встала в дверях, загородив собой выход.
– А... светить?
– Что светить?
– По вечерам, говорю, когда мы соберемся на вечерню и народ опустится перед алтарем на колени, а я выйду петь на клиросе...
– Да какое тут может быть пение?!
– Самое обыкновенное. Крещеные, как-никак, и, когда солнце пойдет к закату, а со стороны монастыря позвонят к вечерне, мы соберемся, оставшиеся в селе прихожане, я раскрою перед собой те листочки, и как мне тогда без свечки?
– Воска у меня нету, – сознался отец Гэинэ.
– Зачем тогда листочки подарили? Как я их в темноте читать буду?
– Дочь моя, какая свеча поможет тому, кто грамоты не ведает!
– Как не ведаю? Да сколько раз я тут, на клиросе, читала Часослов?
– Это потому, что, будучи от природы смышленой, ты выучила все наизусть и шпаришь по памяти.
– А вдруг в один прекрасный день бог смилуется, и буквы передо мной откроют свои тайны? Как я в ту тайну проникну, если в церкви будет темно!
Отец Гэинэ перекрестился и, запрокинув голову, признался всевышнему:
– Господи, какие у меня муки с этой дурой, какие муки!
Подумав, покопался в мешке, достал оттуда несколько огарков, завернутых в тряпочку.
– Воску тебе в жизни не видать, его у меня всего одна капля, и теперь, с этой засухой, неизвестно, насоберут ли его пчелы или нет. Вот возьми эти огарки. Дома скатаешь из них свечу. Да не надо мне руки целовать, они у меня в пыли да в грехах...
– Мы будем молиться за вас.
– Прощай, глупое дитя, и да пребудет с вами господь...
Проводив священника, Екатерина спустилась к одиноко стоявшему в низине домику. Развела огонь в печи, собрала свою ораву, быстро всех перемыла, причесала, обстирала. Пока она приводила своих птенчиков в божеский вид, воск тихо плавился перед огнем в глиняном черепке. Нарядив ребят, Екатерина смастерила из растопленного воска одну-единственную свечку и, молча кивнув ораве, двинулась вверх по тропке. Она шла впереди, дети цепочкой семенили за ней, а замыкала это шествие шустрая и верная собака Ружка.
В каждом уважающем себя селе есть место для отрады души человеческой. Околина гордилась красивым видом, открывавшимся с обрыва, на котором стоял храм. Придя в церковь, прихожане, как правило, выгадывали минутку-другую, чтобы постоять, полюбоваться оттуда, сверху, на реку, на заречье, на то далекие голубые дали, которые, кажется, родственны душе твоей, отчего и ты по ним тоскуешь, и они без тебя измаялись...
Екатерина была толковой матерью. Она заботилась о том, чтобы ее дети не голодали, но и без причастия к миру прекрасного она их не оставляла. Почти не было случая, чтобы она с ними проскочила в храм, не постояв над обрывом, не полюбовавшись Днестром. Обычно перед вечерней тут было не протолкнуться, но теперь они были совсем одни. Оставленные пастырем и односельчанами, они стояли и долго завороженно глядели на левый берег, туда, где в лучах заходящего солнца в большой спешке спускали мост на воду.
Собранная из понтонов, бочек и связанных вместе плотов, гигантская ящерица долго и неохотно к воде привыкала. Солдаты, пушки, лошади. Крики, вопли, ор. Затем вдруг все умолкло. Мост поплыл наискосок по реке и, зацепившись носом за правый берег, стал выравниваться. Все шло хорошо, мост уже был готов, уже первую пушку начали по нему переправлять, когда вдруг, неизвестно с чего, гигантская ящерица закапризничала. То выгибает спину, как разъяренная кошка, то, наоборот, исходит лаской, уводя середину моста под воду. В конце концов все это сооружение не выдержало напора воды. Несколько сорванных понтонов вместе с бочками, кувыркаясь, понеслись вниз, к морю. Зычный голос завопил во всю мощь:
– Ло-о-ови-и!
За поворотом понтоны были выловлены и вытащены на сушу. Запрягли лошадей и поволокли обратно, чтобы начать все сначала. А времени было в обрез. Фельдмаршал, угрюмый и недовольный, осматривал остатки моста и распекал инженерную службу. Разведка донесла, что со стороны Оргеева движется вверх по правому берегу турецкая конница, направлявшаяся, вероятно, на выручку осажденной Хотинской крепости. Откладывать переправу было нельзя, и Румянцев приказал, построив третью дивизию, свершить молебен.
– И-и-р-ра! – всплеснула руками Екатерина, когда полковые священники при последних лучах заката вышли в золоченых ризах перед своими полками. Вечерня была уже на исходе; они засиделись, очарованные заречьем, а между тем за спиной давно ожидал опустевший храм.
Едва переступив порог, дети кинулись по углам, куда они обычно прятались, чтобы не быть другим помехой, но то было при переполненном храме! Теперь, слава богу, места было полно. Более того, незаполненное пространство нагоняло тоску, и, поскольку эти шестеро ребятишек были единственными прихожанами, оставшимися вместе с ней верными храму, Екатерина собрала их из углов, вывела к алтарю, поставила на коленки рядышком.
Теперь наступил черед свечки, ибо без нее какая вечерня! Подумав, Екатерина прилепила свечку к подоконнику. Зажгла, с минуту постояла над ней, следя завороженными глазами, как крошечная капля света плавит воск, слизывая его по краям и тут же роняя горячие капли. Пахло ульями, весной, лесами и той неземной благодатью, которая витает над сотворенным миром.
Перекрестившись, Екатерина вернулась к своим ребятишкам, стала за их спинками на колени, опустила им на плечи теплые руки и запела:
Святый Боже,
Святый Крепкий,
Святый Бессмертный,
Помилуй нас.
Сначала испуганно, робко, а затем все слаженнее и слаженнее дети принялись ей подпевать и вот наконец запели в лад. Свечка, слово, голос, живая святая душа и, стало быть, чем не храм, чем не вечерня?..
А на Днестре тем временем переправлялась дивизия генерала Эльмпта. В густой тьме огромная лавина бросилась в воду и поплыла наперерез быстрой волге. Плыли лошади, солдаты, какие-то грузы на плотах. Глотали воду, ругались, тонули, прощаясь с жизнью, и выныривали, заново обретя ее.
Из темноты, белея размытыми ущельями, медленно двигался им навстречу правый, высокий берег. Он был весь в тумане, и только на самой макушке мигал огонек. Эта крошечная капля света то вздрогнет, то вот-вот потухнет, то, глядишь, опять дышит во мгле.
Огромная живая масса плыла по бурной реке, и слабый огонек церковной свечки представлялся каждому счастливой звездой. А увидев свою звезду, кто не содрогнется от счастья и не поплывет ей навстречу?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Запретный плод
Naturalia поп sunt turpia *.
История оценит влияние ее царствования
на нравы...
Пушкин
* Естественное не может быть постыдным (лат.).
В феврале 1790 года Петербург праздновал взятие Очакова. Героя этого сражения, державшего в железном кольце турецкий гарнизон почти полтора года, князя Потемкина встречали с почестями, подобающими его фельдмаршальскому чину. Два морских батальона и кирасирский полк, носивший его имя, вышли далеко за городскую черту, чтобы встретить светлейшего. Гремели колокола на соборах и храмах, палили пушки кораблей, стоявших в устье Невы, и весь Невский, до самого Зимнего, был празднично убран.
Государыня была счастлива. Она сумела поставить дело так, что люди умирали с ее именем на устах, но уж зато, когда наступал черед чествования, она и это умела устроить как никакой другой монарх. Теперь, стоя у окна и глядя на несметную толпу, заполонившую Дворцовую площадь, она спросила своего камердинера Захара Зотова, услугами которого изредка пользовалась, чтобы узнать, что думают ее верноподданные.
– Что, Захар, сильно любят князя в народе?
– Нет, ваше величество, – спокойно ответил Захар. – Никто его не любит.
– Как так? – удивилась государыня. – Да ты подойди к окну, посмотри, что на площади творится!!!
– Пустое, ваше величество. Это все от скуки, от желания какого-нибудь праздничка себе, а на самом деле любят его только вы да бог.
– Что ж, – сказала Екатерина после некоторого раздумия, – бог да я это не так уж мало.
Вечером в Зимнем был дан бал в честь победы русского оружия. У западных послов разбегались глаза. Екатерининский двор блистал как никогда, и, по правде говоря, он действительно был одним из самых изысканных в Европе. Государыня тратила на его содержание примерно столько же, сколько уходило на русско-турецкие войны. Прекрасно осведомленная о внутреннем положении державы, императрица не прочь была пустить пыль в глаза, причем чем сложнее было состояние дел империи, тем больше пыли она пускала. А двор был в этом деле первым ее помощником. Потому-то Екатерина всю жизнь строила для него дворцы, награждала, обогащала, увлекала.
Созданный руками императрицы, воспитанный в ее духе, екатерининский двор, конечно же, был верен себе. Он прекрасно понимал, на чьи деньги, для чего и как он существует. Не зря Суворов, всегда державшийся в стороне от шумной придворной суеты, писал к концу своей жизни, что он шесть раз был ранен на войне и двадцать раз – при дворе. Безнравственность буквально разъедала этот блистательный двор, и Екатерина, всячески его опекая, несомненно, догадывалась, что за овощи росли в ее огороде.
Собственно, в дни больших празднеств, да еще в присутствии западных послов екатерининский двор вел себя безукоризненно, и императрица была воистину счастлива. В те холодные февральские дни она праздновала двойную победу – и над турками, и над своим двором, вернее сказать, над завистливыми противниками Потемкина. Почти три года, с тех пор как она поставила светлейшего во главе стотысячной армии, при дворе шли бесконечные споры и неудовольствия по поводу ведения войны. Сам военный министр фельдмаршал Салтыков и вся его Военная коллегия считали, что главный воин России Румянцев-Задунайский. Ему, собственно, и должны быть переданы все войска и предоставлена вся свобода действий.
