Текст книги "Шутить и говорить я начала одновременно"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Нет, я не бросилась наутёк, взяла себя в руки и вспомнила, что на берёзе свила гнездо пара каких-то крупных черно-рыжих птиц, не знаю, как они называются. Видимо, одна из птиц сидела под деревом и в знойном мареве показалась мне похожей сначала на белку, а потом на собачку.

Восхищаясь собственным мужеством, я промчалась мимо берёзы, развернулась, взглянула на берёзу и чуть не померла на месте. Под берёзой в клубах пыли металось что-то страшное. От ужаса я не могла бежать, меня парализовало, я стояла, опираясь на велосипед, и не в силах была отвести взгляда от клубящегося ужаса. Благодаря этому ужас получил возможность разъясниться. Два воробья подрались.

Не знаю уж, зачем я выбрала дорогу с берёзой, могла ведь проехать по другой. Может, хотела проверить собственную храбрость? Но в то лето больше к берёзе я не ездила.

Тем летом не повезло Тересе, ей раздробил колено жёрнов, который мы куда-то перетаскивали. Колену её досталось уже во второй раз, первый оно пострадало, когда ещё до войны Тереса съезжала со мной на санках с горки. После жернова в её колене навсегда поселился ревматизм.

Со мной же в деревне только раз произошёл несчастный случай, когда я уронила себе на ногу тяжёлую бутылку из тёмного стекла, не знаю из-под чего. С бутылкой ничего не случилось, а у меня с пальца сошёл ноготь. Помню, как я выла, опуская ногу в холодную воду, а Люцина обзывала меня истеричкой. Как-то не отрезала я себе пальцев ни сечкой, ни серпом, и на то спасибо.

А со второй моей подругой мы решили в полночь пойти на кладбище. Мне было уже двенадцать лет, а ей четырнадцать. Не совсем была это полночь, в полночь мне не разрешили бы выйти из дому, а у матери сон был чутким, так что выскользнуть без спросу я не могла. Вот мы и решили: пусть это будет условная полночь, на самом деле оказались на кладбище часов в восемь, для меня крайний срок пребывания на улице. Однако в тот вечер моросил дождь, тучи покрыли небо, и стало совсем темно. На кладбище, ясное дело, не было ни одной живой души. Выглядело оно чрезвычайно мрачно, заросшее, заброшенное. В общем, атмосфера для кладбища самая подходящая. Храбрясь изо всех сил, мы прошли немного по дорожке в глубь кладбища и остановились у какого-то памятника, пугливо озираясь.

Все вокруг было тихо, спокойно, нигде ничего не шевелилось. Вполголоса мы стали говорить о том, что вот, пожалуйста, ничего не происходит, бояться нечего, а столько порассказали о всяких духах и мертвецах, встающих из гроба. И в этот момент за спиной подруги, чуть ли не из-под её ног, что-то с шумом рванулось. Мне повезло, я стояла к ней лицом и успела разглядеть улепётывающего зайца, она же услышала только страшный шум, нарушивший мёртвую тишину. Такого выражения безграничного ужаса на лице человека я не видела никогда ни до, ни после этого. Открыв орущий рот, но не издавая ни звука, она присела от неожиданности, а глаза её вылезли из орбит. На меня же напал совершенно дикий приступ смеха, которого она так и не смогла мне простить. На этом и кончилась наша дружба, кончилась навсегда, я даже не помню имени этой подруги.

К этому же времени относится наше увлечение игрой в индейцев. Играли мы на Диком поле. Не совсем подходящее место для индейцев, но так уж назывался пустырь за нашим груецким домом. В игре принимали участие Боженка, та самая, что испугалась кикиморы под берёзой, и ещё одна девочка, Виська. Из орехового прута я изготовила себе лук и в процессе изготовления чуть не выколола Боженке глаз, ткнув в него веткой. Я жутко испугалась того, что натворила, и умоляла подружку не реветь. Боженка мужественно перенесла несчастье, не ревела, только подержалась за глаз. К счастью, зрения она из-за меня не потеряла, но играть в индейцев ей почему-то разонравилось. Из лука я стреляла, стрелы летели на целых три метра вперёд и замечательно попадали в цель, застревая в оконных занавесках. Индейский головной убор я делала из индюшачьих перьев, и нашему пугливому коту не было никакой жизни. Но об этом я уже рассказывала. Благодаря игре в индейцев я научилась разбираться в следах (это аукнулось в «Романе века»),во всяком случае, легко отличала следы человека от коровьих и собачьих.

Запомнилось мне и представление, которое как-то устроил у нас в Груйце муж Тересы Тадеуш. Естественно, до того, как он исчез из Польши при таинственных обстоятельствах, о которых мне никогда так толком ничего и не удалось разузнать. До своего исчезновения он часто бывал у нас, и все мы его полюбили, это оказался добродушный и весёлый молодой человек. Не знаю, как получилось, что вскоре после женитьбы оба они с Тересой оказались у нас в Груйце.

В тот вечер я сидела надутая, обиженная на весь свет, из-за чего – не помню. Настроение у меня было преотвратное, сидела я в углу со своим горем, и белый свет был не мил. Поэтому начало спектакля я прозевала. Кажется, Тадеуш решил развеселить мою мать и Тересу и пригласил их в кабаре. Кабаре он устроил в нашей столовой. Сначала выступил в качестве официанта и принялся подносить дамам разные яства. Я заметила происходящее на этапе мелконарезанного сырого картофеля, политого чем-то явно несъедобным, и украдкой проявила интерес к происходящему, ибо явно интересоваться мне не позволяла оскорблённая амбиция. Одно за другим приносил официант блюда своим посетительницам и горячо уговаривал отведать их, расхваливая на все корки. Потом Тадеуш оставил кельнера в покое и перевоплотился в баядерку. Скрывшись ненадолго в спальне, он появился оттуда в платье матери, слишком коротком для него, и туфлях на высоких каблуках; с мощным бюстом и крутыми бёдрами. И принялся танцевать.

И тут я почувствовала: если не дам себе воли, лопну от сдерживаемого смеха. Мать с Тересой катались по тахте и уже не хохотали, а выли от смеха. Домработница в дверях столовой, с лицом свекольного цвета, держась обеими руками за живот, то наклоняясь вперёд, то откидываясь назад, издавала какие-то нечеловеческие рыки. Позабыв о необходимости блюсти своё достоинство, я скатилась под стол, испуская поросячье хрюканье.

( Подозреваю, что именно в период… )

Подозреваю, что именно в период между девятым и двенадцатым годом во мне возникли и закрепились некоторые черты моего характера, ибо много событий, оставивших прочный след в моей жизни, происходило в ту пору. Тогда же я прославилась как медиум.

Всем известно, что в период оккупации в Польше появилась мода на спиритические сеансы. К нам в Груец эту моду завезла Люцина. Собрала в кучу родных и друзей и устроила сеанс. И в первый же вечер произошла потрясающая, совершенно необъяснимая вещь. Вернее, тогда она казалась нам необъяснимой, теперь я нахожу ей объяснение. Итак, за столик уселись несколько человек, чрезвычайно взволнованных, хотя кое-кто из них и был настроен скептически. Среди них была и Тересина приятельница Ядвига, у которой был брат Фелек. С их семьёй нас многое связывало. Ну, во-первых, это в их семье нашёл счастье наш кот Пимпусь, которого мы отослали к ним в деревню. А во-вторых, он сильно ухлёстывал за Тересой. Я имею в виду Фелека, а не Пимпуся. В-третьих, этот Фелек в своё время очень нравился мне.

Тут мне опять придётся сделать отступление, в данном случае назад. Понимаю, от моих отступлений можно с ума сойти, но ничего поделать не могу, над скачками своего воображения я никогда не имела никакой власти.

Было мне года два. Вся запыхавшись и раскрасневшись, прибежала я к матери, громко требуя от неё надеть на меня новое красное платье, потому что идёт пан Фелек.

Мать быстренько обрядила меня в красное платье и спросила:

– А почему ты хотела, чтобы на тебя надели красное платье?

– Так ведь пан Фелек, идёт! – повторила я, решив, что в первый раз мать не расслышала.

– А что, пан Фелек тебе очень нравится? – Да.

– А почему?

– Ну как же, ведь у него такой длинный нос! Ответ был дан не задумываясь, и звучало в нем такое искреннее восхищение, что в семье ещё долго смеялись.

Описываемый мною спиритический сеанс происходил лет через десять после этого события. Участники его собрались вокруг столика и очень нервничали. Одна Люпина, уже знакомая с новым развлечением, сохраняла спокойствие. Дух появился, фарфоровое блюдечко с нарисованной стрелкой принялось двигаться по нарисованным буквам алфавита, и из этих букв составилась фраза:

– ПУСТЬ ФЕЛЕК ОСТЕРЕГАЕТСЯ.

Ужас охватил присутствующих, особенно испугалась, естественно, панна Ядвига. По её наущению спросили духа, чего именно надо Фелеку остерегаться, в ответ на что дух, очень аккуратно, с соблюдением правил орфографии прошёлся по буквам алфавита и выдал фамилию:

– БРАЙТШВАНЦ.

Сознаюсь, фамилия была другая, но за давностью лет я её запамятовала, помню лишь, что такая же трудная и не польская. Панна Ядвига страшно побледнела, ей стало плохо. Включили свет, принялись её успокаивать и расспрашивать, кто такой Брайтшванц, потому что остальным это имя ничего не говорило. Оказалось, что это то ли шкоп, то ли фольксдойч, который в последнее время очень подружился с Фелеком и предлагал ему заманчивое сотрудничество. А тут дух чётко заявляет, что все это липа, а Брайтшванц – свинья.

На присутствующих это произвело сильное впечатление, многие поверили в возможность общения с потусторонними силами, ибо никто из них даже не сумел бы подталкивать блюдечко. Могла это сделать одна Люцина, уже несколько освоившаяся в контактах с неземными силами, но она не знала о Брайтшванце. Безоговорочно поверив предостережению, панна Ядвига предупредила брата, и вскоре выяснилось, что дух совершенно прав. Тогда мы приписали все воздействию потусторонних сил, теперь же я склонна объяснить явление проще: знавшая о контактах брата с Брайтшванцем и не одобрявшая их, пани Ядвига, получив предостережение, подсознательно думала об этом нехорошем человеке и, не отдавая себе в этом отчёта, подталкивала блюдечко к нужным буквам.

Так вот, после этого первого успеха спиритического сеанса наши жутко увлеклись спиритизмом и чуть не заездили меня насмерть, ибо оказалось, что я – потрясающий медиум. Скромность не позволяет мне тут расписывать мои способности, но для меня настала тяжёлая жизнь, все вечера теперь были заняты не очень интересным для меня делом. Раз я не выдержала, взбунтовалась и отправилась-таки спать. И что вы думаете? «О, КАК ТЯЖКО!» – изрекло блюдечко и на этом остановилось. Донельзя заинтригованные участники сеанса прибежали за мной, вытащили из постели и усадили за столик силой. Я ворчала, но в глубине души испытывала гордость. Честное слово, блюдечка я никогда не подталкивала.

Духи духами, а для меня гораздо более важными в тот период были два других момента: стремление к литературному творчеству и деньги. На оба значительное влияние оказала Люцина.

Глупой она не была, это точно, а вот легкомысленной – несомненно, как и вся её семейка. Всегда говорила первое, что взбредёт в голову, не задумываясь над последствиями. Критиковать меня она начала с того самого момента, когда я научилась читать, и безжалостно искореняла во мне отрицательные, с её точки зрения, черты характера и склонности. В ней сказывался педагог, и действовала она, несомненно, из лучших побуждений, вот только несколько переусердствовала в этом. Громким и противным голосом, так, чтобы я слышала, убеждала она в соседней комнате моих родных, что у меня явно не все в порядке с головой, читаю и читаю постоянно, а толку чуть. Никакой пользы от этих книжек, просто жалко их тратить на такую бестолочь. Вот если бы я хоть сказочку попыталась сочинить…

А ещё, правда, немного позже, она бесконечно повторяла, что человек лишь тогда имеет право быть самостоятельным и может распоряжаться собой, когда сам на себя зарабатывает и в состоянии себя содержать сам. В этом я с ней полностью соглашалась, с малолетства проявляла склонность к самостоятельности, в связи с чем и стала подумывать о том, как самой зарабатывать деньги. Первые деньги я заработала, когда мне было одиннадцать лет.

Какие-то предприимчивые люди, которых война изгнала из их варшавских квартир и которые поселились в нашем груецком доме, решили организовать на первом этаже небольшую фабричку по производству порошка для теста. Фабрику назвали «Альма», а порошок изготовлялся из соды с какими-то добавками. Этот порошок надо было продавать в маленьких пакетиках. Меня приняли на работу, я должна была клеить эти самые пакетики. Услышав, что у меня есть шансы заработать сто злотых в день, я пришла в восторг и испытала прилив трудового энтузиазма. Клеить я умела ещё со времён изготовления ёлочных украшений. Умела и любила. Работа горела в моих руках, я справлялась с ней не хуже взрослых, пакетики так и летели на стол, и я в самом деле зарабатывала по сто злотых в день. Да вот жаль, недолго длилась радость, наша фабричка обанкротилась.

Значительно более длительным оказалось второе моё увлечение. Сначала я пробовала, под влиянием Люцины, писать сказки, но они у меня как-то не сочинялись. Тогда я приступила к созданию повести, а может, и романа. В отцовском банке мне разрешали писать на машинке, очень мне это нравилось, и я приступила к созданию своей первой повести. Помню, что кроме героини там был ещё и автомобиль. Он был спрятан в кустах, из которых торчал то ли его зад, то ли перед, этот момент был весьма существенным для развития сюжета, но больше о повести я ничего не помню. Очень может быть, я так и не продвинулась в своём творчестве дальше вступления. Естественно, свои литературные опыты я держала в тайне.

В четвёртом классе меня смертельно обидели. Что-то нам задали на дом по польскому языку, написать требовалось немного, меньше странички. Я быстренько написала, не очень старалась и отдала учителю. Учитель вызвал меня к доске.

– Кто это написал? – строго спросил он. Я удивилась, не понимая, в чем дело.

– Никто. Я сама писала.

– Неправда. Признайся, иначе вызову родителей. Кто это писал?

Меня обвиняют во лжи? Я жутко возмутилась, не помня себя от ярости кричала и требовала объяснить, с чего вдруг такое подозрение? Почему учитель считает, что это написала не я, а кто-то другой? И не боюсь я его, пусть вызывает хоть всех моих родных, только сначала пусть скажет, за что ополчился на меня?

– Невозможно, чтобы ты такое написала, – убеждённо ответил учитель. – Накорябано ужасно, но ведь ни одной орфографической ошибки!

Сразу успокоившись, я заявила, что ошибок давно уже не делаю, а уж он-то должен был это заметить. Возможно, учитель спохватился, что и в самом деле пишу я грамотно, потому что перестал меня третировать и никого не вызывал в школу. А ошибок я не делала, по всей видимости, потому, что много читала и у меня была хорошая зрительная память. Читая прорву книг, я в конце концов запомнила, что как пишется.

Двадцать лет спустя тетрадь с орфографическими ошибками принёс из школы мой старший сын и очень меня разгневал.

– Нет, милое дитятко, – заявила я, – чего-чего, а орфографических ошибок делать ты не будешь! Такого стыда и позора я не потерплю! С сегодняшнего дня берёмся за диктанты, и корпеть над ними ты будешь до тех пор, пока не научишься писать без ошибок.

И мы взялись за диктанты. Я мучила ребёнка по-страшному, выискивала самые трудные слова и вставляла их в предложения, которые никак не были с ними связаны по смыслу. На эвкалипте у меня сидели рядком коровка с ястребком, протоколируя бабочки сквозь скорострельные очки. Представьте, помогло, ребёнок стал писать без ошибок.

Вот, пожалуйста, опять отступление от хронологического порядка, теперь я забежала далеко вперёд. Виновата, возвращаюсь.

Когда мне было одиннадцать лет, Люцина поселилась во дворце в Урсинове. Не потому, что она вдруг стала графиней, просто её муж получил работу в тамошнем образцовом хозяйстве. Оно и в самом деле было образцовым до омерзения, я имела представление о крестьянских полях, а тут во ржи ни одного василька не заметишь! Делянки же с земляникой были не зеленого, а красного цвета, что, в отличие от ржи, вызвало моё одобрение. Работников требовалось много, и их поселили не только в хозяйственных пристройках, но и в помещениях самого дворца. Люцине достались на первом этаже две комнаты с кухней и ванной, множеством коридорчиков и каких-то закомарков. Я провела часть лета в Урсинове и помню молодёжь, с которой Люцина нелегально занималась. Молодёжь запомнила я плохо, видимо, летом они не часто приходили к Люцине, зато очень хорошо запомнила кроликов, которых Люцина разводила и которым мне пришлось опять рвать в жутких количествах траву-лебеду и прочий тысячелистник, а вечерами загонять животных на ночлег. Гонялась за ними по всему парку.

Из Варшавы в Урсинов и обратно я ездила самостоятельно. От станции до Люцины нужно было тащиться пешком три с половиной километра. Летом было не страшно, но когда на Пасху сорок четвёртого я отправилась к ней, дул сильный ветер, лил дождь со снегом, я промокла насквозь и заледенела так, что говорить не могла. Зная подверженность простудам своей племянницы, Люцина перепугалась и приготовила мне горячее питьё, в состав которого кроме спирта входило немного мёда и масла. Я вылакала целую чашку, заснула и проснулась совершенно здоровой. Даже насморка не схватила!

Лето сорок четвёртого я провела у Люцины не все, по каким-то причинам в конце июля уехала, а первого августа, сами знаете, что произошло [10]10
  Первого августа началось восстание в Варшаве.


[Закрыть]. Возможно, о том, чтобы я уехала, позаботилась Люцина, она знала, что готовится, причём сведения к ней поступали с двух сторон, от наших и от немцев.

О том, что муж Люцины участвует в Сопротивлении, тогда говорили лишь намёками, открыто заговорили только после войны. Люцину тоже время от времени привлекали. В урсиновском дворце, на втором этаже, поселились какие-то важные немецкие власти, а потом разместился военный штаб.

Среди немцев был военный врач, очень неплохо говоривший по-польски. Тридцать первого июля он остановил Люцину и спросил:

– Где ваш муж?

– В Варшаве, – спокойно ответила Люцина. – Поехал в город.

– Так вот, скорее найдите его в этом городе и заставьте уехать оттуда.

– Почему? – недоверчиво и враждебно поинтересовалась Люцина.

– Потому что иначе вы его больше никогда не увидите. Завтра в Варшаве разразится восстание.

Люцина притворилась, что не поверила врачу, хотя прекрасно знала о готовящемся восстании. Фыркнула и заявила немцу, что ни в какое восстание не верит, понятия не имеет, где искать мужа, и в город не поедет. А немец как в воду глядел. Разразилось восстание, и своего мужа Люцина больше никогда не видела.

О муже сведений не поступало, зато в конце августа Люцине сообщили, что на Садыбе [11]11
  Один из районов Варшавы, охваченный восстанием.


[Закрыть]лежит раненный в ногу её двоюродный брат Збышек, один из внуков моей прабабушки. Военные действия шли полным ходом, а надо было пробраться к раненому и подготовить его транспортировку. И Люцина решилась. Одела довоенное белое платье в красные горохи, сверху – красное шёлковое пальто в белый горошек, на ноги красные французские туфельки, на руки – длинные белые кружевные перчатки. Взяв в руки соответствующую по колеру сумочку, она прогулочным шагом направилась на прогулку в Садыбу. Уж не знаю, какую именно дорогу она избрала, но только по пути её ни один человек не остановил. Немцы пялились на неожиданное явление, наверное, вспоминали счастливое довоенное время и нарядных женщин. Люцина сделала все, что требовалось, а ночью в урсиновский дворец принесли раненого Збышека и положили в её комнате.

Рана была тяжёлая, гноилась, у больного поднялась температура. Люцина лечить умела, прошла курсы медсестёр, но у неё не было ни медикаментов, ни перевязочных материалов. Вечером сидела она с соседями на лавочке у входа в парк и ломала голову над тем, что же делать. Тут к ней подошёл тот самый немецкий врач.

– Вы любите шоколад? – вежливо задал он неожиданный вопрос.

– Люблю! – не задумываясь ответила Люцина. В конце концов, что тут такого, что она любит шоколад?

И тут врач вынул из сумки и сунул ей в руки огромную килограммовую коробку Веделевских шоколадных конфет. Мало сказать сунул, заставил её взять коробку обеими руками, придерживая крышку.

– Тогда возьмите вот это, – произнёс он подчёркивая слово «это». – Возьмите это домой и дома съешьте. – Слова «домой» и «дома» он тоже выделил особо.

Соседи покосились – что за отношения связывают Люцину с этим шкопом? Первым побуждением Люцины было отшвырнуть конфеты, но она почувствовала необычную тяжесть коробки и удержалась.

– Большое спасибо, – вежливо поблагодарила она, встала и удалилась к себе.

Там она раскрыла коробку. Внутри оказались тесно уложенные перевязочные средства, лекарства, шприц с ампулами и прочие медикаменты.

Збышек выжил, и нога у него зажила, правда, лёгкая хромота осталась навсегда.

Уже под самый конец восстания, но ещё до того, как из дворца удалили нежелательный польский элемент, поляки услышали поздно вечером доносящиеся сверху какие-то непонятные звуки. Вверху, на втором этаже, размещался немецкий штаб. Звуки были непонятные, то вроде громкое пение мощных мужских глоток, то что-то напоминающее рыдания и всхлипывания. Громче же всего звучали рёв и вой, преимущественно на букву «ууу». Самые храбрые из наших поднялись тихонько по лестнице, обнаружили, что вой доносится из большого графского салона. Приоткрыли дверь и увидели незабываемое зрелище.

Посередине огромного салона на возвышении стоял катафалк, прикрытый чем-то чёрным, вокруг горело в высоких подсвечниках шесть погребальных свечей, к гробу была прикреплена табличка с надписью: Der Krieg kaput [12]12
  Войне конец (тут: Война скончалась) ( нем.).


[Закрыть]. По стеночке в полном составе сидел немецкий штаб, поголовно пьяный, и заливался горючими слезами.

Моя мать в Сопротивлении не участвовала, но находила способы подвергать свою жизнь опасности. Как-то к нам в квартиру в Груйце ворвался немецкий офицер. Ворвался нагло, не постучав, и, разумеется, на него набросилась наша собака. Шкоп рванул из кобуры пистолет, но мать опередила его. Одним рывком подняв собаку, она отшвырнула её за дверь (мы потом ещё удивлялись, ведь пёс весил не менее пятидесяти килограммов) и с разъярённым лицом двинулась на немца. Тот наставил на неё пистолет, палец на курке, вот-вот выстрелит. Я была свидетельницей этой сцены, втиснувшись в угол за большим кожаным креслом, о которое точило когти не одно поколение наших кошек, и замерла от ужаса. Немец не выстрелил, он что-то сердито сказал матери по-немецки, она, не знавшая немецкого языка, раздражённо ответила ему по-польски. Злой как черт немец махнул рукой, спрятал пушку и ушёл. Зачем приходил – неизвестно.

Раз какой-то немецкий чин пытался на улице угостить меня конфеткой. Мать удержала меня за руку. На чина даже взглянуть не соизволила, мне же прошипела: «Не бери».

– Warum? [13]13
  Почему? ( нем.)


[Закрыть]– удивился шкоп. – Пашаму?

Естественно, и ответить мать не соизволила, но её запрет был излишним, у меня бы рука отсохла, если бы я что-то приняла от немца Безусловно, причиной такого поведения немца была красота матери.