Текст книги "Шутить и говорить я начала одновременно"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Мальчик! – вскричала пани доктор.

Рассказывали, что в этот момент муж, подслушивающий под дверями, от невыразимого облегчения потерял сознание. Тяжело ему достались мои роды… Я же была очень разочарована: где все ожидаемые ужасы, где невыносимые муки?

Доктор Войно громко выражала своё восхищение. Ребёнок уродился в четыре килограмма с лишним, роженица же – настоящая жемчужина. И вообще, принимать такие роды – одно удовольствие. Правда, головка у младенца великовата, что пивной котёл, пришлось кое-где меня разрезать, ну это пустяки, сейчас все аккуратненько посшивают…

Меня это уже не волновало. Главное, я родила, слава Господу. Трудно описать облегчение, которое я испытала. Произошло это в двадцать минут первого, двадцати минут моих энергичных усилий хватило на всю процедуру. Остаток ночи муж провёл со мной. Сидя в ногах моей постели, он держал меня за пятки, ибо полагалось какое-то время держать ноги согнутыми в коленях, а сами по себе они разъезжались.

Повторяю, родовые муки муж претерпел сполна, они не закончились с моментом родов. Лежала я, ясное дело, в отдельной палате, ребёнок в кроватке находился рядом с моей постелью, мужу досталась больничная кушетка, где он и провёл все девять дней моего пребывания в роддоме, по мере сил помогая мне.

Придя в себя после родов, я осознала, что произвела на свет человеческое существо, и испытала такую тяжесть свалившейся на меня за это существо ответственности, что волосы встали дыбом. Подумать только, ведь пройдёт не менее двадцати лет, пока оно вырастет! Муж подошёл к проблеме более практично. Не вдаваясь в философские вопросы, он занялся неотложными делами и с первого же дня научился пеленать младенца, что было просто счастьем, ибо у Станислава руки всегда были тёплые. У меня же с детства, видимо от неправильного кровообращения, руки вечно были холодными, от прикосновения такой ледышки с младенцем мог родимчик приключиться. Впоследствии, естественно, я сама пеленала сына, и перед этим мне приходилось долго разогревать руки, то прикладывая их к горячей печке, то опуская в горячую воду.

Нельзя сказать, что, ухаживая за мной и ребёнком, муж проводил ночи без сна. Нет, на этой самой больничной кушетке он засыпал мёртвым сном, совершению не реагируя на ор младенца, мои стоны и предметы, которые я швыряла в него, пытаясь добудиться. Чувствовала я себя по-прежнему прекрасно, но пани доктор запретила мне не только вставать, но даже и садиться в постели, вот я и лежала колодой, так что мужнина помощь была необходима.

Муж всегда отличался крепким сном. Ещё будучи женихом, он признался мне, что в семье никто не брался его будить утром, тяжкий это был и неблагодарный труд. Как его ни тормошили, он лишь отбрыкивался да ругался, продолжая крепко спать. А я-то наивно представляла, что, когда мы поженимся, буду будить его по утрам нежным поцелуем. Нежным поцелуем, ха, ха! Разбудить поцелуем, надо же такое придумать! Да укуси я его до крови, он и то не проснётся. Я это сразу поняла, как только мы поженились. Ведь по вечерам он лишь на минутку присаживался на диван, как тут же засыпал беспробудным сном. Я не могла этого допустить, поскольку в раскладывающемся на ночь диване была спрятана днём постель, поэтому, заметив, что он направляется к дивану, кидалась к нему и, защищая диван собственным телом, кричала:

– Только через мой труп! Вон, на стул садись!

– Да я только на минутку присяду, ну что ты! – уговаривал меня муж и пытался с фланга подобраться к заветному дивану.

И если я не проявляла должной бдительности, добудиться его потом не было никакой возможности.

Через девять дней я выписалась из клиники, просидела дома два дня, а на третий отправилась на занятия. И с этого дня стала регулярно посещать лекции, а впоследствии хвасталась, что в декрете пробыла меньше двух недель.

Новорождённым занималась моя мать, освободив меня от тяжёлых обязанностей, иначе пришлось бы мне, как одной из моих сокурсниц, являться на лекции с младенцем в коляске.

Вскоре началась зимняя экзаменационная сессия. Математику я сдала очень просто. Каждый студент получал пять задач. Решивший все пять получал пятёрку, четыре – четвёрку, три – тройку. Я не претендовала на пятёрку, решение трех задач было пределом моих возможностей, в остальных двух фигурировали интегралы, я их не тронула, решила три первых, получила тройку и разделалась с математикой раз и навсегда.

Хуже обстояло дело с проклятым сопротивлением материалов. Первым шёл письменный экзамен по сопромату, потом устный. От устного освобождался тот, кто письменный написал на пятёрку. Приставленный к нашей группе ассистент профессора Понижа прекрасно отдавал себе отчёт в объёме моих познаний по данному предмету, но у него было доброе сердце, он принял во внимание недавно перенесённые мною муки и на обороте экзаменационного билета карандашом Н6 написал мне ответ на вопрос. Я тщательно, без ошибок переписала написанное, не вникая в его смысл, радуясь, что теперь мне не придётся сдавать устный экзамен, ведь ассистент наверняка знал правильный ответ.

Мне бы и не пришлось, если бы не один нюанс. Отметки за письменные работы проставлял все тот же ассистент, Зигмусь Конажевский. Все знают, что он был ассистентом у Понижа, так что нечего скрывать его фамилию, тем более что поступки он совершал только благородные. Зигмусь не осмелился поставить самому себе пятёрку и поставил пять с минусом.

Счастливая, как жаворонок в небе, помчалась я в соседнюю аудиторию, чтобы отметку завизировал профессор, так полагалось. Увидев меня, он сказал:

– О, это вы! Если бы я знал, что вы, вам бы поставили пятёрку, а не пятёрку с минусом.

Какая-то присутствующая при этом дубина, желая сделать мне приятное, воскликнула:

– Так в чем же дело? Вот чистый бланк, поставьте ей пятёрку.

Профессор Пониж был в прекрасном настроении. Взял чистый бланк и сказал:

– Замечательно! Вот только задам один простенький вопросик. Для проформы.

Я впала в панику. Что делать? Упасть в обморок? Развернуться и обратиться в бегство? Пасть на колени с возгласом: «Пан профессор, хоть тройку с минусом, но без вопросика!»

Я не успела ничего из этого предпринять, как профессор задал свой простенький вопросик:

– У вас, конечно, есть люлька для вашего сынишки?

– Нет, пан профессор, у меня есть коляска.

– Но люльку вы видели?

– Видела.

– Ну так скажите нам, под воздействием какого момента она качается?

Момент меня совершенно оглушил, но, к счастью, профессор задал наводящие вопросы. Теперь-то я знаю, что речь шла о вращающем моменте, но в ту страшную минуту совершенно ничего не соображала. И брякнула бы откровенную глупость, если бы профессор не пояснил, для наглядности покачивая пальнём:

– Как следует качать люльку, чтобы затрачивать на это минимум энергии?

Терять мне было нечего, все равно я ничего не знала, вот и заявила совершенно наглым категорическим тоном:

– Прежде всего, пан профессор, ребёнка качать вообще не рекомендуется. Он привыкнет и станет орать день и ночь, требуя, чтобы его качали постоянно. А во-вторых, с ним так устаёшь, столько тратишь энергии и сил, что немного меньше, немного больше – какая разница?

Все рассмеялись, профессор заметил: «Ну что ж, пани лучше знать» – и поставил мне пятёрку.

Однако проклятый сопромат аукнулся мне ещё в самом начале второго курса. Как известно, тогда у всех были общественные нагрузки, вот и ко мне обратились:

– У тебя пятёрка по сопромату, позанимайся с одной из групп первого курса.

Мне удалось отговориться, сославшись на маленького ребёнка, и первокурсники были избавлены от моей помощи.

( Первый курс я закончила успешно…)

Первый курс я закончила успешно и выехала с дитем на природу отдохнуть.

Кстати, после рождения ребёнка я поняла, откуда взялись все несообразности моего воспитания в раннем детстве. Кроме моей матери, Тересы и Люцины приезжала ещё из Груйца бабушка. Безгранично счастливая оттого, что в семье появился наконец мальчик, она не отрывалась от моего сына. Когда ему было месяца четыре, мы с ним и бабушкой отправились в поликлинику, показаться врачу, и, вернувшись, я твёрдо заявила, что это – первый и последний раз. Пожалуйста, я могу пойти в поликлинику с ребёнком. Могу с бабушкой. Но по отдельности. А вместе с ребёнком и бабушкой больше никогда в жизни не пойду! Что бы ни случилось.

То, что бабушка откалывала в поликлинике, превосходит всякое представление, вряд ли мне такое под силу описать. В ожидании приёма у врача мы торчали в очереди у кабинета. Нет, словами такое не опишешь, это надо было видеть и слышать, да ещё и поверить собственным глазам и ушам. Ребёнка положили на столик, то разворачивали пелёнки, то опять пеленали, а бабушка, растерзанная, взмокшая и растрёпанная, кудахтала и бесновалась над ним.

– Он мёрзнет, он мёрзнет! Сейчас наденем фуфаечку! Тише, мой хороший, чвир, чвир, чвир, не плачь, золотце, ему жарко, сними с него свитерок, нет, давай опять закутаем, дитя замёрзло, фью, фью, фью, успокойся, золотце, он мокрый, подержи ножку, я вытру, ах, пальчики мои сладкие, бедняжка голодный, дай сюда бутылочку, нет, не хочет…

Дите орало не своим голосом, бабушка металась, разбрасывая вокруг себя свои и чужие вещи, другие дети не выдержали и тоже подняли крик, истерия ведь заразна, ор поднялся такой, что из всех кабинетов повыскакивали врачи и сестры. Мамаши не знали, как успокоить своих младенцев, и единственный положительный момент во всем этом, что меня пропустили без очереди, чтобы скорее от нас избавиться. Если такие же штучки бабушка откалывала и со мной, ничего удивительного, что уже при одном виде человека в белом халате я начинала биться в истерическом припадке.

Воспользовавшись первым удобным случаем, мой муж устроил бабушке страшный скандал, хотя до этого с моими родными жил в мире и согласии. Он придерживался рациональных методов в воспитании детей, я целиком и полностью их разделяла, хотя, признаюсь, последние десять минут перед кормлением сына выдержать было трудно. И если бы мы с мужем категорически не запретили бабушке нарушать наши принципы, она кормила бы младенца каждые полчаса, а прожорливое дитя охотно пошло бы ей навстречу. Ничего хорошего из этого бы не получилось. Хотя… Хотя последующие годы убедили меня, что сыну вряд ли что в этом отношении могло повредить, а его младшему брату – тем более. После нагоняя на почве кормления бабушка зауважала своего зятя-внука и подкармливать правнука стала украдкой, когда никто из нас не видел.

Так вот, на студенческих каникулах я отправилась с малолетним сыном в Груец. Разумеется, там ближе было к природе, чем в Варшаве, но бросить удобную городскую квартиру со всеми достижениями цивилизации в виде газа и горячей воды, не говоря уже о тёплой уборной, променять это на печку, колодец и сортир во дворе… До сих пор не понимаю, чем думала, отказавшись от городских удобств. А кроме того, приходилось тратить много сил, оберегая ребёнка от чрезмерной бабушкиной заботы. Я просто не успевала сдирать с сына тёплую одежду. Не так уж много лет прошло со времени моего детства, и я слишком хорошо помнила его кошмары, вот и прилагала все усилия, чтобы предостеречь от них собственного ребёнка.

В провинциальном Груйце жизнь замирала с заходом солнца, и появляться на улицах по вечерам было опасно. В субботу муж должен был приехать из Варшавы последним автобусом, Груйца он не знал, и я вышла встречать его к автобусной остановке, что находилась рядом с аптекой.

Недалеко от аптеки размещалась местная забегаловка. Ожидая автобус, я прохаживалась по тротуару между аптекой и забегаловкой, от одного фонаря до другого На улице не было ни души. Испортилась погода, поднялся ветер, и время от времени припускал дождь, а автобус запаздывал. Из забегаловки вышел местный хулиган. Самый настоящий, громадный подвыпивший детина. Разглядел в темноте под фонарём расфранчённую девицу и, пошатываясь, направился ко мне. На полпути между фонарями остановился и явно ждал, когда я сама к нему приближусь. Хулиганов я никогда особенно не боялась, а уж если довести меня до белого каления, скорее им следует меня остерегаться, но тут мне не хотелось понапрасну расходовать душевные и физические силы. Я решила взять быка за рога.

Подошла к хулигану и вежливо поинтересовалась:

– Проше пана, не скажете ли. последний автобус из Варшавы уже прибыл или ещё нет?

Хулиган, по всей вероятности, ожидал чего угодно, только не такого вопроса, и оторопел. Подождав немного и не дождавшись ответа, я повторила вопрос.

– Не знаю я, – наконец произнёс он. – А что, пани ожидает кого-то? Может, жениха?

– Да, жениха, – подтвердила я. – Жаль, что не знаете.

И, отвернувшись, продолжала своё выжидающее хождение. Хулиган остался стоять, явно не зная, на что решиться. Немного походив, я опять подошла к нему.

– Знаете что, – задушевным тоном произнесла я. – Глядите, какая ужасная погода. Ну я должна ждать, вот и мокну здесь, под дождём. А вам-то зачем мокнуть? К тому же холодно, ещё простудитесь. Шли бы себе лучше домой.

– Да? – неуверенно протянул хулиган. – Может, и правда, лучше…

И, постояв ещё немного, он все так же нерешительно повернулся и не торопясь побрёл в темноту, возможно, и в самом деле домой.

Автобус подошёл, из него вышел муж, и я смогла беспрепятственно его встретить.

Я не совсем уверена, но, кажется, в эти мои первые студенческие каникулы мы проходили строительную практику на МДМ, [26]26
  МДМ – один из центральных районов Варшавы, отстраивался и восстанавливался в числе первых после войны.


[Закрыть]так что, по всей видимости, в Груйце мне пришлось пожить недолго. Там, на МДМ, я собственноручно училась класть кирпич, меня обучал превосходный специалист, ещё довоенный варшавский каменщик, и стена у меня получалась неплохо, но только если она была не выше метра А потом не хватало сил, руки немели. И я переключилась на своды и перекрытия. В те годы везде ставили у нас перекрытия Аккермана, и я так хорошо их освоила, что могла бы и сама соорудить, разумеется, с помощью рабочих. Странно, что сердце не кольнуло предчувствие, как пригодятся они мне впоследствии. Что же касается кирпичных работ на МДМ, поскольку я лично принимала в них участие, могу с полной ответственностью утверждать, что весь этот варшавский район действительно построен из кирпича.

А теперь с искренним сожалением вынуждена предупредить, что сейчас начнётся ужасная хронологическая путаница, ибо нет никакой возможности привязать к конкретным датам множество событий тех лет. И в моей семейной жизни, и в студенческой. Пожалуй, имеет смысл придерживаться тематической цепочки, так что покончу-ка я сначала с учёбой, чтобы уже к ней больше не возвращаться…

На всю жизнь запомнилась мастерская, где мы овладевали основами рисунка. Потрясающими способностями в этой области я не выделялась, но, видимо, и ниже среднего уровня не опускалась, поскольку меня миновала тётя профессора Каминского. Сейчас поясню, при чем тут тётя.

Профессор расхаживал по мастерской, заглядывал в наши работы и делал замечания. Остановившись за спиной какого-нибудь студента, он долго любовался на его произведения и наконец спрашивал:

– Прооооше пана… У пана тееееетя есть?

– Есть, – отвечал озадаченный студент, ибо редко у кого не найдётся хоть какой-нибудь завалящей тёти.

– Так вот, поооопросите вашу тётю, пусть купит вам киооооск с овощами, займитесь лучше ооооовощами, рисоооование не для вас…

Мы называли профессора Зямой Каминским, и я не собираюсь это скрывать, вся Варшава знала, так что нечего темнить. Имечко придумала профессору его собственная жена. Когда-то, ещё до меня, она явилась с визитом на один из уроков рисования и при всех громко обратилась с каким-то вопросом к мужу, окликнув его «Зяма, дорогуша…»

Как-то раз Зяма удостоил меня похвалы.

– Есть способности, есть, – бурчал он, просматривая мои рисунки.

В самом начале второго курса со мной произошёл казус. Нет, это было ещё на первом. Или на втором? Неважно, дело вот в чем: нам задали сделать из гипса макеты каких-то построек. Кто-то умел, кто-то нет. Я относилась к последним. И при изготовлении гипсового изделия допустила ошибку, прямо противоположную той, что допустила в детстве. Когда я первый раз в жизни собралась самостоятельно испечь оладьи, я налила в кастрюлю воды и стала сыпать в неё муку, чтобы потом размешать. Дома никого не было, посоветоваться не с кем. В поте лица принялась я размешивать муку, готовя тесто, и это было ужасно, комочки так и остались. Потом мне объяснили, что следовало поступить наоборот: всыпать муку, а в неё подливать понемногу воды, тогда гораздо легче приготовить равномерную массу. После этого я тысячи раз готовила удачные оладьи, и теперь, с гипсом, поступила соответственно: насыпала его в сосуд и принялась доливать воду.

Страшно сказать, что из этого получилось. Я сразу поняла – здесь следовало действовать по другому принципу. Пытаясь исправить допущенную ошибку, я извела тонны гипса и цистерны воды, а также массу других материалов, ничего у меня не получилось, я махнула рукой и отправилась домой, расстроенная и удручённая, оставив всю эту массу на своём столе.

Наутро в чертёжной мой стол всем бросался в глаза. Мы обязаны были сами убирать за собой, содержать в порядке свой стол, и мне не хочется повторять здесь тех слов, которых я наслышалась от однокурсников, среди которых «барыня, белоручка» были самыми мягкими. Я и без того была сурово наказана. Гипс превратился за ночь в камень, и я намучилась, отскрёбывая его. Всю жизнь уборка была для меня самой тяжёлой работой, я наработалась, как ишак, зато больше такого со мной никогда не случалось.

Итак, с макетом я оскандалилась, зато отыгралась на черчении. Чертить я умела, с самого начала оно шло у меня отлично. Мало того что делала это быстро, но ещё и очень аккуратно – точно и чисто. В измерительных чертежах очень много было штриховки, я штриховала с упоением, чертежи у меня выходили – просто загляденье, а студенты, глядя на них, не верили своим глазам. Одни предполагали, что я пользуюсь растром, другие, что за меня чертит мой муж. Растра я никогда в глаза не видела, а что касается мужа, просто смех брал. Муж и карандаш-то держать не умел, не то что чертить. Во всем, что касается черчения, он проявлял такие же способности, как я в пении. На глупые инсинуации коллег я не обижалась, лишь презрительно пожимала плечами и продолжала оттачивать свой талант, который мне чрезвычайно пригодился впоследствии.

На втором курсе разгорелась кампания борьбы со стилягами. Те из моих читателей, кто постарше, должны помнить этот идиотизм. Очень повезло руководительнице нашей молодёжной организации (ЗМП, о ней я уже писала, об организации, а не о руководительнице). Повезло в том, что я забыла её фамилию и имя, ладно, назову её Ганкой. Она была из тех железных зетемповок, фанатично преданных своим коммунистическим идеям, которые искренне верили в их непогрешимость! Вот и Ганка беззаветно боролась за чистоту идеологии на базе пестроцветных носков и рубах. Помню общее собрание в начале учебного года. На нем ЗМП решило дать бой чуждой идеологии и показательно исключить из рядов ЗМП нескольких самых вопиющих стиляг. Бедняги каялись, обещали исправиться. Один оказался твёрдым орешком, сказал все, что думает об идиотской кампании, хлопнул дверью и простился с учёбой в Академии. Его взяли в армию, к нам он вернулся через два года, а к тому времени все уже забыли о необходимости бороться с чуждым проявлением в идеологии.

Впрочем, у нас кампания закончилась после собрания профессорского состава, на которое были приглашены партийные и зетемповские активисты. Слово попросил умница и прелесть профессор Сузин.

– Я все прекрасно понимаю, – вежливо начал он. – Мы боремся за чистоту наших рядов, избавляемся от этих, как их… ага, стиляг. Весьма похвальная и своевременная кампания. Не хотелось бы только совершить невольной ошибки, избавившись не от того, от кого следует, поэтому я бы просил товарищ… Ганка, кажется? Я бы просил товарищ Ганку по возможности популярно разъяснить нам, кто же такой стиляга. Как его отличить от других, невиновных?

Гипотетичная Ганка вскочила с места и с ходу выкрикнула:

– Стиляга – это такой… ну такой, что пёстро выглядит. На нем все яркое, разноцветное…

– Ага, понял, – подхватил профессор Сузин. – Такой, как профессор Лахерт?

Профессор Лахерт ходил в пиджаке кирпичного цвета и зеленом галстуке. Ганка осеклась и, немного заикаясь, сделала попытку исправиться.

– Это такой, что носит длинные волосы!

– Понял, ну вот как профессор Гутт? Почтённый седовласый профессор и в самомделе носил длинные прямые волосы. Ганка так и застыла с раскрытым ртом, не зная, что ещё сказать. Другие отличительные признаки стиляг ей не пришли в голову, а возможно, кое-что до неё дошло. Во всяком случае, она больше не решалась высказываться. Думаю, всем стала ясна глупость идеологической подоплёки данной кампании, во всяком случае в нашей Академии стиляги получили возможность спокойно учиться.

Что касается молодёжной организации, в те годы у нас в Академии она была довольно сильная, ибо большинство студентов были из так называемой пролетарской среды и положительно воспринимали существующий государственный строй. За три года учения они несколько изменили свои взгляды под воздействием суровой действительности. Оказалось, стипендии хватает лишь на трамвайные билеты, взятые из дому ботинки изнашиваются быстро, а новые купить не на что, вот и приходится подрабатывать, чтобы одеться и не помереть с голоду. Я заметила очень существенное различие в полных энтузиазма собраниях нашей молодёжной организации в начале учёбы и на третьем курсе. Теперь ни у кого не было времени на пустую говорильню, собрания проводились лишь тогда, когда срочно требовалось ознакомить нас с какими-то важными документами. Собиралось собрание, мне вручался важный документ:

– Ты быстрее всех читаешь, постарайся.

Я старалась, со скоростью пулемётной очереди выстреливала текст.

Председательствующий спрашивал:

– У кого есть вопросы? Вопросов нет. Собрание объявляю закрытым.

И все мчались по своим делам. Жизнь оказалась суровой, каждому приходилось подрабатывать халтурой или физическим трудом.

После второго курса практику мы проходили в Люблине. Запомнилась она мне тем, что с начала и до конца сплошь состояла из несуразностей и бестолковых нелепостей, причём во всех областях. Что касается собственно практики, она заключалась в обмерах построек периода позднего Возрождения, преимущественно костёлов. Мне, например, вместе с тремя подругами достался костёл иезуитов. Чего стоят, к примеру, измерения с точностью до одного сантиметра всевозможных архитектурных деталей на высоте двенадцати метров без всякой страховки! Но поскольку ни одна из нас не свалилась, говорить не о чем.

Жили мы всем курсом в каком-то общежитии, и в субботу наша группа девушек собралась в театр. Нужно было как-то прилично одеться, с собой же на практику мы взяли весьма ограниченное количество одежды, вот и принялись ломать голову. Полуодетые девы метались по большой комнате, выхватывая друг у дружки лакомые предметы гардероба. У окна я тоже вырядилась в чьи-то тряпки, на шею повязала чёрную бархотку, сделала вызывающий макияж, развратно подбоченилась и позировала перед фотоаппаратом. Ну, прямо куртизанка! Мы ещё и красный фонарь изобразили, он спускался надо мной. Посередине комнаты сидела на табуретке Ханя Лазарская, уже одетая, и, ожидая остальных, вязала на спицах. Баська с Анелей не собирались в театр, они лежали на одной кровати, головой к входной двери, задрав ноги на спинку кровати, и вместе читали одну книгу. У одной ноги были голые, у другой в брюках.

И вот в разгар всей этой кутерьмы распахивается дверь и в комнату вваливается подвыпивший мужик. Видит, девицы полуодетые, я в облике куртизанки под красным фонарём, на постели голые дамские ноги соседствуют с ногами в брюках, несомненно мужскими. Значит, попал куда надо. Не медля, дал волю рукам и языку. Ханя Лазарская со своей табуретки провозгласила громко и поучающе:

– К жендамам…

И замолчала, поняв: что-то не то. Хотела отчитать нахала, ведь к женщинам или дамам не входят без стука, но от волнения у неё получилась контаминация. Мы грохнули. Наш смех только подзадорил нахала. Мужик уверился – вокруг гурии, а он будет султаном. Пришлось бежать к мальчикам за помощью.

Кстати, о брюках. Поскольку работать нам приходилось на высоте, мы одевали рабочие брюки, женщинам же в те годы не полагалось в них ходить, появление девушки в брюках вызывало возмущение добропорядочных обывателей, особенно в провинции. Раз Ирэна Любовицкая, девушка очень красивая, шла по люблинской улице в брюках, и встречный молодой интересный мужчина интеллигентного вида при виде красавицы Ирэны с отвращением сплюнул и произнёс:

– Какая мерзость!

А у меня в Люблине украли рисунки. Нам велено было представить осенью несколько рисунков, так называемых каникулярных работ. Прекрасный город Люблин на каждом шагу так и просился, чтобы его увековечили, и я нарисовала шесть работ. Особенно нравились мне две из них, где оставалось лишь отделать передний план, который я оставила себе на десерт, поскольку очень любила эту часть работы. И вот три рисунка у меня свистнули. И до этого в нашей группе происходили кражи, мы так и не узнали, кто этим занимается. Мне следовало не огорчаться, а радоваться – значит, рисунки и в самом деле удались, но я не очень радовалась. И не только потому, что теперь предстояло второй раз делать работу. Паршивый воришка лишил меня возможности закончить передний план, лишил такого удовольствия! Нет чтобы украсть работы после того, как я закончила бы этот передний план-Экзамены прошли без особых происшествий, запомнилась лишь несправедливость на экзамене по истории русской и советской архитектуры. Это был особый предмет, и не знаю почему, но подкована по этому предмету я была замечательно. И вот именно на этом экзамене я получила отметку ниже своих знаний, случай уникальный! Знала на пятёрку, а поставили мне четвёрку. Прекрасно разбиралась я во всех эпохах и периодах русской и советской архитектуры, в стилях и их особенностях, от меня же потребовали назвать какую-то фамилию, которая выскочила из головы.

Историю всеобщей архитектуры преподавал профессор Пётр Беганский. Его предмет я любила и знала неплохо. Как всегда, отвечать первыми пошли мы с Ханей Лазарской. Мне профессор велел рассказать о Леонардо да Винчи.

Леонардо да Винчи я имела полное право считать своим личным знакомым, настолько хорошо его знала Ещё в детстве читала и перечитывала «Трех титанов», потом прочла несколько его биографий, потом мы его проходили, и я воспринимала как собственное несчастье жуткую невезучесть гения. Я говорю о судьбе его шедевров, которые то и дело гибли. Особенно горестная судьба постигла «Тайную вечерю», которую гений написал на стене трапезной миланского монастыря, надеясь, что хоть стена устоит, так нет же: в самой серёдке солдаты пробили дверь! Все это глубоко запало мне в память и сердце.

И произошло что-то непонятное. Услышав вопрос профессора, я ощутила какую-то странную пустоту и в голове, и вообще в памяти. Поднапряглась, пробормотала что-то относительно того, что Леонардо был на столько-то лет моложе Микеланджело и на столько-то старше Браманти, ещё поднапряглась, назвала какую-то идиотскую дату, не имеющую никакого отношения к Леонардо, и замолчала уже совсем. Сидящая рядом Ханя пыталась мне помочь, напомнив хотя бы шедевры Мастера, шипела «Вечеря, вечерня», я – ноль внимания. Тогда профессор Беганский переключился на Ханю, задал ей какой-то вопрос, а та, оглушённая несчастьем со мной, не могла выкинуть из головы «Вечерю» и ответить на свой вопрос. Катастрофа!

Задумчиво глядя в окно, профессор помолчал немного и заговорил:

– Как-то раз студенты собрались и постановили, что будут сдавать экзамены на одни пятёрки. Обрадованные профессора решили максимально облегчить своим ученикам эту благородную задачу и, чтобы у тех оставалось больше времени для подготовки, стали ходить по домам и дома принимать у студентов экзамены. Вот взбирается старичок профессор на последний этаж дома по крутой лестнице, еле дышит, а из дверей квартиры студента выходит другой профессор. «Ну и как ваши дела? – с тревогой интересуется запыхавшийся старичок. – Как экзамен?» – «Ой, плохо, пан коллега, – огорчённо отвечает второй профессор. – Ой, плохо. Велел мне прийти второй раз…»

Мы обе с Ханей решились издать робкое «хе-хе-хе». По всей вероятности, тактично нам давали понять, чтобы мы шли ко всем чертям и пришли сдавать экзамен во второй раз, но до нас не дошло. Мы обе словно приросли к стульям и сидели неколебимо, и ясно было видно – так и будем сидеть до конца дней своих. Немного подождав, профессор Бе-ганский с тяжёлым вздохом спросил, что я могу ему сказать об итальянском барокко.

Итальянское барокко! Об итальянском барокко я знала все на свете, итальянское барокко, можно сказать, из меня само извергалось. Я буквально засыпала профессора всеми этими Бернинями, Борроминями и Мадернами, обрушила на него фонтаны и колодцы, вернулась к Микеланджело и сконфуженно заявила:

– Пан профессор, о Леонардо да Винчи я тоже могу рассказать, не знаю, что такое на меня нашло, разрешите…

Но пан профессор Беганский уже не хотел Леонардо. Отогнав меня взмахом руки, он вцепился в Ханю. Ханя тем временем успела отделаться от «Вечери» и отвечала толково и по существу. И хотя на все новые вопросы мы ответили блестяще, профессор поставил нам по тройке с плюсом и ни гроша больше. Возможно, он был оскорблён нашей бестактностью.

И все равно мы были счастливы, потому что экзамен принимал у нас профессор Беганский, человек спокойный и уравновешенный, а не дедуля Монченский. Из рук дедули нам бы не выйти живыми.

Пан профессор Монченский был куратором нашей группы и совершённым уникумом. Его предметом было общее строительство, и он славился невероятной вспыльчивостью. В состоянии чрезвычайной раздражённости он щёлкал подтяжками. Это было ужасно! Моя однокурсница, Тереса Рембертович, брат которой впоследствии стал одним из самых больших моих друзей, однажды заявила нам решительно:

– Я не потерплю, чтобы он щёлкал на меня своими подтяжками! Если он осмелится щёлкнуть на меня подтяжкой, даю слово, подойду и щёлкну на него подвязкой!

Об одном экзамене у дедули мне рассказывал сам потерпевший.

В аудиторию запускали по четыре человека. Якуб вошёл первым и сел у окна, подальше от двери. За ним вошли ещё трое. Дедуля стал спрашивать от дверей. Первый не знал решительно ничего, второй тоже. Когда и третий проявил познаний не больше, дедуля впал в ярость.