Текст книги "Шутить и говорить я начала одновременно"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

( По окончании лета, проведённого в Езёрках… )

По окончании лета, проведённого в Езёрках, я пошла в школу. В школу мне очень хотелось, но доставила она мне много неприятных минут, которые скрашивало лишь присутствие прекрасной учительницы. Я никак не могла понять, чему же мне учиться в первом классе. Читать я умела уже давно, а вся многочисленная родня по торжественным дням получала от меня поздравления, тщательно выписанные печатными каракулями. Видимо, мне тяжело досталось умение писать нормальными маленькими буковками. Очень хорошо помню ужасный день, когда я мучилась над тетрадью в косую линейку. Целую страницу нужно было исписать косыми палочками с закруглением вверху. Никак они у меня не получались. С трудом нацарапала я три линейки, и страница превратилась в нечто ужасное – только каракули и кляксы. Вся зарёванная, я отправилась спать.

В тот день мать ездила в Варшаву, вернулась поздно, служанка сообщила ей о моих переживаниях. Мать вошла в моё положение и решила помочь. Наутро я обнаружила в тетради страничку, целиком заполненную ровными, аккуратными палочками, и смертельно обиделась.

Сначала я устроила скандал дома, а потом ни за что не хотела показывать тетрадь учительнице. Показала все-таки, но заявила, что палочки изобразила моя мамуля, а не я. И все тут! Чувства, которые двигали мною тогда, я поняла, лишь став взрослой. Я не желала принимать ничего чужого, ни чужих заслуг, ни чужих ошибок. Все должно быть только моим собственным! Иначе получается либо обман, либо незаслуженная обида, а как первое, так и второе отвратительно.

Отношение ко лжи и всяческому обману утвердилось во мне с самого рождения, и всю жизнь я отличалась прямо-таки идиотской правдивостью, прямотой. Выросла я в убеждении, что ложь является проявлением трусости, а трусость – позорное явление. Лгать, в незначительной степени, я научилась только под воздействием нашего государственного строя, который сам базировался целиком на колоссальной лжи, и в нем не мог существовать человек, совершенно не умеющий лгать. В личном же плане я стояла на стороне правды, и эта склонность останется во мне, наверное, уже до гроба.

Ладно, вернёмся к школе. Не помню, в каком классе у меня возник конфликт с ксёндзом, в первом классе или во втором? Вероятнее всего, в первом.

Хотя нет, вряд ли. Не в первом. Наверняка позже, когда дети уже овладели навыками чтения, потому что умение читать требовалось для приготовления урока. Так вот, на уроке религии ксёндз, кажется, задал нам какое-то домашнее задание и на следующий день вызвал меня отвечать. С чистой совестью, готовая поклясться чем угодно, я ответила, что он ничего подобного нам не задавал. Ксёндз возмутился, обратился за поддержкой к классу, но у учеников не оказалось единого мнения по данному вопросу. Мне поставили двойку, я громко негодовала и домой вернулась в слезах. Встретив ксёндза на улице, мать высказала ему свои претензии, ксёндз же возмутился и заявил, что он твёрдо знает – урок задавал. Поскольку я утверждала обратное, мать приняла мою сторону.

– Ваша дочь лжёт! – холодно заявил ксёндз. Выпрямившись, будто её ударили, мать ответила голосом сухим как перец:

– Нет, проше ксёндза! Моя дочь никогда не лжёт! Потом я выучила проклятый урок, и проблема решилась сама собой, а дело, видимо, было в том, что я позволила себе на уроке религии роскошь – задумалась о своём и перестала слышать, что говорил ксёндз.

Первый класс я закончила, как всякий нормальный ребёнок, на одни пятёрки, после чего разразилась война.

( До самой смерти мне не забыть… )

До самой смерти мне не забыть свиста первых бомб. Мы уже знали, что это воздушный налёт, люди выбежали из домов и спрятались под деревьями. Мы с матерью тоже стояли под деревом, мать прижимала меня к себе, свист нарастал, мать шептала: «Бомба, бомба…» Я была уверена, вот-вот бомба свалится к нашим ногам, и помню дикий ужас, овладевший мною. Три бомбы взорвались вдали, мы видели и слышали разрывы.

Эти три первые бомбы были сброшены на Груец третьего сентября. Война началась ещё первого, но до нас пока не дошла, второго мы с нашей домработницей отправились в кино. Из этого ничего не вышло, завыли сирены воздушной тревоги, свет погасили, люди пережидали тревогу под деревьями парка. Сеанс отменили, мы вернулись домой.

И опять в связи с этим событием мне вспоминается ксёндз. Не везло мне с ксендзами. Уже под конец войны, на уроке ксёндз сурово спросил учеников, кто ходит в кино. Разумеется, каждому ребёнку было известно отношение поляков к тем, кто посещает открытые немцами кинотеатры. «Ходит в кино только г…» Развлекаться во время оккупации было непатриотично. В ответ на вопрос ксёндза я встала и гордо начала:

– Последний раз я была в кино…

Я хотела, чтобы все знали – в кино я была последний раз второго сентября 1939 года, но ксёндз не дал мне договорить.

– Садись! – гневно рявкнул он. – И слышать не желаю о таких вещах!

Наверное, он решил, что в кино я была, например, месяц назад. Я села, оскорблённая и беспредельно униженная, три дня меня трясло, а на ксёндза я обиделась навсегда.

Ксёндз ксёндзом, обида обидой, но сейчас мне придётся сделать сразу несколько отступлений от хронологического повествования, и никуда от этого не денешься. Я предупреждала, в моей «Автобиографии» лирических отступлений будет множество.

С раннего детства меня часто водили в театр, впоили культуру, можно сказать, с малолетства. И как-то, будучи уже взрослой, я поспорила с кем-то на пари, с кем – не помню, что в Большом театре до войны перед началом спектакля исполнялся полонез А-дур. [07]7
  Полонез «ля бемоль мажор» Фридерика Шопена.


[Закрыть]Спорить со мной обо всем, что касается музыки – дохлый номер, у меня совсем нет ни слуха, ни памяти на музыкальные произведения, не говоря уже о голосе, но если уж я на чем-то в этой области настаиваю, значит, дело верное, бетон-гранит. Так оно и оказалось, пари я выиграла.

Что же касается кино, когда, наконец, после войны я впервые после многолетнего перерыва оказалась в кинотеатре, движущиеся на экране картины произвели на меня потрясающее впечатление, волнение сдавило горло, я чуть не задохнулась от умиления. Не очень уверена, но кажется, шёл фильм «Секретарь райкома». Впрочем, какой именно фильм я смотрела – значения не имеет, фильм сам по себе стал символом окончания оккупации.

А теперь, если вы настроились на то, что я примусь описывать военные действия, облавы и очереди за хлебом, то должна вас разочаровать. Войну я ненавижу всей душой, и пусть она будет проклята. В мою биографию она вмешалась и, несомненно, оставила определённый след в душе, но чем он меньше, тем лучше.

С того самого рокового сентября в школу я стала ходить урывками. Второго класса не помню вовсе, в третьем училась совсем немного, потом в четвёртом и затем сразу в шестом, уже в интернате. В первый класс гимназии я поступила уже после войны, а вообще же мною занималась Люцина дома, чтобы я не отстала от школы. Если не ошибаюсь, занимались мы с ней успешно.

Кошмарный тридцать девятый сама не знаю как пережила, просто чудо, что вообще осталась в живых. И вовсе не потому, что меня чуть не убили, такой идиотизм – стрелять в меня – даже немцам не приходил в голову. Лишиться жизни я могла по другим причинам.

Отца с нами не было, его призвали в армию, но до армии он так и не добрался, увяз в пинских болотах. Вместе с каким-то товарищем по несчастью они блуждали по непроходимым лесам и болотам, в голоде и холоде, в редких деревнях питались только крупником, жиденьким супчиком из пшена, сваренным на воде. Одно пшено и вода, больше ничего в этом крупнике не было. И товарищ по несчастью как-то мечтательно сказал отцу:

– Знаешь, когда война закончится и я вернусь домой, сварю я огромный горшок крупника…

От волнения голос его прервался. Думая, что друг спятил от лишений, отец со страхом спросил:

– И что?

– Вынесу этот горшок на лестницу, поставлю на верхнюю ступеньку. И как наподдам ногой!

Относительно крупника я не располагаю сведениями, может, и наподдал.

Тем временем мать решила бежать с ребёнком в деревню. Варшава и родные были для нас недоступны, поддержкой и опорой для нас стала последняя домработница. Благодаря ей мы обе с матерью выжили, дай Бог ей здоровья. Энергичная девушка позаботилась о своей неприспособленной к жизни хозяйке, вывела нас из города, в какой-то глуши сняла угол в избе и стала нашим связным с большим миром.

Там я сразу воспользовалась случаем и заболела одной из своих бесчисленных болезней. Заболела серьёзно, понятия не имею, что это было – грипп, скарлатина или какая другая холера, во всяком случае температура была такая высокая, что я часто теряла сознание. Как-то я очнулась от дикого крика матери, которая в ногах моей постели билась головой о кровать. Я испугалась и слабым голосом спросила, что случилось, почему она плачет. Тогда мать заревела в голос от счастья, что я ещё не сдохла, а я с этого момента стала выздоравливать в совершенно невероятном темпе.

Я выздоровела, а мать заболела кровавой дизентерией, наверное, напилась воды прямо из колодца. Лекарство раздобывала наша прислуга. Только мать встала на ноги – свалилась хозяйка избы. Мать считала себя обязанной взять на себя все хлопоты по дому, в том числе и по уходу за шестью кабанчиками, готовила для них пищу и таскала в хлев тяжеленные горшки. К моменту выздоровления хозяйки кабанчики выглядели кошмарно, мать ещё хуже, но только пусть меня никто не уверяет, что в наши дни молодая здоровая женщина в деревне не в состоянии выкормить поросёнка без четырех тонн кокса. У матери кокса не было ни грамма, а моя бабушка откормила кабанчика в погребе, и проблема заключалась лишь в том, как его незаметно оттуда извлечь, ибо откармливали кабанчика нелегально, а он весил триста килограммов и сам не в состоянии был двигаться. Было бы желание, а человек способен сделать абсолютно все.

До наступления холодов мы вернулись домой, а потом появился отец и занял свою прежнюю должность в банке. Фамилия у него была немецкая. В связи с этим от него требовали подписать список фольксдойчей [08]8
  Ополячившиеся немцы. Volksdeutscher (нем.)– поляки немецкого происхождения, во время гитлеровской оккупации страны внесённые в особые списки. Пользовались привилегиями и доверием оккупационных властей.


[Закрыть], чего он не намерен был делать, ничего немецкого в себе не ощущая, и покорно ждал последствий. Немцы прислали строгое распоряжение немедленно подписаться на заявлении о своей принадлежности к фольксдойчам, и плохо пришлось бы отцу за отказ от такой «чести», да спас его случай. В Груйце оказался еврей с такой же фамилией, и имя его начиналось на ту же букву, что и имя отца. Отцу по ошибке в распоряжении вписали имя этого еврея. Отец немедленно воспользовался предлогом и с чистой совестью ответил в письменной форме, что приказ к нему не относится, он адресован совсем другому человеку, проживающему по другому адресу. Немецкий язык отец знал хорошо, возможно, и в комендатуре объяснился, во всяком случае против фамилии отца какой-то шкоп [09]9
  «Шкопами» поляки презрительно называли оккупантов-немцев, аналогично нашим «фрицам».


[Закрыть]поставил галочку, и отца оставили в покое, больше к нему никто не придирался. А поскольку отец занимал должность директора местного банка, немцы наверняка были убеждены, что директор – польский немец, и он-то уж обязательно подписал список фольксдойчей.

В финансовых трудностях нашей семьи я стала разбираться в девять лет. Неимоверно расточительная и легкомысленная, моя мать делилась всеми своими тревогами со мной, плакалась мне в жилетку, и я знала, что ещё до войны отец, гарантируя своей подписью директора банка векселя некоторых лиц, задолжал более ста пятидесяти тысяч злотых. Отец отличался кристальной честностью и крайней наивностью, верил абсолютно всем, а уж своим знакомым и вовсе. Этим воспользовались нечестные люди, знакомый отца приводил с собой своего знакомого, и отец всем подписывал чеки, не допуская мысли, что должник не расплатится с ним. Большинство не расплатилось, и после войны отцу пришлось расплачиваться за свою доверчивость, правда, по довольно льготному курсу.

Итак, мать плакалась мне в жилетку, а я почувствовала ответственность за наше материальное положение. Глупость это была несусветная, не так уж плохо было наше положение, ведь на том самом участке, о котором я уже писала, у нас была и корова, даже две, свиньи, множество кур, гусей, уток и индеек, с голоду мы никак не помирали, отец работал и неплохо зарабатывал, враги относились к нему с доверием и только к концу войны догадались – что-то тут не в порядке. Возможно, что партизаны и бойцы Крестьянских батальонов, которые вовсю пользовались поддержкой отца, к концу войны совсем утратили бдительность. Во всяком случае, немцы отца арестовали. Подробностей не знаю, в отличие от матери отец не делился со мной своими проблемами, только после войны кое-что рассказал. И, воспользовавшись случаем, взял с меня клятвенное обещание.

– Дочь моя! – произнёс он с совершенно не свойственным ему пафосом. – Если ты когда-либо кому-либо что-либо подпишешь без моего ведома, я прокляну тебя и ты перестанешь быть моей дочерью.

Памятуя жалобы матери и неприятности, которые доставили там подписанные отцом какие-то важные финансовые бумаги, я с полной серьёзностью отнеслась к словам отца и очень намучилась впоследствии, потому что и в самом деле никогда не могла заставить себя поручиться за кого-либо. А тем самым отрезала и себе возможность воспользоваться услугами людей, когда мне требовалась их помощь, нельзя же такими услугами пользоваться односторонне.

Первое военное лето мы провели в Залесье. Тереса с Люциной сняли там дом недалеко от железной дороги, мать постоянно курсировала в поездах между Груйцем и Варшавой, доставляя продукты родителям в Варшаву, а нам выбрасывая пачки по дороге из вагона. Мы всегда подгадывали к поезду, потому что скорые поезда на нашей станции не останавливались, и однажды Тереса немного опоздала. Нашу пачку схватил какой-то подпасок, что стерёг свою корову у железнодорожного полотна.

– Немедленно отдай! – закричала Тереса, подбегая к нему. – Твоё, что ли?

– Скажешь, твоё? – нагло возразил парень.

С трудом доказала Тереса свои права на пачку и с торжеством принесла её домой. Меня же этот случай очень встревожил, и я стала выходить к поездам заранее.

Там же, в Залесье, Люцине приснился её кошмарный сон, о котором я вспоминаю в "Колодцах предков".Её комната находилась на втором этаже дома. Ей приснилось, что она слышит чьи-то шаги. Сначала на первом этаже, потом кто-то стал подниматься по лестнице, подошёл к её двери и взялся за ручку. Медленно-медленно дверь стала открываться. В этот момент Люцина проснулась, успела открыть глаза и одновременно инстинктивно нажать на кнопку, включающую настольную лампочку. И увидела, как и в самом деле дверь потихоньку, медленно и бесшумно открывается.

Люцина замерла, дверь тоже замерла. Сорвавшись с постели, Люцина набросила на себя халат, влезла в тапки и выскочила в прихожую, на это потребовалось буквально несколько секунд. Зажгла свет – никого. Прислушалась – тихо. Зажигая по дороге везде свет, кинулась вниз по лестнице, осмотрела все окна и двери. Они оказались заперты, и Люцина вернулась к себе, решив, что ей привиделось. А наутро мы все трое увидели на грядке у дома следы чьих-то больших ног. Следы вели к окну на первом этаже и обратно.

До сих пор мы так и не решили загадку, ибо окно в доме и в самом деле было заперто изнутри. Возможно, Люцине приснилось лишь намерение взломщика или вора, неосуществлённое по техническим причинам.

Лето длилось долго, Тереса с Люциной решили выращивать шампиньоны. Раздобыли где-то грибницу, плантацию устроили в подвале. И ничего не получилось, хотя, казалось бы, все необходимое для производства шампиньонов у нас было: торф, лошадиный навоз, мицелий. А шампиньоны – ни в одном глазу! Не росли и все тут. В конце концов у Люцины и Тересы лопнуло терпение, вытащили они из погреба эту смесь и выкинули на помойку. Случилось так, что три дня шёл дождь, на четвёртый установилась прекрасная погода, и мы уже с раннего утра услышали оживлённое куриное кудахтанье. Доносилось оно с помойки. Кинулись мы туда и что же видим? Вся помойка и её ближайшие окрестности покрылись густой порослью молодых шампиньонов. Наверное, в подвале мы их мало поливали, дождь их полил как следует, и грибы пошли в рост.

Вспомнила я об этом случае ровно через пятьдесят лет. Мой сын решил разводить шампиньоны, все было сделано как следует, а грибы не росли. Стояли мы трое в помещении – ребёнок, я и опытный специалист по разведению шампиньонов – и ломали головы. И тогда мне вдруг вспомнилась помойка в Залесье.

– Поливать! – решительно заявила я. – Хуже не будет, все равно ведь не растут. Полейте как следует, и посмотрим, что из этого выйдет.

– По науке не положено, – возразил сын.

– А ты наплюй на науку и полей! Посмотрели они на меня с сомнением, пожали плечами, но полили. И пошли грибы!

Сад в этом Залесье был чудесный, я всегда мечтала жить в таком. Был там уголок, где росли ели, а под ними всегда царила таинственная полутьма и рос мох разных видов. Наверное, мы жили там с весны до осени, потому что я помню фиалки, а потом другие цветы, и наконец астры и георгины. Время от времени съезжалась родня, и мы все играли в саду в прятки. Я всегда очень любила такие глупые игры взрослых людей.

Тогда война ещё не коснулась меня по-настоящему. Кроме бомб, которые могли свалиться на голову, кроме переполненных поездов и паники, кроме специфической атмосферы, царящей на варшавских улицах и инстинктивно воспринимаемой ребёнком, кроме страшной минуты, которую я пережила, когда мы с дедушкой вошли во двор их довоенного дома и увидели развалины, короче, кроме этих отдельных мелочей, с настоящим кошмаром я не сталкивалась. Крыша над головой у меня была, никого у меня на глазах не убили, голодать по-настоящему не приходилось. И все-таки что-то в моей психике осталось.

Там, в этом Залесье, я увидела немецкого солдата. Он просто шёл вдоль железнодорожных путей, и эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Я была маленькая, рельсы были проложены на высокой насыпи, солдат шёл вдоль них, и я видела его на фоне неба. Не первый раз я видела немецкого солдата, до этого встречались часто, но сейчас я вдруг испытала к нему совсем недетскую, огромную, страшную ненависть. Ненависть эта переполняла меня, не умещалась во мне. Ненависть к войне, к немцам и вот к этому солдату персонально. Сказалась, видимо, атмосфера, в которой я росла, настроения близких мне людей, патриотические книги и разговоры. Чувства, овладевшие мною в тот момент, и безграничную ненависть я помню отчётливо до сих пор.

К черту воину, ведь говорила же, что не дам себя в неё втянуть!

На следующее лето я начала учиться кататься на велосипеде. И научилась, что считаю большим достижением.

Пригодился отрицательный опыт в области катания на коньках. Я уже знала, что ни на чью помощь нечего рассчитывать, надо полагаться лишь на себя. Правда, я все-таки канючила и просила хотя бы сзади подержать меня за седло, но никому не хотелось бегать за мной по полевым дорогам, и канючить я могла до посинения, а толку чуть. В конце концов научилась сама и садиться, и ездить. Правда, прежде чем научилась, падала раз тридцать, но наконец мне удалось проехать самостоятельно большой отрезок пути, и я считаю этот момент решающим переломом в обучении езды на велосипеде.

Велосипедов у нас было два, отцовский и матери, оба большие, взрослые, у обоих руль повёрнут вверх, но можно было его направить и вниз. Для меня сиденье опустили до минимума, и я доставала до педалей. Поворачивать я училась на шоссе Варшава – Груец, так что представляете, какое там было движение, раз я сочла шоссе спокойным безлюдным местом. Это, впрочем, не помешало мне наехать на телеграфный столб, и я здорово поранила плечо. Но в основном я каталась по утоптанным полевым тропинкам.

Происходило это в нашем «поместье», которым мы всей семьёй активно занимались. Там же я пыталась научиться верховой езде, но конь, в отличие от велосипеда, не всегда был в моем распоряжении. Это была рабочая скотина, он постоянно использовался в хозяйстве. Иногда в телегу запрягали двух лошадей, не знаю, откуда бралась вторая лошадь, у нас была только одна. На ней я и училась ездить. Меня подсаживали на спину нашей работяги, я научилась держаться на ней, все-таки крестьянская лошадь это не арабский скакун, она шла привычным ей шагом, так что ничего особенного не происходило. Только раз деревенские дети из озорства испугали её, коняга в панике перешла на резвую рысь и во весь дух помчалась к родной конюшне. Я не свалилась, доехала до места назначения, свисая со спины лошади, зацепившись за что-то одной ногой.

Проживание в деревне отнюдь не было отдыхом. Дел всегда хватало, и не всякая работа приходилась мне по душе. Лебеду и крапиву я должна была рвать для уток, тысячелистник для индеек, и до сих пор при виде этих растений мне вспоминаются полчища голодной прожорливой домашней птицы и охапки травы, которую я обязана была вечно ей приносить. Больше всего хлопот доставлял тысячелистник, который произрастал далеко от дома. Приходилось мне пасти гусей и иногда корову. Звали её Цыганка за чёрный цвет, и хотя она была не то что домашним животным, но почти членом семьи, я все-таки немножко её побаивалась. Непонятно почему, нрав у неё был кроткий, мы все её очень любили, вечно чистили, мыли и ласкали.

Очень нравилось мне рубить сечку, этим я занималась с удовольствием, пальцев себе не отрубила и вообще ни разу не поранилась.

Сад на нашем большом участке окружал высокий плетень, в саду, на месте будущего дома, стояла беседка, а у ворот сарай и овин. А жили мы в деревенской избе, стоящей через дорогу.

Самой неприятной для меня из сельскохозяйственных работ была прополка, я её просто ненавидела. Наверное, потому, что приходилось очень много полоть, меня вечно заставляли заниматься этим, а лето было жаркое, тени наши садовые деревца давали мало, работать приходилось на солнцепёке. Так что из двух зол я уж предпочитала рвать траву или собирать землянику. Вообще любила все собирать.

С восторгом принимала участие в уборке хлебов. Научилась вязать перевясла, ставить копны, свозить их к овину. Сидя на самом верху нагруженной снопами телеги, правила лошадью и, подъехав к току, кубарем скатывалась вниз. Удовольствие доставляло подавать снопы в молотилку, молотилка у нас была. Веялка тоже.

А вот сепаратора не было, не знаю почему, не такой уж дорогой это прибор, и масло мы взбивали, потрясая литровой бутылкой со сметаной. Такого никто не мог долго выдержать, и бутылка переходила из рук в руки. Первый раз вместо масла у нас получился чудесный крем. Когда потом мать опять захотела взбить крем – получилось масло. И затем уже каждый раз мы гадали, что у нас выйдет. Настоящая лотерея, очень интересно было.

Один случай заставил меня усомниться в законах природы. Как-то разразилась жуткая гроза, лил ливень, гремел гром, сверкали молнии. Мы сидели в избе, робко выглядывая в окна. Впрочем, после перенесённой мною первой бомбардировки я перестала бояться гроз. Метрах в пятидесяти от избы, у плетня нашего сада, на развилке дорог росла груша, огромное высокое старое дерево, а по ту сторону дороги в десяти метрах от груши стояла копна хлеба. И на наших глазах молния ударила не в грушу, а в копну, которая сразу же загорелась. А ведь каждый дурак знает, что молния обязательно ударит в высокое дерево. Гасить копну не было необходимости, ливень тут же загасил огонь, но меня поразило само явление. Чтобы не было недоразумений, замечу, что из копны не торчала никакая жердь, которая могла бы сыграть роль громоотвода, ничего такого, просто копенка сжатого хлеба.

Опять же, чтобы избежать недоразумений, добавлю, что вкапывала не я одна, мы все работали как проклятые. Съезжались родные, каждый вносил свой вклад в сельскохозяйственные работы в нашем «поместье». Дедушка проводил отпуска с косой в руках, отец собственноручно посадил сад, а потом обирал вредителей с молодых деревьев. Возможно, он использовал потом этих вредителей как наживку для рыбной ловли, но тем не менее факт остаётся фактом. Люцина в основном использовалась на огородных работах, мать вкалывала и в саду, и в огороде.

Впрочем, в нашей деревне я не только работала, играла тоже, чтобы не думали, что я только и надрывалась на работе, как рабыня. К нам приезжали гости, ко мне тоже. Раз приехала моя подружка.

Это была одна из двух основных подружек моего раннего детства, Боженка, мы с ней вместе учились в первом классе. Она была годом старше меня. Боженка страстно мечтала о том, чтобы у неё были чёрные волосы и синие глаза. Глаза и так были у неё синие, с волосами хуже, они были русыми, почти такие же, как у меня, только мои были с пепельным оттенком. Я из-за этого не огорчалась, согласна была навсегда остаться блондинкой. Судьба удивительным образом исполнила наши желания. У Боженки с возрастом волосы потемнели, и будучи взрослой женщиной, она познала счастье иметь чёрные волосы и синие глаза и вообще была очень красива. Что же касается её умственного развития, то я, пожалуй, не стану высказываться, так как она жива и, главное, живы её дети, скажу лишь, что в возрасте десяти лет я считала её полной кретинкой, ибо она с грустью уверяла меня, что не хочет быть старой и, достигнув двадцати пяти лет, покончит с собой. Очень меня это встревожило, я умоляла подружку пожить хотя бы до тридцати, но она была неумолима. Нет и нет, не желает доживать до такого преклонного возраста. Так что, надеюсь, я делаю, правильный вывод, что в десять лет у меня случались проблески здравого смысла.

Кроме того, эта Боженка, дочь директора гимназии (поэтому мать считала, что она подходящее для меня общество), была, на мой взгляд, слишком хорошо воспитана. Приходила к нам в гости, начинали её угощать, а она в ответ на все – «благодарю» и не угощалась. И какое бы ни было торжество, именины или детский бал, все силы приходилось бросать на то, чтобы уговорить Боженку взять что-нибудь в рот. Спятить можно! А если человек не выдерживал и переставал её уговаривать, она смертельно обижалась. Так я с ней намучилась в поте лица, что у меня выработался на всю жизнь рефлекс – не уговаривать гостей, и из-за этого, боюсь, мои гости страдали, потому что я совсем перестала угощать, действуя по принципу: на стол поставлено, а там поступайте как знаете.

Ну так вот, Боженка приехала ко мне в деревню в гости. Не знаю, может, она никогда до сих пор не была в настоящей деревне, только отколола чудовищный номер. А именно: заявила, что желает идти на прогулку. Жара дикая, воздух неподвижен, ни малейшего ветерка, хлеб стоит стеной, не шелохнётся, солнце льёт вниз расплавленный огонь, а этой приспичило прогуляться! Езус-Мария! Я и так не засиживалась в доме, не знала куда деваться от избытка свежего воздуха и постоянной беготни по хозяйству, такой редкий случай посидеть в тени, в холодке, поплескаться у колодца, в крайнем случае в овин забраться.

Ну ладно, в конце концов, она гостья, приехала из города, пошли мы с ней на эту холерную прогулку. Прогуливаться решили вдоль сада. Участок наш был шириной метров сто, а в длину тянулся вдоль дороги метров на семьсот. Там, где он кончался, росла у дороги огромная старая берёза. К ней я и повела прогуливаться свою гостью.

Сначала я то и дело намекала, что неплохо бы вернуться, но Боженка твёрдо стояла на своём – прогулка! Вообще-то её можно было понять: васильки во ржи, у дороги маки и прочие цветочки, у меня же после лебеды и крапивы цветочки энтузиазма не вызывали. Очень хотелось посидеть в тенёчке, а не бродить на солнцепёке, и мне пришла в голову дьявольская мысль.

– Я дальше не иду! – заявила я, когда мы прошли берёзу. – И тебе не советую. Надо скорее вернуться, чтобы успеть до двенадцати.

– А что? – заинтересовалась гостья.

– Да тут, с этой берёзой такая история… Знаешь, там живёт кикимора и ровно в поддень она вылезает.

Рассказывала я дрожащим от страха голосом и при этом боязливо оглядывалась по сторонам. Наверное, получилось убедительно, во всяком случае, Боженка поверила. Здраво рассуждая, в моей выдумке не было никакой логики. Если допустить, что кикимора и в самом деле вылезает из-под берёзы ровно в полдень, не станет же она сидеть там до вечера, посидит и спрячется, можно немного подождать или вообще возвращаться по другой дороге, не обязательно проходить рядом с берёзой. Да, видно, в нашем возрасте девчонки мыслят не очень логично.

– Успеем? – только и спросила Боженка, немедленно поворачивая к дому.

– Лучше бегом, – посоветовала я.

И в эту жуткую жару мы помчались во всю прыть, так что за нами только пыль поднялась столбом. Пробегая мимо берёзы, я взглянула на часы. У меня уже были новые, после тех, серебряных, которые искупались в Буге.

– Двенадцать! – жутким голосом завопила я, потому что и меня заразил страх подружки.

Пробежав сколько хватило сил, мы, тяжело дыша, остановились и оглянулись. Под берёзой все было спокойно, никто там не шевелился. Я собралась сообщить Боженке, что, когда нет поблизости человека, на которого можно напасть, кикимора сидит под корнями дерева и не вылезает, как вдруг краем глаза увидела кровь на растущем поблизости жёлтеньком цветочке. В ту же секунду поняла – вовсе не кровь, просто коричневое пятнышко, но тут раздался кошмарный вопль моей подружки, и она бросилась бежать к дому без оглядки. Не спрашивая, что с ней, я кинулась следом, дрожа от неимоверного ужаса. Остановились мы только у нашей избы, судорожно вцепившись в плетень и задыхаясь от быстрого бега.

– Что… что случилось? – стуча зубами с трудом выговорила я.

Боженка не могла ответить сразу, голос ей не повиновался. Лишь немного придя в себя, она поинтересовалась:

– Что?.. Что ты там увидела?

Немало прошло времени, пока до нас дошло, что же все-таки произошло. Оказалось, я с таким ужасом взглянула на оставленную сзади берёзу, что Боженка решила не рисковать, выясняя, что там, а молча кинулась наутёк. Я же кинулась бежать потому, что она заорала и побежала. Объяснение о пятнышке крови на цветочке подействовало на неё не успокаивающе, а совсем наоборот, и больше мне прогулки не грозили. Впрочем, больше она к нам в гости не приезжала.

А дьявольская выдумка с кикиморой обернулась против меня же. Я прекрасно отдавала себе отчёт, что всю историю с ней сама придумала, а вот поди ж ты! С тех пор берёза вызывала во мне какую-то совершенно иррациональную тревогу, и я стала с подозрением посматривать на ни в чем не повинное дерево. К берёзе вела самая удобная тропинка для езды на велосипеде – вдоль ограды нашего сада, параллельно песчаной просёлочной дороге. И мне стало страшно ездить по этой тропинке. Я заставляла себя преодолеть страх, убеждая, что ничего ужасного в берёзе нет, но страх был сильней меня, и я поворачивала назад, не доезжая до берёзы. Как-то раз все-таки заставила себя доехать. Приближаясь к страшной берёзе, глянула и увидела под деревом белочку. Снизив скорость, я проехала ещё немного и опять посмотрела. Нет, это была не белочка, а маленькая собачка. Я ещё больше сбросила скорость и была совсем близко от берёзы, когда собачка вдруг с громким шумом взвилась в воздух. Я слетела с велосипеда.