Текст книги "Шутить и говорить я начала одновременно"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

( Последние школьные каникулы…)

Последние школьные каникулы после десятого класса…

Разыскала я свои школьные табели и вижу, какая же неразбериха со школами была в Польше в мои школьные годы. Школы переходили на другую систему, из-за этого в 1946 году, закончив в Бытоме второй класс, в Варшаве я была принята в третий, а потом, в сорок седьмом, мне «апять» [21]21
  Пример очень частых у Хмелевской русизмов. Как правило, автор передаёт их фонетически.


[Закрыть]пришлось учиться во втором. В первом полугодии 1947/48 учебного года я ходила в третий класс, в сорок же восьмом году оказалась в десятом. А дальше все шло правильно, экзамены на аттестат зрелости я сдавала после окончания одиннадцатого класса.

Итак, после окончания десятого класса половину лета я провела в харцерском лагере на берегу моря.

Поехали мы туда втроём: Янка, Лилька, моя кузина из Чешина, с которой я была очень близка ( «Просёлочные дороги», «Колодцы предков»),и я, причём на законном основании в лагере находилась лишь Лилька, ведь это был лагерь Силезско-Домбровской харцерской хоругви, и только Лилька состояла в ней. Меня, как известно, выгнали из варшавской харцерской организации, Янка же вообще ни в какой не состояла. В лагерь мы с Янкой попали по блату. Художественным руководителем лагеря был знакомый Люцины, некий пан Здислав, а сама Люцина занимала должность руководителя танцевального кружка. Меня оформили как её заместительницу, и уверяю вас, это не была синекура.

Лагерь был организован с уклоном в художественную самодеятельность. Пан Здислав руководил музыкой, хором и ещё сочинял стихи. Познакомившись со мной, он первым делом вежливо попросил:

– Очень прошу вас ни в коем случае не петь. Мне бы не хотелось испортить звучание хора.

Я не обиделась и охотно отказалась от пения. Ara, сначала о том, как мы ехали в лагерь. Отправлялись к морю из Катовиц. Мы трое в Люцининой квартире занимались укладкой своих рюкзаков. Делать это умела только Лилька, и она в считанные минуты управилась со своим, ведь ей часто приходилось с отцом и братом бродить по горам. Я особенно не трудилась над своим, что не поместилось, подбросила Люпине. Хуже всех пришлось Янке. Всклокоченная, взопревшая, два битых часа трудилась она над своим рюкзаком, наконец вроде бы удалось все в него затолкать, с трудом зашнуровала громадный тюк и свалилась на пол без сил, стирая пот со лба. И тут оказалось, что сидит на походных ботинках, которые забыла уложить…

Из Катовиц к морю отправились всей ватагой. В нашем распоряжении было несколько вагонов, явно недостаточно для такой банды, ехать же предстояло двадцать шесть часов. Но что для молодых эти мелкие неудобства? В тесноте, да не в обиде. Правда, подкачали запасы продовольствия, кончился наш сухой паёк, есть хотелось по-страшному, и на какой-то станции мы отправились на поиски продовольствия. Мы – это нас трое и Збышек, Лилькин ухажёр. Недалеко от вокзала в лавчонке оказались только чёрствые булки и скумбрия в томате. Пришлось покупать, что есть. В поезде выяснилось – нечем вскрывать консервные банки. О такой роскоши, как «финки», мы ещё не слышали, вернее, слышали, но эти достижения цивилизации были пока редкостью. От голода мы совершенно озверели, опять же он благодетельно сказался на умственных способностях, так что мы довольно скоро справились с банками: открыли их с помощью ржавого гвоздя и перочинного ножа. И тут возникла новая проблема – нечем есть. Если у нас и были ложки-вилки, они лежали где-нибудь на дне рюкзака. И мы принялись извлекать из банок скумбрию в томате тем, что оказалось под рукой: пилкой для ногтей, обратной стороной зубной щётки, углом мыльницы и тем же перочинным ножом. Последним орудовал Збышек и вскоре уже стал выглядеть как вампир, истекая томатным соком и собственной кровью, что несомненно отбивало аппетит остальным. Выиграла Янка, загребая своей мыльницей несоразмерно большие порции деликатеса. Но все это пустяки, главное, по пути мы с голоду не померли.

И ещё одно развлечение устроили по дороге, придумала его я. Был сезон клубники, я вспомнила, что маска из клубники очень благодетельно воздействует на кожу лица. Радостно хохоча, весь вагон принял участие в косметической процедуре. Немытую клубнику размазали по моему грязному, закопчённому лицу. Эффект был потрясающим. Поезд отправился, маска засохла, не было воды смыть её, и под конец пути я выглядела как больная чёрной оспой и к тому же тяжело раненная. Не скоро сошли с лица приобретённые этим путём прыщи и нагноения. Клубничная маска впоследствии аукнулась в романе «Все красное».

Прибыли наконец на место, стали разбивать лагерь, и тут я опозорила Люцину, не оправдав её рекомендации. Оказалось, я лентяйка, бездельница и вообще кретинка. Опозоренная Люцина поносила меня на все корки, а я лишь сгорала от стыда. Дело в том, что у меня и в самом деле не было никакого опыта вбивать клинышки, натягивать верёвки, устанавливать палатку, выбирать для неё место. В общем, полный нуль. Изо всех сил я старалась помочь тем, кто умеет это делать, но только мешала, вот и осталась глупо стоять в сторонке, словно графиня какая, у которой обе руки – левые. Не хватило ума куда-нибудь скрыться и не околачиваться на виду у всех, как бельмо на глазу.

Лагерей было два, мужской и женский. Их разделял лесной участок. Оба располагались на берегу моря, в Мельне. Палатки у нас были большие, на двенадцать человек. Сопровождала нас моя мать, которая вместе с Люциной снимала комнату в хате какого-то рыбака в Мельне, у самого шоссе, не очень далеко от лагеря. Поначалу она пыталась уговорить меня поселиться с ними, но мой протест по силе можно было сравнить разве что с циклоном, и она оставила меня в покое. А я осталась в лагере. Думаю, осталась бы и в клетке с голодными тиграми, лишь бы не жить с матерью и тёткой.

Итак, лагерь благополучно разбили без меня, море было под носом, наконец можно не только искупаться, но и вымыться, что из-за косметической масочки было для меня особенно необходимо. Вдвоём с Янкой влезли мы в море, пытаясь как следует намылиться мылом, которое очень неохотно мылилось в солёной воде. Зато море было тёплым, как суп, с небольшими волночками.

Скомпрометированная своим бездельем по приезде, я с шести часов на следующий день начала вкалывать. Растолкала девчонок и повела их на зарядку. Труднее всего было растолкать себя, поспать я всегда любила. Затем с трудом добудилась Янки, а остальные в нашей палатке встали добровольно. И вообще Янка доставляла мне больше всего хлопот. Сначала я с трудом поднимала её с постели, для меня уже это было неплохой зарядкой, зато на зарядку потом она выходила уже совсем проснувшейся, и даже разминки не требовалось. Но тут Янка деморализовала всю мою команду, ибо энергичные движения руками, которых я добивалась, в её исполнении напоминали вялое отмахивание от мух. Затем мы завтракали, приводили палатку в порядок и приступали к главному – занятиям художественной самодеятельностью. Люпину молодёжь обожала, пан Здислав был восхитителен, все мы с энтузиазмом занимались танцами и пением. Поскольку лагерь с самого начала был нацелен на художественную самодеятельность, для поездки в него отбирались девочки и мальчики, отличавшиеся какими-либо талантами. Съехались со всей Силезии, из самых отдалённых городков и весей.

Танцевать я умела, прекрасно знала все фигуры польки, мазурки, краковяка и оберка, сказалось многолетнее общение с Люциной. Странно, как меня не заметил Сыгетинский? [22]22
  Руководитель и организатор знаменитого в то время народного ансамбля песни и танца «Мазовше».


[Закрыть]И тут надо отдать должное Янке, она целиком и полностью компенсировала на репетициях утренние упущения на зарядке. Она танцевала в первой паре, партнёром её был Збышек (тот самый вампир). Сколько мы с ним намучились! Народные танцы он отплясывал гениально, в первой паре был непревзойдённым, но вот обучить его танцевать вальс, танго или хотя бы свинг оказалось совершенно невозможным. А ведь оберек тоже был на раз-два-три, но он выходил блестяще, вальс же никак не получался.

– Слушай! – измученными голосами объясняли мы парню. – Ведь это то же самое, только немного медленней!

Нет, не получалось, блестящий танцор превращался в форменного пня с парализованными нижними конечностями. Зато как он отплясывал мазурку! Фантастика! Ему бы только контуш и карабелю! [23]23
  Старопольский шляхтетский кафтан и кривая сабля.


[Закрыть]

Вскоре после приезда вечером мы организовали на пляже первый костёр. Сначала попели немного, потом послышались просьбы. «Франек, сыграй!» Девятнадцатилетний Франек, деревенский парень из силезской деревни, был главным аккордеонистом нашего лагеря. Играл он охотно. Вот и сейчас откликнулся:

– Что сыграть?

– "Венгерскую рапсодию", – закричало несколько голосов.

Я похолодела. При всей своей немузыкальности «Венгерскую рапсодию» Листа я знала и очень любила, умела оценить действительно хорошее исполнение, и мне совсем не хотелось услышать её теперь в исполнении деревенского парня, к тому же на аккордеоне. Пусть бы играл себе народные песенки. Эх, испортит настроение… Хотелось встать и попросить сыграть что-нибудь другое, не выдержу, если при мне запорет любимое произведение.

Не решилась, осталась сидеть, а Франек заиграл. КАК заиграл! Я онемела от восторга, сыгранная им на аккордеоне рапсодия звучала так, словно её исполнял симфонический оркестр. Уже через два года Франек играл в составе Большого оркестра Польского радио в Катовицах. Не помню фамилии Франека, не знаю, что с ним было потом, возможно, сейчас он играет где-нибудь в Лондоне или Нью-Йорке.

Пение у нас было поставлено превосходно, пан Здислав оказался специалистом своего дела. Уже через неделю мы начали давать бесплатные концерты, на которые сходилось окрестное население. И отдыхающие из близлежащих деревень и курортов. Мы не ограничились танцами и пением, энергии в нас было хоть отбавляй. Решили давать представления. Тут уж первую скрипку играла я, потому что мне поручили текст от автора. Столько раз я произносила рифмованный текст, что до сих пор помню отрывки этого шедевра.

Я выходила на просцениум, становилась лицом к публике, к сцене задом и с выражением начинала декламировать. За моей спиной разворачивалось действие, пантомима, актёры не произносили ни слова, все их действия комментировала я. Итак, я выходила и начинала;

 
Высоко в горах над кручей
Замок высился могучий
На вершине скал.
В сей обители дворянской
Жил спесивый гранд испанский,
Много ел и спал.
 

Ага, и пил.

 
А у гранда была дочь,
Что росла и день и ночь,
Все росла, росла, росла,
Подросла и расцвела.
 

Дальше немного форма подзабылась, но содержание я помню. В один прекрасный день, в отсутствие гранда в замок прибыл некий молодой человек. Естественно, молодые люди так друг друга полюбили, что о гранде позабыли, но тот напомнил о себе. Застав нахального молодого человека на месте преступления, он вскричал:

 
Берегись, пришелец дерзкий!
И за свой поступок мерзкий
Кровью ты ответишь мне!
 

Начался поединок между грандом и молодым дворянином.

 
Вдруг ужасный крик —
Дева пала вмиг!
 

Что же произошло? Сражаясь друг с другом, рыцари допустили неосторожность.

 
А как шпагами взмахнули—
Деву бедную проткнули,
Нанеся удары смело
Сквозь её младое тело.
 

Так погибли все трое. Эпилог заканчивался сообщением, что до сего дня над руинами старинного замка кружат три привидения.

Редко мне случалось так смеяться, как во время этого представления. И не только мне. Величайшим своим достижением мы сочли конфуз, приключившийся на нашем представлении с одним взрослым парнем. Завывая от смеха и сгорая от стыда, он бросился в прибрежные заросли, а за ним тянулась мокрая дорожка. Никто не смеялся потом над парнем, никто злого слова ему не сказал, напротив, мы сочли это адекватной оценкой нашего гениального спектакля.

Гранда играл низкорослый паренёк, со всех сторон обложенный подушками, а молодого человека – высокий тощий парень с торчащими коленками и локтями, чем-то напоминавший мне Раздрыгу из Лонска. У парня были огромные, совершенно круглые глаза и потрясающие способности комика. Из-за него я чуть было не сорвала представление.

Стою я, значит, лицом к зрительному залу на краешке сцены и декламирую свой текст. О том же, что происходит на сцене, узнаю по звукам. Гранд сопит и шваркает троном, дочь растёт, вздыхая и охая (изображалось это следующим образом: она сначала сидит на корточках посередине сцены за занавеской, которую растягивают перед ней две девушки, и постепенно поднимается, высовываясь над занавеской, потом взбирается на табуретку, достигая почти двухметрового роста), молодой человек прибывает, топая и бренча, поднимает шум; гранд застаёт преступную пару, впадает в ярость и жестами вызывает дерзкого на поединок, после чего раздаётся жуткий звон холодного оружия из дерева.

Итак, после моих слов: «Берегись, пришелец дерзкий» и т. д. я ожидала звона клинков, а у меня за спиной царила мёртвая тишина. Зато в «зрительном зале» начал постепенно нарастать какой-то глухой шум. Прежде чем зрители принялись выть и стонать от смеха, я обернулась и узрела сцену, которую трудно описать.

Костлявый претендент на руку грандувны, с глазами как два чёрных блюдца, трясясь от страха на полусогнутых тощих ножках, громко лязгая зубами, медленно описывал по сцене круг, а впавший в ярость гранд с выражением величайшего презрения на лице колол его своим деревянным клинком в оттопыренную часть тела.

К счастью, зрители уже валились от смеха со скамеек, что дало мне время, отсмеявшись, взять себя в руки и благополучно дочитать текст. Грандувна слетела с табуретки, битва закончилась, на три неподвижных тела набросили покрывала, и, путаясь в них, три героя, уже в виде призраков, покинули сцену.

Не стану описывать других постановок, но уверяю, они были не хуже, причём героинь и всяких королевских дочек обычно играла некая Эва, совершенно очаровательная пятнадцатилетняя идиотка, природная глупость которой никак не сказывалась на исполняемых ею образах. Красавцев королевичей играл Збышек. Однажды он даже раздобыл белого коня, на котором прибывал в королевский замок. Взял покрашенный в белый цвет железный шест и привязал к нему свой башмак. Развернувшись на сцене, он так заехал своей конягой мне по ноге, что я неделю хромала.

Костюмы и реквизит мы изготовляли сами, проявляя недюжинную изобретательность. Рыцарские доспехи, например, склеили из серебряной бумаги, а волосы принцессе сделали из морской травы.

Однажды мы дали представление специально для воинских частей, размещавшихся поблизости, и следует признать, что солдаты были очень благодарными зрителями. Все, как один, плакали от смеха.

Когда закончилось наше пребывание в Мельне и лагерь отбывал в Катовицы, нас провожало не только все Мельно и жители окрестностей, но, думаю, все польское побережье Балтийского моря. Последний спектакль мы уже устроили на перроне вокзала. «Прощайте, дорогие» пели с нами вместе собравшиеся, некоторые даже со слезами на глазах, теперь уже не от смеха.

Кормили нас в лагере великолепно, это именно там кухарка так прекрасно готовила молодую капусту, которую я позже пыталась приготовить собственными силами и о которой писала в "Версии про запас ".

И ещё. Именно в том лагере я первый раз в жизни пошла на романтическое ночное свидание со своим воздыхателем. Ночь, море, луна… Воздыхателем и дополнительным объектом к морю и луне был парень, выведенный мною впоследствии в образе Богуся в «Жизни как жизнь».Он только что получил аттестат зрелости и собирался учиться на врача. Настоящее его имя было Стефан. Романтическое свидание оказалось нарушено самым грубым прозаическим образом. В те времена морское побережье охраняли наши пограничники, и ночной патруль засёк нас, когда мы со Стефаном целовались в плетёной кабинке. К поцелуям я уже относилась не так, как год назад. Вдруг вблизи заскрипел песок под чьими-то ногами. При мысли, что это может быть мать или Люцина, мне стало плохо, поэтому, увидев пограничника, я готова была броситься ему на шею. Молодой пограничник проявил понимание, не стал особенно свирепствовать, только погнал нас с пляжа. Тем не менее весть о моем нарушении правил поведения каким-то образом разошлась по лагерю, и звеньевая сделала мне замечание, что меня вовсе не огорчило. Я знала – она просто завидовала мне. Стефана я не сразу потеряла из виду, потом он исчез с горизонта, кажется, теперь стал известным профессором. Если хочет, пусть узнает себя. Плавал он замечательно, тут уж я ему отчаянно завидовала.

Это в те дни я услышала очень оригинальный комплимент. С каким-то парнем мы плыли в байдарке, я гребла, он сидел сзади.

– Красиво у тебя лопатки ходят! – в полном восторге сказал он.

Честно говоря, в лагере я выглядела как чучело, найти во мне что-либо красивое было нелегко. Хорошо, хоть лопатки…

( А сразу после каникул…)

А сразу после каникул я совершила непростительную глупость – раз в жизни поступила разумно. Простить себе этого не могу! Уже в сентябре, после начала учебного года, в Катовицах устроили большой костёр, вроде как неофициальное завершение того самого летнего лагеря. Нас пригласили на него, а денег у меня не было. Ещё не начались занятия, поэтому я не могла заработать, давая уроки отстающим ученикам, как это делала в предыдущие годы. К тому же надо было отпрашиваться из школы на целых три дня, не знаю почему мне показалось это нежелательным в начале последнего школьного года, ну я и решила проявить благоразумие и отказаться от поездки, хотя поехать очень хотелось.

Долго потом я не могла простить себе такой глупости, тем более когда выяснилось, что расходы на поездку собиралась оплатить Люцина, так что отпадало главное препятствие, но узнала я об этом поздно.

А на костре было чудесно! Уже на перроне коленопреклонённый Збышек вручил Лильке букет цветов, все спрашивали обо мне и Янке, некому было вести конферанс и вообще я безвозвратно потеряла возможность ещё раз окунуться в волны счастья.

И тогда я дала себе страшную клятву: в жизни больше не буду руководствоваться рассудком. Кажется мне, эту клятву я сдержала…

( Последний год учёбы в школе…)

Последний год учёбы в школе отличался событиями личного характера, но о них я намерена поговорить в следующем томе своих мемуаров. Нет, не подумайте чего, я вовсе не настроена увильнуть, напротив, с каким-то мазохистским наслаждением собираюсь подробно развернуть эту тему, просто она достаточно протяженна и было бы ошибкой разбивать её на куски. Войдёт она в мою автобиографию и потянется за мной уже на всю жизнь, как пыль за солдатским строем. Возможно, для кое-кого она даже окажется и поучительной, по принципу: учитесь на чужих ошибках, всех своих все равно не успеете совершить.

Пока же мне хотелось бы покончить с детством, а я вижу, что в этом важнейшем периоде человеческой жизни я упустила несколько весьма существенных моментов. Например, рыбу.

Просто чудо, что однажды я за какого-то карпа не расплатилась собственной жизнью. Предупреждаю, сейчас забегу вперёд.

Всем известно, как трудно было достать рыбу к Рождеству, долгие годы это составляло проблему. Изощрялись кто как мог: раздобывали рыбу по блату, крали из пруда в Лазенках, прибегали ко всевозможным фортелям, а преимущественно отстаивали длиннющие хвосты в магазинах. Лично я стояла раза два, зато по нескольку часов, а в основном это делала Люцина. Во-первых, она обожала рыбу, во-вторых, обожала вносить в мрачную угрюмость очередей разнообразие и веселье, что ей неоднократно удавалось.

В шестьдесят девятом году я вернулась из Копенгагена. Двадцать девять часов провела я за рулём автомашины, продираясь сквозь снежные заносы, теряя управление на обледенелых шоссе, и к Сочельнику полуживая добралась до Варшавы, решив по дороге заглянуть к родителям, поцеловать их и прямиком отправляться к себе – отсыпаться. В распрекрасную рождественскую погодку – снег с дождём или дождь со снегом, колёса разъезжаются в жидкой грязи на варшавской мостовой, темно, хоть глаз выколи – из последних сил добралась я до родительского дома, утешая себя мыслью, что ещё через три минуты буду у себя, только покажусь им, пусть убедятся, что я живая и здоровая. Не тут-то было! Мать немедленно велела мне отправляться в Грохув, на другой конец Варшавы, где отцу по блату обещали рыбу. А разве рождественский стол может быть без рыбы?

Я отчаянно отказывалась, уверяя, что и нескольких метров не в состоянии больше проехать, а что говорить о Праге, левобережной Варшаве, где располагался проклятый Грохув! С равным успехом я могла убеждать стенку. Мать обиделась насмерть и заявила, что в таком случае она вообще отказывается устраивать нам праздник, все присутствующие единодушно осудили меня, и что мне оставалось? Я поехала на Прагу, отчётливо осознавая, что еду на верную смерть. Отец, Человек мужественный и больше всего на свете любящий спокойствие, поехал вместе со мной, явно не понимая, на что он идёт.

Точно помню, что машину вести я была не в состоянии, однако машина оказалась на высоте и все сделала сама, без моего участия. Не я вела «опель», он вёз меня, и все закончилось благополучно. Рыба к празднику была.

Мой отец был закоренелым удильщиком, и по всему детству то и дело мелькала рыба, но она не грозила опасностью для жизни. Отец же был из тех фанатиков-рыболовов, которые могут часами сидеть с удочкой над любой лужей, независимо от результата. Впрочем, результат его сидения мне приходилось видеть неоднократно. Помню, ещё до войны с интересом наблюдала за тем, как он одну за другой вытягивал рыбу из пруда рыболовецкого хозяйства одного своего знакомого, в Косьмине. Тогда же отец прочитал мне небольшую лекцию о том, что любит рыба, какая ловится на небольшие кусочки телятины, какая на шарики из хлебного мякиша, какая на размоченный горох и, наконец, на червяка. Дома я очень любила есть свежий хлеб, а отец норовил отобрать его, припасая для своей рыбы, и отдавал мне корки. В дни удачных уловов у нас на кухне разыгрывались страшные сцены, ибо всю эту массу рыбы приходилось чистить и жарить. Хорошо, если в эти дни подворачивалась Люцина. Помню, как однажды мать с криком ужаса бежала от кухни до самой спальни, увидев, как на сковородке сам собою шевельнулся кусок рыбы. Я не любила рыбу из-за костей.

Запомнилась ещё довоенная поездка в Чешин к нашей родне. Мой дядя, отец Лильки, был таким же заядлым рыбаком, как и отец, и они вместе рыбачили на богатой рыбой реке Ользе. Дядя знал, где клюёт, и рассказал отцу о перспективном месте под Устронем. Туда отправились мы втроём: отец, мать и я. Надо было перейти через мостик, родители из-за чего-то поссорились, мать заявила, что возвращается домой, и пошла обратно. Отец кинулся следом, уговорил, они вернулись и снова перешли мостик. На том берегу мать снова разнервничалась и повернула обратно, отец с удочками – за ней. Вернулись на берег, остановились, отец принялся уговаривать мать, все опять двинулись по мосту на ту сторону.

Идя следом за родителями, я на ходу читала какую-то книгу и, увлечённая ею, сначала не заметила происходящего. Наконец до меня дошло, что мы в четвёртый раз переходим один и тот же мостик. Тогда я уселась на берегу на большом камне и решила читать спокойно, пока они не придут, наконец, к какому-то окончательному решению. Обиженная и надутая мать позволила себя уговорить, мы пришли на условленное место, отец поднапрягся и, чтобы окончательно смягчить мать, поймал большую рыбу. Возможно, силой воли. Жутко гордый собой, он тогда научил меня забрасывать удочку.

Потом он не раз ловил там рыбу, стараясь приехать в Чешин один, без нас. Очень подружился с дядей и всегда привозил в Варшаву очень вкусную копчёную рыбу, собственного улова и собственного копчения. Это точно, он не хвастал, такой рыбы в магазинах не продавали.

Тётка, Лилькина мать, придерживалась мнения, что рыбу чистит тот, кто её поймал, и моя мать очень легко согласилась с ней. И правильно. Раз поймали, принесли домой, так пусть сами и чистят. Впрочем, дядю давно приучили, теперь и отец, не возражая, стал подчиняться этому золотому правилу.

Раз мы все трое возвращались из Чешина в Варшаву. Отец, разумеется, с удочками. На Главном вокзале мы взяли такси, стали в нем размещаться. Сначала отец попытался засунуть удочки в такси в длину и чуть не выбил переднее стекло. Попробовал засунуть поперёк машины, выставив их концы в окна, и принялся цеплять ими прохожих и проезжих. Наконец положил их по диагонали, чуть не воткнув матери в глаз, а когда доехали до дома и он их вытаскивал из машины, удилищем сбросил с матери шляпу. Разъярённая мать, доведённая до белого каления, заявила – терпение её кончилось, она сожжёт отцовские удочки. И баста! Отец испугался и спрятал их так, что потом два месяца сам не мог их отыскать.

Перипетии с рыбами тянулись за мной всю жизнь. Как-то мать уехала к Люцине в Катовицы на три дня, но задержалась на неделю, и за это время мне пришлось так настрадаться из-за рыбы, что я надолго запомнила. Дома оставались отец и собака. С отцом никаких проблем не было. Он получал чай с булкой и больше ничего не требовал. Собака чай пить не желала, накормить её было труднее, но тоже не проблема. Больше всего неприятностей доставляла Тереса. Тереса в это время как раз лежала в больнице, не помню уж, что у неё было, ничего серьёзного, кажется, жёлчный пузырь. Я ежедневно навещала её и должна была приносить еду.

И вот она потребовала яблочный компот и заливную рыбу.

В то время представления о готовке у меня были самые общие. Яичницу поджарить я могла и даже умела печь очень вкусные пирожные из слоёного теста. Вот, пожалуй, и все. Но не беда, дома была толстая, ещё довоенная поварская книга. Я раскрыла её на компотах и узнала, что сначала следует приготовить сироп нужной консистенции, потом бросить в кипящий сироп мелко нарезанные кусочки яблока и корицу и напоследок приправить компот сухим вином. Я знала, что корицу Тереса не любит, а предпочитает гвоздику. Я рассердилась, и напрасно, в доме все равно не было ни корицы, ни гвоздики. Выкинув из головы пряности и сухое вино, я приготовила примитивный компот и дело с концом. А вот рыба настолько превысила мои возможности, что я просто не знала, как к ней подступиться. Выручила соседка, сжалилась надо мной и приготовила сама.

Захватив припасы – рыбу на блюде, компот в бидончике, – я отправилась к Тересе в больницу. Когда по лестнице спустилась под виадук, по нему как раз проезжал трамвай, вокруг все гремело и дрожало, и я подумала: «А что, если на голову свалится?» Причём испугалась не за себя, а за рыбу, которой наверняка это бы повредило.

Вскоре после этого отец, не считаясь с обстоятельствами, приволок домой четыре килограмма селёдки, полученной по карточкам. И что-то с этой селёдкой надо было сделать. Опять стала я листать поварскую книгу и вычитала, что селёдку сначала следует вымачивать в воде двадцать четыре часа, а потом ещё двадцать четыре часа – в молоке. Был вечер, молока под рукой не было, я махнула рукой на многомудрый рецепт и решила ограничиться водой, вымочив только как следует. На следующий вечер до поздней ночи я чистила проклятую селёдку с помощью двух вилок и одного ножа, ибо брезговала прикасаться к ней голыми руками. Поварская книга себя реабилитировала тем, что благодаря её указаниям из этой очищенной селёдки я приготовила сельдь в уксусе, сельдь в оливковом масле и рольмопсы, и все было не просто съедобное, но и очень вкусное.

Что же касается моих дальнейших взаимоотношений с рыбой, они уже не относятся к детству, и о них я расскажу в своё время.

Другим элементом, с которым я имела дело на протяжении всей своей жизни, были карты. Как я уже позволила себе заметить, играть в карты я научилась ещё до того, как говорить. И с полной уверенностью утверждаю: нигде так не раскрывается характер человека, как, например, в бридже. Достаточно сыграть один роббер – и перед тобой человек весь как на ладони. Всплывают на поверхность эгоцентризм, себялюбие, вздорность характера и склонность к ссорам, самоуверенность и категоричность в поступках и суждениях, деспотизм, лживость и нечестность, пренебрежение к партнёрам, склонность к обману и мошенничеству, алчность. И даже глубоко скрываемая и почти незаметная в обычной жизни безнадёжная тупость. Разумеется, выявляются и положительные черты характера: благородство, ум и сообразительность, чувство юмора и хорошие манеры, умение вести себя, снисходительность и великодушие.

С детства я также умела и любила раскладывать пасьянсы. И о пасьянсах, и об игре в карты я могла бы написать отдельную книгу, столько у меня было связано с ними, столько всего приключилось в жизни. Например, не забудется одна партия в бридж, из-за которой я лишилась самого интересного в мире мужчины. Об этом и о других выдающихся событиях, связанных с картами, я расскажу в соответствующих местах своей «Автобиографии».

Теперь же, чтобы уж покончить с детством, надо упомянуть и о развлечениях другого рода. Всю коллекцию наших пластинок вместе с проигрывателем мать продала сразу же после воины, что я восприняла как личную несправедливость. И в самом деле, тем самым она лишила меня музыки, столь необходимой в моем возрасте. О магнитофоне и записях мы тогда и понятия не имели, не знали, что они вообще существуют, другого источника музыки в доме не было. Радио, правда, было, но оно главным образом болтало, под него не потанцуешь.

А танцевать хотелось. Времена, правда, не слишком-то способствовали развлечениям, но молодость брала своё, и мы пытались танцевать, где могли. Что касается настоящих балов, о них приходилось лишь мечтать, изредка что-то похожее организовывали учреждения для своих сотрудников. Чаще всего устраивались либо вечера с танцами у знакомых, куда меня никогда не отпускали, либо мы с подружками бегали на дансинги, танцевальные площадки. Разумеется, танцевали и в ресторанах, но там я никогда не бывала. Поэтому вспоминаются наши с Янкой похождения на танцплощадках.

Мы с ней договаривались выручать друг дружку, если привяжется неподходящий партнёр. А приглашали нас всегда, ни она, ни я стенок не подпирали. И вот на одной из танцплощадок стал моим постоянным партнёром очень симпатичный поручик Войска Польского. Кружимся мы с ним в упоительном вальсе, и вдруг я вижу, что Янку подхватил явно неподходящий тип, ужасающе косоглазый. Езус-Мария, наверняка вцепился в девчонку, как репей в собачий хвост, сам не отвяжется, надо выручать подругу. С трудом избавившись от поручика, кинулась я к Янке, расцепила пару и громко заявила, что за ней пришёл отец. Она сразу поняла – явная ложь, приводил нас на танцы мой отец, и он давно ушёл. А я тянула её за руку. Неохотно пошла Янка за мной в сторонку и спросила со злостью: