Текст книги "Творения, том 12, книга 2"

Автор книги: Иоанн Златоуст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

СЛОВО 29

О незлобии, злотерпении и злопамятовании.

Кого другого, возлюбленные, должны указать мы в качестве примера, намереваясь говорить с вами о кротости, как не того, кто получил свидетельство свыше и кому особенно удивляются именно за это? "Нашел Я", – говорится, – "мужа по сердцу Моему, Давида, сына Иессеева" (Деян. 13:22), который не только кормил и поил своих врагов, но часто избавлял их даже от смерти, когда они подвергались опасностям. Саул, напр., после безчисленных благодеяний, оказанных ему Давидом, после блестящих побед и спасения от Голиафа, до такой степени ненавидел и не терпел его, что не мог спокойно вспомнить даже его имени. Так однажды во время праздника, умыслив на него хитрый и коварный умысел, он спрашивал, не видя его в числе присутствующих: где "сын Иессеев" (1 Цар. 20:27)? Не имея возможности указать никакого позорного дела, он выставляет на вид низкое его происхождение, думая этим помрачить его славу. Между тем Давид, найдя его спящим в пещере, не назвал его сыном Кисовым, а именем его сана: да не нанесу "руку мою", – говорит, – на "помазанника Господня" (1 Цар. 26:11). Так был он чужд всякого гнева и злопамятства: помазанником Господа называет человека, который причинил ему столько обид, который жаждал его крови, который после безчисленных благодеяний неоднократно замышлял убить его! Он смотрел не на то, чего тот заслуживал, а на то, что подобало и сделать и сказать ему. Что это? Ты, захватив врага как бы в темнице, связанного тройными узами – и теснотой места, и отсутствием защитников, и узами сна, – не подвергаешь его ни мщению, ни наказанию, а говоришь: да не нанесу "руку мою на помазанника Господня"? Да, говорит, потому что я смотрю теперь не на то, чего он заслуживает, а на то, что надлежит мне делать. Вы, может быть, удивляетесь Давиду потому, что он не вспомнил ни одного из прошедших бедствий, а я изумляюсь ему по другому, гораздо более важному, обстоятельству. По какому же именно? По тому, что даже и страх за будущее не заставил его поднять руку на врага. Он, ведь, прекрасно знал, что Саул, избежав его рук, снова поднимается против него; однако предпочел лучше сам подвергаться опасностям, отпустив на свободу своего гонителя, чем убить врага, заботясь о собственной безопасности. И ни память о прошедших обидах, ни страх за будущее, ни побуждение со стороны военачальника, ни пустынность местности, ни легкость убийства, ни что другое не побудило его к кровопролитию; напротив, он пощадил своего врага и гонителя, как будто какого благодетеля, оказавшего ему великие услуги; и отрезав у него край одежды и взяв сосуд с водою, отошел на большое расстояние и, став там, громко позвал спасенного и показал ему эти предметы; и сделал это не напоказ или ради честолюбия, а желая самым делом убедить его, что он совершенно напрасно смотрит на него как на врага, и стараясь этим расположить его к дружественному отношению. Не отмстить просто врагу, причинившему нам неприятности, в этом нет ничего удивительного; но захвативши в свои руки и имея полную возможность убить человека, который был облагодетельствован многочисленными и великими благодеяниями, и затем в отплату за эти благодеяния не раз, и не два, а многократно замышлял убить благодетеля, – захвативши такого человека, отпустить его и спасти от злоумышлений других, и при том когда он намерен опять поступать так же коварно, – выше этого может ли простираться любомудрие? Наоборот, может ли быть что-нибудь преступнее тех отношений, которые показал Саул к Давиду? Когда последним только что отражены были враги, когда народ пришел в себя, и все приносили благодарственные жертвы за победу, он замыслил убить благодетеля и спасителя, и виновника всех этих благ. И даже оказанное благодеяние не укротило этого злобствовавшего безумца, и не раз, не два, а многократно он бросал в него копье, желая убить его: таковы-то награды он воздавал ему за те опасности, которым тот подвергал себя. "И злой дух от Бога напал на Саула, и он сидел в доме своем, и копье его было в руке его, а Давид играл рукою своею на струнах. И хотел Саул пригвоздить Давида копьем к стене, но Давид отскочил от Саула, и копье вонзилось в стену" (1 Цар. 19:9-10, 18:11). Кого из людей, даже весьма привыкших любомудрствовать, не привело бы это в ярость? А этот предпочел лучше бежать, лишиться отеческого дома, быть скитальцем и беглецом, и с трудом добывать себе необходимое пропитание, чем сделаться для царя виновником убийства. Он заботился не о том, чтобы отмстить за себя, а о том, чтобы избавить врага от его страсти. Для того он и скрылся от глаз врага, чтобы ослабить гнев, охладить пыл и утишить зависть. Лучше мне, говорил он, быть в нужде и терпеть тысячи зол, чем ему быть судиму Богом за неправедное убийство. Итак, что может равняться с этой благородной и адамантовой душой, которая избрала бедность вместо богатства, одиночество пустыни вместо родины, труды и опасности вместо спокойной и безопасной жизни, чтобы только избавить своего врага от ненависти к себе? Какого озверевшего и лютого человека не заставило бы это оставить вражду и отстать от зависти? Но того жестокого и безсердечного ничто не могло заставить склониться к доброжелательству: напротив, он преследовал и всюду разыскивал того, кто не причинил ему никакой обиды, и, будучи напротив обижен в высшей степени, сделал ему вместо этого безконечное множество добра. Наконец, совершенно неожиданно он попадает в самые сети Давида. "Там", – говорится, – "была пещера, и зашел туда Саул для нужды; Давид же и люди его сидели в глубине пещеры. И говорили Давиду люди его: вот день, о котором говорил тебе Господь: `вот, Я предам врага твоего в руки твои, и сделаешь с ним, что тебе угодно'. Давид встал и тихонько отрезал край от верхней одежды Саула. Но после сего больно стало сердцу Давида, что он отрезал край от одежды Саула. И сказал он людям своим: да не попустит мне Господь сделать это господину моему, помазаннику Господню, чтобы наложить руку мою на него, ибо он помазанник Господень". (1 Цар. 24:4-7). Да будет милостив, как бы так говорит он, ко мне Бог; если бы даже я сам захотел, да не попустит Он когда-нибудь мне сделать это, да не допустит дойти до такого греха. Что может быть кротче этой души? Назовем ли человеком этого мужа, который в естестве человеческом показал жизнь ангельскую? Но этого не допустили бы божественные законы. В самом деле, скажи мне, кто бы мог скоро решиться обратиться с такой молитвой к Богу? Да что я говорю – обратиться с такой молитвой? Кто, наоборот, легко согласился бы не проклинать причинившего ему обиду? Видишь натянутые сети Давида, видишь пойманную добычу, видишь стоящего охотника, и как все понуждают его вонзить нож в грудь врага? Смотри же теперь и на любомудрие, смотри на брань, победу, и венец. Поистине, эта пещера была ристалищем, и здесь совершилась некая дивная и неслыханная борьба. Боролся Давид, бойцом-противником был гнев, в качестве награды за победу служил Саул, и судьей состязания был Бог. Брань у него была не только с самим собою и со своей страстью, но и с присутствовавшими воинами. Если даже сам он и желал показать любомудрие и пощадить обидчика, то ему следовало еще опасаться их, чтобы они не убили его в пещере, как предателя и погубителя их спасения, как человека, который спасает их общего врага. Естественно, что они могли с негодованием говорить ему: мы стали скитальцами и беглецами, лишились и дома, и родины, и всего прочего, и разделяли с тобой все тягости; а ты, захватив в свои руки виновника этих бед, думаешь отпустить его, чтобы нам никогда не иметь отдыха от этих бедствий, и стараясь спасти врага, предаешь друзей? Где же тут справедливость? Если ты пренебрегаешь собственным спасением, то пощади нашу жизнь. Тебя не огорчает прошедшее, и ты не помнишь зол, которые потерпел от него? Так хоть ради будущего убей его, чтобы нам не подвергнуться еще большим и более тяжким бедствиям. Но ни о чем подобном не думал этот праведник, а смотрел только на одно, как бы ему украситься венцом незлобия. Не так, ведь, было бы удивительно, если бы он пощадил своего обидчика, будучи наедине только с самим собою, как удивительно теперь, когда он сделал то же самое в присутствии других, и при том других – не кротких и скромных людей, а воинов, приученных воевать, приходивших в отчаяние от множества трудов и желавших несколько отдохнуть от них, и при том знавших, что разрешение всех зол заключалось тогда в убийстве врага, и не только разрешение зол, но и приобретение безчисленных благ, потому что после убийства его ничто не препятствовало перейти царской власти тотчас же к Давиду. И несмотря на то, что было столько обстоятельств, раздражавших воинов, этот доблестный муж оказался в силах победить всех их и убедить пощадить врага. Великое дело, если кто-нибудь сам побеждает собственные свои страсти; но гораздо большее, когда он может и других убедить иметь одинаковые с ним мысли. Много, конечно, есть врагов, и, по-видимому, любомудрствующих, которые, хотя сами и не допустят себе убить своих врагов, не станут, однако, препятствовать, когда последних собираются убить другие. Но Давид поступал не так; но, как бы приняв какой-нибудь залог и готовясь дать за него ответ, он не только сам не трогал врага, но и других, желавших убить его, удерживал, являясь таким образом вместо врага наилучшим телохранителем и стражем. Итак, не погрешит тот, кто скажет, что Давид подвергался тогда больше опасности, чем Саул. Действительно, он выдержал немалую борьбу, когда всячески старался избавить его от злого умысла воинов, и не так боялся бы, если бы ему самому предстояло быть убитым, как боялся того, чтобы кто-нибудь из воинов, увлеченный гневом, не погубил человека. Вот почему он и сказал в его защиту такое слово. Те обвиняли, и обвинялся спящий; защищал враг; судил же Бог, и своею силою утвердил приговор Давида. Действительно, без помощи Божией он не в силах был бы победить до крайности возбужденных воинов; но благодать Божия, соприсущая устам его, сообщала некую силу убеждения тогдашним словам его. Кто не подивится в высшей степени его великодушию и в виду этого обстоятельства, что, захватив в свои руки врага, когда тот спал, был недвижим и ничего не мог сделать, он не только сам не убил его, но удержал и других, желавших сделать это? Как же после этого должны были быть преданы ему воины, с каким расположением относиться к нему? Если бы они имели тысячи душ, то не отдали ль бы с готовностью после этого все их за своего вождя, когда они самым делом, из заботливости о враге, узнали его расположение к людям, близким ему? В самом деле, кто оказывается кротким и дружелюбным в отношении к причинившим ему зло, не гораздо ли более должен так относиться к людям, относящимся к нему доброжелательно? Не благовременно ли кто-нибудь покажет здесь, что Давид, пощадивши Саула, воздвиг более величественный трофей, нежели когда поверг Голиафа и отсек голову этому иноплеменнику? Эта именно победа блестящее той, и трофей славнее. В самом деле, там нужны были и праща, и камни, и противоборство; здесь же все совершалось мыслию, без оружия была одержана победа, и без пролития крови воздвигнут трофей. Итак, когда Давид одержал эту прекрасную и дивную победу, встал, наконец, от сна тот, из-за кого шло состязание, – Саул, и вышел из пещеры, не зная ничего о том, что с ним случилось. Вслед за ним вышел и Давид, взирая уже очами свободного человека на небо; вышел не с головой иноплеменника в руках, а с умерщвленной страстью, с обессиленным гневом, нанесши врагу тысячи ран, и спасши Саула, а настоящего врага – диавола поразив многими ударами; вышел, имея увенчанную вместе с головой и десницу, – ту десницу, которая могла извлечь чистый меч, показать Богу необагренный кровью кинжал, и удержаться против такого порыва гнева; вышел с такою же славою, с какой вышли три отрока из пещи. Как тех не попалил пламень, так и его не возжег огонь гнева; тем ничего не сделал огонь, окружавший их извне, а этот, имея внутри себя горящие уголья, и диавола, разжигавшего пещь извне – видом врага, увещанием воинов, легкостью совершения убийства, отсутствием защитников, воспоминанием о прежних бедствиях, страхом за будущее (подлинно, это разжигало более сильный пламень, нежели хворост, смола, пакля и все прочее, чем разжигалась вавилонская пещь), – не зажегся гневом и не потерпел ничего такого, что можно было бы потерпеть человеку в его положении, но вышел чистым и неповрежденным. Итак, "встал и Давид, и вышел из пещеры, и закричал вслед Саула, говоря: господин мой, царь! Саул оглянулся назад, и Давид пал лицем на землю и поклонился [ему]" (1 Цар. 24:9). Меньшей ли это заслуживает похвалы, чем спасти врага? Именно то, что тот самый, кто спас, преклоняется пред спасенным, называет царем, а себя именует рабом, и все делает, чтобы только утешить его гордость и высокомерие, утишить гнев и прекратить зависть. Но послушаем и самое оправдание. "Зачем ты слушаешь речи людей, которые говорят: `вот, Давид умышляет зло на тебя'? Вот, сегодня видят глаза твои, что Господь предавал тебя ныне в руки мои в пещере; и мне говорили, чтоб убить тебя; но я пощадил тебя и сказал: `не подниму руки моей на господина моего, ибо он помазанник Господа'. Отец мой! посмотри на край одежды твоей в руке моей; я отрезал край одежды твоей, а тебя не убил" (ст. 10 – 12). Если бы я, говорит, не был вблизи тебя, не стоял около твоего тела, то не отрезал бы края одежды. Действительно, если бы он не отрезал, то ничем другим не в состоянии был бы уверить врага. В самом деле, каким образом тот, кто после стольких благодеяний враждовал против человека, нисколько его не обидевшего, мог поверить, что другой, потерпевший обиду, пощадит своего обидчика, захвативши его в свои руки? Теперь же Давид представил несомненное доказательство своего попечения о нем, и самого врага призывает в судьи и свидетели своей заботливости, говоря: "узнай и убедись, что нет в руке моей зла, ни коварства, и я не согрешил против тебя; а ты ищешь души моей, чтоб отнять ее" (ст. 12). Так он был чужд высокомерия и свободен от всякого тщеславия, и только на одно взирал – на суд Божий: "да рассудит", – говорит, – "Господь между мною и тобою" (ст. 13). Сказал он эти слова, не того желая, чтобы Саул подвергся наказанию или получил казнь от него, а чтобы устрашен был напоминанием о будущем суде, – потому что он не дерзнул бы призвать всеведущего Судию и навлечь на себя осуждение, если бы не был совершенно уверен в том, что он был чист и непричастен какому бы то ни было злому умыслу. Кто не изумится, кто не удивится этой благородной и адамантовой душе (когда подумаете), что, имея право высчитать Саулу многочисленные и великие благодеяния, – так, напр., он мог, если бы хотел, сказать ему: когда нашествие иноплеменников, как бы какой потоп, готово было сокрушить все государство, когда вы прятались в страхе и ужасе, и каждый день ожидали себе смерти, я пришел, и без всякого принуждения, напротив даже, несмотря на то, что ты препятствовал и удерживал, я не стерпел и прежде всех бросился на врага, принял бой с ним и отсек ему голову; и, как бы какой стремящейся поток, отразил нашествие иноплеменников и утвердил колебавшееся государство; благодаря мне, ты владеешь царством и жизнью, а все остальные, вместе с жизнью, владеют городом, жилищами, детьми и женами; мог вслед затем указать опять другие войны, которые он вел с успехом, не меньшие первой; мог указать на то, что, несмотря на то, что Саул не раз, не два, а многократно замышлял его убить и метал копье в его голову, он не помнил зла; мог указать и на другие многочисленные дела гораздо более важные, – и однако ничего такого он не сказал, а приводит в свое оправдание только то, что случилось в тот день, говоря: "узнай и убедись, что нет в руке моей зла, ни коварства, и я не согрешил против тебя; а ты ищешь души моей, чтоб отнять ее". Кого не тронут такие слова? Ведь не попрекнуть его благодеяниями хотел он, а только убедить, что он принадлежит к числу любящих и пекущихся о нем, а не злоумышленников и врагов.

Так и ты, когда захватишь в свои руки врага, старайся не о том, чтобы отомстить ему и осыпать тысячами ругательств, а о том, чтобы расположить его к себе услужливостью, чтобы довести его до кротости, и до тех пор не отставай и делать все, и увещевать, пока своею кротостью не победишь его жестокости. Так именно сделал и Давид. Видя, что враг вооружается против собственного своего спасения и все делает для этого, он не только не пришел в ярость, а проникся даже еще большим к нему состраданием, и чем преступнее были умыслы последнего, тем более он плакал о нем, и не переставал принимать всякие меры до тех пор, пока не заставил и его принести оправдание со слезами и воплями. В самом деле, когда Саул услышал, как Давид сказал: "господин" мой "царь", то оказался не в силах без слез слышать эти слова, но зарыдал, испустил горький вопль, и со скорбью воскликнул: "ты правее меня, ибо ты воздал мне добром", за козни, за убийство, за безчисленные злодейства, "а я воздавал тебе злом" (1 Цар. 24:18), – и все-таки не стал лучше, но после всех благодеяний упорствовал в злобе. И ты все же не изменился, а продолжаешь поступать по-прежнему, и опять оказываешь нам, злоумышляющим против тебя, благодеяние. "Ты показал это сегодня, поступив со мною милостиво, когда Господь предавал меня в руки твои, ты не убил меня" (ст. 19). Что может быть блаженнее Давида, который в одно краткое мгновение так преобразил врага, и неожиданно поверг в плач и рыдание душу, жаждавшую крови и убийства? Не так удивляюсь я Моисею, что он из крутой скалы извел источники вод, как удивляюсь этому праведнику, что он из таких глаз низвел источники слез. Тот победил природу, а этот препобедил свободную волю; тот ударил жезлом камень, а этот поразил словом сердце, не для того, чтобы огорчить, а чтобы сделать его чистым и кротким. Итак, сколько бы я ни восхвалял его за его собственную кротость, но гораздо больше удивляюсь ему по причине перемены, совершившейся с Саулом. Господствовать над собственными страстями далеко не такой подвиг, как победить неистовство других, утишить пылающее гневом сердце, сделать из такой бури такую тишину, и наполнить очи, обращенные на убийство, горячими слезами. И это полно изумления и удивления. В самом деле, если бы Саул был из числа людей кротких и воздержных, то было бы не особенно много труда привести его к свойственной ему добродетели; но человека, дошедшего до состояния озверения, дошедшего до крайней злобы и всем существом стремящегося к убийству, в одно краткое мгновение заставить извергнуть всю эту горечь, – кого из людей прославленных когда-либо знанием философии не затмит такое дело? Безспорно, величайшей похвалы и удивления заслуживает уже и то, что он не вонзил меча и не отсек вражеской головы; но когда он еще изменил и самое его настроение, сделал его лучшим, и возвел его к подобающей ему кротости, то может ли что-нибудь быть выше такого любомудрия? Между тем многие из людей не только отстраняются от общения с врагами, но не хотят даже ни видеть их взоров, ни слышать их голоса. Не так Давид: напротив, он и врага спас, и первый оказал ему честь, обратившись со словами: "господин" мой "царь". И мало того, пал даже ниц пред ним, поклонился ему, и удостоенный чести со стороны последнего, когда тот сказал: "сын мой Давид" (ст. 17), опять воздал ему со своей стороны еще большую честь, сказав: раб твой, "господин" мой "царь". Кто может указать больше этого незлобие? Тот, облагодетельствованный вплоть до самой жизни, возводит благодетеля в родство с собою; этот, облагодетельствовавший, называет облагодетельствованного господином. Он назвал, говорит, меня сыном; для меня же вполне приятно и достаточно, если ты считаешь меня рабом, только бы ты отложил гнев, только бы ты не подозревал относительно меня ничего худого, и не считал меня злоумышленником и врагом. И смотри, чего достиг он. Когда он сказал это, тот не в состоянии был уже без слез слышать его речь, а горько зарыдал, показывая своими слезами и душевное здравие, и любомудрие, которое сообщил ему Давид. Каких же венцов не достоин Давид за то, что своею кротостью и смирением до такой степени победил Саула, что заставил его осудить и собственную жестокость, и восхвалить его добродетель? "Кто", – говорит, – "найдя врага своего, отпустил бы его в добрый путь? Господь воздаст тебе добром за то, что сделал ты мне сегодня. И теперь я знаю, что ты непременно будешь царствовать, и царство Израилево будет твердо в руке твоей. Итак поклянись мне Господом, что ты не искоренишь потомства моего после меня и не уничтожишь имени моего в доме отца моего" (ст. 20 – 22). И откуда, скажи мне, ты знаешь это? У тебя войско, у тебя деньги, оружие, города, кони, воины, вся сила царского вооружения; а тот всеми оставлен и наг, не имеет ни города, ни дола, ни родного приюта. На каком же основании, скажи мне, ты говоришь так? На основании самого образа действий Давида. Лишенный всего и всеми покинутый изгнанник не победил бы меня, вооруженного и располагающего такой силой, если бы не имел с собою Бога; а имеющий Бога с собою – сильнее всех, Видишь, как любомудрствует Саул после своих злоумышлений? Видишь, как можно отвергнуть все нечестие, перемениться и перейти на лучшее? Каких венцов достоин Давид за каждое из этих слов? Ведь, хотя и говорили их уста Саула, но мудрость Давида насадила их в его душу. "Поклянись мне", – говорит, – "Господом, что ты не искоренишь потомства моего после меня и не уничтожишь имени моего в доме отца моего". Так-то царь обращается с просьбой к простому человеку, и облеченный диадемой умоляет и просит беглеца за своих детей, и требует клятвы, не потому, чтобы не верил его нраву, а помышляя о том, сколько он причинил ему зол. "Поклянись мне (…), что ты не искоренишь потомства моего после меня": врага оставляет опекуном своих детей и вверяет в его руки свое потомство, как бы беря его за десницу этими словами и ставя Бога посредником. Что же Давид? Отнесся ли к этому хоть сколько-нибудь с насмешкою? Отнюдь нет, но тотчас же изъявил согласие и полную готовность исполнить просимое, и по смерти Саула не только не убил их, но сделал даже для них больше, чем обещал. Именно, внука его, хромого и с сухими ногами, он взял в дом свой, сделал своим сотрапезником и удостоил величайшей чести (2 Цар. 9); и не стыдился, не краснел, не считал увечья отрока позором для царского стола, а напротив даже хвалился и гордился этим. Видя, в каком почете находится у Давида внук Саула, причинившего ему столько зол, кто из сидевших за его столом, хотя бы был свирепее всех зверей, не заключил бы мира со всеми врагами, стыдясь и краснея за себя? Если бы даже он приказал давать ему пищу из какого-нибудь другого места, и назначил определенное содержание, то и это было бы великим делом; но допустить к самой царской трапезе, – это уже верх любомудрия. В самом деле, многие из людей не только мстят врагам при жизни их, но и по смерти их изливают гнев, питаемый против них, на их детей. Давид же, напротив, и при жизни спас врага, и по смерти его оказал расположение, которое имел к нему, в отношении его детей. Что может быть блаженнее этого мужа? Видя врага, лежащего у ног его хуже пленника, он не только пощадил его, но, и захватив его в свои руки вторично, – когда тот после этого спасения напал на него и хотел убить, – и имея возможность поразить его вместе со всем войском, отпустил его здравым и целым; и сознавая, что тот неисцельно болен, и ни в каком случае не прекратит своей вражды к нему, скрылся с его глаз и жил среди иноплеменников в рабстве, в безчестии, в позоре, добывая тяжкими трудами и усилиями необходимое пропитание. И не это только удивительно, но и то, что, услышав, что Саул пал в сражении, он разорвал одежду свою, посыпал пеплом главу, и плакал так, как плакал бы кто-нибудь, потеряв единственного родного сына, постоянно выкликал его имя вместе с сыном, сложил в честь его песнь, горько рыдал, оставался до вечера без пищи, и проклинал те места, где пролилась кровь Саула. "Горы", – говорит, – "Гелвуйские! да [не сойдет] ни роса, ни дождь на вас" (2 Цар. 1:21), – горы смерти, потому что там сокрушены шатры сильных. Я ненавижу, говорит, и самое место ради павших там мертвых; пусть же не орошаетесь вы небесными дождями, потому что вы раз навсегда преступно оросились кровию друзей моих. Он непрестанно повторяет их имена, говоря: "Саул и Ионафан, любезные и согласные в жизни своей, не разлучились и в смерти своей" (ст. 23). Так как он не имел возможности обнять их тел, за отсутствием последних, то как бы обнимает их имена, смягчая этим, насколько возможно, свою скорбь, и облегчая тяжесть несчастья. Нельзя, говорит, сказать, что сын оплакивал свое сиротство, или отец оплакивал свою бездетность: но чего, говорит, ни с кем не случалось, то случилось с ними: они вместе и в один день кончили жизнь, и, не пережив один другого, каждый из них считал свою жизнь невыносимой в разлуке с другим. Пусть теперь, пока еще душа горит скорбью, каждый вспомнит о своем враге и огорчителе, и пусть и при жизни заботится о нем, и по смерти скорбит о нем; и если даже нужно что-либо потерпеть, чтобы только не огорчить обидчика, пусть все терпит и все делает, ожидая великого воздаяния от Бога. Поистине, нет ничего безопаснее, как щадить врагов, равно как нет ничего ненадежнее, как желать отплатить и отмстить за себя. В самом деле, погубивший другого нередко может и осудить сам себя, и будет иметь нечистую совесть, будучи всякий день и час уязвляем своим грехом; тот же, кто пощадит врага и несколько времени мужественно потерпит, после этого радуется и веселится, пребывая в благих надеждах и ожидая от Бога воздаяния за свое незлобие; и если когда-нибудь подвергнется какому-либо несчастию, то с большим дерзновением будет просить у Бога воздаяния себе. И это можно видеть из того, что случилось с Давидом и Саулом. Последний, захотев убить Давида, безпомощный, без оружия, лишенный всего, как пленник преданный, лежал в пещере; первый же, всюду уступая и устраняясь, и не желая даже справедливо подвергнуть его каре, без орудий и оружий, без коней и воинов, захватил в свои руки врага; и, что всего важнее, привлек к себе большее благоволение Божие, и впоследствии получил великое и достойное удивления воздаяние за свою заботливость о враге. Какое же прощение будем иметь мы, помня прошедшие грехи и отмщая обидевшим нас, когда этот невинный, несмотря на то, что столько претерпел, и ожидал для себя еще больших и тягчайших зол от спасения врага, так щадил его, что предпочитал лучше сам подвергаться опасности и жить в страхе и трепете, чем справедливо даже убить того, кто имел доставить ему тысячи огорчений? Прекрасно, конечно, не причинять обид другим; но гораздо более служит доказательством любомудрой души, когда обиженный не мстит. Таков-то и был Давид. Несмотря на то, что закон допускал тогда такую меру, повелевая вырывать "глаз за глаз, зуб за зуб" (Втор. 19:21), и это не было преступлением, Давид однако был так любомудр, что не только не преступал закона, но и далеко превосходил его, и перескакивал, так сказать, его границы. Он считал для себя недостаточным в деле добродетели, если еще не превзойдет данных заповедей. Между тем от нас требуется не только то, чтобы мы не отмщали, но чтобы и благодетельствовали. "Молитесь", – говорится, – "за обижающих вас"; "благотворите ненавидящим вас" (Мф. 5:44). Какое же будем мы иметь прощение, какое оправдание, если даже после пришествия Христова не достигаем меры тех, кто жил в ветхом завете, и это когда от нас требуется великий преизбыток? "Если", – говорится, – "праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное" (Мф. 5:20). Подобно тому как неравны между собою те, кто проявляет одинаковую добродетель под законом или до закона, так точно – и те, кто во время благодати или [до закона, а вернее] под законом, но в зависимости от времени между ними существует большое различие. Когда я подумаю о благости, милосердии и любвеобилии Господа нашего Иисуса Христа, то поражаюсь, трепещу и прихожу в изумление, как Он и на самом даже кресте молился за распинателей. Что может сравниться с этим? Даже оба разбойника сначала поносили Его: но когда благоразумный разбойник, придя в сознание, сказал: "помяни меня, Господи" (Лк. 23:42), то Он раньше всех отверз ему рай. Он плачет о готовившихся распять Его, и смущается, видя предателя, не потому, что Ему предстояло распятие, а потому, что погибал этот последний. Он смущался, именно, предвидя его удавление и наказание после удавления, и, зная его нечестие, до самой последней минуты заботился о нем, не отвергал его. Мало того, преблагой Господь даже поцеловал предателя, давая нам образец и пример благостыни и долготерпения. "Иуда", – говорит, – "целованием ли предаешь Сына Человеческого" (Лк. 22:48)? Кого не смягчили бы, кого не тронули бы эти слова? Какого зверя, какую каменную душу? Но только не этого несчастного! В самом деле, не сказал Он: о, мерзкий и презлейший предатель, такой ли наградой отплачиваешь ты Мне за столько благодеяний? А как? "Иуда", – назвав собственным именем, что свидетельствовало скорее о том, что Он сожалел его и призывал опять к Себе, а не гневался. Равным образом не сказал: учителя твоего, Господа твоего, благодетеля, а: "целованием ли предаешь Сына Человеческого?" Если бы Он не был ни учителем, ни Господом, как ты предаешь Того, кто так кротко, так искренно расположен к тебе, что целует тебя даже во время самого предательства? Так-то Он поступает с предателем; а как с пришедшими на Него с мечами и кольями? Но что же может быть кротче тех слов, какие были сказаны к ним? Будучи в силах в один миг уничтожить всех их, Он не сделал ничего подобного, а с намерением пристыдить говорит им: "как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями" (Лк. 22:52), и, повергнув их ниц, опять добровольно – так как они оставались в безчувствии – предал Себя, и терпеливо смотрел, как заключали в узы Его святые руки, хотя мог всех их привести в ужас и повергнуть ниц. "Кто изречет могущество Господа, возвестит все хвалы Его" (Пс. 105:2)? Будем же подражать и мы, братия, Его незлобию, кротости, смиренномудрию. "Научитесь", – говорит, – "от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим" (Мф. 11:29). Потому и Павел повелевает это, говоря: "благословляйте гонителей ваших" (Рим. 12:14), т.е. каким бы то ни было образом причиняющих вам огорчение. И не сказал: не злопамятствуйте, или: не отмщайте, а требует гораздо большего, говоря: "благословляйте". Первое – не злопамятствовать и не мстить – свойственно любомудрому мужу, а последнее – ангелу. Сказав затем: "благословляйте", он присовокупил: "а не проклинайте", чтобы мы делали не то и другое, а только первое. И это потому, что гонители являются для нас виновниками наград. Если же ты будешь бодрствовать, то вместе с ними доставишь себе еще и сам награду: гонитель доставит тебе награду от гонения, а ты сам – от благословения его, представляя величайшее доказательство своей любви к Христу. Вот почему этот духовный учитель повелевает воздавать добром учиняющим нам какие бы то ни было обиды, гонящим нас, причиняющим вред делами, и, заповедав сначала благословлять их, далее увещевает и благодетельствовать им самым делом: "радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими" (Рим. 12:15). Так как можно благословлять и не проклинать, но делать это не из любви, то он хочет, чтобы мы и пламенели любовию. Потому он и присовокупил эти слова, чтобы мы не только благословляли, но и соболезновали и сострадали, если когда-нибудь увидим их в несчастии. Ничто, ведь, так не соединяет любви, как если мы разделяем друг с другом и радость, и горе. Послушай, что говорит Петр Христу: "сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз" (Мф. 18:21)? Он и спрашивает, и вместе с тем обещает, и прежде чем узнать, показывает свое великодушие. Отлично зная образ мыслей Учителя, что Он склоняется больше к человеколюбию, он желает угодить Учителю и говорит: "до семи ли раз?" Затем, чтобы ты знал, что человек и что Бог, и как щедрость ученика, до каких бы пределов ни простиралась, по сравнению с богатством Учителя оказывается скуднее всякой бедности, и что капля в сравнении с безпредельным морем, то и наша благость в сравнении с Его неизреченным человеколюбием, Христос, когда тот сказал: седмь крат, и думал, что он показал весьма большую щедрость и великодушие, говорит: "не говорю тебе: до семи раз, но до седмижды семидесяти раз" (ст. 22), что составляет четыреста девяносто. И не думай, что эта заповедь трудноисполнима; если ты решился столько раз оставлять без внимания грехи против тебя, то, обучившись на одном, другом, третьем опыте прощения, ты не будешь уже чувствовать никакого и труда в таком любомудрии, раз навсегда приобретя навык к многократному прощению, и не будешь поражаться грехами ближнего. Но, равным образом, если кто-нибудь потерпит неправедное хищение, и возблагодарит Бога за такую неправду, то приобретет чрез эту благодарность безчисленные награды. Ничто так не радует Бога, как если не воздавать злом за зло. Если же кто-нибудь скажет: чем я мог отмстить обидчику, когда я слабее его? то я отвечу, что ты мог бы это сделать, именно, если бы стал роптать, негодовать, молиться против обидевшего, посылать ему тысячи проклятий, пред всеми обвинять его: все это находится в нашей власти. Вот почему тот, кто этого не сделал, а получит награду за неотмщение, так как очевидно, что, и будучи в состоянии отмстить, он не сделал бы этого. Итак, когда враг попадется в твои руки, не думай, что это время отмщения, а считай его временем спасения. Тогда-то особенно и нужно щадить врагов, когда они оказываются в нашей власти. И если мы так устроим себя самих, и будем стараться о спасении ближних, то вскоре станем вожделенны и любезны и для них самих, и – что всего важнее – достигнем уготованных благ, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава, со Отцем и святым и животворящим Духом, ныне и присно, и в безконечные веки веков. Аминь.