Текст книги "Творения, том 12, книга 2"

Автор книги: Иоанн Златоуст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

СЛОВО 26

О добродетели и пороке.

Есть в числе здешних некоторые ревнители добродетели, которые предпочитают покинуть город и удалиться на горы, а если кто спросит о причине удаления, оказывается основание, не заслуживающее оправдания: я ухожу, говорят, чтобы не погибнуть, чтобы не ослабеть в добродетели. А насколько было бы тебе лучше самому ослабеть, да других приобрести, чем, пребывая на (горной) высоте, видеть, как погибают братья? Если одни небрегут о добродетели, а другие, ревнующие о ней, уйдут далеко из строя, то как мы одолеем врагов? Ведь если бы даже существовали теперь знамения, кто из внешних подошел бы, кто пристал бы к нам, когда порок выставляется так открыто? В самом деле, праведная жизнь наша многим кажется убедительнее. Знамения у людей безстыдных и дурных допускают подозрение в дурную сторону, а чистая жизнь в состоянии с великою силою заградить уста и самого диавола. Если поэтому от расположения и доброй воли зависит оставаться или не оставаться на земле, и если, следуя примеру Павла, желающему дозволительно на земле не оставаться, то исторгнем себя от земли и уйдем на небо. Нет никакого препятствия всем нам перейти, если захотим. Если в искусствах многие достигают превосходства, то тем более достигнем мы того же в том, что не требует такого труда. Что, скажи мне, труднее, как ходить по натянутому канату точно по ровному месту и, расхаживая наверху, одеваться и раздеваться, точно сидя на постели? Что также, скажи мне, труднее, как взять шест на чело, затем положить поверх его ребенка и совершать безчисленные действия на увеселение зрителей? Не кажется ли нам это дело настолько страшным, что даже смотреть не хотим, от одного взгляда трепещем и дрожим? Но добродетель легче всего этого, хотя бы мы захотели взойти даже на самое небо. И не говори мне: хочу, да не могу. Ведь если для того, чтобы овладеть каким-нибудь предметом, нам недостаточно захотеть, но нужно еще приложить деятельность, то тем более для того, чтобы взойти на небо, нам нужна деятельная добродетель. Если же хочешь знать, как добродетель нетрудна и как удобоисполнима, то вспомни о тех, которые в безмолвии живут на горах: они оставляют дома, жен, детей, всякое властное положение, устраняются от мира, одеваются в рубище, обсыпаются пеплом, вешают цепь на шею и заключают себя в небольшую келью; не довольствуясь и этим, подвизаются в посте и непрерывном неядении. И не говори мне, что они обладали для этого силами. Многие гораздо более, чем ты, слабы, более состоятельны и изнежены, а между тем избрали эту суровую и строгую жизнь. Но это поприще велико, цель высока, конец близок к небу: ты не можешь достигнуть такого величия? Тогда, если ты обладаешь меньшим, достигай по крайней мере более низкого. Не можешь расточить свое имущество? По крайней мере не похищай чужого. Не можешь поститься? По крайней мере не предавайся роскошеству. Если Христос столько потерпел за нас, бывших врагами, то на что мы сможем сослаться, если ничего за Него не потерпим? Откуда нам будет взять дерзновение в тот день? Не знаете разве, что и воин тогда только может сделаться славным у царя, когда покажет раны и увечье, а если он не в состоянии сослаться на подвиг, то, хотя бы и ни в чем не провинился, зачисляется в последние ряды? Но, скажешь, теперь не время войны. А если бы было время, то, скажи мне, кто бы сражался, кто бы напал на врага, кто бы прорвал его строй? По всей вероятности – никто. В самом деле, когда я вижу, что ты не можешь пренебречь имуществом ради Христа, каким образом поверю, что ты пренебрежешь ранами? Он сказал: мужественно переносите злословящих и благословляйте. Ты и этого не делаешь, не повинуешься. Если же не делаешь того, что не заключает в себе никакой опасности, то, скажи мне, перенесешь ли удары, соединенные с великою болью и страданием? Не обманывайте же себя, говоря: будем пока наслаждаться удовольствиями жизни, а впоследствии, потрудившись малое время, получим награду за все время. Если иной, вынесши много опасностей и окончивши много войн, едва может взглянуть с дерзновением и на земного царя, то как сможет кто-нибудь смотреть на небесного (Царя), после того как все время прожил для другого и сражался за другого? Ты получил от Бога благородство: зачем же изменяешь природной доблести? Что делаешь, скажи мне? Иные обладают искусством в пределах возможности переделывать безсловесных тварей на манер человеческого благородства, обучать попугаев и сорок произносить человеческие слова: искусством они берут верх над природою; приручают львов и водят их по площади. Льва ты делаешь ручным, а себя самого приводишь в состояние свирепее волков? А еще жальче то, что каждое из безсловесных животных имеет один недостаток, у порочного же человека бывает не так: человек часто не один только приобретает недостаток, но пороки многих безсловесных собирает в своей душе. Не указывай же мне на то, что у тебя есть человеческая душа, укажи лучше, человек ли ты со стороны разума. Ты начальник над неразумными животными, а между тем сделался рабом неразумных страстей? Как же я назову тебя человеком, если у тебя нет царственных принадлежностей? Вспомни, по чьему образу ты создан, и ты не унизишься до ничтожества безсловесных. Ведь подобно тому, как на зрелищах упражняющиеся на протянутом снизу вверх канате поднимаются и спускаются, но если малость не досмотрят и ошибутся, то ниспровергаются вниз и погибают, так точно и шествующие по духовному пути, если хоть немного предадутся небрежности, падают стремглав. Это потому, что путь этот более тесен, чем тот канат, прямее и круче поднимается, и гораздо более высок, – ведь вверху он оканчивается у самого неба, – и ступеньки его будут для нас шаткими даже тогда, когда мы доберемся до самой крайней вершины. Стоящих на вершине объемлет великий трепет, и для устойчивости остается одно только – не обращать взоров книзу и не смотреть на землю, – а иначе произойдет от этого большое и тяжелое головокружение. И как на цитре недостаточно одной только струны, чтобы произвести мелодию, но нужно ударять по всем (струнам) с соответствующим ритмом, так и в душевной добродетели недостаточен нам для спасения один закон, но нужно все (законы) соблюдать с точностью. Какая, скажи мне, польза, когда кто молится протяженно, но не творит милостыни щедро? Или когда раздает щедрую милостыню, но предается любостяжанию и насильничеству? Или когда чужд любостяжания и насильничества, но поступает так на показ людям, из честолюбия? Или когда проявляет милосердие со всяким тщанием и согласно с волею Божиею, но противится самому (Богу) и много о себе думает? Или когда скромен и привержен к постам, но сребролюбствует, торгашничает, прилепляется к земле и вводит в свою душу мать всех пороков – сребролюбие? Невозможно, говорится, служить Богу и мамоне (Мф. 6:24). Поэтому человеколюбец Бог устроил так, что все люди сближены, злые перемешаны с добрыми, чтобы и порок злых отсекался, и добродетель добрых проявлялась блистательнее, таким образом и нерадивые при желании многое приобретали бы от обращения с рачительными. Ведь подобно тому, как добрые и благочестивые достойны двойственной награды, за то именно, что остались чистыми и нисколько не повредились от соприкосновения с порочными, так и злые достойны двойственного наказания, именно за то, что остались порочными, имея возможность сделаться добрыми, и за то, что ничего не приобрели от соприкосновения с добродетельными. И как добродетельным удивляются не только добродетельные, но и порочные, так и злых ненавидят не только добрые, но и злые. Правда, многие удивляются порочным из-за того, что они способны совершать несправедливость и вредить другим; не понимают они того, что следовало бы считать их самыми несчастными, так как, думая вредить другим, обращают меч на самих себя; а это – крайнее безумие – поражать себя самого и не сознавать этого, полагать, что наносишь обиду другому, а убивать себя самого. Не в том зло, чтобы терпеть несправедливость, но в том, чтобы наносить несправедливость и не сознавать чинимой неправды. Сколько несправедливостей вытерпел Давид? Сколько нанес их Саул? А кто из них более несчастен и жалок? Кто в то же время более блестящ и блаженен? Последний не мучился ли унынием и злобным демоном, а первый не просиял ли ярче солнца подвигами и любовью к Богу? Не задыхался ли последний от зависти, а первый, перенося все молчаливо, не овладел ли всеми и не привязал ли к себе, так как тот часто старался погубить, а этот, будучи гоним, забрал врага в руки и, взявши, пощадил? Кто оказался немощнее, кто слабее? Не тот ли, что нападал несправедливо? И весьма естественно. Один имел союзниками и помощниками вооруженных воинов, а другой – правду, превосходящую силою мириады полчищ. А когда он сам, подвергавшийся несправедливости, одолел и впоследствии совершил несправедливость, то смотри, как он сделался более слабым. Несправедливо он поступил с Урией – и вот строй изменился, безсилие перешло на сторону обидчика, а сила на сторону обиженного, последний, будучи даже мертв, ниспроверг дом первого, сам царь, и находясь в живых, ничего не мог поделать, а он, и будучи заколот, продолжал оставаться воином и перевернул у того все вверх дном. Поэтому, если ты увидишь, что кто-нибудь живет праведно и постоянно устремляет взор к благочестию, то хотя бы таковой связан был безчисленными узами, постоянно проживал в темнице, находился в рабстве у недостойных, хотя бы у него выкалывали (глаза) или жгли, хотя бы тело его доведено было до совершенного изнурения, и вообще какие бы ужасы ни потерпел он, все же считай его блаженным и заслуживающим подражания. А если увидишь, что другой живет в распутстве, нечестии и крайних пороках, то хотя бы пользовался большою честью, взошел даже на царский престол, облачился в диадему и порфиру и завладел всею вселенною, но этому самому такового оплакивай и почитай несчастным. Действительно, нет ничего бедственнее настроенной таким образом души, хотя бы ей подвластна была вся вселенная. Какая в самом деле польза от изобильного богатства тому, кто всех беднее добродетелью? Какая выгода обладать столь многим тому, кто не в состоянии владеть собою и своими страстями? Ведь если для нашего спасения недостаточно нашей собственной добродетели, но необходимо, чтобы и другие ушли, имея таковую, то что с нами будет, откуда наконец почерпнем надежду на спасение, если не послужим ни собственному спасению, ни спасению других? Если благоугождать Богу значит быть человеком, то чем другим, как не зверем, будет тот, кто не хочет даже слышать о том, чтобы это выполнить? Подумай же, каково это нечестие, когда в то время, как Христос желает сделать нас, людей, равными ангелам, сами мы низвергаем себя с человеческого достоинства в звериное. А действительно, раболепствовать чреву, порабощаться страстью к деньгам, разъяряться гневом, угрызать, лягать – это не человеческое дело, а звериное. Подобно тому как при наклонности к легкомыслию мы терпим вред от всякой случайности, так точно, если пожелаем трезвиться, ничто не в состоянии будет повредить нашей рачительности, хотя бы тысячи предметов влекли нас к пороку. Если же хочешь знать, что Бог вложил в природу законы для различения, что добро и что зло, то обратись с вопросом к жизненному опыту: почему все, делающие зло, избегают имени злых? Прелюбодей прелюбодействует, но ему стыдно слышать, что он прелюбодей. Скажи заведомому прелюбодею: прелюбодей, – он стыдится, слыша то, что охотно делает. Скажи клятвопреступнику: клятвопреступник, – он принимает за обиду наименование собственных поступков. Итак, если, ты считаешь грех добром, то зачем избегаешь имени (греха)? Но вот скажи скромному: скромник, – он не стыдится названия того, что ему нравится на деле. Назови праведного праведником, – он и от дела увенчивается, и от названия получает почет, и хотя из осторожности устраняется от имени, но в душе воспринимает похвалу. И опять, ты не встретишь, чтобы кто-нибудь обнаруживал порок с открытым лицом, не позаимствовав личины у добродетели, – а как, послушай. Лжец говорит ложь не открыто, но обманывает, притворяясь говорящим истину; коварный не обнаруживает коварства, но устраивает гадость, показывая вид дружелюбия; клеветник, пришедший в судилище, не для того приходит, чтобы признаться в том, в чем следует, но по наружности выставляет себя свидетелем истины, а посредством лжи проявляет себя свидетелем нечестия. Впрочем, и душа наша, хотя преисполнена пороков, любит хорошее имя. Часто властителям, дышащим любостяжанием, ни о чем другом не думающим, кроме грабительства и неправды, некоторые льстят, что будто бы они или бедняка избавили от крайней нужды, или простили какой-нибудь долг, или не отомстили своим оскорбителям либо намеревавшимся оскорбить. И когда кто приходит в качестве хорошего посла к человеку властному и злому, то он не начинает сразу с истины и не говорит ему то, что следует, но наперед ставит перед ним имя добродетели: ты добрый муж, говорит, твое имя прославлено, все воспевают твои благодеяния – и присовокупляет много тому подобного, с целью смягчить его похвалою и устранить злобу. Вот как порок побеждается похвалами добродетели; никакой дурной человек не желает слышать дурного; природа предпочитает то, что ей свойственно, хотя бы свободная воля избирала противоположное. Потому не станем говорить: такой-то по природе хорош, а такой-то по природе дурен, потому что если по природе хорош, то никогда не в состоянии будет сделаться дурным, и если по природе дурен, то никогда не сделается хорошим. Если бы не от свободной нашей воли зависело быть злыми или добрыми и человеколюбец (Бог) не создал бы нашу природу самовластною, то следовало бы имеющим общую природу и подверженным тем же самым страстям быть или всем порочными, или всем добродетельными; когда же мы видим, что подобные нам по происхождению люди, обуреваемые теми же самыми страстями, не одно и то же с нами претерпевают, но, обуздав природу здравым рассудком, одолевают непристойные порывы, смеются над всеми прелестями настоящей жизни и воспаряют к истинной славе, то не ясно ли, что все это они могут совершать собственным усердием при помощи благодати свыше, а мы, по собственному небрежению лишившись того вышнего благоволения, теряем свое спасение? Итак, никто пусть не винит другого, будто бы тот послужил ему помехой для трудов в добродетели, но пусть все приписывает собственному нерадению. И что говорю я – другого? Пусть не считает никто и самого диавола имеющим возможность воспрепятствовать на пути, ведущем к добродетели: он правда соблазняет и подставляет ногу более нерадивым, но не препятствует и не насилует. В этом удостоверяет и самый опыт: когда мы хотим жить трезво, то обнаруживаем такую напряженность, что если даже многие склоняют на путь зла, удерживаемся от их совета, бываем тверже всякого адаманта и закрываем уши от внушающих постыдное; а когда мы нерачительны, то и при отсутствии какого бы то ни было советника или обольстителя, по собственному побуждению устремляемся ко злу. Итак, добродетель и сама по себе заслуживает удивления, если же кто, и попавши в среду людей, препятствующих добродетели, все же ее достигнет, то она явится у него заслуживающею тем большего удивления. Ведь не место красит добродетель, а добродетель место – по самой ее природе. Добродетелью и одного человека многие пользуются, даже люди порочные, а пороками и многих, хотя бы один кто подвизался среди громадной толпы, и он не соблазнится. Один человек, праведно живущий, в состоянии будет избавить весь народ от гнева Божия; напротив, целый город порочный не будет в состоянии увлечь и приобщить к собственному наказанию и мучению хорошо живущего человека. Это ясно из примера Ноя: когда все погибали, он один спасся; видно также из примера Моисея: он один имел силу вымолить пощаду такому народу. Но я укажу еще и на иной пример человеколюбия Божия. Когда именно среди живущих у Него нет людей, с дерзновением могущих заступиться за грешников, то Он обращается к умершим: через них, говорит, отпустятся грехи. Так, Он говорит к Езекии: "буду охранять город сей, чтобы спасти его ради Себя и ради Давида, раба Моего", уже скончавшегося (4 Цар. 19:34). Видишь ли, какова добродетель святых? И не только их слова, но и самая одежда почитается всегда всяческим созданием. Милоть Илии разделила Иордань, обувь трех отроков угасила огонь; древо Елисея изменило природу воды и заставило нести железо на поверхности; жезл Моисея разделил Чермное море и прорвал скалу; одежды Павла прогнали демонов; тень Петра обратила смерть в бегство; прах святых мучеников изгонял злых демонов. И все совершали со властию, как например Илия. Он именно смотрел не на одну диадему и внешнюю пышность царя, но смотрел и на душу, одетую в лохмотья, тощую, грязную, выглядевшую жальче всякого осужденного (преступника), и видя, что он пленник, порабощенный страстями, пренебрег его царским достоинством, так как ему казалось, что он видит царя как бы представленного на сцене, а не действительного. Какая польза во внешнем богатстве, когда внутри такая бедность? Какой опять же вред от внешней бедности, когда внутри сложено такое сокровище? Таковым львом проявил себя и блаженный Павел: войдя в темницу, он одним только голосом поколебал основания и сокрушил узы, воспользовавшись для этого не зубами, а словами. Поэтому их следовало бы даже назвать не львами, а чем-нибудь другим, еще более значительным. Ведь лев нередко улавливается, попавши в сети, а святые, когда связаны, тогда именно делаются более сильными; лев рычит, и все звери обращаются в бегство, а святой издает звук, и демоны отовсюду убегают. Но какое слово достаточно для Павловых подвигов, какой язык сможет возвыситься до похвал ему? Проявили ль что доблестное пророки, или патриархи, или праведники, или апостолы, или мученики, он, совокупив все это вместе, владел в таком совершенстве, в каком никто из названных не владел порознь из того, что доблестного каждый имел. Итак, если одна душа обладает совокупностью всего того, что есть доброго в людях, при том же в совершенстве, и не только в людях, но и у ангелов, то как мы одолеем похвалами это величие? Какого порицания не заслужим, если, видя, как один человек сосредоточил в себе все доброе, сами мы не постараемся подражать ему хотя в малейшей части? В ряду многих других подвигов патриарху Аврааму дивятся в особенности за то, что он пожертвовал своим сыном; Исааку – за незлопамятность, за то, что, будучи изгнан из собственных пределов, не сопротивлялся, но всюду уступал свои владения, пока нечестивая страсть его обидчиков не была утолена; Иакову – за стойкость и терпение; Давиду – за кротость; Илии – за ревность о (славе) Владыки. Но что могло бы сравниться с Павлом, который все это соединил в высочайшей степени? Он не сына принес в жертву, но самим собою жертвовал безконечное число раз; он не из своих пределов только был изгоняем, но точно на крыльях обошел землю и море, Элладу и варварскую страну, всякую вообще землю, находящуюся под солнцем, при чем его влачили, били, побивали камнями и каждый день подвергали смерти; он не дважды по семи лет служил, истощаемый дневным жаром и ночным холодом, но всю жизнь провел в голоде, в наготе, в оковах, темницах, в кознях и в опасностях. А по смирению и кротости кто превосходит, кто даже совершил равное с Павлом в отношении обоих этих качеств души? Если же обратишь внимание на его ревность, то найдешь, что он настолько превосходит Илию, насколько этот последний превзошел других пророков. Правда, Иоанн питался акридами и диким медом; но он (Павел) жил посреди вселенной, точно тот в пустыне, не акридами и диким медом питаясь, но пользуясь гораздо более скромной трапезой, не располагая даже необходимой пищей вследствие ревности к проповеди. Остается, наконец, уравнять его с ангелами. И пусть никто не укоряет за смелость такого слова: если Писание называло ангелом Иоанна, то что удивительного, когда мы сопоставим с этими силами человека, всех лучшего? Павел более всех людей показал, что такое человек, каково благородство нашей природы, на какую это живое существо способно добродетель, откуда оно произошло, громогласно таким образом оправдывая Владыку против всех обвинявших наше сотворение и выясняя, что между ангелами и людьми расстояние небольшое, если только мы захотим внимательно отнестись к себе. Ведь не другою Он обладал природою, не другой душе был причастен, не в другом обитал мире, но в той же земле и стране, при тех же законах и нравах он вырос, а между тем превзошел всех людей, какие где ни появлялись, и как труп рядом с трупом остался бы неподвижен, так и он, тщательно укротив естественные порывы, не потерпел никогда ничего рядом с чем бы то ни было человеческим. Подобно тому как бывает в отношении денег, что приобретший два золотых получает большое желание увеличить их и довести до десяти и двадцати, так и в отношении добродетели: кто доблестно совершил какое-нибудь доброе дело, тот получает какое-то побуждение и поощрение к деятельности, к тому, чтобы подобным же образом приступить к совершению и многих других дел. Пусть никто у меня не ссылается на то, что многие доблестно поступают; не в этом вопрос, а в том, чтобы все так поступали. Разве ты не видишь, что это бывает и с телом: если мы ушибем и повредим хотя бы только ноготь, все тело болеет вместе с этим членом. Поэтому не о том говори, что немногие остались, которые не поступают доблестно, но на то обращай внимание, что эти немногие, не исправившись, вредят многим другим. В Коринфе один был блудодей, и тем не менее Павел так сокрушался, точно весь город погибал. И весьма справедливо: он знал, что если тот не уцеломудрится, то болезнь скоро пойдет по дальнейшему пути и поразит всех других. Если между членами тела мы отсекаем гнилой и нездоровый, из опасения, чтобы та же гибель не распространилась на остальное тело, и делаем так не из пренебрежения к нему, а из желания сберечь остальное, то насколько более необходимо поступать таким же образом по отношению к тем, которые живут вместе с нами в пороках? Если мы можем и их исправить, и сами не развратиться, то нужно все для этого сделать; если же и им предстоит остаться неисправленными, и нам пострадать, то необходимо их отсечь и отбросить. Если мы, имея испорченных сыновей, прогоняем их, не стесняясь и естественными связями, то насколько более нам следует избегать родных и знакомых, если они порочны? Что же это значит? А то, что ты уважай сам себя, и никто не сможет тебя обидеть; если же ты себя не уважаешь, то хотя бы тебя все почитали, никогда ты не будешь в почете. Если кто считается порочным, между тем в действительности он добрый, то от этого он не несет никакого вреда, потому что продолжает быть таким, каким он есть, – мало того, тот, кто заподозрил несправедливо и понапрасну, подвергается тягчайшему наказанию; если же порочный подозревается в противоположном (тому, что он есть в действительности), то отсюда он ничего не приобретает, даже понесет больший вред и впадет в большее нерадение. Кто признается таким, каков он есть, тот, быть может, и смирится и придет к сознанию своих грехов; а кто укрывается, тот впадает в безчувственность. Ведь если погрешающие люди с трудом доводятся до сокрушения, даже когда все их обвиняют, то каким образом смогут опомниться, когда не только их не обвиняют, но некоторые даже хвалят? Итак, невозможно, чтобы люди, преданные добродетели, от всех слышали о себе хорошее, невозможно также, чтобы человек, заботящийся о добродетели, не имел многих врагов: добрая у всех слава служила бы величайшим доказательством, что добродетели не придается большего значения. Да и как таковой всеми может быть восхваляем, если он старается избавить терпящих неправду от делающих неправду? Опять же, если он хочет исправить согрешающих и похвалить правильно поступающих, то неужели следует первых хвалить, а последних порицать? Итак, кто прилежно следует добродетели и получает похвалу только от Бога, тому невозможно быть восхваляемым и пользоваться хорошей славой от всех людей. Порок проявляет большую ярость против добродетели, однакож не только не вредит ей нисколько, но и делает ее более сильною для борьбы. Сила добродетели именно такова, что, и когда она терпит обиду, берет перевес над обидчиками, и когда одолевается, становится выше противников. Вспомни вот Авеля. Разве он не был убит Каином? Но, и убитый им, он доселе провозглашается и величается и так долгое время не могло затмить его память, а убивший, хотя победил, и в свое время вел жизнь тяжелее смерти, и после того доныне несет клеймо и от всех получает укоризны. И это в настоящей жизни, а что произойдет в будущем веке – какое слово, какой ум в состоянии представить? Послушай же, что говорит Христос: "подобно" царствие небесное "закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки" (Лк. 13:21). Таким образом, праведники обладают силою закваски, чтобы сообразно своему свойству обращать нечестивых. Но немного праведников, потому что и закваска мала, однакож малость эта по присущей ей силе приспособляет к себе все тесто. Так точно и сила праведников получает свою мощь не в численном количестве, но в благодати Духа. А каким образом – послушай. Апостолов было двенадцать. Видишь, как мала закваска? Вся вселенная находилась в неверии. Видишь, как велико тесто? Но те двенадцать обратили к себе всю вселенную, потому что и закваска и тесто – одной и той же природы, но не того же самого качества. Если же и из другого примера хочешь узнать, насколько дерзновение праведника преобладает над властью тирана, то послушай, что говорит Иоанн Ироду: "не должно тебе иметь жену брата твоего" (Мк. 6:18). Ирод – царь, имевший телохранителей, окруженный богатством, управлявший с царской властью; Иоанн – бедняк, не имевши ни дома, ни города, ни имущества, ни пищи, кормившийся травяными акридами и диким медом. Но этот бедняк, бродивший по пустыням, самовластно повелевает властителю многолюдных городов: "не должно тебе". Видишь ли, как добродетель по природе начальствует над пороком? Но праведник ввергается за это в темницу; происходит горестное то пиршество, входит среди пиршества девица-плясунья и нравится Ироду и пирующим, так что Ирод клянется: "проси у меня, чего хочешь, и дам тебе … до половины моего царства" (Марк. 6:22-23). Видишь, как он отрекся от царства? "Чего ни попросишь у меня, дам тебе, даже до половины моего царства" (ст. 23). Бедный и несчастный, как поспешно ослеплены очи твоего ума! Так-то ты оцениваешь царство! Раз проплясала девица и ты отдал половину; а если пропляшет другой раз, как поступишь? Молись, чтобы вновь она не заплясала, и заплясавши не понравилась, а не то тебе останется нищенствовать. Подлинно, те, кто зарится на настоящие блага, хотя бы безмерно обогащались, хотя бы были облечены великою властью, стоят у людей преданных добродетели в ряду рабов и невольников. Пусть кто-нибудь из порочных будет царем, а из благочестивых – частным человеком: посмотрим, кто над кем будет господином, на чьей стороне будут сиять принадлежности власти, кто будет правителем и кто управляемым. Как же нам это узнать? Повелевает царь частному человеку совершить какое-нибудь дурное, исполненное нечестия дело: что же этот благочестивый частный человек и подданный? Он не только не уступит и не послушается, но еще постарается отклонить повелителя от его намерения, хотя бы пришлось за это умереть. Итак, кто же свободен – тот ли, кто делает, что хочет, не боясь даже царя, или кто находится в пренебрежении у подданного? Ведь подобно тому как пленник, хотя бы он владел безмерным богатством, по этому самому в особенности и доступен пленению у всех, так точно и тот, кто уловляется страстями, хотя бы он повязан был диадемой, бывает ничтожнее всякой паутины. Что может быть жалостнее предающихся пороку, когда они лишаются и самого наименования, права называться людьми, и подвергаются наказанию за то, что, получив по природе много способностей, продали их, добровольно позволили похитить и переметнулись на сторону порока? Если лукавый (раб) возвращает данное ему, за то, что не удвоил, то что придется услышать тому, кто еще и растратил? Если тот уводится в узах туда, где скрежет зубов, то что потерпим мы, которые, будучи увлекаемы многим к добродетели, увертываемся и медлим? Разве не видишь, как жизнь ничтожна, как она ненадежна и какой труд соединен с делами настоящей жизни? Ведь невозможно, чтобы добродетель протекала с трудом, а порок без трудов? Если же здесь и там труд, то почему ты не предпочитаешь ту (добродетель), которой присуща великая польза? Когда ты увидишь недостойного иерея, то не порицай самого иерейства, потому что нужно порицать не самый предмет, но того, кто дурно пользовался хорошим (предметом); так и Иуда сделался предателем, но это послужило к укору не апостольству, а его памяти; так и многие врачи сделались палачами, давши яду вместо лекарства, но я виню за это не искусство, а того, кто дурно воспользовался искусством; так и иные пловцы потопили корабли, но за это на них (лежит) худая память, а не на искусстве плавания. "Надобно" же "придти соблазнам", – сказано, – "но горе тому человеку, через которого соблазн приходит" (Мф. 18:7). Что же? Разве предсказание Его влечет соблазн? Нет, не предсказание Его; не потому это случилось, что было предсказано, но потому и предсказано, что непременно должно было случиться; так, если бы приносящие соблазны не захотели действовать соблазнительно, то сами соблазны не пришли бы; а если бы не имели придти, то и не было бы предсказано; но так как те действовали соблазнительно, болели неисцельно, то (соблазны) пришли, и Он предсказывает то, что должно случиться. А если бы, скажут, те исправились и не было бы никого, приносящего соблазны, то не употреблено ли было бы это слово как ложное? Никоим образом, – иначе не было бы сказано; если бы надлежало всем исправиться, Он не сказал бы: "надобно придти"; но так как Он предвидел, что сами по себе они будут неисправимы, то поэтому и сказал, что непременно придут. А почему, скажут, (соблазны) их не погубили? Потому что потерпевшие вред гибнут не от этого, а от своего нерадения; если бы погибель происходила от соблазнов, то всем пришлось бы погибнуть. Таким образом, когда бы мы пребывали трезвы, то извлекли бы отсюда немалую пользу, побуждаясь постоянно бодрствовать. Ведь если и при наличности врагов, будучи угрожаемы столькими искушениями, мы спим, то каковы бы мы были, если бы жили в безопасности? Обрати, если угодно, внимание на первого человека. Если он, прожив короткое время, быть может, не целый даже день, в раю и вкусив наслаждения, дошел до такого зла, что вообразил себя равным Богу, счел обманщика благодетелем и не соблюл никакой заповеди, то, когда бы он провел и дальнейшую жизнь, чего бы не наделал? Если кто, однажды избавленный от зла, не вразумляется, то потерпит зло более тяжелое, чем прежде. А ему следовало бы из многого почерпать вразумление: и из того, что он прежде терпел, и из того, что избавился, и из того, что предстоит потерпеть худшее, если не переменится; если же ни от чего этого он не сделался лучше, то как ему не потерпеть более тяжелого зла, чем прежнее? И фараон, если бы исправился после первой казни, не испытал бы последующих, и не утонул бы напоследок в море со всем своим войском. Кто под угрозою оков бывает добр, тот никогда не будет добр, – освобожденный от принуждения, он возвратится к прежнему. Потому, исследуя это, не станем говорить: какое место займет тот, кто не совершил никакого ни зла, ни добра? Ведь не совершить добра значит то же, что совершить зло. Если у тебя есть какой-нибудь слуга, который и не ворует, и не огорчает, и не противоречит, воздерживается даже от пьянства и всего остального, но если он постоянно сидит без дела и ничего не исполняет из того, что должен исполнять слуга для господина, то, скажи мне, не подвергнешь ли ты его бичеванию и мучению? А между тем он не совершил никакого зла. Значит, то уже зло, что не сделал ничего хорошего. Или пусть у нас будет какой-нибудь земледелец, который нисколько не наносит вреда нашему (имуществу), не злоумышляет, не крадет, а только сложив руки сидит дома, не сеет, не пашет поля, не обрабатывает виноградника и ни в чем другом не трудится около земли: разве мы не накажем такого? А между тем он не нанес никакой обиды, мы не можем его ни в чем обвинить. Значит, он нанес обиду тем самым (что перечислено). Также в отношении нашего тела пусть будет рука, которая не наносит удара в голову, не отсекает языка, не вырывает глаза и никакого другого подобного зла не делает, а только остается в бездействии и не выполняет свойственного ей служения всему телу: разве она не заслуживает, чтобы отрубить, а не носить ее, праздную и вредную для всего тела? А что, если рот не съедает руки и не грызет груди, но оставляет без внимания то, что его касается, – разве не гораздо лучше было бы его замкнуть? Итак, если в этих вещах не только неделание зла, но и опущение добра составляет великое нечестие, то тем более в вещах духовных. О, если бы мне возможно было подвизаться за вас, а вам получать награды за подвиги, – никогда бы я на это не обижался! Как мать, видя ребенка в горячке, стоит возле него – страдающего и горящего, плачет и нередко говорит: о, дитя, если бы возможно бы мне взять твою горячку на себя, перетянуть на себя этот жар! – так и я говорю: о, если бы мне возможно было потрудиться за вас и выполнить все! Но нельзя этого, нельзя. Поэтому, кто может и других исправлять, пусть присоединяется к принимающим на себя это служение и делает людей лучшими; а кто более слаб, пусть избегает порочных, чтобы не заимствовать от них погибель. Таким образом вы и настоящую жизнь проживете в безопасности, и достигнете будущих благ, которых и да сподобимся мы все, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым слава Отцу и святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.