Текст книги "Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)"
Автор книги: Ильяс Эфендиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
– Сидели бы тихо, никто б их не тронул. На Курдобу полезли!... Кто Курдобу тронет, тех матери оплакивать будут!
Когда люди разошлись, дедушка позвал в кибитку бабушку Фатьму.
– Скажешь своему сыну, чтоб убирался прочь! Чтоб на глаза мне не попадался!
Бабушка Фатьма долго молчала. И то, что она сказала потом, поразило меня смелостью:
– Сына гонишь, а брату словечка не скажешь? Нури что?
Ребенок. Зачем Айваз сбивал парней с толку, зачем посылал в набег? Не подумал, у Байрама единственный сын, зеница ока, не дай бог что случится? А может, ему это на руку?
– Хватит болтать! – Дедушка был сильно рассержен. – Я сказал: передай сыну, чтоб убирался!
Дедушку Байрама я очень любил, и все-таки сейчас я был на стороне бабушки. Ведь она такая одинокая, ее никто здесь не любит, а дедушка Байрам еще ругает ее!... Мне казалось сейчас, что и мама моя не любит бабушку Фатьму.
Нарядный, стройный, с двумя патронташами и наганом за поясом, дядя Нури легким шагом подошел к коню, закинул повод назад и, нарочно не коснувшись ногой стремени, взлетел в седло. Ахмедали и Гаджи, вооруженные, с патронташами, тоже вскочили на коней. Бабушка Фатьма с ковшом воды стояла у кибитки, с мольбой глядя на сына, но тот даже не обернулся к ней,
– Пусть парни проводят тебя до самого Карабулака, – сказала мама.
Дядя Нури презрительно усмехнулся, ничего не ответил и, не простившись ни с кем, тронул коня. Конь сразу сорвался с места. Бабушка Фатьма, бормоча молитву, плеснула вслед воды. Провожавшие разошлись, а бабушка Фатьма все стояла и смотрела вслед удалявшимся всадникам. Когда все трое скрылись за горой, она, ничего не видя перед собой, как слепая, пошла в кибитку. А дедушка Байрам, накинув на плечи бурку, отправился прогуляться по тропке. Я не любил дядю Нури, он или не замечал меня, или был со мной груб, но то, как дедушка прогнал его, даже мне было неприятно. Я как бы разделял горе бабушки. И еще горше мне было оттого, что дядя Нури даже не взглянул на свою мать, коня пустил с места бойко, весело, будто на скачках...
Не в силах сдержаться, я убежал за камни и там заплакал. Тучи, с вечера плотно покрывавшие небо, разошлись, солнце сияло, заливая щедрым светом цветущие луга, покрытые мхом скалы, коней, свободно пасущихся внизу в долине, отары, кучками рассеянные по склонам... Во впадинах камней зеркально блестели лужицы, оставленные вчерашним дождем. Вытирая слезы рукавом пиджака, я смотрел на глубокое, лазурное, как озеро, небо и видел бабушку Фатьму, исступленно молящую аллаха уберечь ее бесценного сына от пули кровника или бандита, и думал о том, где он сейчас, аллах? Слышит ли он молитву бабушки? И выполнит ли ее? Исполненный любви к аллаху, я так жалобно взирал на голубое небо, что если бы аллах мог заметить мои взгляд, он безусловно, внял бы мольбе бабушки Фатьмы и выполнил все, о чем она просила...
Обретя надежду, я несколько утешился, "оседлал" один из теплых, нагретых солнцем камней – "верблюдов". Караджа, увидел меня, положил возле кибитки кизяк, который собирал на пастбище, и подошел.
– Садись на верблюда! – пригласил я Караджу.
Он удивленно взглянул на меня.
– Садись! Видишь, их сколько!... Целый караван. Мы едем в Нахичевань за солью! – И я, как настоящий погонщик верблюдов, громко выкрикнул: "Хей! Хей!..."
Караджа.посмотрел на меня и улыбнулся. Улыбался он очень редко.
– Ну не хочешь садиться, будь погонщиком! Иди к переднему, держи за повод!
Но Караджа только ухмылялся.
Наконец, "верблюды" надоели мне, я подошел к Карадже и позвал его смотреть силки для куропаток. Силки, установленные на противоположном склоне горы, были пусты, хотя хлебные крошки исчезли.:
– Хитры стали здешние куропатки, – Караджа покачал головой и стал снимать силки. – Пойдем попробуем на том склоне. Там их вроде побольше толчется.
По извилистой тропке мы бегом стали подниматься в гору, н вдруг Караджи остановился. Догнав его, я увидел, что в ложбине меж больших камней сидят его мать Кызъетер и чабан Махмуд. Караджа молча повернулся и пошел обратно, он чуть побледнел, и лицо у него было растерянное, жалкое...
– Ты что, Караджа? Чего мы обратно пошли?
Он не ответил.
Я обернулся и взглянул: мать Караджи, смеясь, говорила что-то Махмуду, разговор у них был веселый. Но я ни разу не замечал, чтоб этот румяный рослый молодой чабан вот так весело разговаривал с Караджой. С Караджой никто не разговаривал. Кулу, его старший брат, с рассветом угонял отару на пастбище и возвращался затемно. А если отару отгоняли, далеко, Кулу не приходил и ночевать, а спал, там же, при овцах, завернувшись в тулуп.
Старшая сестра Караджи Фируза день и ночь работала у дяди Айваза, сбивала масло, готовила похлебку для собак, по нескольку раз в день приносила с родника воду в большом медном кувшине. Но тяжелая работа не сделала Фирузу ни уродливой, ни грустной. Щеки у нее всегда алели, как маков цвет, и красотой она пошла в свою мать. Направляясь к родинку, Фируза весело перешучивалась с подругами, они, хохоча, сбегали вниз с горы. Но с Караджой и Фируза никогда не шутила.
– И чего мы вернулись? – снова спросил я Караджу.
Он опять промолчал. И тут я подумал, что Караджа уже который раз делает мне пращу, а я все теряю и теряю их. На воротнике моей курточки приколота была маленькая серебряная звездочка, мне подарила ее одна из маминых подруг, я заметил, что Караджа поглядывает на эту звездочку. Я снял звездочку и приколол к воротнику его старой рубахи.
– Чего это ты? – удивлённо спросил мальчик.
– Дарю! – с гордостью, сказал я.
– Правда? – Глаза, похожие на дырочки от гвоздей, радостно блеснули.
Я молча кивнул.
Караджа помолчал, подумал, достал из кармана свою великолепную пращу и протянул мне.
Праща была хороша, и хотя я считал какую бы то ни было мену делом недостойным, Карадже недолго пришлось уговаривать меня – пращу я взял. Уже у самых кибиток мы встретили дедушку Байрама, он не спеша спускался с горы. В бурке, накинутой на плечи, он казался еще красивее: седеющие русые усы, яркие карие глаза, рослый, статный...
– Тебе не холодно? – спросил он меня.
– Нет, – сказал я.
Караджа был одет гораздо легче меня, и чарыки его, и портянки были насквозь мокры, но дедушка не спросил, озяб он или нет. Он только улыбнулся Карадже.
Смотри, что он мне подарил! – я показал дедушке нарядную пеструю/пращу.
– О-о! – протянул он восхищенно. – А ты чем его отдарил?
– А я ему – звездочку! – я показывал на ворот его куртки. – Караджа мне куропатку поймает!
– Хорошо, – дедушка снова улыбнулся. – Караджа добрый мальчик. – И немного погодя спросил: – А что, дядя Айваз дает вам что-нибудь из еды?
– Дает... – не глядя па дедушку, буркнул Караджа.
– Дедушка! – я умоляюще посмотрел на дедушку Байрама. – Они очень бедные! Даже обед не готовят!
– Ничего... – Дедушка глубоко вздохнул. – Вот Караджа вырастет, станет настоящим работником, и наладятся их дела...
Мне показалось, что Караджа обрадовался дедушкиным словам.
– На! – Дедушка Байрам достал из кармана несколько бумажек. – Скажи матери, пусть купит что-нибудь на базаре.
– Дедушка! – воскликнул я. – Пусть купит ему новую рубаху!
– Здесь хватит и на рубаху, – дедушка Байрам усмехнулся.
– Ну а вдруг не хватит? Дай еще!
Дедушка достал еще бумажку.
Дедушка Байрам был единственным человеком, при котором я позволял себе упрямиться и даже капризничать. Мог бы я попросить денег у папы? Никогда! Даже и в голову не пришло бы. Он, может, и не стал бы ругать меня, но я постоянно ощущал разделявшую нас немую стену отчуждения.
– Любишь дедушку Байрама? – спросил я Караджу, когда дедушка ушел.
– А чего ж не любить? – равнодушно ответил Караджа.
Быстрым шагом мимо нас прошла Кызъетер. Щеки ее пылали, глаза блестели и казалось, что она никого и ничего не видит. Караджа молча пропустил мать, даже не взглянув на нее.
– Иди, отдай деньги! – сказал я.
Кызъетер стояла в. кибитке и рассматривала в маленькое карманное зеркальце свое пылающее лицо.
Караджа достал из кармана деньги, косо глянул на мать...
– На! Дядя Байрам дал.
Кызъетер быстро спрятала зеркальце и взяла бумажки.
– Тетя Кызъетер! – сказал я, видя, что Караджа молчит. – Дедушка Байрам дал деньги, чтоб ты купила Карадже одежду.
Кызъетер улыбнулась, сверкнув белыми зубами:
– Дай бог здоровья твоему дедушке! Только ведь у Караджи сестра на выданье, ей обновки нужны!
Я промолчал. Я видел, что Фируза, взрослая, красивая девушка, ходит босая. Плохо одетая, с утра до вечера занятая в доме дяди Айваза, она все равно всегда была веселая и добрая. И когда, она иной раз наклонялась и крепко целовала меня в щеку, мне не было неприятно: от нее пахло не мылом, как от Гюллю, а щавелем, который научил меня есть Караджа.
Я приметил, что Фируза поглядывает на моего дядю Нури, но тот не обращает на нее никакого внимания. А однажды случилось вот что. Дядя Нури, вернувшись с гулянья, хотел разуться, но его узкие сапоги размокли от сырости и никак не снимались. В кибитке, кроме меня, никого не было. Тут вошла Фируза и, увидев, что дядя никак не справится с сапогами, предложила:
– Давай стащу! Давай!
Фнруза стащила одни сапог, дернула за второй, не удержалась и упала на спину. Юбка задралась, обнажив ее бедра. Фируза тотчас же с хохотом вскочила, но дядя Нури не смеялся, он молча притянул к себе девушку, поцеловал ее, хотел еще раз поцеловать...
Фируза вскрикнула, вырвалась у него из рук и бросилась прочь. Дядя Нури, насвистывая, сунул под голову мутаку, взял русскую книгу и улегся. Я вышел из кибитки.
– Ты что ж это, сука гульливая?! – услышал я свистящий шепот бабушки. Фатьмы. – Распалилась не хуже матери своей! Проходу мальчику не даешь!
– Да что я такого сделала?
Мне было смешно, что бабушка назвала дядю Нури мальчиком, и обидно за Фирузу – ведь она и. вправду не сделала ничего плохого. И еще это слово "распалилась". Почему бабушка так говорит о Кызъетер? Я знал, что бывает такое время весной или осенью, когда верблюды-самцы "распаляются".
На другой: день стоял густой туман. Подходя к кибитке Караджи, я вдруг услышал взволнованный шепот:
– Отпусти! Пусти ради бога! Войдут... Увидят... Твоя мать убьет -меня!
Чего-то застеснявшись, я хотел было уже уйти, но тут из тумана вышел Караджа с полным решетом кизяка.
– Сейчас подожгу кизяк и пойдем! – сказал Он мне. – В туман куропатка запросто лезет в силок.
Он не договорил, из кибитки выскочила Фируза и промчалась мимо. За ней вышел дядя Нури.
– Куда это ты собрался? – сразу начал, он кричать на меня. – В такую погоду нельзя далеко уходить. А ну марш в кибитку! И этот не соображает!... – набросился он на Караджу. – Не знаешь, что в тумане волк к самому жилью подходит!
– ... А где твоя звездочка? – спросил папа, когда я вошел в кибитку. Он так строго глядел на меня, что я побоялся сразу сказать правду. – Ты потерял её?
– Я ее Карадже отдал...
– Карадже? Ты что – спятил?
– А он мне пращу подарил: Очень красивую!
Папа так и взвился:
– Надо же быть таким растяпой! Серебряную вещь променять на грошовую рогатку!...
– А-а!, – мама досадливо поморщилась. – Поменялись дети, и ладно! Подумаешь вещь – три золотника серебра!
– Вот! – гневно произнес папа, указывая на маму, – все ты! Твоя работа!... Ни на что не годен мальчишка! Рохля!
Папа с брезгливостью отвернулся, от меня.
– Не плачь... – вздохнув, сказала мне мама. – Лучше пойди умойся. Вернемся в город, – пойдем к ювелиру дяде Степану, он тебе еще лучше сделает...
Раздраженно чиркая спичкой, отец зажег папиросу и вышел. Ссорились они все чаще и чаще, но даже, когда они молчали, я чувствовал напряженность этого молчания. Дядя Нури уехал, но мама все равно подходила к парням, разговаривала, шутила с ними...
Дедушка Байрам редко бывал дома. В сопровождении Кызылбашоглы он ездил по селениям. Когда же он оставался дома, к нему обычно приезжали почтенные люди. Резали барана, ставили самовар, сидели и беседовали. Во всех этих разговорах непременно участвовала бабушка Сакина.
Я видел, что бабушке Фатьме это не по душе. Впрочем, об этом она ничего мне не говорила, хотя я был единственным человеком, от которого бабушка Фатьма не таила свои горести и беды. Я нарочно расспрашивал о ее братьях и сестрах' оставшихся в лесах, и бабушка Фатьма в сладкой печали говорила н говорила о них, и я видел, что ей становилось легче... После отъезда дяди Нури она впала в тоску. Часами сидела сна перед кибиткой, глядя на дорогу, по которой уехал ее сын...
Почему в мире так много печали?... Почему Караджа ни разу не помянул о своем отце? Почему он мрачнеет, когда мать его разговаривает с чабаном Махмудом? И почему Кызъетер не чувствует, что сыну не по себе от ее тайных встреч с пастухом? Почему моя мама никогда не поговорит с бабушкой Фатьмой о том, кто бабушке дороже всех на свете – о дяде Нури? Все эти вопросы, настойчивые, но неразрешимые, угнетали меня. Я ходил мрачный, угрюмый...
А потом произошло совсем непонятное. Ночью мать Караджи Кызъетер сбежала с чабаном Махмудом. Дядя Айваз бесился.
– Не дала мне тогда пришибить эту суку!... – кричал он на бабушку Сакину. – Осрамила нас! Честь нашу в грязь втоптала!...
Дядя Айваз повсюду разослал люден с приказом, если найдут, обоих пристрелить на, месте: "пусть подыхают, как собаки!". Но беглецы, видно, знали, что их ждет, н исчезли бесследно. Одни говорили, что их видели на дороге к Техлинскому эйлагу, другие утверждали, что их заметили на равнине в противоположном направлении, еще кто-то сказал, что беглецы направились в Аразбасар...
Я был потрясен, Я не мог смотреть Карадже в глаза.
– Щенки этой сучки такие же, как она! – в ярости орал дядя Айваз. – Не подпускать их близко к кибитке!...
Но Караджа и без того не подводил ко мне, он даже не смотрел в нашу сторону. Он вел себя так, словно был в чем-то виноват.
"Бедный Караджа! – думал я. – Как же он теперь будет без мамы?" Бабушка Сакниа, вся, кипевшая от негодования, в эти дни особенно выросла в моих глазах. Ведь она, потеряв мужа, ни с кем не сбежала, жила и растила своих детей. И бабушка Сакина не уставала повторять об этом:
– Я с двадцати пяти лет вдовая! Всех радостей земных себя лишила, вырастила пятерых детей!... Байрама вырастила!... Ай-ваза... А эта сучка вонючая три года без мужика не вытерпела!...
– Чего ж сравнивать!... – невозмутимо сказал стоявший неподалеку дедушка Мохнет. – Ты дочь Кербалаи Ибихана. Ты вскормлена праведным молоком. А эта... – Он даже не стал говорить. Махнул рукой...
Бабушка Сакниа горестно вздохнула.
– Не будь я дочерью своего отца, – помолчав, сказала она, – если хоть за день до смерти не отыщу их! И, связав животом к животу, велю сбросить в пропасть!...
Караджа слышал все это, стоя за кибиткой. Я подошел к нему, встал рядом. Он мельком глянул па меня своими дырочками-глазами и вздохнул. Так мы и стояли молча. Потом вышел папа.
– Иди! Обед стынет.
Я не шел домой, стоял, смотрел на Караджу. Мне казалось, что если я уйду сейчас, оставив Караджу под моросящим дождем, и сяду за плов с куропатками, я совершу что-то постыдное. Длинноносое, лицо Караджи было спокойно и невозмутимо. Он не плакал, он не был жалким, но он был непонятен мне и сколько я ни глядел на него, я не мог понять, что чувствует этот мальчик.
– Ты что, не слышал: обедать! – сердито крикнул отец.
Караджа повернулся и пошел. Дождь становился все сильнее. Я глядел па Караджу, на его намокшую спину, и в который раз подумал о том, что он плохо одет, куртка и старью шерстяные штаны на нем почти всегда влажны от горной сырости, а он никогда не болеет...
Ближе к вечеру мама тихонько позвала Фирузу, наложила большую миску плова, оставшегося от обеда, и протянула ей.
– Возьми. Поедите с братом.
Фируза накрыла миску концом платка и унесла.
Шел дождь, мама меня никуда не выпускала, я стоял у двери и не отрывал глаз от кибитки Караджи. Когда начало темнеть, я увидел, как он, оглядываясь но сторонам, воровато проскользнул к себе. Все остальные дни, что мы оставались на эйлаге, мама всякий раз откладывала часть обеда, и Фируза тайком уносила миску домой.
Когда из очередной поездки вернулся дедушка Байрам, к нему сразу бросились с рассказом о побеге Кызъетер.
– Байрам! – взывала к нему бабушка Сакнна. – Сын мой! Тебя все знают, все уважают! От тебя не станут укрывать беглецов. Найди эту стерву! Накажи ее, покрывшую нас позором!...
– Втоптала наши папахи в грязь! – мрачно сказал дядя Айваз.
А дедушка Байрам не сказал ничего. Зажег папиросу, набросил на плечи бурку и вышел.
ЛЕГЕНДА О КЫЗЪЕТЕР,
РАССКАЗАННАЯ СТАРЫМ МОХНЕТОМ
– Шесть дочерей принесла жена Гюльмалы Делисаю... – старый Мохнет глубоко затянулся, помолчал... Я не отрывал взгляда от старика – на моих глазах рождалась новая сказка. – Когда родилась седьмая девочка, Гюльмалы до полусмерти избил жену и строго-настрого приказал: чтоб не вздумала больше рожать девочек. А потому эту седьмую дочку так и назвали: Кызъетер "хватит девочек".
Но хоть и нежеланной пришла в наш мир Кызъетер, а стала истинным его украшением: хорошела она год от года, а как вошла в пору да заневестилась, люди только диву давались. Луне могла сказать: "Не всходи, я светить буду!", солнцу могла сказать: "Не взбирайся на небосвод, сама мир светом озарю!".
Встретят ее старухи, ворчат: "Опять, паршивка, маком щеки натерла!..."
А ока ничего и не терла, сами горят, как маков цвет... А уж статью удалась Кызъетер – ну, будто молодой кипарис. Идет к роднику с кувшином на спине, точно лань ступает...
Сваты сменяли один другого, а мать все не решалась отдать свое сокровище: "Моей дочери ханскнй сын под стать!" Гюльмалы хорошенько проучил жену палкой: "Не видишь, дура, девка вызрела – дальше некуда?'" – и велел обручить дочку со своим племянником. И стали сваты возить Гюльмалы подношения. Пшеничной муки – вьюк верблюжий, рису – такой же вьюк, семь баранов пригнали во двор... Обручили девушку с двоюродным братом, а вскоре народ подался на эйлаг, а жених Кызъетер остался – урожай собирать, невесте своей дал слово: "Кончится первый обмолот, приеду, платок тебе привезу и парчи, на платье". Ждала, ждала его Кызъетер на цветущем эйлаге, только не приехал ее суженый. И послала она ему письмо. А ашуги ее слова на музыку положили.
Где же ты, нареченный мой?
Лето мимо прошло, не приехал ты.
Сколько мучалась я, – не приехал ты.
Вот и осень идет, не приехал ты!...
Я любила тебя, я ждала тебя,
Я себя для тебя лелеяла.
Я рабой твоей возмечтала быть,
Но бессовестный, не приехал ты!...3
Осенью, как вернулись в долину, узнала Кызъетер, что забыл ее нареченный, другую полюбил дочку мельника. И решила она, оскорбленная, что найдет жениха лучше этого – отомстит своему изменщику.
Не прошло месяца, сбежала она с сыном Сакины из Курдобы Алмамедом внуком Кербалаи Ибихана.
Свадьбу играли три дня и три ночи, тридцать баранов, семь телят прирезали... Вся округа собралась на свадьбу Кызъетер. Но жених ее, обрученный, не смирился с таким поношением, глубоко затаил обиду.
"Пусть он внук Кербалаи Ибихана! Я правнук Гасана Одноухого!".
Не много лет прошло, свела их судьба на узкой дорожке. Правнук Гасана Одноухого проворней оказался, всадил в Алмамеда три пули подряд. Только в скором времени и сам получил три пули – сразил его сын повитухи, принимавшей когда-то Алмамеда. Собрались аксакалы, судили, рядили, уговорили кровников замириться. Замириться-то замирились, только злобу куда денешь?... Стали бедную Кызъетер ругать, попрекать, со света оживать: "Из-за бешеной сучки два таких молодца головы свои сложили!..." Свекровь Сакина видеть ее не хочет, деверь Айваз слова доброго не скажет... Но только Кызъетер все нипочем: родня ее хулит да клянет, а она цветет, как маков цвет – полыхают огнем щеки алые, да и вся она как огнем горит, а идет, под ней земля ковром стелется. Увидел ее раз чабан Махмуд, влюбился в нее без памяти. Спать не спит, есть не ест, только о ней и думает... Как-то шла она с родника, видит: замер тот, стоит на скале и глаз с нее не сводит, а сам красавец красавцем. Не раз примечала Кызъетер его пылкий взгляд, и приостановила она подруг: чего ему, дескать, надобно?...
А чабан огляделся по сторонам, подошел и заговорил жарким шепотом:
– Моя милая, ненаглядная, люблю тебя больше жизни. Пойдешь за меня, красавица?
Кызъетер засмеялась ему в глаза:
– Сдурел парень! Совсем заврался!
– Да не вру я! Люблю тебя! Больше жизни люблю!
– Да ты ж вон какой: молодой, красивый, а у меня трое мал мала меньше. На что я тебе такая?
– Да будь у тебя хоть девятеро! Одна ты мне нужна! – Сказал, да и снял у нее с плеча кувшин с водой и поставил на землю. И в глаза поглядел ей пристально.
– Ну и наглости у тебя! – Кызъетер головой качает, а у самой огонь побежал по всем жилочкам...
А тот за руки ее хвать, к себе тянет...
– Ты что? Увидят!...
А кому видеть, кругом ни души... Оглянулась она по сторонам – нет никого, прижалась к парню да так и впилась в него жаркими губами – третий год безмужняя ходила.
С того дня и повелись у них тайные встречи. Не разбирая ни дня, ни ночи, сходились они в душистых лугах и предавались любовным утехам. Только рот у людей, что разверстый мешок, а глаз у народа – соколиный. Как ни таили они свою любовь, все обнаружилось. И пошли старухи вздыхать, бормотать: "Эта сука гульливая опять нас кровью зальет!..." А девушки, так те морщились: "Нашел, дурень, в кого влюбиться! Она, кляча старая, в матери ему годится!".
Сколько веревочке ни виться, а кончику быть. Вот как-то раз Айвазова жена зовет Кызъетер в сторонку, говорит, брось, мол, ты своего чабана: узнает деверь, на куски тебя изрежет.
И наутро, тайно встретив любимого, сказала ему Кызъетер такие стихи:
На горах – снега след,
На цветах – позора след,
Умираю, в сердце милого след,
Не достигла своих желаний я...
– Что это ты горюешь, Кызъетер? – спрашивает ее чабан Махмуд ласково.
– И не спрашивай, дорогой ты мой! Против нас пошла судьба-разлучница. Разлучит она нас с тобой!
– Ну, судьба только слабых осиливает!
– Что ты можешь одни против племени, против рода Корбалаи Ибнхана? Нет, милый мой, если можешь, увези меня, иначе нам с тобой и не свидеться!
– Твое слово – для меня закон! Как скажешь, так и будет!
Но тут вдруг Кызъетер взяло сомнение:
– А решился бы ты убежать со мной? Скажи мне правду!
– Куда камень ты бросишь – туда голову положу! Больше мне сказать тебе нечего!
Искупала она детишек своих, постирала одежонку, заштопала, напекла два лотка чуреков им... А ночью, как заснули они, поглядела она на них, поплакала и, вручив их аллаху, ушла из родной кибитки...
Днем беглецы в скалах прятались, ночью шли. Долго ли, коротко ли добрались до быстрого Аракса. Свиреп был в ту нору Хан-Аракс: высоко вздымал свои волны. Взяли они два пустых бурдюка, сунули в них одежду свою, надули их, привязали к поясу. Короче, перебрались через Аракс. Шли, шли, дошли до владений одного хана. Приходят к управителю. Он: что, мол, надо? Хотим хану послужить.
Сам хай был человек в годах, дома не жил, все больше охотой забавлялся. А жена его, молодая персиянин, блудлива была и мужем вертела, как хотела. Увидела она Махмуда, у нее слюнки потекли. И велела она управителю, чтобы женщину приставить коров доить, а парня во дворец прислуживать. Махмуд говорит, я прислуживать не обучен; я – пастух, только жена хана свое дело знает – ничего, говорит, научишься. И сама улыбается.
Приметила Кызъетер ту улыбочку, похолодела вся, но ни слова не молвила. А жена хана нарядила Махмуда, словно бекского сынка, и красив стал он в том наряде, как Юсиф Прекрасный, да и стать сразу другую обрел, и повадки, как у придворного...
... Жили они с Кызъетер в комнатушке, в той части дворца, что для слуг. Слугам, какие по хозяйству, в ханские покои и ходу нет, а Махмуд лишь в ханских покоях и находится. Только Кызъетер была гордая, ни разу не спросила, чем, мол, там ты при госпоже занимаешься?
Но приметила Кызъетер, что нет в любимом ее жара прежнего, не вьется он вокруг нее, затаила она это в себе и виду нисколько не показывала.
И вот как-то хан со свитой уехал на охоту, а Махмуд и говорит Кызъетер: я, мол, нынче ночевать не приду, во дворце останусь. "Зачем же так?" – спрашивает она. "У двери буду сторожить, где госпожа спит". – "Что ж это, кроме тебя во дворце слуг нету?" – "Да что ты пристала! Госпожа, может, никому так не доверяет, как мне!". – "Ну, раз доверяет, иди, сторожи!".
Сказала она так вроде тихо, спокойно, а сама вся дрожит, как листочек под ветром. Ночью нет ей, бедной, сна, встала она с одинокой своей постели, кругом вес спят, пробралась в покои ханские, к ханской опочивальне крадется. Только нет ее Махмуда настороже у двери. Отворила тихонько дверь – спит ее Махмуд сладким сном в обнимку с молодой персиянкой. Глядела, глядела она на спящих... Потом пришла в свою каморку, взяла Махмудов чабанский нож и вернулась в опочивальню ханскую. Сперва думала ханшу убить, да решила, нет, проснется он, помешает делу задуманному... И вонзила кинжал в грудь любимого. Открыл он свои глаза, сказать что-то хотел, да только простонал жалобно... А она кинжал вынула – да ханше по самую рукоятку в грудь! И пошла себе прочь из спальни... Видит, заперты ворота железные. Прислонила к ограде лестницу, перелезла наружу да сгинула. С той поры никто из людей ее не видывал...
Старый Мохнет затянулся, выпустил дым изо рта...
– Шла она, шла, и сама не знает, куда идет. Только вышел навстречу ей пророк Ильяс – а живет он столько лет, сколько мир наш стоит, – и сказал ей: "Нельзя тут тебе одной, женщине, зверь тебя задерет. Ты закрой глаза, а откроешь их, окажешься в своем селении". – "Не хочу я в свое селение!" – "А куда тебе желательно?" – "И сама не знаю. Не могу я больше видеть людей", "Ну тогда, – говорит ей пророк Йльяс, – твой был грех, твой и ответ будет". И исчез, как растаял в воздухе. А та, бедная, дальше идет. И вдруг видит: свадьба, да какая!... Сидит на золотом троне красавица – музыканты играют, пляшут танцовщицы... А на скатерти, что расстелена на ковре, все стоит, что твоей душеньке угодно...
И спрашивает Кызъетер та красавица, что на троне сидит из чистого золота: "Как ты, смертный человек, оказалась здесь?" – "А ты кто есть? говорит Кызъетер. – Разве ты сама не смертная?". "Я... Царица Фей", отвечает та. И поведала ей Кызъетер обо всем, все поведала, что с ней приключилось. И спросила ее Царица Фей: "Охладилось ли сердце местью?" "Нет, горит оно, не охладилось. Пока есть на свете неверные, мести жаждет мое сердце израненное". И призвала тогда Царица Фей Слепого Дьявола и велела ему, чтоб с этого дня был он в подчинении у женщины.
И надела Кызъетер чарыки железные, и ходит по белу свету – месть творит неверным изменщикам, что бросают своих возлюбленных...
... Старый Мохнет замолчал. Впервые прозвучал в горах рассказ о Кызъетер и Махмуде, где правда была перевита с вымыслом, прозвучал, чтобы стать легендой и жить в веках и передаваться из уст в уста... Как горестно, как проникновенно звучал голос старика, какая тоска была в глазах его, когда, заканчивая повествование о Кызъетер, смотрел он вдаль, на притаившиеся в тумане вершины!... Кого видели там старые его глаза? Себя, молодого и сильного? Свою юную прекрасную возлюбленную? Или молодость безвозвратную, что прекраснее любой возлюбленной?...
И глубокая печаль, рожденная творением Мохнета, окутала меня, овладела моей душой, и я не мог понять, почему не в силах избавиться от нее?
Печаль эта долго жила во мне. Я слушал игру ашуга или исполнение мугама и медленно погружался в печаль, не пытаясь противостоять ей, не пытаясь понять, откуда она... И вечерами, когда зажигались огни или когда я видел кочующий караван, меня каждый раз охватывала эта огромная неизъяснимая, сладкая тоска.
Утром, когда всходило солнце, маки радостно сверкали навстречу его лучам, а когда солнце садилось и в вечерних сумерках на горы опускался туман, печаль туманом ложилась на землю, и маки, словно разочаровавшись во всем на свете, печально склоняли головки... Порой мне казалось, что и маки, и Ослиный родник, что весело журчит по разноцветным камешкам, – живые, все понимают, все чувствуют, лишь не умеют сказать... И эти, горы, и росистые травы, по которым босиком ходит Ка-раджа, и солнце, что грустно прощается с ним каждый вечер, – все они в отличие от людей сочувствуют мальчику. А Караджа, наверное, и не знает, что мать его Кызъетер, обиженная и презираемая людьми, стала сказкой, и как горы, что будут стоять, пока стоит мир, вечно будет жить среди людей и мстить вероломным изменщикам... Вот только пришла бы она хоть разок повидать Караджу!... Хоть тайком!... Он знал бы тогда, что мать жива, не страдал бы так, не прятался от людей...
Да, с того дня, как мать Караджи сбежала с пастухом Махмудом, мир словно окрасился в желтый цвет, цвет печали, и меня уже не тянуло ни кататься на "верблюдах", ни метать пращой камни, ни ставить силки на куропаток...
Лето кончилось. По утрам на траве серебрился иней. Туман не покидал вершины гор. Пастушьи тулупы, бурки всадников уже не снимались с плеч, по вечерам в кибитках разводили, огонь. И вот однажды под конец дня кибитки были разобраны, войлок скатан, деревянные опоры, тюки, бурдюки с сыром и маслом навьючены на верблюдов. Кони стояли оседланные, и как только народилась луна, кочевье двинулось вниз на равнину.
Мне очень хотелось ехать на верблюде, я с вечера попросил об этом маму, и Ахмедали предложил, чтоб я ехал с его женой.
Верблюд, на котором мы ехали, украшен был маленькими зеркальцами, разноцветными стеклышками, медными бубенчиками, а упряжь расшита была красным и бирюзовым бисером. Дедушка, папа, мама ехали верхом. Звон бубенцов на длинных верблюжьих шеях, когда те шли, покачиваясь в тишине освещенных луной предгорий, сливался в какую-то странную незнакомую музыку... "Ну как, не замерз?" – спрашивал Ахмедали, время от времени подъезжая к нашему верблюду. А молодая жена его улыбалась, освещенная лунным светом, и говорила: "Чего ж ему мерзнуть у тети на руках?"
Мне было смешно, что, такая молодая, она называет себя "тетей", и я улыбался. От молодой женщины хорошо пахло парным молоком.
Кочевье не спеша двигалось по побитой, исхоженной дороге, вьющейся по склону горы, а я смотрел вниз, и мне казалось, что там, внизу.: тоже небо: огоньки, звездочки сияли в тесном ущелье. Звук бубенчиков, кусок звездного неба вверху, мерное покачивание верблюда, аромат парного молока, исходящий от молодой женщины, – я свернулся на тюке, положив голову ей на колени, все это навевало сон, убаюкивало, и казалось, что мы движемся так давно-давно... Куда мы едем?... Откуда?... И всегда будем так вот ехать, всегда будут эти два неба: вверху – и внизу, и звездочки вверху и внизу...
