Текст книги "Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)"
Автор книги: Ильяс Эфендиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
– Да!... Ради такой штуки и двух баранов сожрать можно! – Потом оглядел стоявших вокруг парней. – Что ж это, так не годится! Я ел, а вы слюнки пускали! А ну, – позвал к себе младшего брата, – тащи барашка из нашей отары!
– Вот это дело! – одобрительно сказал дядя Нури.
Опять развели костер. На этот раз барашка резал и свежевал Гаджи. Жена Ахмедали принесла лепешки, овечий сыр, айран. Все весело уселись в кружок.
КАРАДЖА2
Увидев Караджу, я подбежал к нему, и мы пошли за селение – метать камни.
– Видел, как Ахмедали на неоседланном жеребце скакал? – спросил я. – И не свалился!
– А чего... сваливаться? – Караджа удивленно оглядел меня.
– Как чего? Без седла же! Ты бы мог? Без седла?
– А чего тут такого? Пойдем!
Мы прошли ущельем и поднялись к пасшемуся на склоне табуну.
Караджа спокойно приблизился к одному из коней и ухватил его за гриву. Конь попытался отвести голову, но Караджа мгновенно вскочил ему па спину; жеребец скакнул в одну сторону, в другую и вдруг повернул вниз, в ущелье. Караджа, пригнувшись к холке, обеими руками вцепился коню в гриву. Жеребец, пасшийся впереди табуна, вытянув шею, смотрел вслед ускакавшему собрату. Мне почему-то взбрело в голову, что, он сейчас бросится на меня. Я уже собрался бежать, как вдруг с противоположной стороны горы к табуну не спеша подъехал Караджа. И тут я увидел, что к нам мчится мальчишка чуть постарше Караджи, орет, размахивая руками:
– Эй ты, сукин выкормыш! Чего нашего коня гоняешь?...
– Сам ты сукин сын!
Парнишка вложил в пращу камень и метнул. Праща щелкнула, как пистолет, камень пролетел у самого уха Караджи. Караджа с камнем в руках бросился на обидчика. Но тот успел вложить в пращу новый камень, прицелился, метнул, и камень попал Карадже прямо в лоб. Лицо его залило кровью, и парнишка в испуге бросился бежать. Караджа попытался догнать его, швырнул один камень, другой, но кровь заливала ему глаза, он промахивался. Тогда Караджа наклонился, взял горсть конского навоза и приложил к ране. Присел на корточки, свободной рукой сорвал пучок травы и отер лицо.
– Зачем ты навозом? – сказал я. – Пойдем, мама тебе йодом помажет.
– Что это – йод? – Караджа искоса поглядел на меня.
– Лекарство.
– Не нужно мне твоего лекарства! Ты только никому ни слова, понял?
– Но почему?
– Сказано, не говорить, и заткнись!
Мы спустились к Ослиному роднику. Искрящаяся под утренним солнцем вода, выбиваясь из-под скалы, струилась на камни и текла дальше средь зарослей дикой мяты и борщевика. Караджа отбросил в сторону навоз, ледяной водой смыл с лица кровь, и по узенькой крутой тропке мы направились к стойбищу. Караджа то и дело наклонялся и срывал щавель, ел и угощал меня мне уже успела понравиться эта кисловатая травка.
Проходя мимо кибитки Ахмедали, я увидел, что тот сидит и чистит револьвер. Тут же примостился Хайнамаз, перебрасываясь шуточками с Ахмедали, он шил чарыки из бычьей кожи.
Хайнамаз был самым бедным человеком и первым весельчаком в селе. Впоследствии Ахмедали не раз сажал меня на слепого коня Хайнамаза, а тот, не обращая на меня никакого внимания, спокойно продолжал пастись...
– Ну? – Ахмедали улыбнулся мне. – Видал, как я у твоего дяди бинокль выиграл?
– А ты будешь сегодня еще есть? – спросил я.
Ахмедали и Хайнамаз расхохотались.
– А почему бы и нет? – улыбаясь, спросил Ахмедали. И крикнул жене, с вязаньем сидевшем у входа в кибитку: – Принеси-ка ребенку сливок.
И тут вдруг раздался выстрел, пороховой дым заполнил кибитку и долго ничего не было видно.
– Хм... – услышал я спокойный голос Хайнамаза, – похоже, ты в меня угодил. – Он встал и, держась обеими руками за живот, вышел наружу.
Собрались люди. Подошел дядя Айваз.
– Ну-ка убери руки! – приказал он Хайнамазу. Осмотрел рану, махнул рукой. – Пустяки кожу поцарапала...
Все сразу стали подтрунивать над Хайнамазом.
– Вот, Ахмедали! Пробил человеку живот, теперь ни вода, ни что другое держаться не будет!...
Хайнамаз тоже не казался обеспокоенным. Послал только жену за старой Баллы, чтоб приложила бальзам к ране.
Хайнамаз ушел к себе, и тут вдруг мама, оглядев меня, воскликнула в ужасе:
– Глядите! Пуля ему пиджак пробила!
И правда, на поле моего расстегнутого пиджачка зияла дыра.
– Не смей по чужим кибиткам шастать! – набросился на меня отец. Я испуганно втянул голову в плечи.
– Нечего ребенка пугать! – строго сказала бабушка Сакина. – Слава богу, цел. – Поцеловала меня, прижала к себе. – Бабушка Сакина в честь тебя барашка зарежет!...
Теперь все толпились вокруг меня, женщины громко ахали, хотя я был цел и невредим. Бабушка Фатьма водила вокруг моей головы серебряной монетой и что-то бормотала себе под нос.
Мне было совестно, что все бросили раненого Хайнамаза и хлопочут вокруг меня, хотя я жив и здоров. Я застеснялся, выскользнул из толпы и убежал к Карадже. Тот окапывал рвом кибитку, чтоб во время дождя вода не затекала внутрь.
– Смотри, Караджа! – я с гордостью показал ему простреленную полу.
Мальчик мельком взглянул на мой пиджак.
– Матери дашь, заштопает...
Потом, оглядевшись по сторонам, спросил шепотом:
– У нее ножницы есть?
– Ножницы? Есть. А зачем тебе?
– Поди возьми потихоньку, – сказал он, не отвечая на мой вопрос, потом положишь обратно!
– А на что тебе ножницы? – повторил я.
– Увидишь.
Мы шли по узкой извилистой тропинке, подымаясь в гору: до того места, где пасся табун, было довольно далеко. Настороженно оглядевшись по сторонам, Караджа подкрался сзади к одному из коней, ножницами отхватил от его хвоста пук волос и бегом кинулся обратно. Я – за ним.
Только когда мы обогнули гору, Караджа зашел за камни и сел. Я плюхнулся рядом.
– Зачем ты., а? – спросил я, с трудом переводя дух. – Чего бежал?
– Чего бежал!... Да Имамверди, если б увидел, из ружья пальнул бы. Он бешеный!...
– А чего ты отрезал его коню хвост?
– Силок сплету, – ответил Караджа, разбирая конские волосы на пучочки по несколько волосинок. – Буду тебе куропаток ловить, их здесь полно!
– Правда? – обрадовался я.
Караджа ничего не ответил. Он сплел силок, вбил в землю два колышка, привязал к ним силок, достал из кармана горсть хлебных крошек и насыпал их между петлями. И тут мы услыхали голос моего отца, отец звал меня. Караджа только мрачно взглянул в его сторону, а я вскочил и побежал к отцу.
– Ах ты, пакостник. – Отец схватил меня за ухо так, что я вскрикнул, и поволок к кибитке. – Нашел себе дружка!... Колченогий Караджа!... Он что, ровня тебе?!
Отец впихнул меня в кибитку и отвесил такую оплеуху, что из глаз у меня посыпались искры. Мама схватила меня, оттащила в сторону и, как всегда, стала кричать на отца.
– Ты что ребенка бьешь? Чем тебе Караджа плох? Что сирота? Его отец ни в чем не уступил бы тебе!...
Как всегда, когда мама заступалась за меня, я заплакал. На этот раз я плакал особенно горько: ведь мама заступалась и за Караджу, а Караджа добрый, он сделал силок, чтоб наловить мне куропаток, у чужой лошади хвост отрезал!... Да и ухо у меня горело...
Сынок дяди Айваза Гюльоглан, которого все навязывали мне в дружки, нарядный, толстый, весь какой-то прилизанный, был мне решительно не по душе. Всякий раз, когда толстяк подходил ко мне, я щипал его за пухлые красные щеки. Он не плакал, хотя глаза его наполнялись слезами, он только смотрел на меня, ровным счетом ничего не понимая.
Разругавшись с отцом, мама вышла из кибитки и направилась к дяде Нури, стоявшему в окружении парней. В отличие от других молодых женщин, мама, живя на эйлаге, не избегала парней, болтала с ними, смеялась их шуткам. В таких случаях папа либо забивался в кибитку и часами просиживал там с папиросой, либо направлялся к мужчинам постарше и посолидней и помалкивал, слушал их неторопливые беседы. К парням он не подходил никогда, но и те не больно-то обращали на него внимание, вроде бы не замечали, что он сторонится их.
Караджа, видевший, как отец обошелся со мной, и зная причину, завидев меня, принимал надменный и презрительный вид и отворачивался.
Я находился как бы на особом положении: меня нарядно одевали, холили, баловали, и то, что Карадже было на это наплевать, делало его в моих глазах существом высшего порядка, таинственным и недоступным пониманию. В нем не было униженности, свойственной другим сиротам. Однажды, когда я захотел угостить его н протянул нарядную конфетку, Караджа лишь мельком взглянул на нее и сказал, что не маленький – сластями баловаться.
Я видел, что на Караджу никто не обращает внимания, никого не интересует, сыт ли, здоров ли он. Я не слышал, чтоб хоть кто-нибудь сказал ему доброе слово, и он, будто наплевав на все и на всех, ни от кого уже не ждал ни ласки, ни сочувствия. Я же любил сладко поесть, наряжаться, любил, чтоб меня ласкали и то, что Караджа не придавал этому ни малейшего значения, задевало мою гордость, унижало меня в собственных глазах, я начинал казаться сам себе совершенно ничтожным существом и все больше и больше благоговел перед Караджой.
ГАЧАК ХАНМУРАД У НАС В ГОСТЯХ.
НАПАДЕНИЕ НА НАШЕ СЕЛЕНИЕ.
ОТЪЕЗД ДЯДИ НУРИ
Я торчал возле парней, которых дядя Нури забавлял рассказом о приключениях одного его родственника, как вдруг из-за горы выехала группа всадников, возглавляемая Ханмурадом. Ханмурад был очень бледен и, несмотря на жару, на плечах у него была бурка.
– Ты что это, Ханмурад? – спросил дядя Нури, когда Ханмурад спешился. – Сам на себя не похож.
– Лихорадка замучила, – поеживаясь, ответил тот.
– Простыл?,.
– Не знаю... – Ханмурад пожал плечами. – То трясет, то в жар бросает... Неделю уже.
– Малярия, – сказал дядя Нури.
– Вот привезли к вам, – сказал, один из гачаков, на вид постарше других. – Пускай отлежится...
Ахмедали взял Ханмурада под руку и повел к себе, они были старые приятели.
Дядя Айваз, узнав о прибытии гачаков, велел зарезать барана и всех их пригласил к себе в гости, а когда гачак постарше попросил дядю Айваза приказать, чтоб никто не болтал о Ханмураде – врагов у того хватает, решительно заявил:
– Здесь его никакой враг не достанет! За мной, как за каменной стеной!
Уезжая, гачаки сказали, что дня через три-четыре проведают Ханмурада.
У мамы с собой полно было всяких лекарств, в болезнях она разбиралась, – Иван Сергеевич даже звал ее в шутку доктором, – она принялась лечить Ханмурада.
Утром и вечером, как это делал Иван Сергеевич, мама давала Ханмураду хину, готовила ему легкую еду из курятины и телятины. Такое внимание мамы к Ханмураду всем было по сердцу, гачаки Ханмурада были желанные гости. Дядя Нури и даже дядя Айваз часами сидели у постели больного, его навещал даже старый Мокнет, одному папе не по душе было, что мама ухаживает за гачаком.
– И что ты прилепилась к этому парню? Кто он тебе: брат, сват?
– Да, теперь он тебе не брат! А когда твоих детей от смерти спасал, лучше брата родного был? – сказала мама.
Я считал, что мама совершенно права, радовался за нее, гордился мамой, я был счастлив, видя ее возле Ханмурада.
– А что, Ягут-баджн, – сказал он как-то раз, кивнув на меня, – если б мы тогда отняли тебя у Абдуллы и вернули отцу, не было бы этого красивого мальчика.
Оба рассмеялись.
Танком от отца я по несколько раз в день убегал к Ханмураду. Мамины лекарства делали свое дело, Ханмурад теперь уже не трясся в ознобе, жар у него бывал не часто, и уже не очень сильный. Вокруг него всегда толпились парни: развлекали его разговорами, шутили... Дядя Нури съездил в Горус, привез доктора. Тот, конечно, не знал, что лечит знаменитого Ханмурада, а впрочем теперь, при "свободе", как называли наступившее сейчас безвластие, это не имело значения.... Я вошел в кибитку.
– Ну, братишка, садись, расскажи что-нибудь... – Улыбка скользнула по бледному лицу Ханмурада. Он лежал на спине, заложив руки под голову.
С Ханмурадом я чувствовал себя совсем просто, даже проще, чем у дедушки Байрама, мне почему-то казалось, что мы с ним старые приятели.
– Ханмурад! Расскажи, как ты стал, гачаком.
– Человека убил, – спокойно ответил Ханмурад, глядя на снежную вершину, сквозь дверной проем кибитки.
– Кого? – удивленно спросил я.
– Подлый человек был. – Ханмурад нахмурился.
– Да что ж он такого сделал? Ханмурад?
– Рассказывать долго, братик... – Ханмурад глубоко вздохнул. Понимаешь, отец у меня был человек бедный, и был у нас молодой жеребец – на всю округу известен. У нас в роду страсть к лошадям, и отцы, и деды, и прадеды хороших коней держали. Я у отца единственный сын, а коня того он не меньше меня любил. И вот однажды наведался к нам в селение начальник, и приглянулся ему наш жеребец. "Продай коня!". Отец ни в какую. Как-то раз нанялись мы с отцом косить в соседнем селе, а без нас пришли есаулы и как ни билась, как ни кричала мать, увели жеребца. Пришли вечером домой, узнал отец такое дело, слово сказать не может, как громом поразило. Утром и на жатву не пошел. А я будто косить иду, а сам – в город, выведал, где наш конь, сломал ночью замок, вывел его из стойла... – Ханмурад помолчал... Ох, братик, мал ты еще, ты и поверить не можешь, какая на свете бывает подлость. Какие мерзавцы живут!...
– А потом? Потом, Ханмурад?
– Привел домой коня, а отец уж не рад, пропал ты теперь, говорит, сынок, он тебя в Сибирь упечет! А у нас в лесах Кирса в Альянлы родня была. Я и говорю отцу: "Поеду туда, копя оставлю, потом посмотрим". – "Так ведь он, подлец, все равно сюда явится!" – "А ты скажи: знать ничего не знаю". Стал меня отец, уговаривать, чтоб покорился я, – как конь ни дорог, а сын дороже, а я: "Нет, – говорю, – умру, а коня не дам!".
– Это на котором сейчас ездишь?
– Да... Только он тогда совсем молодой был. Трехлетка.
– Ну а потом?
– Потом? – Потом положила мне мать в сумку еды и ушел я.
Отцу сказал: "Будут спрашивать, скажи: в Баку подался, в рабочие", тогда многие в Баку уходили. А сам в Карс, в леса...
– А сколько тебе было лет?
Восемнадцать...
– Л ружье у тебя было?
– Нет.
– Как же ты не боялся? В лесу медведи!
– Медведи что?... – Ханмурад слегка улыбнулся. – Я только одного тогда боялся – царского начальника. И не зря. Вскоре приехал ко мне брат двоюродный и сказал, что ириска кал в селение начальник, при всех на площади велел избить моего отца, да еще расписку взял, что он в три дня меня к нему доставит. Услышал я такое, даже в голове помутилось. Попросил одного аланского парня, чтоб пистолет мне купил... Леса, мол, кругом, сам понимаешь... Ну тому объяснять не надо, продал в Шуше барана, купил мне наган, сел я на жеребца и – в
Карабулак. Привязал коня возле канцелярии с задней стороны, а в дверях есаул стоит, не пускает. Я ему – начальник, говорю, сам меня звал. Ну... вошел... Всадил ему в башку три пули, пока то да се, вскочил на коня и был таков... Вот так, братик, и стал я гачаком.
Вошла бабушка Сакина.
– Ну, как ты, родной? – она ласково взглянула на Ханмурада.
– Ничего, бабушка... – Ханмурад приподнялся а постели. – У Ягут-ханум такие снадобья...
– Ну и слава аллаху... Теперь вот за Байрама тревожусь. Такой парень неспокойный... – Ханмурад чуть заметно улыбнулся. – Велел передать, днями приедет, а на дорогах-то что творится!...
– Ну, бабушка, твоего Байрама тут всякий знает. Ни у кого рука не поднимется.
– Не говори, сынок. Плохой человек и хорошему враг.
– А внучек твой, оказывается, геройский парень, – сказал Ханмурад, чтобы отвлечь бабушку. – Гачаки, стрельба, набег больше ни о чем и слушать не хочет!
– Что ж ему остается? – бабушка Сакина махнула рукой. – Не у отца ж ему спрашивать, как стреляют!
Я насупился, меня всякий раз задевало, когда подшучивали над папой, я стеснялся, что он не такой, как Ханмурад, и даже не такой, как простые парни из Курдобы. Конечно, я мечтал, чтоб мой отец, как дядя Нури, как дедушка Байрам, мог бы опоясаться патронташами, повесить на плечо винтовку, стрелять, сражаться...
Ханмурад заметил, что я расстроился.
– А зачем его отцу стрелять да скакать? У него свои дела есть, купеческие.
Вместо того, чтоб утешить меня, Ханмурад только растравил мою рану. Здешние парни всегда с насмешкой говорили о купцах: "с яиц шерсть стригут!", говорили они, "тени своей боятся", "сидят, весы стерегут", и еще по-всякому. И я тоже приучался презирать торгашей, "стерегущих свои весы". Конечно, папа не из тех, кто "стережет свои весы", у него большой магазин, он "негоциант", как называл его один армянский купец, но не буду же я объяснять это каждому. Для здешних парней мой отец все равно, что пузатый лавочник Мешади Алибала.
– Ничего, – сказала бабушка Сакина, ласково поглаживая меня. – Наш мальчик, наш красавчик в дедушку своего пойдет, в Байрама. Будет, как дядя Нури! Стрелять научится! Скакать на лихих конях! Не пойдет он в хвостатых суннитов!
– А что, сунниты стрелять не могут? – окрысился я на бабушку Сакину. Вон дедушка Эфенди, когда к нам приезжал, с ружьем был! Умываться и то его с собой брал.
Бабушка Сакина расхохоталась, а Ханмурад сказал, улыбнувшись:
– Бабушка твоя шутит. Среди суннитов тоже хватает храбрецов.
– Так-то оно так, – усмехнулась бабушка Сакина, – одна беда хвостатые они, как козлы. Потому и упрямые.
– Неправда это! – чуть не плача выкрикнул я. – Нету у них никаких хвостов!
– А ты по себе не суди, – почти серьезно возразила бабушка Сакина. – У тебя потому и нет хвоста, что мать шиитка.
Я хотел возразить, но тут послышался шум, крики и отчаянный вопль какой-то женщины:
– Наши отары! Сельбасарцы отары угоняют!...
Бабушка Сакина с неожиданным для ее лет проворством вскочила с места и выбежала наружу. Я бросился за ней. По ту сторону Ослиного родника на пологом склоне несколько вооруженных всадников, отрезав часть отары, гнали ее перед лошадьми.
– Эй, вы, трусы! – грубым, как у мужчины, голосом закричала бабушка Сакина, и голос ее эхом раскатился по ущелью. – Знаете, что мужчин нет, у баб решили овец отбить?!. За каждую по десятку вернете!...
Ни дяди Нури, ни других парней сейчас не было, все уехали на свадьбу. Этим и воспользовались сельбасарцы.
Ханмурад набросил на плечи чоху, вышел, посмотрел на угонявших отару всадников, быстро пошел в кибитку, на ходу вдевая руки в рукава, схватил винтовку, патронташ и побежал к скале. Прозвучал выстрел, всадники обернулись.
– Эй вы, бросьте отару! – крикнул им Ханмурад. – Совесть надо иметь!
В ответ просвистели две пули.
– Спрячься! Спрячься между камней! – крикнула мне мама, выбегая из кибитки. – Убьют!
Я добежал до ложбинки, проходившей по краю стойбища, лег там и, высунув голову, наблюдал за происходящим. Ребятишек в ложбину набилось полно.
Ханмурад выстрелил. Трое всадников, обернувшись, открыли огонь по Ханмураду.
– Эй, ребята! – крикнул гачак. – Я кровь не хочу проливать, убирайтесь подобру-поздорову!
Всадники не оборачивались. Ханмурад выстрелил, один из чужаков упал с коня, но тут же взобрался в седло – потом выяснилось, что Ханмурад прострелил ему руку. Ханмурад снова выстрелил, другой всадник упал вместе с конем. Он тоже сразу вскочил, но конь остался лежать.
– Бросьте отару! Жизни лишитесь из-за баранов! Гачак Хан мурад мимо цели не мажет!...
– Ханмурад! – закричал одни из всадников, поворачивая вздыбившегося под ним коня. – Не стреляй! Да будут жертвой тебе эти овцы! Пуля Гусейна тоже не вылетит зря из дула!... Мы не знали, что ты на эйлаге.
Человек, оставшийся пешим, вскочил на круп к другому коню и все трое исчезли за горой.
Ханмурад вернулся в кибитку и лег.
– Ханмурад! Они струсили? – спросил я.
– Нет, братик, – Ханмурад положил руки под голову. – Ихний Гусейн парень не из пугливых. Просто увидел, место у меня удобное, по одному могу перебить. Они же открыты были... – Он подумал немного и, помолчав, добавил тихо, словно себе самому: – А может, решил не связываться со мной...
... Вечером, когда наши вернулись со свадьбы, голос бабушки Сакины гремел вовсю.
– Узнали подлецы, что мужчин нет!... Да если у вас есть честь, неужели потерпите!... Чтобы паршивые сельбасарцы средь бела дня напали на стоянку Кербалаи Ибихана!...
– Не расстраивайся, мама, – спокойно сказал дядя Айваз.
– Не расстраивайся! Он их, подлецов, должен был перебить!
– Ушли с пустыми руками, а это для лих позор, – успокаивал мать дядя Анваз. – Кровь проливать не хотел из-за баранов.
Я направился к парням. Собравшись па плоской скале, они горячо обсуждали что-то, и дядя Нури тут же прогнал меня.
– Не обижайся! – Ахмедали приветливо кивнул мне. – Тут у нас взрослые разговоры.
Немного погодя он сам подозвал меня, но, обиженный, я отвернулся. Я убежал за скалы.
Спустился туман, такой густой, что ничего вокруг не стало видно. Я сидел за скалой и мне казалось, что я совсем один со своей обидой, а все они, и дядя Нури, и парни, и Ханмурад – в каком-то другом далеком чужом мире. Мне всегда становилось одиноко и тоскливо на душе, – когда люди рядом оживленно болтали, не замечая, что я тут, рядом. Порой мне казалось, что даже мама ничего не знает обо мне: я, конечно, не мог бы объяснить, в чем это ее незнание, я только понимал, что оно виной моей грусти и одиночеству. В такие минуты с особой остротой ощущая свою обособленность, я острей переживал и другие огорчения: и то, – что отец не умел стрелять, как гачак Ханмурад или дядя Нури, что он купец, "стороживший свои весы", что тут, на эйлаге, не любят мою бабушку Фатьму, что у Караджи искалечены, пальцы и такой длинный кривой нос и глаза-дырочки, и что он никому, никому не нужен..... А мамины с папой ссоры!... Они становились все чаще, возникали по всяким пустякам и доставляли мне столько огорчений! И желтые цветы. От них тоже становилось грустно и хотелось плакать. Я очень любил розы, но никогда даже близко не подходил к желтым розам, посаженным отцом в нашем саду.
Меня нашел Караджа.
– Знаешь что, – шепнул мне он, – сегодня наши нападут на Сельбасар!
– Откуда знаешь?
– Твои дядя говорил. Я внизу стоял, слышал... Только смотри – никому!
Я никому не сказал. Увидеть бы, как они отправятся в набег!...
В полдень приехали товарищи Ханмурада. Один из них побрил его. Ханмурад умылся, причесался. Обул сапоги, надел серебристый атласный архалук, вишневого цвета чоху, пристегнул патронташ, повесил сбоку маузер. Бледное его лицо было красиво, как прежде.
Попрощавшись со всеми, он протянул руку мне и улыбнулся:
– Может, когда ты украдешь невесту, дядя Ханмурад со своим отрядом тоже выедет тебе навстречу.
Мама рассмеялась. Даже папа улыбнулся.
Гачаки вскочили на коней и ускакали. Я смотрел, как они поднялись по склону, вытянувшись цепочкой, ступили на узкую тропу и, один за другим сворачивая за гору, скрылись из глаз. Они будто растворились в голубом пространстве.
Сразу стало как-то грустно.
– Мама! Куда они теперь поехали? – Я посмотрел в ту сторону, где скрылись гамаки.
– Куда, куда!... – вместо мамы ответил папа. – Грабить да разбойничать!
Столько нескрываемой злобы было в отцовском голосе, что я осмелился возразить:
– Дядя Ханмурад не разбойник. Он бедных не трогает... Он маме кольцо подарил!
– Наслушался!... – презрительно бросил папа.
– Но он же прав... – поддержала меня мама. И улыбнулась.
Я побрел к огромным округлым камням, чтоб наедине обдумать услышанное. "Когда папа увез маму, обрученную невесту другого человека, гачак Ханмурад мог запросто ограбить их, забрать у фаэтонщика лошадей, оставить их в пустынном ущелье без воды, без еды, а мог бы и разозлиться на папу за то, что украл обрученную девушку, и убить его. Он не сделал им ничего плохого, да еще кольцо подарил. Почему же папа так зол па него? А Ахмедали и Гаджи, и остальные парни все его обожают. И маме Ханмурад нравится..."
Как наши уходили в набег, я, конечно, не видел. Но утром в селении царило оживление. Ахмедали и Гаджи, сидя перед кибитками, чистили ружья. Посмеиваясь, перешептывались молодухи. Одна только бабушка Фатьма, в одиночестве сидя позади кибитки, сердито разговаривала сама с собой, как всегда уставившись в одну точку. Любопытствуя, на что сердится бабушка, я встал неподалеку и, вертя по-чабански вокруг себя палку, сделал вид, будто занят только игрой.
– Хорошо, жив остался... Собрал головорезов, да чужое се пение обстреливать!... Скотину чужую забирать!... А нет того, чтоб подумать, а если, не приведи бог, в тебя пуля угодит!... Они что ж теперь, стерпят что ли?... Явятся ночью да и перебьют всех вас!... Учили, учили парня, даже урусский язык знает, а вот под дался на уловку проклятого Айваза!... Мало ему забирать все, что отец твой добудет, и тебя вокруг пальца обвел... Иди в набег, добывай ему коней да овец, он и их прикарманит...
А дядя Нури тем временем оживленно беседовал о чем-то с парнями.
– Ох, и будет сегодня ночью пальба! – с таинственным видом сообщил мне, Караджа.
– Какая пальба? – спросил я.
Он искоса посмотрел на меня.
– Что ж, думаешь, они дураки, сельбасарцы, добро свое отдавать? Наши столько у них скотины угнали!...
– А где ж она?
– Не знаю. Может, поделили...
Но несколько дней и ночей все было тихо. Караджа объяснил мне, что дядя Айваз держит парней настороже – сельбасарцы хитрят, выжидают...
Но сам дядя Айваз вел себя так, будто понятия не имеет ни о каких таких делах. Доставал табачок из табакерки с джейраном, скручивал цигарку и, сидя перед кибиткой,'. беседовал со стариками о вещах, никак не относящихся к ночному набегу. Сокрушался по поводу грабежей и налетов, участившихся там, в долине, и то и дело повторял значительно:
– Честность – первое дело! Дороже честности ничего нет!
Как-то раз, не выдержав, я при всех спросил дядю Айваза:
– Говорите – честность, а сами угнали у сельбасарцев скот?...
Дядя Айваз не рассердился, усмехнулся только:
– Ты же знаешь, они первые напали. Улучили удобную ми кутку...
– Значит, в воровстве тоже "око за око"?
– Вот он, современный ребенок! – Дядя Айваз с усмешкой кивнул на меня. И произнес торжественно: – Пророком изречено: "око за око"!
– А может, он про добро говорил, пророк?
– Нет, милый, – дядя Айваз с важностью покачал головой. – Если тем, кто ударил нас по щеке, мы будем подставлять другую щеку, они нашу землю в мешках перевезут! Против рогатого быка выставляй рогатого!
Я посмотрел на дедушку Мохнета. Тот молчал, но, похоже, был согласен с дядей Айвазом. Я запутался окончательно. Не мог я понять, где правда, где ложь... И не стал думать. Увидел Караджу, побежал к нему.
– Давай в салки играть! – сказал я.
Он не ответил, молча продолжая собирать и есть щавель.
– Давай играть! – повторил я.
– Не буду! – коротко ответил он, сердито стряхивая землю с пучка щавеля.
Меня он не угостил, хотя знал, что мне нравится эта кисленькая травка; это потому, что вчера, увидев, что мы с Караджой собираем и едим щавель, папа накричал на него: "Не учи ребенка всякую дрянь есть!".
Папа сердился, папа был очень недоволен, что дядя Нури возглавляет парней, по ночам расставляет охрану. Мне кажется, папа вообще жалел, что мы приехали сюда, в. горы. А мама наоборот. Маме все это было по душе, ей правилась тревожно-приподнятая атмосфера перестрелок, налетов, опасностей... Она могла без конца слушать рассказы о ночном набеге на сельбасарцев.
Дядя Айваз не ошибся, в одну из темных дождливых ночей сельбасарцы обстреляли селение. Но наши были настороже, дозоры расставлены, и сельбасарцы не только не смогли увести скотину, но и пули их никого не задели.
Папа в ту неспокойную ночь не был вместе с мужчинами, сидел с нами в кибитке, и наутро я не знал, куда деваться от стыда. Я чувствовал, что все эти угоны, налеты, перестрелки – недоброе, нехорошее дело, и все-таки мне было стыдно за папу, особенно когда дядя Нури, Гаджи или Ахмедали с, горящими глазами рассказывали о ночных событиях, и все, абсолютно все жители селения ликовали от сознания того, что сельбасарцы снова ушли с пустыми руками.
А папа с мамой все чаще ссорились. Они теперь вообще почти не разговаривали между собой. И я не мог понять, почему.
ПРИЕЗД ДЕДУШКИ БАЙРАМА.
ИСТОРИЯ КЫЗЪЕТЕР
Утром нежданно-негаданно в сопровождении своего Кызыл-башоглы приехал дедушка Байрам. Дедушка восседал на гнедом жеребце, известном на всю округу. За поясом у него был наган, на ногах изящные хромовые сапоги. Дедушка всегда хорошо одевался, и папаха его с широким верхом была из самого дорогого каракуля.
Слезши с. копя, дедушка поцеловал меня, и запах табака от его русых усов был родным и приятным. Он взял на руки Махтаб, тоже поцеловал. Расспросил маму, с папой, как дела, как здоровье. Но ни с бабушкой Фатьмой, ни с дядей Нури дедушка Байрам не поздоровался. Даже слова им не сказал...
Прибытие дедушки было как праздник, вокруг него сразу же собрались мужчины. Пожилые женщины тоже явились, чтоб поздороваться с дедушкой. Байрамом.
Дядя Айваз тотчас велел зарезать барана. На перевернутом садже поджарили кусочки мяса – любимое блюдо кочевников.
Поев вместе с дедушкой и выпив с ним чаю, аксакалы стали задавать ему множество вопросов о том, как идут дела там, в долине. Потом разговор зашел о сельбасарцах, и бабушка Сакина тотчас же обрушила на них весь свой гнев.
– Мерзавцы! Выродки! Сукины дети!... Выждали, когда мужиков нет, и напали! Хорошо, Ханмурад тут оказался. Отогнал, хоть и больной был – сразу за винтовку!... Один разогнал всех, как свору собак!
–Так-то оно так, мама, – заметил дедушка Байрам, – но ведь и род Кербалаи Ибихана не больно спокойно себя ведет.
– Ну уж на детей да на женщин никто из нашего рода не нападал! – с гордостью заявила бабушка. Сакина, и я видел, что все сидящие здесь полностью с ней согласны. Я нарочно посмотрел на старого Мохнета. Да, – он был согласен.
И тут в разговор вступил Ахмедали.
– Дядя! – сказал он с искренним отчаянием. – Перед тобой у нас шея с волосок. Твоя власть лад нами. Любого убей, слова поперек не скажем, но ведь за кого ж они нас принимают, подлецы? Средь бела дня, на глазах наших женщин и детей скотину угонять?! Как жить после такого?! У нас что – не папахи на головах?!
Дедушка несколько смягчился.
– Сельбасарцы глупость затеяли, слава, богу, Ханмурад отогнал их, сберег, скотину, чего ж драку затевать?
– Хадмурад не нашего рода. Он не из Курдобы, – не глядя на дедушку ответил Ахмедали.
– Ну и что! – вдруг вскипел дедушка. – Не из Курдобы!... Скотина ваша при вас и ладно! На том берегу Аракса шах наших людей истребляет, – тут только-только царя сбросили, – творится бог знает что, а мы будем, изничтожать друг друга!.. До каких пор?! За ум пора браться.
Наступило молчание.
– Соберете скотину, сколько угнали у сельбасарцев, приставите чабана и чтоб завтра же отогнать в Сельбасар.
– Твоя воля, – почтительно произнес Мустафаоглы. – Приказываешь отдать отдадим.
Все молчали. И в полном, молчании бабушка Сакина сказала вполголоса:
