Текст книги "Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)"
Автор книги: Ильяс Эфендиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Эфендиев Ильяс
Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)
Ильяс Эфендиев
НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ, СТАРИК
(СКАЗАНИЯ СТАРОГО МОХНЕТА)
Перевод на русский – Т. Калякиной
ИСТОРИЯ САКИНЫ И ОКРУЖНОГО СТАРШИНЫ
В прекрасном Карабахе средь высоких гор и широких долин, среди пышных садов и зеленых лугов лежало селение под названием Курдоба1. Почему оно так называлось – жили здесь только азербайджанцы, – никому не было известно.
Жители Курдобы разводили курдючных овец мясной породы, держали верблюдов, поднимающих до двадцати пудов груза, и гарцевали на карабахских скакунах.
Зиму они проводили в селении, а по весне, когда все вокруг покрывалось сплошь алыми маками и трава вымахивала по пояс, откочевывали на равнину. Раздобревши на сочной траве, щедро ягнились овцы, женщины запасали сыр из овечьего молока, сбивали масло, готовили буламу, мешая молоко и молозиво. Приближалось лето, в долине желтели травы, кибитки разбирались, сворачивались в тюки и грузились на верблюдов – начиналось переселение в горы на эйлаг. Десять дней и десять ночей шел караван к горным пастбищам. В пути на равнине Гаян делали стоянку и устраивали скачки. Конь, обогнавший остальных, сразу же становился знаменитостью, весть о нем разносилась по всей округе.
"Слушай, – говорили люди, – буланый Шахбаза, сына Гаджи Кулу, как стоячих, обошел добрую сотню скакунов!"
И тотчас за буланым приезжали покупатели, но сын Гаджи Кулу говорил, что не променяет жеребца на тысячную отару, и люди возвращались ни с чем.
Добравшись до эйлага, веками считавшегося собственностью Курдобы, кочевье останавливалось. Местность эта называлась "Ослиный родник" – по названию родника. Родник бил снизу из-под замшелых скал, много чего повидавших па своем веку. Прозрачная, как слеза, вода ручьем текла меж душистых трав, яркими бусинками светились па дне разноцветные камешки, и никто не задумывался, почему этот прелестный родник носит такое некрасивое имя – "Ослиный". И почему пастбище, расположенное выше, называется "Золотое горло"? Почему снег, никогда не тающий на вершине горы, называется "Косой снег", а бескрайняя равнина, простирающаяся до самого горизонта и по весне сплошь усеянная маками, зовется "Золотая доска"? Не знали и не задумывались об этом.
В центре летней стоянки располагалась кибитка из белого войлока побольше и повыше остальных – вокруг нее размещались другие.
В белой кибитке жил самый богатый, самый влиятельный и уважаемый человек, в черных – прочие рабы божьи; богатому положено выделяться среди других; гость, прибывший в селение, сразу мог отличить кибитку старейшины. Старейшина был главой рода, он защищал, он наказывал, и если кто-нибудь из чужаков наносил обиду любому обитателю селения, он знал, что оскорбляет старейшину. Таков закон кочевников...
Большая белая кибитка, высившаяся над черными кибитками Ослиного родника, принадлежала Кербалаи Ибихану, человеку достойному, глубоко почитаемому односельчанами. Он был не столь богат, как другие старейшины, не владел, как Гаджи Алыш, десятью тысячами Овец и восемью сотнями коней, но имел доброе имя, превосходя богача и умом, и гостеприимством... Ашуг, пришедший к его порогу, не уходил несолоно хлебавши, пришедший за помощью всегда получал ее, бедняка не отправляли из этого дома с пустыми руками. Окружной старшина, зная, как почитают здесь Кербалаи Ибихана, назначил его старшим над всеми кочевниками округи.
Как-то раз по весне, когда кибитки жителей Курдобы стояли еще в долине, старшина, заехав по делу к Кербалаи Ибихану, увидел его дочь Сакину и потерял рассудок. Я говорю "потерял рассудок", потому что старшине пошел седьмой десяток, и четырех жен он уже имел. К тому же он был кривым на один глаз, а семнадцатилетняя Сакина была красоткой, и белое ее личико украшали две прелестные родинки. Сватов в дом являлось немало, но Сакина любила родственника своего, Гюльмамеда, сына Долговязого Гасана. Долговязый Гасан не славился богатством, но был человек достойный, отважный воин – отказать такому было невозможно, и Кербалаи Ибихан обручил влюбленных.
И вот теперь старшина повадился к Кербалаи Ибихану. Как-то вечером, тайком встретившись со своим нареченным, Сакина рассказала ему, что старшина при виде ее скалится, как старая кляча, а однажды, когда отца не было дома, а она расстилала перед старшиной скатерть, тот схватил ее за руку, да так крепко, что она едва вырвалась. "Что ж, – сказал Гюльмамед, значит, крепко ему приспичило".
И велел матери Сакины передать мужу, что если этот кривой еще раз появится у них в доме, живым он отсюда не уйдет. Мать Сакины знала Гюльмамеда: парень лихой, сказал – убьет, так и сделает... А потому все в точности передала мужу. Кербалаи Ибихан подумал малость – человек он был выдержанный, степенный, и велел жене передать парню, чтобы не вмешивался, он сам сделает, что требуется.
Что ж, как говорится, стыда не имеешь, собачий тебе конец. Когда старшина, в очередной раз наведался в дом Кербалаи Ибихана, хозяин позвал двух парней и велел им укоротить хвост у коня старшины, больно долог стал.
Красавицу Сакину старшине в тот раз увидеть не удалось, но уходя, он твердо решил сразу же засылать сватов. И тут вдруг увидел, что коню его отрезали хвост!
– Что это такое?! – завопил старшина.
– Видишь ли, ага, – сказал Кербалаи Ибихан, спокойно взглянув на гостя, – когда кляча на седьмом десятке возжелает вдруг скакать иноходью, мы делаем вот так – облегчишь малость, может, и придет в себя, одумается!
– Ладно! – угрожающе сказал старшина. – Ты у меня попляшешь!
– Благодари бога, что живым отпустили! – ответил ему Кербалаи Ибихан.
Как ни петушился, как ни грозился старшина, но был он большим трусом, а потому, прекрасно понимая, что тронь он Кербалаи Ибихана, курдобинцы сотрут его в порошок, отложил возмездие на потом и больше не появлялся у Кербалаи Ибихана...
Но не зря говорится, не минует беда храбреца, а живого – мука. Однажды ночью пришедшие из Ирана бандиты напали на селение и стали отбивать отару Гюльмамеда. Высокий, сильный, плечистый Гюльмамед с дубиной бросился на всадников.
– Убирайтесь, сукины дети!...
Главарь бандитов натянул поводья и насмешливо поглядел на чабана:
– Не дури, парень! За баранов жизни хочешь лишиться?
– Прочь, безродный! – выкрикнул Гюльмамед. – Убирайся отсюда! Я Гюльмамед, сын Долговязого Гасана, говорю тебе, убирайся! Плохо будет!...
Он взмахнул дубиной, но бандит поднял меч, и Гюльмамед вдруг почувствовал, что рука его, державшая дубину, стала легкою, как пушинка: глянул, нет у него ни дубинки, ни кисти руки.
Старуха знахарка растопила коровье масло, залила им рану, потом приготовила снадобье, наложила и обмотала руку повязкой. Добрые люди горевали, а недобрые злорадствовали: "Теперь все! Красавица Сакина не пойдет за однорукого!"
Но Сакина недаром была дочерью Кербалаи Ибихана; зачатая от благородного человека, вскормленная молоком честной матери, она решила иначе. "Не горюй! – сказала Сакина жениху, тайно встретясь с ним. – Ты всякий мне люб, рабыней буду твоей, мотыльком буду виться вокруг тебя!"
Три дня и три ночи играли их свадьбу. У Ослиного родника построили огромный свадебный шатер. Из Геокчайского округа прибыл знаменитый ашуг Вели. А сколько бычков зарезано было, сколько баранов!...
И жили они в любви и согласии. И родилось у них четыре сына и дочка. Гюльмамед совершил паломничество в Мешхед и стал уважительно зваться "Мешади Гюльмамедом". Но похоронив тестя Кербалаи Ибихана, он сам вскорости последовал за ним, и стала Сакина главою рода. Она мирила врагов, принимала почетных гостей, ездила сватать невест. "В отца удалась умом, – говорили бывалые люди, – в Кербалаи Ибихана!"
Похоже, что так оно и было. Видя, как сыновья беков и ханов, пройдя обучение в больших городах, научившись говорить по-русски и по-французски, надевают погоны и становятся большими "начарниками", Сакина подумала, что, хоть отец ее Кербалаи Ибихан не был ни ханом, ни беком, но не уступал им ничем, почему бы и внуку его тоже не стать "начарником".
Подумала она так, подумала, нагрузила подарками верблюда и повезла старшего своего Байрама в Шушу. Там жил один из потомков Карабахского хана – Наджаф-бек, близко знавший покойного Кербалаи Ибихана. Объезжая селения подданных своих, Наджаф-бек всегда останавливался в его кибитке. И Кербалаи Ибихан приказывал резать баранов, стрелять для гостя турачей и джейранов...
"Перед тобой внук Ибихана, Наджаф-бек, – сказала Сакина. – Поручаю его тебе. Сам знаешь, добро мы не забываем, а прошу тебя вот о чем: определи мальчика в такую школу, чтоб мой Байрам стал ученым на нынешний манер".
Наджаф-бек не отличался сердечностью, но знал, что если он проявит сейчас учтивость и уважение, это окупится сторицей – на обоих берегах Аракса станут говорить, что Наджаф-бек не посрамил хлеба-соли покойного Кербалаи Ибихана. Байрам, внук Кербалаи Ибихама, был определен в русскую гимназию.
Когда же мальчик успешно закончил курс, Наджаф-бек устроил его на службу в канцелярию "начарника", и уважение, которым пользовалась Сакина на берегах Аракса, возросло стократ: еще бы, сын ее, внук Кербалаи Ибихана, носит золотые погоны, разговаривает по-русски и называют его "Байрам-бек".
ИСТОРИЯ ХАНУМ, ДОЧЕРИ БАГДАД-БЕКА
В горах Карабаха, давшего миру столько храбрецов и столько породистых коней, средь густых лесов, было селение Альянлы. Самым почитаемым человеком в нем был Багдад-бек. Как в этих местах, среди горных круч и непроходимых лесов, появилось такое имя, неизвестно. Неизвестно было также, кто и когда пожаловал Багдаду бекство. Кстати сказать, разница между Багдад-беком и остальными его односельчанами заключалась лишь в том, что у него было небольшое владение Дамлыджа, включавшее и водяную мельницу. А так – не отличить было его от крестьянина: чарыки с портянками, папаха из бараньей шкуры, да и плату за помол Багдад-бек получал сам, как простой мельник. Сам он и землю свою пахал, но при всем том человеком был гордым и независимым.
И вот ведь что вытворяет судьба! У Багдад-бека, как и у Кербалаи Ибихана, была единственная дочка, зеница ока его – Ханум.
А по ту сторону лесов в горах Курдистана жил человек по имени Шахмар-бек. И хотя он был грамотный и носил чоху с золотыми газырями, и сапоги на нем сияли, как зеркало, и рукоять кинжала его усыпана была драгоценными камнями, он отличался жестоким и грубым нравом. Леса, принадлежащие ему, граничили с поместьями Багдад-бека. И вот однажды, пригласив к себе соседа, Шахмар-бек сказал ему напрямик: "Ты человек бедный. Продай мне свое поместье, я дам хорошую цену". А Багдад – я уже говорил об этом, – гордый был человек, – положил руку на рукоять кинжала, доставшегося ему в наследство от дедов и прадедов, и говорит: "Шахмар, ты сказал мне то что сказал. Если еще когда-нибудь повторишь, будет плохо". Шахмар-бек был человек подлый, верткий, увидев, что рука Багдада лежит на рукоятке кинжала, решил обратить все в шутку. Извини, дескать, понятия не имел, что примешь за обиду. Произошел меж ними этот разговор, а через несколько месяцев Багдад-бека нашли зарезанным в лесу. Односельчане его подозревали, что замешан Шахмар-бек. Так уж у него было заведено: если человек доставлял ему хоть какое неудобство, он подсылал своих нукеров и убирал неугодного. Но надо доказать. А как докажешь? Но ни вдове Багдад-бека Гюльнисе, ни дочке его Ханум доказательства были не нужны – они не сомневались, что убийца – Шахмар-бек.
Прошел год-другой, Шахмар-бек выправил фальшивую купчую и доказал, что имение Дамлыджа было продано когда-то его отцу. Не зря говорится: "Поддержи щенка, волка одолеет". А у Шахмар-бека и уездный начальник в Шуше, и губернатор в Гяндже в приятелях ходили. На охоту едут – в его доме ночуют, да и уезжают не с пустыми руками, а с дорогими подарками. Одним словом, поместье у вдовы Багдад-бека отняли, оставили ей с дочерью старый домишко да клочок земли.
"Нет на свете справедливости!... – причитала вдова Багдад-бека Гюльниса, – был бы у Багдада сын, не осталась бы его кровь не отмщенной! Не гарцевал бы подлец на скакуне по нашей Дамлыдже!..."
Ханум слушала материны причитания, но сама не плакала, – сердце в ней как окаменело – иной раз даже прикрикнет на мать: "Не вой!" Но слова матери жгли ее сердце.
Однажды, когда сосед с женой собрались в Шушу на базар, Гюльниса навьючила на лошадь давно сбитое масло и овечий сыр, отобрала двух здоровых баранов и велела Ханум ехать с соседями на базар: "Продай и купи себе на платье. И туфли купи. Ты уже взрослая девушка".
... Продали они свой товар, и Ханум попросила старого их оптового покупателя бакалейщика Таги купить для нее пистолет. "Зачем он ей, подумал торговец, – мужчин в семье нет". Но сказать не сказал, еще обидишь, он знал, что в селении Альянлы многие женщины стреляют не хуже мужчин.
Когда Ханум вернулась со стариками домой и показала матери отрез шелка, красный шелковый платок и туфли, та заметила среди обновок пистолет. И нисколько не удивись, спросила дочку: "Знаешь, хоть, как из него стреляют?" Девушка ответила, что знает, и больше у них о том разговора не было.
... А Шахмар-бек завел себе привычку ежедневно под вечер объезжать новые владения. И вот однажды, когда он ехал по лесистому склону, обрывавшемуся в глубокую пропасть, из-за кустов на тропинку вдруг вышла Ханум и встала перед конем. Бек натянул поводья.
"Ты знаешь меня?" – спросила девушка. – "Вроде бы ты дочь Багдада". (Он нарочно не сказал Багдад-бека!) – "Да, я дочь Багдад-бека, которого ты убил из-за угла, чтоб завладеть его землей..." Сказав это, девушка выхватила из-под платка пистолет и выстрелила беку в грудь.
Как подбитая ворона, свалился бек с седла и рухнул в пропасть. У Багдада не осталось ни сыновей, ни братьев, а что это была месть женщины, никому в голову не пришло. Врагов у Шахмара хватало.
... Выдав дочку замуж, Гюльниса через несколько лет скончалась. Ханум тем временем родила трех сыновей и трех дочерей и решила начать тяжбу с наследниками Шахмар-бека. Обратилась в Шушу, ничего не добилась, пошла к губернатору, и слушать не стали. Тогда женщина, надев, как говорится, железные чарыки и взяв железный посох, отправилась в город Тифлис во дворец самого наместника.
Наместник через толмача выслушал женщину, велел ей оставить прошение, обещал рассмотреть его.
Ханум вернулась домой, ждала, ждала, нет ей ответа, и снова отправилась – в Тифлис. Оказалось, что прошение ее затерялось, наместник опять велел ей составить новое и идти домой, сказал, рассмотрим.
Ждала, ждала Ханум, наконец, поступил ответ. И в ответе том было сказано, что поскольку нет у нее никаких доказательств, притязания ее на землю отклонены. Но Ханум это была Ханум. Пошла к шушинскому адвокату, хорошо заплатила ему, тот составил обстоятельное прошение, указав свидетелями почетных старцев из соседних селений, снял копию с купчей, оставшейся еще от деда, и Ханум снова отправилась в Тифлис. На этот раз наместник, пораженный упорством женщины сам просмотрел ее бумаги. А Ханум сказала толмачу: "Передай, что если он опять отправит меня ни с чем, я пойду к самому падишаху!".
Наместник не рассердился, улыбнулся – Ханум ведь не знала, что он близкий родственник царя. Но смелость и упорство этой смуглой худощавой женщины из лесов Карабаха пришлась по душе наместнику, и пребывая в добром расположении духа, он велел толмачу перевести ей, что сам будет просить его величество вернуть потерпевшей поместье.
Наместник сдержал слово. Поместье отобрали у сыновей Шахмар-бека и вернули дочери Багдад-бека Ханум.
... А теперь подошла пора рассказать о дочерях Ханум.
Багдад-бек был очень красивым мужчиной, и внуки все пошли в него. "Слава богу, – говорила Ханум и улыбалась, что делала не часто, – дочки мои в деда уродились, а то были бы чернавки, как я".
Старшую свою дочь Беяз Ханум выдала за хорошего человека. Это был молодой парень из соседнего села, Гаджи Ахунд Молла Шукюр. Он был сыном бедняка, но поскольку, учась в школе, отличился старанием и способностями, односельчане собрали деньги и послали его на учение в Багдад. Шукюр выучился в медресе и по возвращении в Шушу, несмотря на молодость, затмил ученостью всех тамошних священнослужителей. Не зря говорится, ум не в возрасте, а в голове, а достоинство не в богатстве. Гаджи Ахунд не жадничал, как другие моллы, не брал денег с бедняков, каждый день в простой крестьянской одежде трудился в саду, ухаживал за деревьями и за огородом. Выступая в мечети с проповедями, он призывал правоверных жить своим трудом, не хитрить, не заниматься жульничеством, помогать бедным и страждущим. А поскольку слово его не расходилось с делом, люди верили Гаджи Ахунду и приходили к нему за советом, делясь сокровенными своими тайнами.
За такого вот человека и вышла Беяз – старшая дочь Ханум.
ИСТОРИЯ БАЙРАМА И КРАСАВИЦЫ ФАТЬМЫ
Через три года после замужества Беяз в их дом прислал сватов Черный Амрах – сватать красавицу Фатьму. Был он незнатного рода и богатства никакого не имел: мул да десяток коз, а потому Ханум в ярости прогнала его сватов. Прогнать прогнала, но без толку, парень был так влюблен, что твердо решил: умру, а не откажусь от нее. С помощью приятелей он похитил девушку, когда та возвращалась с источника. Через год она родила Амраху сына.
Но Ханум не примирилась с зятем, как делают в таких случаях другие. Встречаясь с дочерью, она постоянно подбивала ее оставить мужа: на кой тебе этот сукин сын, что черная головешка, ты такая красавица, сотни охотников найдутся!...
И в конце концов Ханум добилась своего. Фатьма оставила сына и вернулась в отчий дом. Амрах никак не хотел дать жене развод, но Хамум все перевернула вверх дном и все-таки развела дочку с мужем.
Как-то раз, года через два после этой истории, Фатьма отправилась в Шушу погостить у сестры. Ахунд приветливо встретил свояченицу, купил ей нарядный платок, золотое ожерелье, парчи на платье... Беяз заказала городской портнихе сшить сестре платье, и когда Фатьма, стройная, кудрявая, светлоглазая, нарядившись в новое платье, вышла с сестрой погулять на Джидырдюзю, любая бекская дочка могла бы лопнуть от зависти.... Джидырдюзю была равнина на краю города, с одной стороны обрывалась в глубокую пропасть, по дну пропасти бежала река Дашалты. Если смотреть с Джидырдюзю, люди на берегу ее были не больше муравьев. За рекой поднимались горы, покрытые густыми лесами. Средь отвесных скал высилась древняя Шушинская Крепость, которую давным-давно построил Ибрагим-хан, чтобы укрываться от набегов чужеземцев.
Так вот это самое Джидырдюзю было такое место, куда выходили гулять парни и девушки: себя показать, других, посмотреть...
По другую сторону ущелья, чуть в стороне от крепости было еще одно место для гуляний "Эрим гельди" – "Муж мой приехал". Называлось оно так вот почему. Многие люди, привезя жен и детей па лето в Шушу, сами возвращались к своим делам. И молодые женщины собирались под вечер на поле и ожидая своих мужей, устремляли взгляд на дорогу. Вы знаете, Карабах – край певцов и музыкантов. И вот стоишь над пропастью на самом высоком месте, и вдруг кто-то рядом звонким голосом затягивает мугам-гатар. А в ответ ему где-то на "Эрим гельди" другой голос запел шикесту... Слушаешь, и, кажется, голоса эти доносятся откуда-то из далекого, неземного, нездешнего мира... И как бы ни был ты крепок сердцем, звуки эти все равно превращают твое сердце в воск. Я точно знаю: там, на равнинных дорогах, ведущих к "Эрим гельди", и сейчас звучат те песни, те голоса. Да, да, звучат, я то и дело слышу их...
Так вот. В один прекрасный летний вечер, когда солнце уже переваляло за горы, Фатьма с сестрой и другими девушками и молодухами, разряженными в парчу и шелк, благоухающими мускусом и амброй, вышла погулять па Джидырдюзю. И вдруг видит: на рослом гнедом жеребце едет парень – не парень, а картинка. Сапоги, как зеркало, лиловая чоха с газырями, на поясе кинжал с серебряной рукояткой, на голове каракулевая папаха, на щеке две родинки, волосы русые, усы русые... "Господи! Уж не Юсуф ли это прекрасный?!".
Парень поравнялся с ними, Фатьма приоткрыла чадру, взглянула на него из-под своих будто нарисованных бровей, улыбнулась... "Господи! – подумал тот, уж не луна ли то, выглянувшая из-за туч?!".
Много раз поворачивал незнакомец коня, чтоб проехать мимо белолицей красавицы, и та каждый раз сдвигала чадру, давая ему полюбоваться собой.
Шуша – город маленький. Все всех знают.
– Это Байрам-бек, – сказала Фатьме сестра. – Оп родом с того берега Аракса. Живет в нашей махалле, а служит в канцелярии начальника. – И добавила, улыбнувшись: – Прошлый год приезжала в Шушу дочь грузинского князя, так влюбилась в него, ни днем, ни ночью парню покоя не давала...
А Байрам выяснил, что светлолицая, ясноглазая красотка – свояченица Гаджи Ахунда, причем безмужняя. Не долго думая, он подослал к ней женщину, которая передавала от влюбленных письма и записки и устраивала другие подобные дела. Велел сказать Фатьме, что ночью, когда все уснут, будет ждать ее на Джидырдюзю, пусть, дескать, придет, потолкуем. Но как ни старалась сводня уговорить Фатьму, как ни сладок был ее язык, Фатьма отказалась наотрез: "Скорее мир перевернется, чем я встречусь наедине с незнакомым мужчиной! Нужна я ему, пускай засылает сватов!". И перестала прогуливаться по Джидырдюзю.
Помаялся, помаялся Байрам, тоскуя по недоступной красавице, и передал в Курдобу, что хочет жениться, пускай приезжает мать.
Сакина велела нагрузить верблюда подарками, села на гнедую кобылу, – и в сопровождении сына своего Айваза прибыла в Шушу. Сперва она обрадовалась, узнав, что Байрам хочет взять жену из хорошего рода да еще и свояченицу Гаджи Ахунда. Но когда ей сказали, что избранница ее сына разведенная да еще с ребенком, то подняла скандал. "Дочери ханов мечтают о моем сыне, по улице проходит, любуются!... И чтобы такой парень женился на разведенке!..."
Побушевала, побушевала Сакина, видит, нет, плохо дело – светлоглазая молодуха совсем свела с ума ее сына. И, вконец разгневанная, вернулась к себе в Курдобу. Тогда Байрам попросил быть сватами отца одного из своих друзей и еще двух почтенных стариков, и через месяц красавица Фатьма стала законной женой Байрам-бека.
И родилась у них дочь, которую нарекли Ягут, а потом появился сын, которого назвали Нури.
ИСТОРИЯ КАМЫРХАН, ВИДЕВШЕЙ НА ТРОНЕ САМОГО ШАХА НАДИРА,
И ПРИБЫТИЕ БАЙРАМ-БЕКА В КАРАБУЛАК
Когда в Карабахе хотели сказать про кого-нибудь, что он очень стар, говорили шутливо: "Надир-шаха на троне видел!" Но старая Камырхан в самом деле видела Надир-шаха на троне. Когда мне самому довелось увидеть Камырхан, она уже вся ссохлась в комочек, а глаза у нее были, как две горошинки. "Я была обрученной, когда разнеслась вдруг весть, что иранский шах Надир идет на Карабах, что все предает мечу и огню. Собрали мы кое-какие пожитки, навьючили на осла, на коня и бежали в лес. А дедушка мой сильно болел, идти не мог, велел оставить ему кувшин воды, хлеба и уходить. "Все равно, – говорит, – мне немного осталось". Несколько недель скрывались мы в лесах, а когда солдаты Надир-шаха ушли, мы вернулись. Смотрим, дверь у нас закрыта, как мы ее и оставили, а вот внутри пусто. Мужчины обшарили все вокруг, не нашли даже и следов деда. И решили тогда, что поскольку он был благочестивый раб божий, ангелы вознесли его на небо.
У Камырхан полно было сыновей и дочерей, но рассказ наш пойдет об одной ее дочери – Халсе.
Халса была выдана за Ага Мухаммед-эфенди, брата всеми чтимого Абдуллы-эфенди, но рано овдовела, и хотя была женщина молодая и красивая, подобно Сакине из Курдобы, отказавшись от второго замужества, сама стала растить своих детей. "Молодец Халса, – согласно покачивая головами, хвалили ее гревшиеся на солнышке старики. – Дочь настоящего мужчины". И пока не подросли дети, соседи поддерживали вдову: вспахивали и засевали ее поле, помогали собирать урожай, молотили зерно...
Средний сын Халсы Абдулла рос смышленым и бойким, и дядя его Абдулла-эфенди посоветовал определить мальчика в русско-тюркскую школу, открывшуюся в восьми верстах от родного его Гюней Гюздека. И каждый день, и в буран, и в дождь, Абдулла отмахивал восемь верст туда, восемь обратно, учился прилежно и успешно закончил школу.
К тому времени муж его старшей сестры Абдулазиз открыл в Карабулаке магазин по продаже различных строительных материалов. Сам он с трудом мог нацарапать свое имя, ему требовался грамотный помощник, и он взял к себе Абдуллу. Абдулла говорил и писал по-русски, хозяин часто посылал его за товаром и в Харьков, и в Москву, и Абдулла, несмотря на молодость, прекрасно справлялся с делами. Года через четыре он стал компаньоном своего зятя, потом открыл собственный магазин, став его конкурентом, а потому заклятым врагом.
Но вернемся-ка мы к Байрам-беку. Прослужив какой-то срок в Шуше, он получил назначение – в Карабулак, приставом. Сына-гимназиста Байрам-бек определил на квартиру к приятелю почтмейстеру, а сам с женой и дочерью Ягут прибыл на место назначения.
Как только по берегам Аракса разнеслась весть, что Байрам, сын Сакины из Курдобы, поставлен приставом в Карабулаке, со всех сторон стали прибывать к нему аксакалы, чтоб приветствовать земляка на новой почетной должности. И, конечно, прибывали не с пустыми руками. Кто приводил коня, кто – верблюда, кто привозил ковер... А Байрам-бек отдавал все это брату своему Анвазу, который незамедлительно отправлял все добро к себе в Курдобу.
Свекровь хоть и недолюбливала Фатьму, в гости наведывалась нередко, и каждый раз возвращалась с богатыми подарками – все добро тоже шло Айвазу.
Фатьма пыталась роптать, напоминая мужу, что, кроме брата, у него есть еще сын и дочь, но Байрам-бек строго указал жене ее место: женщине в мужские дела встревать не положено. Фатьма промолчала, но в сердце у нее копилась и копилась злоба...
А Байрам-бек поступал так потому, что считал: нынешнее его положение обязывает Айваза иметь богатое кочевье; когда народ будет переселяться на эйлаги, их караван должен выглядеть не беднее других. Это будет только на пользу ему, Байраму. Вскоре положение Байрам-бека настолько упрочилось, что считаться с ним стали не меньше, чем с самим начальником. Главная причина была в том, что для гачаков, державших в страхе все побережье Аракса, Байрам-бек был своим, чуть ли не родственником, и отношение к нему было особое. Был такой случай. В уезд прибыл новый начальник Волков, и Волков этот очень скоро убедился, что считаются здесь только с приставом Байрам-беком, а его никто и в грош не ставил. И стал Волков придираться к приставу. Дошла о том весть до гачака Сулеймана, того самого, что ушел в леса подальше от царских начальников, славился беззаветной храбростью и не обижал бедных. Вроде Гачака Наби, только что жил в другое время.
И вот как-то вечером, когда начальник ужинал со своей супругой, двери его дома распахнулись настежь, и вошел Сулейман с десятизарядным маузером в руке. "Ай!" – вскрикнула жена начальника. "Не пугайся, ханум, – сказал ей гачак, – мы людей не едим!" – И убрал маузер в кобуру.
Женщина не поняла, что сказал этот бледный худощавый парень, по поскольку маузер он убрал, немного успокоилась.
"Господин командор! – сказал гачаг Сулеммам ("командорами" он звал всех царских начальников), – хочешь жить в нашей округе, не трогай Байрама из Курдобы!", Начальник не больно-то хорошо понимал по-азербайджански, но на этот раз все понял и поспешно ответил: "Хорошо! Хорошо!..." Сулейман направился к двери, и тут Волков мигом вытащил из ящика стола револьвер. Сулейман обернулся, выхватил из кобуры маузер и прострелил Волкову руку. Сулейман не был бы Сулейманом, если б не умел чувствовать опасность спиной и если б рука у него не была быстрей молнии. На этот раз молодая женщина не вскрикнула, не испугалась за своего пузатого мужа. Она лишь молча смотрела на гачага.
"Забудешь об уговоре, пожалеешь!" – сказал Сулейман начальнику. И обернувшись к женщине, слегка поклонился ей: "Извините, ханум!".
После этого случая начальник Волков уже не доставлял Байрам-беку неприятностей.
ИСТОРИЯ ДОЧЕРИ БАЙРАМ-БЕКА ЯГУТ
И МОЛОДОГО КУПЦА АБДУЛЛЫ
Дочь Байрам-бека выросла стройной красавицей с роскошными светлыми волосами и глазами, прозрачными, как вода в роднике, родинка со щеки бабки Сакины перекочевала на ее белую, как снег, лебединую шею.
Девушка росла грамотной, учителя приходили на дом, давали ей уроки. Ягут наизусть декламировала "Шахнаме", газели Физули, стихи Натаван. И в то же время, кочуя вместе с жителями Курдобы, научилась скакать верхом, принимала участие в скачках, стреляла в цель. А еще, потихоньку утаскивая у матери табак, Ягут пристрастилась к курению. Служанка покупала ей самые дорогие папиросы, и Ягут прятала их от отца. От матери девушка не таилась, Фатьма знала, что дочь ее курит, но помалкивала. Будучи женщиной мягкосердечной, она вообще держала детей нестрого. Сыну, учившемуся в городе, Байрам-бек давал достаточно денег, но Фатьма-ханум потихоньку от мужа то и дело посылала ему еще. А Нури, высокий и светлоглазый красавец, швырял эти деньги направо и налево, ночи напролет танцуя с девицами в армянской части Шуши...
Сваты одолевали Фатьму, добиваясь руки ее дочери, но Фатьма по совету стариков-односельчан, заручившись согласием мужа, дала слово сватам Магерама, сына Гаджи Гусейна. Полсела были его родней, все люди почтенные, нужные. К тому же Гаджи Гусейн имел пять тысяч баранов, бесчисленно копен и верблюдов. Да и самого Магерама из десятка удальцов не выбросишь: красивый, ловкий, храбрый. Сваты навезли Фатьме тюки риса, бурдюки с маслом и сыром, пригнали баранов... Почтенные аксакалы доставили невесте подарки: золотые украшения, дорогие отрезы, надели ей на палец обручальное кольцо...
После этого Гаджи Гусейн пригласил Байрам-бека с семьей на весеннюю стоянку в долину. Прибыло множество гостей из других селений, на очаги ставили огромные двухведерные казаны. Потом начались скачки и состязания. Жених Ягут на полном скаку поразил восемь мишеней. Она выглядывала из-за плетеного занавеса, улыбалась, и веселые молодицы, заметив это, подмигивали друг другу: жених пришелся девушке по вкусу. А вот встретиться, поговорить между собой им так и не пришлось. Договорено было, что свадьба состоится осенью, когда все вернутся с эйлагов. Но как говорится, человек предполагает, а господь бог располагает...
К северу от городка Карабулак между двумя небольшими речками высится гора со срезанной будто ножом верхушкой – "Старухина Гора". А за горой, на берегу речки... Нет, все-таки надо сперва рассказать про Старухину Гору, тем более что сама Старуха не чужая тем, о ком ведется рассказ...
