Текст книги "Борис Рыжий. Дивий Камень"

Автор книги: Илья Фаликов

По-настоящему точно все сказано здесь, в этих стихах:

 
Не забухал, а первый раз напился
и загулял
под «Скорпионс» к её щеке склонился,
поцеловал.
 
 
Чего я ждал? Пощёчины с размаху
да по виску,
и на её плечо, как бы на плаху,
поклал башку.
 
 
Но понял вдруг, трезвея, цепенея:
жизнь вообще
и в частности, она меня умнее.
А что ещё?
 
 
А то ещё, что, вопреки злословью,
она проста.
И если, пьян, с последнею любовью
к щеке уста
 
 
прижал и всё, и взял рукою руку, —
она поймёт.
И, предвкушая вечную разлуку,
не оттолкнёт.
 

(«Не забухал, а первый раз напился…», 1998)

Отец вел себя двойственно – тянул в геофизику, подталкивая в поэзию. Выезжая в Москву, Борис Петрович закупал целую партию книг, заказанных сыном. В 1996-м, будучи в Пекине, разыскивал книгу китайской поэзии на китайском языке – Борис попросил: хотел увидеть, как все это выглядит в иероглифической графике.

Отец находил в нем геофизическую жилку, надеясь на его научную карьеру. Борис Петрович дорожил профессией, и когда в семидесятых еще годах его намеревались послать на Кубу с целью налаживания там геофизических дел, он прекратил оформление командировки, саркастически пошутив, что уедет, а геофизику на Урале разгонят. Что все этого только и ждут. Помимо прочего, всегда была некая конкуренция между геофизиками и геологами.

Но сам Борис не видел себя на этом поприще. Ему ничего не стоило сделать что-нибудь ученое – обработать необходимый материал, составить таблицу и проч. Компьютером владел прекрасно (на «антибукеровские» деньги купил компьютер и вышел в Сеть), аспирантуры и помощи отца хватало на имитацию научной карьеры. Было написано 18 работ по строению земной коры и сейсмичности Урала и России. Одна из работ подписана двумя именами – отцом и сыном Рыжими.

Кстати говоря, в интервью «Уральскому рабочему» после получения «Антибукеровской» премии Борис сообщил о том, что свой приз в денежном выражении он потратил на охоту на кабанов в компании Дозморова…

Но пребывание при науке его тяготило, было лишним, явно посторонним. Вставал вопрос: как и на что жить?

 
Молодость мне много обещала,
было мне когда-то двадцать лет.
Это было самое начало,
я был глуп, и это не секрет.
 
 
Это, – мне хотелось быть поэтом,
но уже не очень, потому,
что не заработаешь на этом
и цветов не купишь никому.
 
 
Вот и стал я горным инженером,
получил с отличием диплом.
Не ходить мне по осенним скверам,
виршей не записывать в альбом.
 
 
В голубом от дыма ресторане
слушать голубого скрипача,
денежки отсчитывать в кармане,
развернув огромные плеча.
 
 
Так не вышло из меня поэта
и уже не выйдет никогда.
Господа, что скажете на это?
Молча пьют и плачут господа.
 
 
Пьют и плачут, девок обнимают,
снова пьют и всё-таки молчат,
головой тонически качают,
матом силлабически кричат.
 

(«Молодость мне много обещала…», 1997)

Он готов был перенять принцип Ходасевича: «Поэт должен быть литератором». Это подтверждает и С. Гандлевский (предисловие к книге Б. Рыжего «На холодном ветру», 2001):

Стихи Бориса Рыжего имеют прямое отношение к замечательной предельно исповедальной поэтической традиции, образцовый представитель которой, конечно же, Есенин. Хотя язык с трудом поворачивается называть это душераздирающее и самоистребительное занятие заурядным словом «традиция». Кажется, каждый слог такой поэзии сопротивляется литературе и хочет оставаться, прежде всего, жизнью. И, тем не менее, Борис Рыжий считал себя и был литератором, причем искушенным. В последнее свидание мы, в числе прочего, говорили о небезопасности лично для автора подобного рода деятельности. Я, хотя я и старше Бориса Рыжего на 20 с гаком лет, глаз ему не открывал. Он знал, с чем имеет дело.

Его охотно приняли в Союз российских писателей («демократический»); параллельно существовал Союз писателей России («патриотический»), от которого он ездил на столичные состязания; большой разницы между конкурирующими организациями Борис не видел, да ее, кажется, и не было в Екатеринбурге.

Потихоньку началась писательская жизнь. В 1998-м был выезд в Пермь совместно с Дозморовым. Стремительно возобновилось фестивальное (Москва, 1994) знакомство с местным бардом Григорием Данским, вместе выступали во всех смыслах, потом были всяческое общение, обмен стихами, небольшая размолвка, и появилось:

 
Ты полагаешь, Гриня, ты
мой друг единственный, – мечты!
Леонтьев, Дозморов и Лузин —
вот, Гриня, все мои кенты.
 

(«Вы, Нина, думаете, Вы…», 1999)

В итоге же от пермского эпизода осталось лирико-саркастическое стихотворение Рыжего «Поездка» (или «Путешествие», 1998):

 
Изрядная река вплыла в окно вагона.
Щекою прислонясь к вагонному окну,
я думал, как ко мне фортуна благосклонна:
и заплачу за всех, и некий дар верну.
 
 
Приехали. Поддав, сонеты прочитали,
сплошную похабель оставив на потом.
На пароходе в ночь отчалить полагали,
но пригласили нас в какой-то важный дом.
 
 
Там были девочки: Маруся, Роза, Рая.
Им тридцать с гаком, все филологи оне.
И чёрная река от края и до края
на фоне голубом в распахнутом окне.
 
 
Читали наизусть Виталия Кальпиди.
И Дозморов Олег мне говорил: «Борис,
тут водка и икра, Кальпиди так Кальпиди.
Увы, порочный вкус. Смотри, не матерись».
 
 
Да я не матерюсь. Белеют пароходы
на фоне голубом в распахнутом окне.
Олег, я ошалел от водки и свободы,
и истина твоя уже открылась мне.
 
 
За тридцать, ну и что. Кальпиди так Кальпиди.
Отменно жить: икра и водка. Только нет,
не дай тебе Господь загнуться в сей квартире,
где чтут подобный слог и всем за тридцать лет.
 
 
Под утро я проснусь и сквозь рваньё тумана,
тоску и тошноту увижу за окном:
изрядная река, её названье – Кама.
Белеет пароход на фоне голубом.
 

Дозморов свидетельствует:

Сейчас я это читаю как очень грустное и пророческое стихотворение. А тогда, когда Боря прочитал мне его на кухне у родителей после нашего возвращения из поездки в Пермь с чтением стихов, я смеялся, потому что Борис поменял нас местами. Это Борис остался в обществе пермских почитателей поэта Кальпиди, а я сбежал, но не потому, что водки было мало, а икры совсем не было, только картошка с луком (почитатели Кальпиди жили небогато), а как раз из-за литературных разногласий. А Боря остался, потому что там было весело, а на Кальпиди ему было наплевать. И я ему потом выговаривал. В стихотворении всё наоборот.

В том же духе прочувствовано посвящение Рыжему Григория Данского:

 
Если, брат, я умру в Провинции…
Это лучше, брат, чем в Освенциме.
Обещать не могу, но в принципе,
если к этому будет тенденция —
не в больнице, тогда в милиции
есть кому довести до кондиции.
Не милиция, так интеллигенция…
А весной здесь почти Венеция.
 

(«Венецианская песенка», 1999)

Кейс Верхейл сообщает (письмо мне от 30 ноября 2014 года):

Я помню, что отец, Борис Петрович, рассказывал мне не раз о такой фразе, произнесенной с негодованием его сыном по поводу социального зла в России девяностых годов: «Жутко видеть человека с лицом Иисуса Христа, роющегося в мусорном баке в поисках еды».

Денег членство в писательской организации не давало, не считая некоторых возможностей относительно поездок и других эпизодических подачек. Постоянно нависало над головой то, о чем он сказал еще в 1994-м:

 
О, великий, могучий,
Помоги прокормить мне жену и ребёнка.
 

(«Вот зима наступила…»)

Надо было искать нечто другое – Борис пошел трудиться в журнал «Урал», главным редактором которого к той поре стал Николай Коляда, человек театра по преимуществу. Его порекомендовал Коляде Олег Дозморов. Разговор при приеме на работу был такой: будешь моим замом по поэзии, будешь делать что хочешь, полный карт-бланш. Это оказалось театральным жестом. Довольно скоро выяснилось, что режиссерско-диктаторские навыки редактора преобладают над его же демократическим вольнолюбием, а вкусы поэта не совпадают с пристрастиями редактора-актера. Драматургия субординации стара как мир.

Поначалу в «Урале» было интересно. Там Рыжий, не без участия Дозморова придумав рубрику «Антология шедевров поэзии Урала», завел и рубрику «Граф Хвостов» и успешно отлавливал авторов для нее, уморительных графоманов. Параллельно при журнале жил и работал клуб «Лебядкинъ». По слову Елены Тиновской:

…это чисто шарага – молодежь, графоманы, слесари-водопроводчики. Я как раз относилась к этой категории и там получила первые уроки. Борис туда просто приходил, а вел все это Олег Дозморов, ему немного за это платили.

Поэт принес для публикации в журнале стихи Владимира Уфлянда, серьезного питерского поэта, которому гарантировал полнокровную, некастрированную публикацию. Что уж там не устроило Коляду – неформальная лексика, имя автора или заносчивость Рыжего, – теперь не имеет значения: Коляда отшвырнул рукопись Уфлянда. Борис отреагировал по-своему: сперва расстроился до слез, напился, а потом плюнул и ушел. Впрочем, в письме приятелю – М. Окуню (27 июня 1999 года) он между делом пробрасывает: «Что нового? Из „Урала“ уволили за пьянку… (и к лучшему!)».

Эта информация соответствует стилю поведения, который он избрал к той поре: в духе звездного мальчика, вхожего в любые двери, и на то были некоторые основания. Уже и на берегах Невы, в редакции журнала «Звезда», 3 июля 1998 года у него (плюс Леонтьев и еще кто-то) состоялся вечер.

Николай Коляда ощущал их отношения как дружеские:

Последний раз он пришел в редакцию месяц назад (в середине апреля 2001 года. – И. Ф.), «веселый», сидел у меня в кабинете, кричал, ругался, обзывал журнал <«Урал»> всякими последними словами, всех поэтов наших посылал подальше. Потом вдруг полез целоваться, закричал: «Коляда, я тебя люблю, ты гений!» Через минуту вопил: «Ты такое же говно и бездарь, как и все!», требовал гнать из журнала и не печатать того-то и того-то. Я смеялся и опять говорил ему (я сто раз ему это говорил): «Ну что ты за человек, Боря, а?! Ты все, блядь, хочешь шашкой порубать!» А он отвечал: «Графоманов рубить надо, не надо чикаться с ними! Им прямо говорить, кто они! Вот я и рублю!» Ну и так далее, так или примерно так он говорил в тот день. Он говорил: «Поэзия – это высокая частота, а ваша драматургия – очень низкая, вот так». <…>

Мы говорили о смерти <Романа> Тягунова (см. ниже. – И. Ф.) по телефону с Борисом – долго. И мне, и ему было невесело, тягостный разговор получился. А потом Боря вдруг говорит (когда я ему сказал, что в журнале пойдет некролог и последняя подборка стихов Романа): «Ну хорошо, я помру, дак напишите тоже что-нибудь там», и начал дико хохотать. Я заразился его дурным весельем и тоже начал ржать, как сумасшедший, сказал: «Ну, напишем, чего там, Боря, как скажешь». Смеялись, потому что и ему, и мне стало вдруг понятно – все суета перед Вечностью, когда – Дело сделано, все бессмысленно, глупо, пошло. Человека-то нет уже, пиши, не пиши, все – бред, бред, бред теперь уже (Независимая газета: Кулиса. 2001. № 8. 18 мая).

Этому веришь.

Вынуть пьяненькую старушку из сугроба и проводить ее до дому, задрать на улице курсантов танкового училища – всё одно: искренно и на вынос. Это – видят другие, со стороны, и никуда не денешься, ты такой, тебя видят, тебе поставят монумент.

В любом случае – членом труппы Николая Коляды он не стал. Оставалось прежнее – свободное плавание, свои хлеба и прочие дары независимости. Проще говоря – безденежье. Борис невесело пошутил в форме катрена «Из биографии гения» (1998):

 
…У барона мало денег —
нищета его удел.
Ждёт тебя, прекрасный Дельвиг,
Департамент горных дел.
 

Издатель Г. Ф. Комаров, выпустив книжку Рыжего «И всё такое…» (разговор о ней впереди), предлагал выйти новой книгой. Борис звонил ему, просил гонорар – хотя бы 300–400 зеленых. Безрезультатно. Он начал сотрудничать в «Книжном клубе», еженедельном приложении к газете «Уральский рабочий», редактором приложения была Ольга Славникова. Он мог писать о чем угодно как вольный эссеист. Его рубрика называлась «Актуальная поэзия с Борисом Рыжим». Некоторых участников уральского литпроцесса смутила его заметка о вечере поэзии в Доме кино, куда сам он не пошел. Укорениться в редакциях не получалось. Сговорился один раз в две недели писать для «Книжного обозрения» и сайта «Кронус». Дело не пошло.

В таких случаях он говорил:

– Поздняк метаться.

Стыдно было сидеть на шее отца, стыдно было быть отцом ребенка, вклад в воспитание которого на первых порах младенчества Артема исчерпывался прогулками по Зеленой Роще. Это замечательный парк, с детскими и спортивными площадками, с тихими и чистыми аллеями и шелестом иных воспоминаний: там был некогда монастырь. Женский Ново-Тихвинский монастырь. А потом пустырь, а потом парк. В дневные часы по тем аллеям двигались со своими чадами молодые женщины. Молодой отец выглядел белой вороной. Знакомое амплуа.

По ночам в Зеленой Роще шалили-озорничали. Тоже знакомо.

Нет никакого сомнения, Борис был человеком домашним, и его домом был двухкомнатный уголок на улице Куйбышева, которым он бесконечно дорожил. Привязанность к родителям, вообще – к семье Рыжих со всеми ее ответвлениями, укрепляла самостояние, каким бы зыбким оно ни было. Сыновей сестры Лены – Олежку и Сережку – он держал в братьях. Олежку, который был младше на двенадцать лет, так и называл «мой брат-близнец». Когда в феврале 2002 года Олега насмерть сбил автомобиль на челябинской улице, потрясенная Елена обнаружила пророчество в стихах Бориса (1995, февраль):

 
Урал – мне страшно, жутко на Урале.
На проводах – унылые вороны,
как ноты, не по ним ли там играли
марш – во дворе напротив – похоронный?
Так тихо шли, и маялись, и жили.
О, горе – и помочь не можешь горю.
Февраль, на небе звёзды, как чужие,
придёт весна – и я уеду к морю.
 
 
Пусть волосы мои растреплет ветер
той верною – единственной – рукою.
Пивные волны, кареглазый вечер.
Не уходи – родной – побудь со мною,
не отпускай – дружок – держи за плечи —
в глухой Урал к безумству и злословью.
О, боже, ты не дал мне жизни вечной,
дай сердце – описать её с любовью.
 

Сыну он читал всякие стихи, но больше рассказывал сказки. По крайней мере сказками казались Артему стихи самого отца, потому что там все подробно и правдиво.

Вот эти стихи, например:

 
Ордена и аксельбанты
в красном бархате лежат,
и бухие музыканты
в трубы мятые трубят.
 
 
В трубы мятые трубили,
отставного хоронили
адмирала на заре,
все рыдали во дворе.
 
 
И на похороны эти
любовался сам не свой
местный даун, дурень Петя,
восхищённый и немой.
 
 
Он поднёс ладонь к виску.
Он кривил улыбкой губы.
Он смотрел на эти трубы,
слушал эту музыку.
 
 
А когда он умер тоже,
не играло ни хрена,
тишина, помилуй, Боже,
плохо, если тишина.
 
 
Кабы был постарше я,
забашлял бы девкам в морге,
прикупил бы в Военторге
я военного шмотья.
 
 
Заплатил бы, попросил бы,
занял бы, уговорил
бы, с музоном бы решил бы,
Петю, бля, похоронил.
 

(«Ордена и аксельбанты…», 1999)

Так или иначе, оставалось время для досугов, хорошо описанных Еленой Тиновской в плане достоверной предметности:

И, помогая грузчикам-таджикам с утра грузить мешки с моим товаром в тяжёлую железную тележку, чтобы со склада вывезти на рынок, остановился дух перевести… Зубами он открыл бутылку пива и сразу половину выпил залпом и вдруг сказал: – А Нобелевских премий нам не видать как собственных ушей. Тут знаешь что… У них своя ментальность, они живут другой какой-то жизнью, и что за дело умным европейцам до наших дел, а нам до их забот? Когда я оказался в Роттердаме с Учителем – а он сильней, чем Бродский – …Мой друг хотел мне что-то рассказать, но тут таджики повезли тележку, и вдруг она попала колесом в какую-то неровность тротуара и встала, словно вкопанная в землю. Таджики стали рваться и пыхтеть. Он пробурчал: – У чурок неполадки! Сейчас они, в натуре, надорвутся!!! Держи бутылку, помогу парням – …Недаром он когда-то был спортсменом и чемпионом города по боксу – тележка постепенно подалась, продвинулась сначала юзом, боком, потом уж прямо… Я пошла вослед, в одной руке табличка «ДЖИНСЫ-БРЮКИ», в другой бутылка пива и пакет. Я бормотала: – Бунин, Солженицын, Иосиф Бродский, Пастернак, а ты так молод…

Глянул на меня сердито: – Иное время и другой расклад!

И вот полгода я живу в Европе. Приятнейшие люди – европейцы. Уж я их начинаю понимать, они меня, как могут, понимают, но, к сожаленью, я – всего лишь я… Вот если б он! Он самовольно умер. Важней всего, о чём он говорил, важней, чем нищий заповедник детства – стремительный полёт вперёд и вверх!!! Он бросил нас, и Нобелевских премий нам не видать как собственных ушей… лет сто. А он бы лет через пятнадцать мог получить, да, видно, не судьба.

Елена Тиновская теперь живет в Германии. У нее там не так давно журналистка Алла Роско взяла интервью:

А. Р.: Лена, так вы были знакомы с Борисом Рыжим?

Е. Т.: Да.

А. Р.: В творчестве Бориса Рыжего мы также наблюдаем склонность к «блатной» тематике и влияние фольклора. Это случайность или нет?

Е. Т.: Нет, это не случайность. Мы росли в очень похожей социальной среде. Родители наши были ученые, а жили мы в районах далеко не для избранных. Это были рабочие районы с большим количеством алкоголиков и уголовников. С окружением своих родителей мы почти не встречались, зато в наших комнатах стояли книжные шкафы наших родителей, наполненные литературой, которая и стала первой прочитанной нами. А потом на улице мы попадали в определенную среду, которая соответственно и оказывала на нас влияние.

А. Р.: А в чем коренное отличие между творчеством вашим и Бориса Рыжего?

Е. Т.: Борис Рыжий был моложе меня на 10 лет, но при этом намного образованней в литературном плане. Поэтому он обычно брал какую-то классическую тему, которая была хорошо известна любому классическому автору, и делал что-то вроде пародии, которая связывала классику с той реальностью, которая нас окружала. Как пример я приведу отрывок из его стихотворения и параллель со стихотворением «Мцыри» Лермонтова.

 
И здесь я жил давным-давно,
Ходил в кино,
Пинал говно
И пьяный выходил в окно…
 

(Б. Рыжий)

 
Мне тайный голос говорил,
Что некогда и я там жил…
 

(М. Лермонтов)

Я так писать не умела. Для меня это была не литературная игра, я просто писала о своих чувствах. А когда у меня очень редко появлялся интерес к литературной игре, то я брала темы, например, из народных песен:

 
Виновата ли я, виновата,
Что давала себя целовать,
С проходной от завода «Минвата»
После смены домой провожать…
 

Борис был академиком, а я была голосом из народа.

А. Р.: Стремились ли вы ему подражать?

Е. Т.: Нет, мы были просто похожи. У нас были одинаковые интересы, поэтому мы очень быстро сдружились. (FOCUS.de. (Ганновер), 12.08.2014).

Что их так разметало – по Лондонам и Ганноверам? Какой-то вулкан взорвался на Урале, далеко разбросав камни, уже потухшие или еще горящие. Видимо, долго спал.

Опять уместен Лермонтов, причем ранний, шестнадцатилетний:

 
На жизнь надеяться страшась,
Живу, как камень меж камней,
Излить страдания скупясь:
Пускай сгниют в груди моей.
Рассказ моих сердечных мук
Не возмутит ушей людских.
Ужель при сшибке камней звук
Проникнет в середину их?
 

(«Отрывок», 1830)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Здесь уже не раз вскользь говорилось о премии «Антибукер», и мне положено дать волю личным воспоминаниям. Самопиар? Не думаю. Прошло много времени, я не распространялся на сей счет.

Евгений Евтушенко в очерке о Рыжем «Беззащитно бескожий» (антология «Поэт в России – больше, чем поэт. Десять веков русской поэзии»[11]11
  Антология начала выходить в 2013 году в московском издательстве «Русскій мир» (издание продолжается); очерк «Беззащитно бескожий», предваряющий подборку Б. Рыжего, напечатан в газете «Новые известия» 5 сентября 2008 года.


[Закрыть]) назвал эту премию маргинальной. Это не так. Я знал «Антибукер» изнутри, поскольку пребывал почти весь срок существования премии (пять из шести лет) в поэтическом жюри. Эпатажное «Анти» было придумано элегантно-экстравагантным Виталием Третьяковым, главным редактором «Независимой газеты», как вызов премии «Букер»[12]12
  «Русский Букер» учрежден в 1992 году по инициативе Британского совета в России как проект, аналогичный британской Букеровской премии; постепенно руководство премией было передано российским литераторам в лице Букеровского комитета.


[Закрыть], уже несколько лет гремевшей в литературном пространстве, постепенно теряя авторитет. «Букер», премировавший только авторов романа, стоил 12 тысяч долларов – «Антибукер» прибавил к этой сумме один доллар и распространился на пять номинаций, включая нон-фикшн, критику, драматургию и поэзию. 12 001 доллар получал каждый из пяти победителей.

То была эпоха тотальной игры, автопародии, непрерывного перформанса во всех сферах, когда под шатровой церковью Вознесения в Коломенском фланировали персоны в париках и камзолах галантного века, а ряженые официанты ресторана «Серебряный век» походили на великих князей.

Субсидировал «Антибукер» Б. А. Березовский, хозяин «Независимой газеты». Он тогда был большой меценат – богатая и высокопарная премия «Триумф» тоже была его продуктом.

Поэтическая номинация называлась «Незнакомка», и это как нельзя лучше подошло Рыжему. Лауреатами «Незнакомки» последовательно становились – Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров, Максим Амелин, Борис Рыжий, Бахыт Кенжеев. Да, «Незнакомка» появилась не сразу – поначалу, в 1995 году, «Антибукер» работал только лишь с романистами, и первым лауреатом стал Алексей Варламов.

Прибегну к помощи Википедии:

…Кроме того, премия <«Антибукер»> была оперативна, потому что присуждалась за произведения текущего года.

В состав жюри входили известные литераторы, издатели, артисты: Андрей Василевский, главный редактор журнала «Новый мир»; Наталья Иванова, заместитель главного редактора журнала «Знамя»; Андрей Волос, писатель, лауреат премии Антибукер-98; Виктор Топоров, литературный критик и переводчик (Санкт-Петербург); Евгений Рейн, поэт; Наталья Трауберг, переводчик; Александр Гельман, драматург; Ирина Купченко, народная артистка РСФСР; Олег Табаков, народный артист СССР, и др.

Лауреатами премии в разные годы были: Евгений Гришковец за наброски к пьесам «Зима» и «Записки русского путешественника» в номинации «Три сестры» (драматургия) (1999); Александр Иванченко за памфлет «Купание красного коня» в номинации «Четвертая проза» (мемуары, эссеистика) (1999); Борис Акунин за роман «Коронация, или Последний из романов» в номинации «Братья Карамазовы» (проза) (2000); Бахыт Кенжеев за книгу стихов «Снящаяся под утро» в номинации «Незнакомка» (поэзия) (2000); Олег Давыдов за статью «Демон Солженицына» в номинации «Луч Света» (литературная критика) (1998) и др.

Википедия сообщает о том, что премия за стихи в 1999-м не присуждалась, оговаривая факт поощрительного приза Борису Рыжему. Это не совсем так, потому что жюри все-таки присудило этот выигрыш Борису – за дебют. Да, ему выдали 2 тысячи долларов. Не 12 001. Но такой расклад образовался в результате спора внутри жюри.

Дело было так.

В море публикаций 1999 года я обнаружил подборку Бориса Рыжего «From Sverdlovsk with love» («Знамя», № 4). Это были восхитительные стихи. Пришел новый поэт.

 
Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, в Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.
Не в плане не лишённой красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили из мрамора и розы.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они споткнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой.
Пластполимер пускай свистит протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.
 

Да, это риторика, слёзная героика, отчетливая рефлексия на советскую хрестоматию – разительная разница и неприкрытая связь с такими, например, стихами Николая Майорова, двадцатитрехлетним павшего на фронте в феврале 1942 года:

 
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
 

(«Мы», 1940)

Скажу сразу. Никакой я не первооткрыватель Рыжего. Наверняка первей был Дмитрий Сухарев, сказавший уральцу, уроженцу Копейска Андрею Крамаренко:

– На Урале появился гениальный поэт.

– Нет тут гения.

– Есть!

Москве – и тем самым всей стране – Бориса Рыжего предъявила Ольга Ермолаева, долгие годы отвечающая в «Знамени» за поэзию. Ее молодые стихи в свое время поддержал Леонид Мартынов, она знает цену подобной поддержке. Ту подборку, о которой речь, напечатала она, перед этим отбив телеграмму автору: будет публикация. Все шло головокружительно быстро – он прислал стихи в журнал в декабре 1998-го, а в апреле увидел себя на его страницах. Так не бывает. Сам Борис сказал о том, что подборка «около года лежала в другом журнале», и Алексей Пурин подтвердил в нашем с ним недавнем разговоре: да, те стихи ждали своего часа у нас в «Звезде». Повторю: Ольга Ермолаева, журнал «Знамя». Она увидела в Борисе Рыжем поэта вертикального взлета, подобного вертикальному взлету самолета, без разбега. Началось беспрерывное телефонное общение. Его интересовало, правильно ли он пишет. Он звонил и звонил. Борис Борисыч, вы не разоритесь? Называла она его именно так. Существует их парный фотоснимок той поры, на котором поэт зафиксирован во всей красе лирического автогероя – со свежими боевыми отметинами на лице. Правда, Леонтьев лукаво улыбнулся на сей счет, махнув рукой: это не то, чем кажется. Вроде знаменитого шрама.

О. Е. Рыжий посвятил позже эту вещь:

 
В Свердловске живущий,
но русскоязычный поэт,
четвёртый день пьющий,
сидит и глядит на рассвет.
 
 
Промышленной зоны
красивый и первый певец
сидит на газоне,
традиции новой отец.
 
 
Он курит неспешно,
он не говорит ничего
(прижались к коленям его
печально и нежно
 
 
козлёнок с барашком),
и слёз его очи полны.
Венок из ромашек,
спортивные, в общем, штаны,
 
 
кроссовки и майка —
короче, одет без затей,
чтоб было не жалко
отдать эти вещи в музей.
 
 
Следит за погрузкой
песка на раздолбанный ЗИЛ —
приёмный, но любящий сын
поэзии русской.
 

(«В Свердловске живущий…», 2000)

Еще позже – ее посвящение ему:

 
Б. Р.
Барин, под самым солнцем, под облаком журавли
в чудовищном токе воздуха: как нить, как рваная сеть…
Рифейский гений с зашитым ртом в приисковой прибрёл пыли,
манкируя бездной пространства – где Сетунь, а где Исеть?
 
 
Учебный они нарезают, прощальный за кругом круг:
о, как далеко под крылами я в дымке земной плыву.
Я так же, как Вы, любила в инее виадук,
горящую на огородах картофельную ботву,
лиственные порталы, рушащиеся вдруг,
в башне водонапорной робкий счастливый свет.
Я так же, как Вы, испытываю оторопь и испуг,
не понимая, сколько мне детских конкретно лет.
 
 
Вашей то грубой, то нежной музыкой чищу слух
и от чифиря постмодерна отдраиваю бокал:
это не рюмка; у бабок моих, у забайкальских старух,
так звался сосуд при ручке – немерено чаю вмещал…
 
 
Пленительные мерзавцы отдали б за глаз-ватерпас
всех баб, и все причиндалы, всё это х… – моё;
не знают, как, милый барин, тоскует по Вам/по Вас
целующая деревья, Вам преданная ОЕ.
 
 
…Упавший со звёзд ребёнок всегда тянет руки в ночь;
а шрам на щеке – не с разборки, – от саночек в детстве след.
 
 
Составила Вашу книгу: ошеломительны мощь,
стремительность восхожденья, исторгнутый горем свет.
 

1 октября 2005

Загадочное «барин» истолковать несложно: имеется в виду врожденный аристократизм адресата. Ольга Ермолаева составила книгу Бориса Рыжего «Типа песня» (М.: Эксмо, 2006). Стены ее кабинета в «Знамени» – сплошная фотогалерея нашего героя, на внешней стороне двери – его лицо с афиши вечера в Центральном доме работников искусств.

Дмитрий Сухарев в уже цитированном предисловии к книге Рыжего «В кварталах дальних и печальных…» пишет: «Поэт Илья Фаликов описывает свой случай так: едва прочитал – и тут же выдвинул Рыжего на премию, и ее ему тут же дали, несмотря на обилие номинантов».

И это не совсем так. «Тут же» не было. Лонг-лист формировался медленно, не говоря о шорт-листе. В моем дневнике зафиксирован невидимый миру сюжет, не лишенный драматизма. Речь об «Антибукере-99».

Предварительный набросок (мой) шорт-листа по номинации «Незнакомка» (поэзия):

Михаил Айзенберг. Переговорный строй. «Знамя», № 2

Иван Волков. Ранняя лирика. М., 1999 (издательство не указано); Хлорофилл. «Знамя», № 8

Ирина Ермакова. Весь этот джаз. «Арион», № 2

Бахыт Кенжеев. Это он, не я. «Арион», № 1; Господний оклик. «Знамя», № 5

Виктор Коллегорский. Вон корабль в волнах, смотри. «Новый мир», № 8

Семен Липкин. Второй Новоприходский. «Новый мир», № 8

Игорь Меламед. И коридор больничный длиннее жизни… «Литературная газета», № 46 (5766)

Денис Новиков. Самопал. «Знамя», № 2; Предлог. «Новый мир», № 5; Ток-шоу. «Литературная газета», № 40 (5760); Самопал. СПб.: Пушкинский фонд, MCMXCIX.

Борис Рыжий. From Sverdlovsk with love. «Знамя», № 4

Владимир Салимон. Бегущие от грозы. М.: Золотой век, 1999

Ольга Сульчинская. Свиток. «Новый мир», № 6

Алексей Тиматков. Соляной столб. Рукопись.

ШОРТ после общего отбора: Воденников, Волков, Кенжеев, Кублановский, Меламед, Новиков, Рыжий, Соснора, Сульчинская, Тиматков.

Состав жюри того года: Максим Амелин, Павел Белицкий, Евгений Рейн, Виктория Шохина, Илья Фаликов. Предварительный набросок был оговорен по телефону, потом мы собрались и решили то, что решили. Дебаты кончились дебютом. Мы сидели в узком пенале редакционной комнаты, густо дымя (мы с Рейном). Амелин и Белицкий продвигали Ольгу Сульчинскую, их поддержала Шохина (по телефону), но в один счастливый момент Паша Белицкий, поэт и сотрудник «Независимой газеты», перешел на нашу с Рейном сторону. Это совпало с появлением в нашем дыму Виталия Третьякова – он пришел на шум голосов. Шеф сказал: ну, раз так, то дадим поощрительную – и назвал цену. Я подсказал: за дебют. Рейн небрежно-скромно под конец признался:

– У Рыжего есть стихи обо мне.

Без ложной скромности признаться должен и я: кандидатуру Амелина годом раньше, в 1998-м, тоже выдвинул я, и в жюри опять-таки был спор, но Амелин выиграл.

Максим Амелин:

 
Ты в землю врастаешь, – я мимо иду,
веселую песенку на ходу
        себе под нос напевая
про то, как – теряя златые листы —
мне кажешься неотразимою ты,
        ни мертвая, ни живая.
 
 
Ты помощи просишь, страдания дочь, —
мне нечем тебе, бедняжка, помочь:
        твои предсмертные муки
искусству возвышенному сродни,
хоть невпечатлимы ни в красках они,
        ни в камне, ни в слове, ни в звуке.
 
 
Сойдешь на нет, истаешь вот-вот, —
благой не приносящие плод
        пускай не расклеятся почки,
поскольку ты – смоковница та,
которую проклял еще до Христа
        Овидий в раздвоенной строчке.
 

Изощренная ритмика Амелина звучит особо, но все равно не выводит его из клуба общих с Рыжим интересов, именно тогда распространенных в пространстве нового русского стихотворства. Борис написал в мае 1996-го «К Овидию»:

 
Овидий, я как ты, но чуточку сложней
        судьба моя. Твоя и горше и страшней.
Волнения твои мне с детских лет знакомы.
        Мой горловой Урал едва ль похож на Томы,
но местность такова, что чувства таковы:
        я в Риме не бывал и город свой, увы,
не видел. Только смерть покажет мне дорогу.
        Я мальчиком больным шептал на ухо богу:
«Не знаю где, и как, и кем покинут я,
        кто плачет обо мне, волнуясь и скорбя…»
А нынче что скажу? И звери привыкают.
        Жаль только, ласточки до нас не долетают.
 

Латинского звона здесь нет, а вот гармонически-итальянистым Константином Батюшковым, с поздним призвуком Георгия Иванова, – веет. Это надо отметить – общий у Рыжего с Амелиным интерес ко второму ряду русской классики. На Дениса Давыдова или Николая Огарева Рыжего у Амелина найдутся свои любимцы: