Текст книги "Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом"

Автор книги: Илья Троянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Нет, мамо не разрешила.

– Ой-ей-ей. Посмотрим, может, мы сумеем уговорить маму. Ты подожди. И еще одно, прежде чем Богдан уйдет снова. После обеда вы должны сами мыть за собой тарелки и приборы, для этого есть комната возле столовой, да, тут вы тоже много чего увидите… А ты, Сашо, ты ведь им подсобишь? Может, тебе в награду и позволят спать наверху.

Богдан со смехом прощается.

На обед спагетти: спагетти – как на полк солдат, а рубленое мясо – как на семью. Две стопки пластиковых суповых тарелок синего цвета. У кого подошла очередь, тот берет из стопки верхнюю тарелку, подставляет ее под половник, половник вываливает кучу спагетти и шматок кетчупа. Васко, Яна и Алекс подсаживаются к землякам. Куда ни глянь – спагетти наматывают на вилку, они свешиваются с обоих концов, иногда до самой тарелки. Ножей нет, а действовать ложками неудобно, итальянцы едят вот так, сейчас я вам покажу, смотрите, а теперь вы быстро поворачиваете вилку и… такие спагетти они называют «спагетти по-болонски». В честь города Болонья.

– Там самый старый университет, – говорит Яна, и все таращатся на нее, словно она ляпнула какую-то глупость. За соседними столами сидят румыны, тоже едят спагетти, дальше сидят, вероятно, венгры, чехи, поляки, они громко разговаривают и пытаются есть спагетти ложкой. А сзади сидят арабы. Им бы только с кем сцепиться. Вот их остерегайтесь. У каждого за поясом нож, и они скоры на расправу. Мы по возможности обходим их стороной.

Куда ни глянь – остатки спагетти лежат на синих тарелках, которые следует выносить из столовой.

– Богдан вроде говорил, что тарелки за собой надо мыть? Да, насколько я помню, он больше ничего по этому поводу не говорил. Тогда пошли, я вам все покажу.

Дверь на шарнирах ведет в комнату для мытья посуды, кто приноровился, просто толкает дверь ногой и несет свои тарелки к одной из пяти моек. Пол уже в коридоре был мокрый, а тут!! Здесь просто наводнение, вода стоит по щиколотку, а на ней – красноватые разводы, и глазки жира, и куча вроде как червей, содрогается Яна, тонкие, белые, дождевые черви, свернувшиеся, подрагивающие, кудрявые спагетти. С чего они вдруг оказались на полу? Вот свиньи! Яна видит, как Ассен вытряхивает свою тарелку над мойкой, из тарелки падают спагетти. Шипенье и хлопанье звучит на всю комнату. Яна опускает глаза. Во всех пяти мойках стоки открыты, вода, остатки пищи – все летит на пол. Теперь можете подойти. Да не гляди ты с таким ужасом. А помойного ведра здесь нет? Иногда там, в углу, стоит такое маленькое, красное, а иногда, как ты видишь, его нет. Раньше стоки вечно были забиты, должно быть, это выглядело отвратительно, и я вполне допускаю, что итальянцам обрыдло прочищать засоры. И тогда они взяли и отвинтили все снизу. И так стечет. Нечего волноваться, все путем, тарелку – под струю, рукой – по тарелке, вот так – и готово, а теперь сматываемся, на свете есть места и покрасивее. Да не делайте такое лицо, вы еще привыкнете. А если макаронина прилипла к ботинку, смахните ее, и все дела.

После обеда люди рассаживаются группками на газоне и болтовней о том о сем коротают пополуденные часы. Алекс играет со своими ровесниками и вполне понимает их. Мягкий свет позднего лета дает и баракам возможность приобщиться к жизни. Какой-то человек предъявляет у ворот свои документы и направляется к ним.

– Интересно, что он нам сегодня расскажет, – говорит Ассен.

– Что, что, байки какие-нибудь. Но тебе такие трепачи по нраву.

– Уймись, женщина.

Стоян Великий приветствует их широкой, таинственной улыбкой и неторопливо усаживается. На нем пиджак, покрытый ужасными пятнами.

Стоян Великий, хвастун, авантюрист, ladykiller… я люблю, когда у них большой бюст, они любят, когда у меня большой, э-э… рот… вышел на своей деревяшке покорять мир. Мир же состоит из денег, уверяю вас, этот Менделеев – это же чистейшей воды пропаганда, вся эта трепотня про натрий, да калий, да хлор – это же чистейшее надувательство, этот мужик заглянул в свой микроскоп и увидел там рубли, или какая у них тогда была валюта, представляете себе, до чего разволновались тогдашние богачи, они даже взятку ему подсунули, чтобы он пристроил туда и водород и запудрил людям мозги. Вместо кислорода в его таблице должен был стоять доллар, вместо углерода – немецкая марка или фунт… в общем, понимаете что, а когда эти элементы соединяются и действуют, весь мир начинает функционировать, а не от бэ-три-или-аш-два-или-о-четыре или тому подобной чуши. Но я разгадал этот обман, я понял, по каким правилам идет игра, голова у меня на плечах, слава Богу, есть, и родился я не вчера… он хромает, наш Стоян, и уродлив он тоже, как заброшенная фабрика, но он пыхтит невозмутимо своей трубкой, как некогда пыхтел его отец, барон фон Тиле, и держится так же прямо. Барона, да упокоит его у себя святой Климентий, украшали в его лучшие дни два достоинства: безукоризненные манеры и безукоризненное владение немецким языком. А в те времена, между двумя большими войнами, человеку больше ничего и не требовалось, чтобы преуспевать. «Барон фон Тиле» сообщала визитная карточка, которую он вручал при знакомстве. Генеральный представитель «ИГ-Фарбениндустри»! Речь у него отличалась многолетней изысканностью, походка у него была по-аристократически высокомерной, одежда великосветски продуманной. Живи и давай жить другим – таков был его девиз, ибо каждому аристократу положен какой-нибудь девиз. В роскошных анфиладах отелей барон принимал деловых людей, прослышавших о том, что существует возможность при известном стечении обстоятельств войти в долю какого-нибудь местного филиала. А в награду за инвестиции наряду с гарантированным участием в доходах приманкой служил также небольшой пакет акций самой ИГ. Надежных, как золото, говорили те, кто разбирался в финансовых делах. Много лет подряд барон фон Тиле был желанным гостем в домах крупной буржуазии, в демократических салонах, на собраниях легионеров и в офицерском клубе вермахта. До тех пор, пока не перевернули страницу, не вышли из употребления визитные карточки, не перестали быть доступны для титулов и манер лучшие апартаменты отелей, а акционеры вообще исчезли, кто – за границу, кто – вместе с бароном Тиле – за решетку. Во время допросов они рявкали на него: Эй, Стоянов, ты большую часть жизни прожил паразитом!Он запретил так к нему обращаться и потребовал от подручных государственной безопасности связаться с немецким послом. В ответ они вылили ему на голову парашу, полную мочи. Со следами немецкого акцента на родном языке он заверил их, что здесь произошло какое-то недоразумение. Ну тогда, значит, ты агент гестапо, и мы расстреляем тебя на месте. Он предложил им свои поместья в Восточной Пруссии. Они приказали ему описать эти имения вплоть до сараев и с удовольствием награждали его полновесными пощечинами. Время было не подходящее для барона фон Тиле. Немецкое посольство осиротело, бумаги, картины, мебель были конфискованы, а Восточная Пруссия перешла в руки народа. Еще несколько лет барон фон Тиле с достоинством носил свои лохмотья, словно был вполне доволен новейшим творением своего портного, затем его дух низвергся в бесконечность безумия.

Сын же его только что совершил прогулку в Триест. Он почти каждый день ездит туда на автобусе, а по возвращении рассказывает, как там все было здорово… как раз напротив меня стояла такая бабешка, с горячей кровью, как раз тот возраст, который предпочитают знатоки, примерно от тридцати до сорока, и так это поглядывает, сперва я еще думал, на кого это она поглядывает, не на меня же, вы ведь и сами знаете, нам, балканцам, недостает веры в себя, это наша главная проблема, мы все время думаем, что качеством не вышли, но вскоре я понимаю, что барышня смотрит именно на меня, и взгляды ее с каждой секундой становятся все пронзительнее, смею вас заверить, она прямо тут же готова была броситься на меня, но вечно эта мура с католическим воспитанием. Наши глаза уже не могут оторваться друг от друга, я, конечно, не растерялся, я подмигнул ей, запрокинул голову, и она сразу поняла что к чему, мы оба могли сгореть в танго… она подошла поближе еще на один шаг, эх, вы, бедолаги, если б вы только знали, как все непросто, тут нужна выдержка, а у меня даже деревянная нога и та обмякла, и я подумал, мало ли что католичка, сейчас она бросится мне на шею, элегантная женщина, а уж ноооги… такие ноги просто тают на языке, а коленки, надеюсь, вы хоть знаете, как должна выглядеть коленка, а ляжки крепкие и коричневые, все равно как пасхальные хлебы, и не успел я толком разглядеть всю эту сласть, как она делает еще одно движение, маленький такой шажок, и стоит врастопырку, а я начинаю шуровать у нее под юбкой, сказать вам не могу, до чего мне стало тепло. Похоже на…. уй-юй-юй…

Стоян закуривает сигарету и выпускает первое колечко дыма.

– А потом?

– А потом она ушла.

– Просто взяла и ушла после всего представления?

– То-то и оно, вы сами знаете, какова жизнь, иногда не везет… она положила руку мне на грудь, блеснуло кольцо, такое кольцо стоит целое состояние, на это у меня глаз наметан, шикарное кольцо, в золотой оправе, и женщина сама из чистого золота, но, как говорят англичане, одних можно завоевать, других можно потерять, она, стало быть, принадлежала другому, а вы знаете, как они здесь все строги насчет морали, уж до того печально она поглядела на прощанье. В другой раз, птичка моя, сказал я ей, в другой раз между нами гремел бы гром и сверкала молния, а походка у нее – даже вспоминать больно… Ну и женщины здесь есть – хорошая штука этот Запад.

В конце коридора умывальная комната, на третьем этаже – для женщин, на втором – для мужчин. Васко, а у вас душ работает? Нет, я мылся над раковиной. Туда из крана поступает чистая итальянская вода. Только холодная. А Яне надо срочно устроить постирушку, у нее целый пакет грязных вещей. Ей противно, потому что не осталось сменного белья. В комнате никого нет. Она подходит к раковине, на которой лежит затычка. Простое мыло, кирпичик, размером как раз с ее ладонь, она берет с соседней раковины. Она наливает воду, сует туда белье, намыливает. Кто-то входит в комнату и у нее за спиной направляется к последней раковине в ряду, той, что ближе всех к окну. Яна и другая женщина узнают друг друга. Это одна из тех странных трех дам. Это новенькая, у которой симпатичный малыш. Что, решила постираться? Пора уже, я с самого дома не… С самого дома? Это, девочка, когда-то было твоим домом, теперь нет, ясно, да ты не вешай нос и вообще не кисни, ясно, белье надо везде стирать, ясно. Но как я гляну в твою раковину… Готова биться об заклад, ты только о том и мечтаешь, как бы купить что-нибудь хорошенькое. Такие шмотки, которые у тебя плавают в раковине, мы уже давно торжественно сожгли. Она поставила в раковину левую ногу. Ловко это она, подумала Яна. Вся нога в черной щетине. Женщина набирает воды и поливает свою ногу, от колена книзу. Ты себе даже не представляешь, какой здесь выбор. Здесь, наверно, женщинам легче захомутать мужчину, ясно? Она ищет глазами мыло. Подай-ка. Яна приносит мыло. Женщина берет и, не сказав ни слова, снова занимается своей ногой. Она долго трет мыло между ладонями ради скудной пены, которую тут же растирает по ноге. Из кармана своей сорочки она извлекает бритву, приставляет ее к щиколотке и ведет от косточки кверху. Яна трет панталоны, а сама украдкой на нее поглядывает. Не думай, что мне это доставляет удовольствие, но здешние мужики только этого от тебя и ждут, не то у тебя просто не будет никаких шансов. Ты не будешь котироваться. Как котироваться? – с удивлением переспрашивает Яна. Значит, котируются женщины с бритыми ногами? Она полощет белье до тех пор, пока не исчезают последние мыльные пузыри. Я всякий раз обязательно обрежусь. Верно, без этого нельзя. Верно, так и положено. Красная капля стекает вниз по голени. Да что с тобой? Нет, я… я… не стану бриться. Просто ты счастливая, у тебя волоски растут там, где им и положено. Яна выжимает белье. Где вешать? Так, одна половина готова. Где его можно повесить? Я свое вешаю на оконной решетке, в комнате. В углу лежат тряпки. Можешь для начала немножко подтереть пол. А если что повесишь во дворе, все сразу исчезнет. Тут слишком многие нечисты на руку. Хоть цыганцы, хоть арабцы. Особенно арабцы, они прямо взрываются, когда увидят что-нибудь эдакое. Их там до того держат в узде, что они даже от социалистических трусиков сатанеют. Ну, привет. До скорого.

Ой, как щекотно. Да не шепчи ты, он уже заснул. Я еще громче заговорю, если ты и дальше будешь меня щекотать. Где мадам желает, чтоб ее трогали, с тех пор как она проживает на Западе? Ах, ах, там же, где и на Востоке? Без перемен? Здесь? Не здесь? Тогда, может, здесь? И здесь тоже нет? Перестань, Васко. Скажи лучше, что тебе тоже щекотно, это было бы что-то совсем новенькое. Нет, это меня возбуждает, а малыш только что уснул. Ну и что? Мы к этому привыкли с тех пор, как он есть на свете, а тому уже несколько лет. И мы еще не отпраздновали с тобой нашу свободу. Давай еще немножко погодим. Ну, больше чем уснуть он все равно не может. Гм-гм, до чего ж ты у меня стала вкусная. Спагетти явно пошли тебе на пользу. У твоей кожи был какой-то другой вкус, когда мы сидели на бобовой диете. Не скажу, что тогда она была невкусная, но я голосую обеими руками за спагетти. И мой язык тоже «за». А уж ту-ут, думаю, это станет для меня на будущее самым лакомым местечком… А-ах, оба моих дружка, ну вот вы и на Западе, теперь у вас полная свобода передвижения…

…да подожди ты малость, так неудобно, поднимись повыше. А так лучше? Да, так очень хорошо. А плутишка над нами, он спит или?.. Да-а-а, так о чем ты говорил с Борисом? Да про Австралию, он непременно хочет в Австралию и получил сегодня анкеты в австралийском посольстве. С тысячей вопросов. На много страниц, даже представить себе трудно, о чем они спрашивают. Он как-то прослышал, что я владею английским, и постучал, чтоб заполнить эти анкеты с моей помощью. Васко, мой дорогой, Васко, мой золотой, ты ведь понимаешь, как оно выглядит, когда люди чего-то от тебя хотят, взгляни на это, я как-то не все здесь понимаю. Ну насчет «не все» это было здорово преувеличено, он вообще ни слова не понимал, ни единого слова, а заполнить надо целых восемь страниц, и на каждый третий вопрос он вообще не знает, что отвечать, ах и ох, да как же, да что же, помоги мне, Васко, как нам на это ответить? А я почем знаю, говорю я, да и откуда мне знать, я ведь сам только-только приехал. Там еще был вопрос, какими финансовыми средствами человек располагает. Тут он совсем разволновался. Ой, Васко, причитает этот придурок, зачем спрашивать, мы ведь потому и приехали, они же и сами знают, что у нас ничего нет, мы же затем и приехали, чтобы здесь немного подзаработать, зачем они спрашивают? Высмеять нас хотят, что ли? После этого он уже никак не мог успокоиться, я отложил анкеты в сторону, а он все причитал, и чертыхался, и нес всякую околесину, что, раз так, он примет католичество, потому как полякам очень здорово помогают какие-то миссии, им все дают, поганая церковь, сказал он, а вовсе не я, кто станет тебе помогать, когда ты атеист. Представь себе, он знал, что такое атеист, наверно, исправно посещал курсы по диамату. Наконец мы сделали все, что от нас требовалось. Еще нигде не сказано, что они его примут, у них ведь есть выбор, думаешь, им нужны такие люди, как Борис? Зато теперь я знаю, как это делается. Анкеты возвращаются в посольство, там их просматривают и решают, примут они тебя или нет. Между прочим, как он вообще намерен добираться до Австралии? Он что, самолет себе купит? Перестань, веди себя серьезно, скажи, кто даст ему деньги на билет? Лично я думаю, что сначала деньги выложат австралийцы, а ты их вернешь, как только найдешь работу. Лично я в Австралию не хочу, понимаешь, Васко? Я тоже нет. А куда податься нам? Давай лучше спать, мы же не обязаны все сразу решить. Не знаю, есть ли для нас вообще подходящее место. С чего это ты опять ударилась в пессимизм? До сих пор ведь все получалось. Мы послушаем как и что, все спокойненько продумаем, что-нибудь нам и понравится, обещаю тебе, что там будет прекрасно. Обещаешь? Обещаю. Ну так получу ли я сегодня свой законный поцелуй?

Эй, Богдан, как ты насчет того, что мы поставим тебе порцию спагетти, скинемся, и выйдет хорошая порция. Приветствую вас, и вас, и вас, большое спасибо за приглашение, в самом деле очень великодушно, но я обычно не обедаю. Фигура у тебя, Богдашо, прямо так и хочется укусить. Эй, девонька, послушай, что ты говоришь! Ты ведь обращаешься к официальному лицу. Я подсяду к вам, ненадолго. Вы поняли, что там с румынами? Прибыл целый автобус, битком набитый румынами. Неужели не слышали? Ну тогда послушайте. Сидим мы, значит, в бюро, у нас большое совещание, которое бывает раз в неделю, и тут въезжает этот самый автобус. На нем румынский номер, говорит Ионель, который у нас занимается румынами. Открывается задняя дверь автобуса, бух – прямо как взрыв – и оттуда вылетают сплошные психи и мчатся к нашему зданию. А мы, само собой, бросаемся к окну. Через несколько секунд они вытряхнулись из автобуса, человек сорок примерно, и все побежали к нашему дому, словно для них решается вопрос жизни и смерти, поверьте слову, такого Богдан еще никогда не видел, потом открывается передняя дверь, и перед нами возникает только один человек, карлик такой, стоит будто потерянный и голосит что есть мочи, но остальные плевать хотят на его крик, мы слышим, как они рвутся к нам. А уж орут – я боялся, весь дом рухнет. И как вы думаете, что они такое кричали? Причем хором, звучит вроде «Иоан Кукузиль». А значило это: Asyl, то есть убежище, только убежище, и больше ничего. Ну мы с Ионелем, конечно, пошли к входной двери. Они там стояли, размахивали паспортами и кричали: убежище! А едва увидели нас, стали кричать еще громче. Вы что, больше ничего сказать не можете? – спросил Ионель, но лучше бы он этого не делал. Они все как ринутся на него, они просто заплевали его своими вопросами. Но потом стало по-настоящему смешно. Ионель пытается их успокоить, а тут подходит этот карлик – уж такое жалкое зрелище – и размахивает ручонками, и начинает уговаривать их противным писклявым голосом. Попробуйте угадать, кто это был. Я сразу понял, так что Ионелевы объяснения мне даже и не понадобились, это мог быть только их партсекретарь, и положение у него хуже некуда. Он предпринял еще одну отчаянную попытку хоть как-то уладить дело. Но при таком раскладе у него никаких шансов не было, его овечки даже головы не повернули, сделали вид, будто его вообще не существует. Ионель фыркнул, а румыны растерянно на него поглядели, ведь для них-то ничего смешного тут не было. К стыду своему, должен признаться, что я тоже не удержался от смеха, да и попробуй тут не засмейся, когда этот секретарь стоит в дверях, и умоляет, и нудит, чтоб они не делали глупостей, чтоб не совершали необдуманных поступков. Ионель почти ничего и не переводил, он от смеха говорить не мог, партсекретарь стал умолять, он больше не грозил, номер насчет большого сильного брата из госбезопасности теперь не срабатывает, это все в прошлом, ясно же, что происходит, а у секретаря будут серьезные проблемы, они выпустили его с четырьмя десятками мужиков, чтоб он за ними приглядывал, чтоб никто не слинял, никто не наделал глупостей, и тут происходит такое – все сорок сделали ноги, все сорок сделали глупость, когда он теперь вернется один без них – ой-ей-ей что будет, думаете, сигуранца повесит ему орден? Хреновая ситуация для него, не бросайте меня одного, кричит он так, словно ничего хуже и быть не могло, его охватила паника, и тут я его даже пожалел, он стал такой жалкий. Радью, кричит он, давай поедем обратно, давай, и тащит кого-то за куртку, Радью, ну хоть ты подумай о своей жене, как она будет без тебя, умоляю, что мне теперь делать? А этого Радью его крики страшно достают, он вырывается из рук секретаря, тот падает, лежит на земле, румыны наконец-то поворачиваются к нему, видят, что секретарь, которого они так боялись, лежит на земле, и разражаются диким смехом, просто поверить трудно, они уже не могли удержаться и смеялись как сумасшедшие. Оказалось, что все это болельщики, они едут со встречи «Ювентус» – «Стяуа» Бухарест, и «Ювентус» разделал их команду по всем правилам, но уж когда их «Стяуа» продула, не осталось никаких причин возвращаться домой, и они без долгих разговоров решили превратить спортивное поражение в личную победу и смотаться. Шофер их тотчас поддержал, он и вообще был среди тех, кто все это задумал, а они оказались в большинстве, остальные же быстро приняли их сторону, да и что им оставалось делать? А теперь представьте себе муки этого самого секретаря, они проехали всю ночь по автостраде между Турином и Миланом, а он, бедняжка, сидел в полном одиночестве среди сплошных предателей родины. И наверно, несколько часов подряд заклинал их. Мне только вот что интересно: откуда они знают про наш лагерь? Так или иначе, но Ионель отправился в приемную со своими сорока клиентами, только без партсекретаря. А секретарь снова залез в автобус, с час примерно просидел там один-одинешенек, а может, не с час, а дольше, потому что никто о нем не вспоминал, потом он наконец вылез и тоже попросил политического убежища. Ох, не хотел бы я оказаться в его шкуре.

УБЕЖИЩЕ. И скажу я вам, когда к вам заявится некто заблудший, не отвергайте его, примите его, попотчуйте, разрешите приобщиться к теплу вашего очага и вашего сердца… когда беглец среди пустыни натыкается на пустынника, он просит у него прощения, он говорит: не посетуй, что я нарушил твой порядок. И слышит в ответ: мой порядок повелевает мне принять тебя с миром… кто беглецом являлся к ним, тому никто не причинил вреда… защиту должно предоставлять обиженным и угнетенным, сосланным и униженным, беглым рабам и совершившим побег преступникам, справедливо обвиненным и неправедно обвиняемым, девушкам, которых принуждают к браку, и крестьянам, которых гонят на барщину.

Таков закон с самых незапамятных времен, таков порядок. И Бог лишь тогда поистине всемогущ, когда Он может предоставить защиту. А сильным мира сего надлежит хранить святость, которая превыше требований мести, кары и возмещения. Об этом твердят не одни лишь скрижали, об этом твердят и поэты. Кто пространствовал десять лет, тот может поведать, что именно помощь, оказываемая угнетенному, отличает цивилизованных людей от варваров. И кто любит Рим превыше всего, тот не устанет говорить о самом славном проявлении человечности. Право на убежище, надежный приют есть последний источник надежды для тех, кто утратил всякую веру в справедливость. Убежище свидетельствует ныне и присно: можно жить и после поражения.

Его деяния известны повсюду и признаны повсеместно. Беглец прослышал, как надлежит оформлять прошение: порой он диктует чиновнику текст для равнодушной клавиатуры, порой спасается бегством в священные места или хватается за рога у алтаря, порой падает ниц, обнимая колени чужеземца, садится в золу очага, целует руку повелителя, порой наносит небольшой ущерб собственности принимающего, чтобы оказаться перед ним в некотором долгу и тем упрочить отношения на будущее.

С незапамятных времен эту заповедь чтут. И ею же пренебрегают. Даже когда проклятие грозит твоему собственному роду. В защите отказывают, защиты лишают, молящих отвергают либо выдают. Святотатцы попирают табу, топчут ногами священные правила, перешагивая порог храма, дабы выволочь наружу гонимого и убить его, дабы выманить обманом или подвергнуть осаде, пока он сам не умрет голодной смертью. А если кто презирает чужое божество, тот подносит горящий фитиль к языческому храму и сжигает его вместе с укрывшимися в нем беглецами. Во все времена находятся люди, которые подрывают стены взаимной помощи, дабы приумножить свою власть и свое богатство.

Времена меняются, хоть и остаются неизменными. Принятых не метят более клеймом на лбу. Просто им надлежит при проверке документов доказать наличие визы. И еще овладеть иностранным языком: разрешение, дозволение, санкция, приятие, снисхождение, допущение. Они должны уметь безошибочно склонять эти слова, чтобы полицейской машиной, поездом или самолетом их не вернули в страну, где они потерпели фиаско.

Но сердце – оно порой тотем, а порой параграф, и кому, скажите, придется по вкусу приютить у себя беспокойство в эпоху, когда гражданские права подвергаются проверке на надежность. Стопроцентную надежность. Этот чужак, он не просто несет с собой распад, он его воплощает, перед нами распавшаяся жизнь, причем никто не знает, удастся ли снова собрать ее из кусочков, и если да, то где. Готовящийся принять встает, и четыре его стены встают вместе с ним. Он задается вопросом, который весьма его тревожит: а какие следы будут привнесены в его дом? После чего он запирает свою дверь.

Иво Шикагото. Hav not bin tu Amerika, bat sun going der [24]24
  В Америке не был. Но скоро буду там (искаж. англ.).


[Закрыть]. Иво сидит по-турецки на газоне, вырывает травинки и жует их. Часами. Продергивает сочные зеленые стебельки сквозь щель между зубами. День утопает в разговорах. Иво сплевывает. Дайте мне только месяц-другой сроку, чтоб освоиться, тогда милости прошу всех вас ко мне, я вам тогда все покажу. Иво ждет, когда двоюродный брат пришлет ему аффидевит. У брата дом на берегу Лейк-Мичиган, он там у них уважаемый человек, его полгорода знает. Только пустячная бумажка отделяет Иво Шикагото от небоскребов. А вы знаете, что верхушка у этих небоскребов раскачивается, из стороны в сторону, на несколько метров, а внизу лавки со всякими товарами, каких вы и во сне не видели, а стоянки у них огромные, потому что в таких небоскребах работают тысячи людей, и, когда ты сидишь наверху, скажем, на сороковом этаже, тебе сверху виден весь город, будто он принадлежит тебе. Еще чуть-чуть потерпеть – и Иво полетит в страну блюзов. Это столица, это их настоящая столица, там начинали все великие люди, в баре можно услышать новости, о которых завтра узнает весь мир, и каждый второй из них маленький Satschamo [25]25
  Сачмо – прозвище Луи Армстронга.


[Закрыть], а у негров музыка в крови, как говорит мой брат… Иво отворачивается в сторону и сплевывает… больше они ничего и не умеют, у брата одна черная ходит убираться, так ей даже невозможно вдолбить, как полагается вытирать пыль. Короче, не осталось ничего, что могло бы преградить Иво путь к белому «кадиллаку», вот это машина так машина, рядом с ним любой «мерседес» должен помалкивать в тряпочку, это ж просто дворец на колесах, в нем можно разъезжать целый день и ни капельки не устать, потому как ты даже не почувствуешь, что едешь, да, Стоян, в такой штуке все женщины будут смотреть тебе вслед, ну, ну, без кулаков, я провезу тебя по всем окрестностям, а потом учудим что-нибудь на пару и будем есть большие стеки, только не заказывай ван стек, не то ты меня опозоришь, там заказывают по весу, войдешь, значит, и скажешь ван трипоундовый стек, плиз. И еще ты должен сказать «вел дан», чтоб они знали, что его надо как следует прожарить, потому как сами они любят, чтобы мясо внутри было сырое.

Ах, Америка, Америка, какие там есть возможности. Вот вы, к примеру, сапожник, вы можете сколотить там целое состояние, я вам прямо скажу, за обувь ручной работы столько платят, просто поверить нельзя – несколько сот долларов за пару. Тут и считать нечего. Этому пару, другому пару – и ты уже обеспечен.

А мой брат – он в Канаде, хороший парень и человек солидный, умеет вкалывать, не сказать, чтоб летун. Но ума у него хватило, чтобы перебраться в Канаду… Полгода не прошло, мы были у его родителей, и они как раз получили от него письмо, письмо, конечно, было вскрыто, но все-таки дошло, парень, оказывается, купил себе дом и при нем большой гараж, чтоб было место для его новой машины. Я ведь что хочу сказать: полгода – это шесть месяцев, а у парня уже стоит в гараже собственная машина.

– Это ж надо. А вот я так пять лет дожидался, пока получу этот русский драндулет.

– Да и то тебе повезло.

– Это я через сестру…

– А там ты просто идешь к торговцу за углом и спустя пять минут возвращаешься домой на собственном лимузине. Там проще купить машину, чем водку.

– Германия, между прочим, тоже неплоха. Я слышал про одного, что он и года не прожил в Германии, как у него уже был свой «мерседес».

– «Мерседес»?! Он, верно, был миллионер.

– Чепуха. Там каждый может купить себе «мерседес». Ничего такого в этом нет.

– Тогда почему все не ездят на «мерседесах»?

– Да потому, что там есть выбор, наш брат даже представить себе не может, что такое ихний выбор. Ты выбираешь такую машину, которая тебе нравится.

– Да что ты знаешь со своим «мерседесом»? Думаешь, лучше «мерседеса» и нет ничего? А знаешь, как американцы называют людей вроде тебя? Grinhorn говорят они про человека, который ни в чем не разбирается. Тоже мне – «мерседес», «мерседес», это машина для Шульо и Пульо.

– Немцы в таких случаях говорят: для Хинца и Кунца.

– Чего-чего?

– Наши Шульо и Пульо у них называются Хинц и Кунц.

– Ты-то откуда знаешь? Может, ты тогда знаешь, какие модели делают эти немцы? Ты про «порше» хоть раз слышал? Ну? На «порше» ездят люди, у которых капусты много.

– Мне один рассказывал, что бедняки в Германии ездят на «ладе».

– Ну, это те, кто не желает работать. Деньги они получают от государства ни за что, и уж «ладу»-то на эти деньги вполне можно купить. Только не затем я бежал, чтобы разъезжать на «ладе». Я хочу настоящую машину.

– Набрехал тебе этот твой один. В Германии вообще бедных нет.

Алекс знает теперь новую игру.

– А ты как бежал?

Взрослые охотно в нее играют. Потяни его только за рубашку или за штаны и начинай спрашивать.

– Так я и думал, что тебе это будет интересно. Тогда слушай. Такую историю ты второй раз не услышишь.

Ивайло сидел в тюрьме за то, что рассказывал анекдоты. А они не любят анекдотов. Но меня так просто не возьмешь. Не успел я попасть за решетку, как начал расписывать стену в камере, нарисовал, как Брежнев нашего Главного Крестьянина прямо в задницу… впрочем, ладно, скажу только, что я злую шутку намалевал у них там на стене, за это – побои и еще несколько лет добавили к прежнему сроку. А мне стало уж до того невмоготу сидеть. Делать там нечего, малость похоже на то, как здесь, поиграть ни во что нельзя, побегать нельзя, а главное, ты не знаешь, сколько еще тебе так сидеть. От этого очень портится настроение, ну, я вижу, дело затягивается, и смылся, да прямиком в Югославию. И на тебе что, была полосатая одежда? Ну ясно, арестантские сказки, только одежда была не полосатая, а еще страшней, вот из-за нее они в Югославии и сцапали меня сразу, для начала хорошенько стукнули, а потом усадили в поезд, и это было страшно, понимаешь, поезд шел прямиком ко мне домой, а я знал, что меня ожидает дома, такого у нас не прощают, потому что я обвел их вокруг пальца, они бы меня прикончили сразу, надо было сматываться из поезда, а сербы, они не злые, им просто было наплевать, они получили приказ передать меня прямо на границе из рук в руки, мы вместе пили водку, им я тоже рассказал несколько анекдотов, про Сталина и про Хрущева, они были в восторге, развеселились, так что для меня не составило труда прогуляться в сортир без охраны, там я открыл окно, вылез и забрался на крышу вагона. А разве это не опасно? Да еще как, но иногда в жизни приходится идти на риск, надо просто набраться храбрости, а мне до смерти не хотелось возвращаться к тем злющим ребятам, вот я и спрыгнул и упал в какие-то кусты, в общем, совершил мягкую посадку, только малость подвернул ногу, вот так, значит, а остальное уже было проще простого….