Текст книги "Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом"

Автор книги: Илья Троянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Вот уж не знаю…

– У него есть права…

– А если вы не выиграете?

– Тогда все обязательства с вас снимаются.

– То есть я ничем не рискую? Согласен, но не больше чем на полчаса.

– Замечательно, замечательно. Можете не сомневаться, что машина не будет отсутствовать ни минутой дольше.

– И это все?

– Да, почти все. Остается только одна мелочь, один пустяк, одна ерундовинка, о которой и говорить-то не стоит. Мы оба, мой внук и я, находимся здесь проездом, а вообще-то разъезжаем на тандеме для собственного удовольствия. Надеюсь, вам это понятно. И я предполагаю, что мой внук захочет на вашей быстрой и маневренной машине подняться на главную гору этого городка. Это вполне вероятно, не так ли? Да, чем больше я об этом думаю, тем больше прихожу к выводу, что он именно так и поступит.

– Если это вообще состоится.

– Ну разумеется, лишь в том случае, если мы выиграем. Он поедет как раз по этому серпантину, ему не надо при этом выкладываться, он может полюбоваться видом города сверху. Я слышал, что он, вид сверху, просто потрясающий. Но в таком случае будет ли справедливо, если сам я окажусь лишен этого удовольствия? Я тоже был бы очень рад полюбоваться видом на залив, и город, и побережье. Но как? Как мне туда подняться?

– Да просто поехать вместе со своим внуком.

– Ах, я совсем забыл сказать, что такого рода машина совершенно неприемлема для человека, который страдает клаустрофобией. Теперь вы понимаете мою дилемму? Мой шофер поедет передо мной на – как она называется, ваша модель? – на «изо грифо», а что будет со мной, это уж моя печаль. Вы меня поняли?

– Нет. Не пойму, к чему вы ведете.

– Мне нужен партнер, который закатит меня на гору. Который займет на тандеме заднее место и будет усердно крутить педали. И я даже знаю человека, который вполне подходит для этой роли.

– Нет.

– Не нет, а да.

– Исключено.

– Никоим образом.

– И речи быть не может. Вы знаете, какой длины здесь подъем. Без машины это чистое самоубийство.

– Ну, не так уж и страшно.

– Нет, нет, только не со мной. Я не могу.

Человек встал из-за стола и сделал несколько шагов в сторону. Он хромал.

– Не того вы попутчика выбрали. У меня нога деревянная.

– Очень жаль. Значит, мне не придется полюбоваться этим видом.

Взяв у меня из рук стакан и сделав большой глоток, Бай Дан принялся играть за двоих. Хозяин «мазерати» с кислым и недоверчивым выражением глядел, как растет перед ним стопка жетонов и фишек, которые выигрывал Бай Дан, сидя слева от него. Он глубоко ушел в свое кресло и непрерывно курил.

Спустя полчаса, на стоянке, он сунул мне в руку ключи от машины. Когда же я приехал обратно, сверхсчастливый, в полной эйфории от того, что мне довелось посидеть за рулем этого сказочного автомобиля, вернул «изо грифо» по принадлежности и снова плюхнулся на жесткое заднее седло, когда я нажал на педали и попрощался взмахом руки – причем ни владелец «мазерати», ни портье, судя по всему, не обратили никакого внимания на мою любезность, – Бай Дан сообщил мне следующее: этот некрасивый человек в измятом костюме оказался нашим соотечественником по имени Стоян Стоянов, а машину он взял напрокат, чтобы произвести впечатление.

– На кого?

– Об этом я спрашивать не стал, – отвечал Бай Дан, – чтобы не услышать в ответ какую-нибудь ложь.

За завтраком Бай Дан обычно ни словом не касался своих планов. На мой вопрос, куда мы поедем дальше, он обычно хвалил конфитюр, свежие булочки или кофе. Почему ты делаешь из этого такую тайну? Улыбка в его глазах только подстрекала мое любопытство. Мы укладывались, это всегда занимало не больше нескольких минут, Бай Дан расплачивался по счету, либо совал владельцу несколько банкнот в руку, либо оставлял подобные знаки внимания на кухонном столе у крестьянина. Мы распределяли наши вещи в подвесных сумках тандема и вспрыгивали в седло. А теперь? Одна нога упиралась в педаль, другая в землю. Бай Дан бросал взгляд вперед, потом налево и направо, потом назад, мимо меня, и, наконец, прямо мне в глаза: Париж. И начиналось – несколько сильных толчков, чтобы привести тандем в движение.

Несколько дней спустя мы прибыли в Париж. Тандем остался ждать нас у вокзала.

– Париж – это город для пеших прогулок, – сказал Бай Дан.

– А ты откуда знаешь? Ты здесь уже бывал, что ли?

– И не раз.

– И когда ж это ты бывал?

– Когда в тюрьме сидел. Понедельник у нас был днем путешествий. В нашем отделении оказалось несколько французов, это мы их так называли, а на самом деле в их жилах не текло ни единой капли галльской крови, но зато один из них перед войной был послом во Франции, другой изучал историю в Сорбонне, а третий переводил Стендаля и Бальзака. Он мечтал перевести еще Альбера Камю, но, хотя он каждую неделю подавал очередное прошение, чтоб ему разрешили получать книги с воли, разрешения так и не дали. Уж и не знаю, чем директору тюрьмы не угодил Камю. Как бы то ни было, эти три француза устраивали нам экскурсии по Парижу. Каждый вечер по понедельникам они показывали нам очередную достопримечательность – какой-нибудь парижский квартал.

Ну, например, Трокадеро. Ты посмотри на том вот плане, где находится Трокадеро. На востоке, если мне не изменяет память. Историк начинал экскурсию восклицанием: «Глаза закрыть! Мы с вами находимся на Трокадеро». Это большая оживленная площадь с круговой развязкой, а от нее лучами расходятся улицы. Два светлых импозантных здания образуют полукруг – не стану докучать тебе архитектурными подробностями, – в одном, если я ничего не путаю, находится Министерство морского флота, между этими двумя зданиями открывается вид на грандиозную террасу, много больше, чем внутренний двор нашей тюрьмы, мы все затаили дыхание, день ясный, солнечный, и мы глядим прямо на Эйфелеву башню, чугунный остов, выше, чем Товаш, и возведен в честь Всемирной выставки. С такого расстояния башня кажется филигранной, шедевр современного инженерного искусства, а за башней мы видим аккуратный, четырехугольный газон, это Марсово поле, с двух сторон обсаженное деревьями, а позади течет Сена. Мы покидаем террасу по винтовой лестнице, минуя по пути множество террас поменьше. Выходим к подножью Эйфелевой башни. Вблизи она кажется огромной и массивной. Между ее четырьмя опорами влезла бы вся наша тюрьма. По всей площади разбросаны киоски, Эйфелеву башню можно во множестве видов прихватить домой как сувенир: в виде маленькой модели, на шарфах и вымпелах, на почтовых открытках, брелоках и зонтиках. Кто из вас хочет на нее подняться? Хотели мы все. Мы могли подниматься пешком… нет, лучше не надо, фасолевый суп слишком отягощает мой желудок… поднимемся лучше на лифте. Вот билеты для вас всех, встретимся наверху.

Или взять, к примеру, Тюильри. Тут уже посол оказывается в своей стихии. Мы с вами, господа, словно совершаем прогулку по бонбоньерке с конфетами, а вместе с нами – благороднейшие жители этого города. Своей элегантностью парижские дамы превосходят сад. Я отнюдь не собираюсь утверждать, будто природа наделила их большей красотой, нежели наших женщин, но в них от кончика туфельки до шляпки все тщательно продумано, а их походка, их жесты, их манера вести беседу исполнены прелести и шарма. Вот мужчины… тут полное разочарование, роста они маленького, а Тюильри… Ваше сиятельство… давайте вернемся в Тюильри. Тюильри примыкает к Лувру, где мы побывали на прошлой неделе. Как я уже говорил вначале, вы должны себе представить, будто мы совершаем прогулку по бонбоньерке с конфетами. Закладывалось с размахом, широкие аллеи, ухоженный газон. Мраморные статуи словно изваяны из белого шоколада, кусты – словно глазированная вишня, при всем желании даже и представить себе нельзя, сколько веточек скрывается под этой глазурью. А клумбы и рабатки уже сами по себе выглядят как маленькие бонбоньерочки с разными лакомствами всех цветов и форм, если засунуть туда нос и принюхаться, это уже насытит само по себе. А фонтаны – это же засахаренные грецкие орехи, а бассейны – как трюфеля.

Или взять, к примеру, Пер-Лашез, самое большое кладбище города. Где нашло свой последний приют множество великих людей. А переводчик знал все, что вообще можно знать по этому поводу. Об этом, подобном лабиринту, царстве запустения, ржавчины, недр и глубин, зелени, царстве деревьев вдоль аллей, и мха, что пробивается между надписями, и пучков травы, что привольно растет между могилами. Память у переводчика была просто сказочная. Он наизусть знал дорогу к могиле Александра Дюма, мимо астматических склепов, сгорбленных дверей и подагрических статуй, он знал, где покоятся останки Фридерика Шопена, где можно увидеть самые красивые мавзолеи, и, разумеется, он знал также – о чем не забыл бы, даже отсидев месяц в карцере, – где погребен Стендаль. Неподалеку от главного входа, возле некоего критика по имени Сент-Бёв. Переводчик был возмущен. Бессмертный Стендаль – и в такой невзрачной могиле, а этот Гуно, чье имя просто грешно упоминать рядом с именем Стендаля, удостоен места в олимпийском Пантеоне. Пантеон? Мы его завтра посмотрим. Могила Стендаля была описана нам с мельчайшими подробностями, цвет известняка, надпись, соседние могилы, покуда у нас не возникло чувство, будто Стендаль покоится прямо в нашей камере. Мы благоговейно столпились вокруг его могилы и почтили его память. Переводчик приводил цитаты из «Красного и черного», из «Пармской обители», а потом он произнес импровизированный доклад на тему «Стендаль, или Запятнанные одежды свободы».

Нам здесь пересаживаться.

Станция называлась Chatelet/Павильоны. Вообще-то говоря, «станция» не совсем то слово – это была не станция, это был пересадочный осьминог. Бесконечные эскалаторы гудели в нечистом воздухе. Бай Дан рассказывал тем временем о замечательных рыночных павильонах, где богатства окрестных земель, достигнув столицы, через сотни прилавков попадали к тысячам парижан, разносивших покупки по своим на диво изысканным кухням. Все это звучало так заманчиво, что я чуть не высказал вслух желание подняться туда, но передумал, поскольку Бай Дан никому и никогда не позволял вмешиваться в свои планы. Мы свернули в боковой туннель, который выводил прямо на платформу. На углу сидел старый африканец, уперевшись в землю ступнями вытянутых ног и чуть наклонясь вперед. Его пение сопровождалось звуками, которые он выстукивал большим пальцем на каком-то маленьком инструменте. На нем были остроносые красные сандалии и одеяние радужных тонов, солнечные очки, а на голове – вышитая шапочка. На пластиковом пакете перед ним лежали монеты. «Это Griot, – прошептал Бай Дан, – что значит „носитель мудрости“». Пока мы дожидались поезда метро, на экране, сменяя друг друга, мелькали сообщения о джинсах и выборах, о зубной пасте и забастовках. Из дальнего закоулка доносился подвыв электрогитары. А что такое Griot? В нем намешано всего понемножку: певец, воспитатель, поэт, историк, собеседник, советчик, музыкант, знаток законов, хранитель истории. Подъехал поезд, выпустил спешащих пассажиров, кого – вверх по эскалатору, кого – в туннель, потом забрал ожидающих. Двери закрылись. Но поезд не отъехал. Мы сели к окну. Старый африканец продолжал петь и играть без публики.

Поезд стоял у платформы. В ожидании шелестели газеты, глаза какого-то ребенка уткнулись в Бай Дана. Несколько подростков выскочили из туннеля, мимо африканца, они попытались раздвинуть двери нашего вагона, ругались, били ногами в его стену на уровне реклам. Потом они заметили африканца, окружили его, не заговаривая с ним, начали грязно ругаться, его голос стал громче, но пальцы пропустили несколько звуков. Один из подростков – он держался как главарь – вырвал инструмент у африканца из рук и швырнул вдоль перрона.

Летящий инструмент ударился о бетон, задребезжал, скользнул по грязи и плевкам, скребнул по бетону. Разом замерли все разговоры в вагоне, спрятались глаза. Мы – память человечества, мы, те, кто сохраняет для будущих прошлые поступки и слова, – бормочет старик. В вагоне не слышно, какой звук издает сапог, когда бьет по лицу старика, выкинутая вперед нога, которая обрушивается на рожу этого поганого паразита, чего понадобилось этому выродку в нашем городе, пора очистить наш город от этой нечисти, никому до этого нет дела… замахнувшись для следующего удара один подросток теряет равновесие, подтягивает за собой вторую ногу… сын отца, сын деда, сыновья прадедов, все мои предки, что бдят над каждым моим шагом… В вагоне не слышен звук плевка. Бай Дан оказывается у дверей, хватается за рукоятку, поворачивает ее – двери не поддаются. Поезд в любую секунду может тронуться с места. Мы печемся о вашем здоровье, «РУССЕЛЬ УКЛАФ», всякий раз заранее принять одну таблетку. Татуированная ручища ощупывает голову старика, бьет по ней, бьет по черепу, а ну, негр, попляши-ка, покажи нам, как танцуют бушмены, сильней бить, сильней барабанить, ну и слабак же ты, унижены и оскорблены, на чужбине слава исчезает с той же быстротой, что и солнце за высоким термитником, чья-то нога в кроссовке топчет солнечные очки старика. Пальцы Алекса и Бай Дана силятся протиснуться между резиновой окантовкой дверей. Двери не поддаются. Старик скрючился на полу, голова его мотается между окурками, плевками, сапогами. Глазницы видны даже отсюда, правый глаз – разбитое, испорченное яйцо. Зрачок левого плавает в молочном море. Наши жертвы, сколь многие будут ослеплены, дабы обострить слух свой и воспоминания свои. Ну еще разочек, напрягись, требуют глаза Бай Дана. Двери невозможно открыть. Молодые перебрасывают шапочку старика как мяч, р-раз, сегодня вечером он у нас выступит со своим джаз-бандом в Берси, р-раз, старик валяется на бетоне, ненужный, как и его растоптанные солнечные очки, растоптанные окурки, засохшие плевки, капли крови. Где-то там красный цвет сменился зеленым, сейчас тронемся, поезд вздрагивает, Бай Дан и Алекс без сил прислонились к дверям. Подростки досыта натешились стариком, теперь они мчатся к тронувшемуся поезду, грозят, гримасничают, резать глотки, вы, мещане, которые в вагоне, вам еще раз удалось уйти, в другой раз от всех вас, улитки поганые, останется только слизь, только слизистое пятно, тут тоннель поглощает их, мертвая тишина в неповинном вагоне.

Осмотр достопримечательностей был для нас испорчен. Мы молча сидели рядом, одним-единственным словом приняли решение как можно скорей пересесть на линию городской железной дороги, которая и доставила нас к конечной станции, где мы обнаружили наш тандем в целости и сохранности, после чего спаслись из Парижа бегством.

Через несколько дней мы попали в Лондон.

Тандем мы привязали на цепочку перед Британским музеем. Бай Дан одернул свой жилет.

– В этом музее хранится самая драгоценная игральная доска. И еще здесь работает мой старый друг Константин. Вот он нам ее и покажет.

Друга Константина мы обнаружили в Королевской библиотеке. Старики обнялись, под ними затрещал деревянный пол. Несколько взглядов дали понять, что им мешают звуки.

– Константин, а это мой крестник Александар.

Он пожал мне руку и внимательно оглядел меня.

– Много лет назад я был знаком с маленьким и очень бойким Александаром. В лагере. Как твоя фамилия?

– Луксов.

– Ну значит, мы встретились снова.

И он еще раз потряс мою руку.

– А как поживают твои родители?

– Они умерли.

– Очень жаль. Это были хорошие люди. Как же это случилось?

И тут произошло нечто удивительное. Несколько недель назад я пропускал мимо ушей все вопросы Бай Дана, испытывая сильнейшую неохоту говорить на эту тему. Но теперь, когда на меня были устремлены две пары сдержанно любопытствующих глаз, в мудрой и вневременной атмосфере музея, я был готов ответить на его вопрос во всех подробностях.

– Это была первая настоящая машина, которую они смогли себе позволить. Первый лимузин, он и в самом деле кое-что собой представлял, до тех пор были все сплошь маленькие проржавленные «фольксвагены» и «фиаты». Мать сумела настоять на своем: сперва квартира, потом настоящая машина. А не наоборот. Я уж и не помню, какой марки была машина. Я всего лишь раз на ней прокатился. Когда при мне произносят слово «гордый», я вижу своего отца за рулем в тот день, он насвистывал, что делал, если был в исключительно хорошем настроении. И когда машина поменьше, одна из тех, на которых он и сам ездил до этого дня, ему мешала, он начинал ругаться, что вот, мол, люди не знают, в каком ряду им положено ехать. Думаю, и мать тоже была под впечатлением. Ехали мы в ресторан, где подавали форелей, здесь же выращенных. Отец меня подзадоривал, и я тоже съел целых две рыбины. А на обратном пути я заснул прямо в машине. Было так удобно… Какой-то болван мне потом показывал снимки. Я даже не признал в этой груде железа нашу машину. Что бы тогда ни произошло, оно произошло очень быстро. А я очнулся только на больничной койке.

– Константин, прежде чем мы увязнем в воспоминаниях, я хотел бы, чтоб ты показал нам ту самую доску, о которой писал мне. Я сгораю от любопытства. А потом растолкуй мне, как бы ее похитить.

Доска оказалась редкостной красоты. Маленькая, гораздо меньше, чем предполагал Бай Дан, но каждый миллиметр ее был выложен ромбовидными драгоценными камнями, если не считать массивного дерева краев и ребер. Накладные зубцы были из листового золота, а сами игральные кости – из кости слоновой.

– Невозможно поверить, что это произведение искусства когда-то находилось в нашем городке. Константин, можно я хоть раз брошу одну косточку?

Убедившись, что никто за нами не следит, Константин кивнул. Бай Дан потер две маленькие игральные кости между пальцами одна о другую, помешкал…

– А чья она была с самого начала?

– Одного перса.

– Ну что ж, тогда посмотрим, чем мы можем потешить этого перса.

Кости вылетели из его руки, ударились одна о другую и дружно остались лежать рядышком, как дубль – шесть.

– Недурно, Бай Дан, недурно, но человек, который привез эту доску из вашего городка в Англию, тот бросал еще лучше.

– Ты меня что, оскорбить хочешь?

– Да никоим образом. Просто этот человек желал выиграть любой ценой. А это дает порой изрядное преимущество.

– Кто ж это был?

– Один британский офицер по имени Ричард Бартон, он служил в Индии и только что подавил восстание в Афганистане. Человек он был любопытный, любил путешествовать, а потому и добирался домой без всякой спешки. И вот однажды он нашел ваш городок в горах, ему показали кафе, он сел там перекусить и смотрел, как туда стекаются игроки. Достал свою записную книжку, сделал наброски некоторых лиц, зарисовал внутреннее убранство кафе и попросил хозяина представить его игрокам.

– А как доска этого перса попала в городок?

– Тогдашний глава игроков был хаджи. По дороге в Иерусалим он познакомился с этим персом, перс был из королевской семьи, родственник Мухаммад Шаха. Времена в Персии были тогда беспокойные, и знатный англофил решил под предлогом выполнения дипломатической миссии на некоторое время осесть в Англии. И тут оба обнаружили общую страсть – игру. По-персидски она называется «такхданард» или как-то похоже, здесь я не специалист. Персиянин держался надменно и был уверен в победе. Он пообещал, если проиграет, подарить своему противнику доску. И он проиграл. А хаджи вернулся домой вдвойне обогащенный – во-первых, с бутылочкой освященной воды, а во-вторых, с этой доской в поклаже.

– И где ж она хранилась, эта доска?

– В кафе. После того как остальные игроки увидели эту доску, никто из них, разумеется, больше не желал довольствоваться простыми местными досками – они каждый вечер требовали эту драгоценность.

– До тех пор, пока не появился Ричард Бартон?

– И не оказался страстным и способным игроком. Его, конечно, пригласили в игру. Поначалу они играли для безобидного времяпрепровождения. Бартон решил несколько дней отдохнуть в этом городке. Днем он обычно бродил по окрестностям и даже совратил одну крестьянку (по каковой причине после смерти Бартона жена сожгла его балканский дневник, где он со свойственной ему привычкой наиподробнейшим образом все записал). По вечерам он тешил игроков в кафе всякими восточными байками – он говорил по-арабски и по-турецки, а те, кто знал эти языки, переводили. А вот игра – особенно когда играли хаджи и Бартон – с течением времени становилась все более ожесточенной. И ни один из них не мог похвастаться явным превосходством. Но тщеславие пожирало их время и разум. И чем меньше была разница в счете, тем более яростным становилось желание утвердить за собой славу лучшего игрока. Тогда они заключили пари: поставили доску перса против свободы англичанина. В случае победы Ричард Бартон получал право забрать с собой доску, а в случае поражения он обязывался остаться в городке и помочь в организации сопротивления против османского ига. Играли они, играли, а победителя все не было и не было. Кто выигрывал одну партию, тот проигрывал другую, потом опять выигрывал, с тем чтобы проиграть следующую. Они играли, делали перерыв лишь затем, чтобы наскоро перекусить и поспать несколько часов. Соотношение сил не менялось – ни один из них не мог выиграть два раза кряду. Во время одного из таких перерывов хаджи откинулся назад в своем кресле, скрестил пальцы и промолвил:

– Нет, эффенди Бартон, нельзя же, чтоб решение вопроса о том, кто играет лучше, зависело от того, четное мы сыграли количество партий или нечетное.

– Совершенно справедливо.

– Надо добиться ясного решения.

– Целиком и полностью с вами согласен.

– Какие у вас будут предложения?

– Пусть все решит один-единственный бросок. Кто выбросит больше очков, тот и есть победитель.

– Эффенди Бартон, правильно ли я вас понял, вы хотите доверить нашу судьбу прихоти случая?

– Если угодно, можете называть это именно так.

– Итак, один бросок, один-единственный бросок. Желаете начинать?

– Только после вас.

Хаджи смолк, перестал двигаться. Все, кто был в кафе, поспешили к ним. Воцарилась полнейшая тишина. Быстрым движением хаджи выхватил кости и бросил. Рука его застыла в заклинающем жесте. Кости легли на один из золотых зубцов, вот как недавно твои легли рядом. И обе показывали шестерку.

– Шесть и шесть, dju schesch, на Востоке, как и на Западе, это максимальный результат, эффенди Бартон. Помощь человека, наделенного такой страстью и образованием, доставит нам большую радость.

– Не спешите, мой друг. Ведь и в моих костях имеется две шестерки, надеюсь, вы позволите, чтобы им мы тоже дали шанс.

– Ну разумеется.

Бартон сжал кости в ладонях и с большой силой выбросил их. Одна кость ударилась об угол да так и осталась там лежать. Шестерка. Зато другая крутилась, вертелась, металась по доске, ударилась о противоположную сторону и раскололась. Семерка. Итак, Бартон набрал шесть и семь.

– Семь?

– Да, семь.

– Ну конечно, ты прав. Две противоположные стороны всегда дают семерку.

– И по сей день мнения расходятся. То ли это был Божий промысел, невероятное стечение обстоятельств, то ли Бартон использовал кости, должным образом подготовленные. Можно было предположить и то и другое, ибо Бартон был человек рисковый и вдобавок великий плут.

– И еще он переводил сказки «Тысячи и одной ночи».

– Бай Дан всегда выступал в роли скептика. Вот почему они и провозгласили твоего крестного директором банка. Ты знал об этом? Сие отнюдь не означало, что банк начал работать. Наш дорогой господин директор использовал свой теплый кабинет лишь для того, чтобы наверстать упущенное и прочесть несколько оставшихся там романов. Если директор банка в течение всего рабочего дня читает Свифта и Стерна, добром это не кончится. Поскольку никакие платежные операции не совершались, а срочные письма возвращались с пометкой «Адресат выбыл в неизвестном направлении», Центр наслал на банк ревизора. И ревизор этот поднялся по нелегкому пути в горы. Но когда он достиг городка, ему пришлось самолично открывать двери банка – и дверь при этом кряхтела от недовольства. Он вошел, ничего не понимая, он бродил по пустому залу и в конце зала постучал в дверь директорского кабинета. Войдите, откликнулся голос, судя по тону, явно недовольный помехой. Ревизор испытал чувство глубокого облегчения, когда отыскал по меньшей мере директора, хотя сей последний не склонялся ни над принесенными на подпись документами, ни над вызывающими подозрение счетами, а вместо того, возложив ноги на стол – в домашних туфлях, разумеется, он всегда знал толк в хороших манерах, – углубился в чтение книги. На мгновение подняв глаза, он жестами пригласил посетителя войти. Едва тот сел, директор начал вслух зачитывать страницу из «Тристрама Шенди», которая ему особенно понравилась. Час спустя – ревизору за этот час удалось сообщить свое имя – директор вдруг встал и объявил, что рабочий день окончен. Затем он любезно открыл перед ревизором дверь своего кабинета и двери банка. У подножья лестницы уже дожидались игроки, которые были немало удивлены, когда увидели, что из банка выходит еще один человек. Все вместе они направились к кафе. Свой шок ревизор сумел преодолеть лишь по дороге домой. В кратком отчете он порекомендовал безотлагательно закрыть этот филиал, а само здание продать. И пришлось твоему крестному отцу читать романы в другом месте.

– Константин, следи за тем, что ты рассказываешь. Не то ты отнимешь у мальчика веру в правдоподобие происходящего. Лучше расскажи нам, чем ты сейчас занимаешься.

Мы ездили на своем велосипеде с севера на юг, с востока на запад и снова с юга на север, мы проезжали мимо живописных ландшафтов, через города и деревни, где Бай Дан обнаруживал такое, чего я там никак не ожидал увидеть. Мы ночевали в амбарах, на двуспальных кроватях, в мансардах, у новых знакомых, у старых друзей Бай Дана либо в пансионатах. Мы посещали ярмарки и лавки старьевщиков, мы снова и снова встречали своих земляков – можно было подумать, что теперь их вообще за границей больше, чем на родине. В музеях Бай Дан показывал мне знамена, под которыми – ах, как давно это было – собирались народные массы; он сводил меня к одному клоуну, который раньше был террористом, и в трехзвездочный ресторан, который прежде был тюрьмой. Порой я задавал себе вопрос, кому все это нужно, иногда я спрашивал у него, но ответа не получал. В лучшем случае он мог мне сказать, что я вполне обоснованно сбился с пути. Каждый вечер он пытливо меня оглядывал, словно желая посчитать мой пульс, а однажды вечером, когда мы заночевали в шотландском замке, в котором много столетий назад был злодейски вырезан целый клан английских солдат и который прекрасно подходил для рекламы шотландского виски – камин, рога, соответствующий узор, – он вдруг кивнул и сказал, что я вполне созрел для моря. Словно море – это была последняя стадия спасения.

И мы погрузились на корабль и отплыли в Америку.

Тандем был упакован в деревянный ящик. Бай Дан потребовал, чтобы в ящике просверлили несколько дырок. Корабль отвалил от причала. Все пассажиры стояли вдоль релинга и махали родным и друзьям, тогда мы тоже стали махать. Проснувшись на другое утро, мы обнаружили себя в открытом море.

В первые дни поездка не представляла особого интереса, если не считать морской болезни да разговоров, которые с тем же успехом вполне можно бы вести и на суше. Но потом мы познакомились с одной парой. Возле бассейна, под аркадами, где мы предпочитали проводить время, стояли два стола для пинг-понга. Бай Дан был страстный и начисто лишенный способностей новичок, который при каждом мяче с неимоверным апломбом воздевал вверх руки, что у дирижера привело бы к грандиозному вивачиссимо, а в пинг-понге лишь к удару мимо цели. Я не мог удержаться от смеха, когда Бай Дан хмуро отправлялся за улетевшим шариком. А позади, за вторым столом, раздавался непрерывный перестук, словно там был включен метроном. После множества терпеливых подач Бай Дан наконец изловчился четко и метко отбить – я даже не успел увидеть шарик, он просвистел мимо моего уха. Пришлось теперь мне за ним бежать. Я обернулся, готовый отыскать шарик и заодно принести извинения, если мы своей игрой помешали более сильным, судя по звуку, игрокам. Девушка, молодая женщина неземной красоты стояла передо мной, протягивая мне шарик. Я пробормотал слова благодарности и возобновил игру с Бай Даном, которая вдруг утратила для меня всякую прелесть. Он и сам предложил окончить игру и перебраться в бар при бассейне. Я был непомерно удивлен, когда увидел, что Бай Дан прямиком вырулил к тому столику, из-за которого оказалось всего сподручнее глядеть на второй теннисный стол. После того как я сел, предварительно оглядев все стороны света – а оттуда доносилось все то же неутомимое щелканье, – я решил наконец бросить взгляд и на доску стола. И тогда я уразумел, чем объясняется интерес Бай Дана: против этого юного и красивого существа играла немолодая дама, работая закрытой ракеткой почти вплотную к столу, она стояла чуть наклонясь и коротким движением посылала вперед верхнюю часть тела. Возможно, эта талантливая теннисистка была бабушка, которая наносила очень точные удары, даже когда ей приходилось доставать шарик от левого или правого края стола.

– Впечатляет, – промолвил Бай Дан.

– Тебе с ними не тягаться.

– Ничего, я люблю женщин, которые могут меня чему-то научить.

Весь остаток дня я ломал голову над проблемой, как бы мне познакомиться с этой девушкой. После того как я успел придумать до сотни разных ситуаций и сочинить до тысячи изысканных обращений, Бай Дан вечером покинул меня перед входом в ресторан и проследовал к креслам, где обе дамы пили аперитив. Подошел просто так, безо всякого, что-то сказал, они о чем-то поговорили, потом он вернулся ко мне и сказал:

– Идем, я тебя представлю.

Немного спустя мы все четверо уже сидели за общим столиком и изучали меню. Крестный и бабуля – это и в самом деле оказались бабушка и внучка – принимали оживленное участие в беседе. Она заплела в косу свои седые волосы. Лицо ее напоминало берег, по которому, словно прибой, уже прокатилось много разных историй, оставив по себе всевозможные дары моря. В течение всего ужина старики наслаждались жизнью, тогда как мы с девушкой только нагоняли друг на друга робость. Время от времени один из старших пытался втянуть нас в разговор, но наши односложные ответы словно уходили в песок. Когда подали главное блюдо, Бай Дан рассказал про Умеева-младшего. Добравшись до истории с красками, которыми мальчик должен был расцвечивать свое море, он стал многословнее.

Итак, у мальчика больше не было синей краски, вот он и начал пускать в ход другие, как бы догадавшись, что море не всегда сияет лазурной синевой. Что оно может быть и зеленым ближе к берегу или в месте впадения рек, коричневатым возле рифов и даже черным, а там, где дно илистое, – серым. Меловые берега осветляют его, скопление кораллов на дне делает его светло-зеленым, а множество мелких морских животных и растений – оливковым, красноватым или желтоватым. Ночью море может приобрести молочную белизну и даже светиться. Морские животные светятся, одни – бесцветно, другие красновато, третьи – синевато, желтовато, зеленовато. Одни светятся постоянно, другие лишь тогда, когда двигаются их мускулы. А если совсем тепло, море вообще может стать прозрачным, и это прекраснее всего, свет, будто грабли, тысячей зубцов проникает в него и заливает таким сиянием верхние пятьдесят метров, что можно сверху разглядеть стаи и слои живой жизни.