Текст книги "Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом"

Автор книги: Илья Троянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

ПРО БОЛЬШОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ МАЛЕНЬКОЙ ЗЕМЛИ

Таксист едет, опустив до отказа стекла, лузгает семечки и сплевывает шелуху на полосу встречного движения, на лобовое стекло встречных машин. При этом он ведет счет попаданиям по какой-то своей, хитрой системе: за легковушку низшего класса – одно очко, за лимузин – два, за своего брата таксиста – три, за служебные машины – четыре. Наибольшее число очков приносит попадание в полицейский мотоцикл, это вершина в системе лузгающего семечки и сплевывающего шелуху таксиста, это для него высший балл, это его кросс, его триумфальная шестидневка, его победный гол в местной лиге, приносящий целых пять очков. Шофер смеется и подмигивает, в качестве целей не должны выступать – это он объясняет мне с помощью недвусмысленных жестов – местные женщины, чаровницы данного города… И снова он загружает себе в рот левой рукой очередную порцию семечек, правой же вращает в воздухе, дабы наглядно проиллюстрировать свое описание, он смеется во весь рот, показывая беспорядочно растущие зубы, а ногами он отплясывает на трех педалях, предоставленных в его распоряжение, пляшет сквозь толпу точно так же лузгающих семечки коллег, а те, со своей стороны, тоже стремятся к точному попаданию, и смеются, и не трогают женщин, дабы восхищаться ими в промежутках между боями, и смеются, показывая зубы, равных которым по недисциплинированности нет на всем белом свете, и смеются олимпийским сверканием золота в уголке рта… Шофер становится обеими ногами на тормоз, взвизгивает, как покрышки его машины, и почти бездыханный поясняет, что сидит за баранкой уже двадцать лет и что его рекорд на сегодня составляет триста шестьдесят очков. Само собой, на протяжении одной ездки.

Я снова проснулся. Заветное желание старой приятельницы, описание предстоящего маршрута, сделанное для меня лишь несколько дней назад провидицей будущего, и невинные развлечения шофера положили конец моей многолетней праздности, нет, лучше сказать, не праздности, а летаргии, постепенному погружению страстей в сон с наступлением холодов, до тех пор, пока они едва не задохнулись. После того как мы с ним проехали некоторое время, я прошу этого спортсмена доставить меня в аэропорт.

– Будем встречать кого-нибудь?

– Нет, сам полечу.

– Просто так?

Я улыбаюсь и распахиваю свой жилет. Изо всех внутренних карманов выглядывает больше пластиковых карточек и паспортов, чем у человека бывает родственников. Кредитные карточки и членские удостоверения, страховые полисы, бланки, приглашения и рекомендации. Здесь – посланник ООН, там – врач Европейского парламента. Правда, таксист все равно не знает, с кем он имеет дело, но смутно догадывается, что на заднем сиденье у него сидит не совсем обычный тип, поэтому он отказывается от дальнейших расспросов и теперь довольствуется лишь робкими взглядами, которые бросает в зеркало заднего вида. Я приказываю ему остановиться перед залом вылета, увлекаю его за собой и показываю ему черное, свисающее с потолка табло, на котором светятся названия чужеземных гаваней. КУДА? Таксист раздумчиво сует в рот последнюю семечку, выпячивает губы, надувает щеки и с шипением весьма эффектно выталкивает изо рта сдобренную слюной шелуху, которая попадает как раз в название того города, куда я и собираюсь лететь.

Меня будит произнесенное вслух название города – это объявили заход на посадку. Мы рушимся сквозь облака, и спинка моего кресла становится торчком. Первый взгляд, брошенный на чужую страну: буро-зеленые пространства, геометрически расчерченные, среди них – дороги, по дорогам катятся мелкие, пестрые самоцветы, словно их тянут за веревочку. Прибытие сверху да еще сразу после пробуждения не дает совершиться плавному переходу. Совсем иначе прибываешь на своих двоих, и этой форме прибытия я долгое время отдавал предпочтение, сперва из-за отсутствия иных возможностей, позднее – по убеждению: оно позволяет осознать постепенные изменения, когда земля становится красней, или рассыпчатей, или, может быть, песчанее, воздух начинает отдавать низинами или горами, или какая-нибудь долина вдруг оказывается насыщена близостью моря, когда каштаны остаются позади из страха перед оливами, и непонятность чужих голосов пугает. Покуда ты осторожно передвигаешься вперед, угрожающие слова теряют свою остроту благодаря жестам и выражению лиц, словно губы и язык спорят о том, как тебя следует встретить – улыбка настаивает на объятии, а звуки требуют изгнания. При постепенном приближении у тебя есть время ознакомиться с ошибками, которых следует избегать, есть возможность акклиматизироваться, привыкнуть к разреженному воздуху чужбины. К нему можно даже прикипеть сердцем. Прикипеть – если пешком, в седле, на лошади или на велосипеде. Но когда сидишь в купе, тут уже надо применять искусственные средства, приводить в порядок давление с помощью ускоренных языковых курсов, таблеток, перевода часовой стрелки в космополитических аэропортах, в транзитных залах безмолвного движения. Здесь человек не полагается больше на свой нос или на то, что сулит ему горизонт, здесь людская масса руководствуется пиктограммами, которые призывают повернуть направо или запрещают курение. С тех пор как землю можно объехать за восемьдесят дней, прибытие как таковое постепенно вымирает.

– Идите вперед, обгоните меня, у меня это обычно занимает больше времени.

Мне неприятно задерживать людей, особенно когда пограничный контроль происходит только в одном окошечке, а у меня за спиной начинает ворчать и шаркать ногами все растущая очередь.

– Вас зовут Бай Дан?

Я жду обычных, по-разному назойливых вопросов: что здесь имя, а что – фамилия? Мои ответы лишь усугубляют смятение. Бай – это знак уважения, своего рода отличие. Отличие – но за что? Ну знаете, это не так-то просто объяснить. Я специалист без специальности и пытаюсь достичь в своем деле наилучших результатов…

– Наверно, это зависит от возраста?

Ага, да он остряк, а может, это вопрос на засыпку?

– Тут, наверно, опечатка?

Пограничник вонзает свой ноготь в цифру, пытающуюся определить мой возраст. У него это заняло немало времени, но рано или поздно они все соображают. Я отвечаю беззаботным взглядом. Может, так оно и есть, а может, и не так.

– Но тогда вам…

– Девяносто девять лет, я понимаю, по мне это не всегда скажешь.

Он оглядывает длинные белые волосы, следы прожитых лет на лице, тут это выглядит правдоподобно, но потом он изучает мое сложение – никаких признаков дряхлости, твердый голос, далее он отмечает, что волосы, конечно, совсем седые, но ведь пышные, да и кожа не смахивает на древний пергамент, который надо бы отреставрировать. Он усердно барабанит по клавиатуре своего компьютера, запрашивает, снимает фотокопии с первых четырех страниц паспорта.

– Одну минуточку.

Он удаляется в заднюю комнату, где обсуждают и анализируют все подозрительное и опасное. В очереди, выстроившейся у меня за спиной, зреет возмущение. По лицам я вижу, что во всем обвиняют меня. Редкостная слепота, не дающая людям разобраться, чьи руки держат кнут. Возвратившийся государственный служащий с подозрением глядит на меня, словно я вознамерился утаить от него свой возраст, дабы контрабандой ввезти его к ним в страну. Дорогое подчиненное лицо, хочется мне сказать, ваша богатая страна с законодательным страхованием по болезни и более чем достаточным размером пенсий едва ли испытывает недостаток в стариках.

– Профессия?

– Распространитель.

– И что же вы распространяете?

– Ах, знаете, это зависит исключительно от времени, если можно так выразиться, от сезона. На данный период я распространяю лишь идеи.

Я так близко наклоняюсь к нему, что мог бы пересчитать волоски, растущие у него из носа, и шепчу: «Спецпродукция – идеи с детонатором, мыслительная шрапнель, и всё высшего сорта».

Мне всего-то и надо подвести стражей границы к тому, чтобы, освежив в памяти или закрепив типологию и приметы угрожающих обстоятельств и подозрительные моменты, сравнить их наконец с тем, что стоит перед ними. И вот они ставят галочку и облегченно вздыхают. Реальная опасность не бывает такой сумбурной. Дабы преодолеть некоторые препятствия, необходимо допускать недоразумения.

НАПРАВЛЕНИЕ – ЦЕНТР ГОРОДА: все виды и формы современного городского транспорта. Я принимаю решение снова передвигаться пешком, через аккуратные поля, которые начинаются за стоянками, подъездными путями и ангарами.

Я расшнуровываю свои кожаные сапоги, я снимаю их, заодно снимаю и носки и все это сую в мешок, который уже с трудом вмещает мои реквизиты, а тень его под лучами утреннего солнца напоминает волынку. Я шагаю вниз по травяному склону. Цветущий рапс прикрывает меня до пупка, он уже вполне созрел для того, чтобы им восхищаться. Мои подошвы наслаждаются покалыванием и щекоткой, мои пальцы впиваются в почву. Я следую по тракторным колеям, которые иногда мне попадаются, я проветрил голову, снова напялил шапку и дальше по рапсу, по рапсу, по рапсу… пока вдали не завиднелся край поля – мачты и провода в утренней дымке.

За полем – канава, заполненная банками, жестянками, пластиковыми бутылками, смятыми проспектами, разорванным расписанием поездов и тому подобным хламом, еще дальше – рельсы и пригородный вокзальчик. Я ловлю ухом мягкие звуки просыпающегося поселка, укрывшегося фасадами и живыми изгородями, с единственной просьбой: дайте хоть еще часочек поспать. Слева от вокзального здания меня приветствуют две пятнистые перекладины шлагбаума, недвижные стражи. Подойдя к ним, я стряхиваю цветы с моей жилетки защитного цвета. Несколько раз поднимаю над головой шапку как бы с намерением представиться, разумеется же сославшись на рекомендации от предшествующих нашей встрече других препятствий, колодцев, рынков, маленьких крылечек и больших туннелей и от плевков таксиста. Ни малейшего интереса в ответ. Станционное здание еще спит сладким сном, лишь боковая дверь у него приоткрыта, на киоске еще опущены железные шторы, круглосуточные автоматы еще стоят без клиентов. На фасаде здания висят большие круглые часы, стрелка которых четко прыгает каждую секунду. Единственная связь с внешним миром, думается мне, это вскормленное электричеством время и пригородный поезд, который, согласно расписанию, должен каждые десять минут отправляться от конечной станции по направлению к центру города. Вполне упорядоченное местечко, на мой взгляд, то, что больше не нужно, прямиком летит в канаву, для всего остального есть свое место, свое назначение и свой порядок. Я иду к рельсам и отдаюсь на волю своих впечатлений.

Осторожно, посадка окончена, двери закрываются. Поезд отправляется точно вовремя и скоро ныряет в туннель. Для начала – номография города. С интервалом в две минуты трясутся, стучат колесами, тормозят, прибывают поезда – огни, перроны, название за названием, сперва о них сообщают по радио, потом надписи подтверждают сообщение, портретная галерея аборигенов, значительные личности, тяжелоатлеты истории, генералы, князья, святые, профессора, которые вручают свою визитную карточку в подвале, в заточении, в катакомбах, в лабораториях, а получают ее уже наверху или милостиво улыбаются, сидя в седле, – по крайней мере, ВИПы из времен верховой езды, самоуверенные, чуждые предчувствий до тех пор, пока история вновь не станет более весомой и не выбросит их из седла, не сбросит их с постамента.

…Добро пожаловать в наш город. С вашей стороны – своего рода диверсия, нам неизвестно, когда они выйдут наверх, а вы не знаете, когда наверх вынесет лично вас…

Я устремляю взгляд за окно и станцию за станцией ловлю впечатления сверху, где человеческие цвета спроецировались на пролетающие мимо платформы. Короткие истории, что вторгаются в купе, в такт шумят, повествуют о себе, чтобы смешаться потом с очередной историей и мчаться к следующей, к истинному, электрическому облику города, а город начинается с выпивохи, для которого ночь не имеет конца, а вас я попросил бы … он взмахнул красной бутылкой и рыгнул в предвкушении… а вас я попросил бы… пятьдесят тысяч… жаркий смех вырвался из его глотки, гонимый винными парами, булькнул вокруг глаз и вдруг иссяк – а город продолжает накапливаться в усталых, скучливых лицах пенсионеров и работоспособных, чьи глаза ничего не воспринимают, чья душа переполнена большим, досадливым неудовольствием и гневается на каждую частичку этого мира уже много лет, много десятилетий подряд. И ещё начинается с дамы, у которой корзинка, а в корзинке что-то спрятано, тепло укрыто, приподнято длинной, как ключ, мордочкой: остриженная собачья голова выглядывает, чтобы наскоро обнюхать свое окружение; двух– и трехцветное песнопение об удачных голах, победителях, билетных спекулянтах, болельщиках, когда те разогреваются. И кончается перешептыванием слушателей концертов, парочками, на пути к культуре не удостаивая второстепенные фигуры ни единой приметой, ни единым знаком внимания, ночная смена по дороге домой, утренняя смена, явно согретая теплым чувством. Облик течет и расплывается, многократно, от одного пригорода к другому, сквозь течение дня, скрытно, от обширного рапсового поля к технотонным жилым высоткам на другом конце города, где дорога снова одолевает подъем и картины меняются как в калейдоскопе, смешанные приближением поезда, возникшие при экстренном торможении…

…уже поздно, напротив меня сидит человек в почти опустевшем вагоне. Из кармана он достает маленький красный ножик, открывает его, два перегона подряд разглядывает лезвие, потом надрезает себе палец. Прижимает окровавленный палец к стеклу и пытается написать FU… но после первых двух букв у него кончаются «чернила».

Полный разочарования, он глядит на свой палец, зажимает его и грустно качает головой, словно давно уже предвидел, что больше крови в нем не окажется. Он выпал из времени.

ОСТАНОВКА: ТЕЛЕБАШНЯ. Вдоль эскалаторов висят плакаты: Телебашня– хозяйка дома, и супруг у нее Интернационал, а бесчисленные шустрые радиоволны – это их ублюдки. Среди гостей здоровенный дяденька по имени Сателлит и стрекочущие тетки из семейства НОВОСТЕЙ: СЕГОДНЯ, ЗАВТРА и ПОВСЮДУ. Эскалатор плавно перетекает в мокрый асфальт, безлюдная местность, холмы из бетона и гигантское строение, которое кончается где-то среди звезд. Я еще двигаюсь некоторое время, усталый, готовый остановиться в любом отеле, который мне попадется. Позади небольшого сквера на перекрестке над невзрачным фасадом светятся буквы ОТ ЛЬ ФЕ КС, каждая из неоновых трубочек светит на свой лад, всего ярче – Ф. Я торопливо перехожу через улицу, мне сигналят, меня обрызгивают сзади. Вход расположен сбоку от неисправной надписи, причем это не обычные стеклянные двери, а тяжелое дерево, которое распахивается на дорожку и всей силой обратного движения загоняет гостя внутрь. Сперва – вестибюль, в нем вешалка, на вешалке висит единственное пальто. Вторая дверь открывает доступ в длинное, узкое помещение, где царит длинный, узкий барьер. Противоположная стена бездарно придерживает свои обои, в моих шагах появляется скептицизм. Из предпочтения здесь никто не останавливается, никто не резервирует для себя комнату с красивым видом из окна, никто не отмечает крестиком этот приют в пестром, прекрасно напечатанном каталоге. Остекленелый взгляд портье обещает не уговаривать гостя, чтоб тот остановился у них. В затхлом воздухе там и сям стоят несполоснутые пивные кружки.

– У вас найдется свободная комната?

– Да.

– Нельзя ли ее посмотреть?

– У нас все комнаты хорошие.

– Ничуть не сомневаюсь, но, может быть, я недостаточно хорош для вашей комнаты.

Портье поворачивается и выуживает связку ключей на деревянном щитке, где над двадцатью гвоздями выцарапано двадцать номеров. Затем он подходит к концу барьера, откидывает сбоку доску и начинает подниматься по лестнице, которая открывается взгляду лишь за углом. Лысая голова портье слегка покачивается на каждой ступеньке, тусклый свет дает разглядеть шишки и ссадины, словно этой голове слишком часто доводилось ударяться о низкий потолок там, где кончается лестница. Тяжелую голову поддерживают две жировые складки. Между съехавшими носками и слишком короткими штанинами выглядывает бледная кожа, в некоторых местах расцарапанная и помятая, и вот я уже следую за ним по коридору – он притопывает на каждом шагу, словно вознамерился разгладить складки ковра, – вплоть до последней двери, которую он не без труда отворяет, предварительно несколько раз потянув и толкнув ее левой рукой.

– Я вообще-то хозяин этой гостиницы.

– Меня зовут Бай Дан.

– Вы впервые в этом городе?

– Да.

– Нам уже много раз приходилось иметь дело с зарубежными гостями.

– Рад это слышать.

– Вот душ, а полотенце я вам сейчас принесу.

– А окон у вас нет?

– Нет.

– У вас что, вообще нет комнат с окнами?

– Свободных нет.

– Не рад это слышать.

– Это как понимать? Вы не хотите эту комнату?

– Ага, телевизор здесь все-таки есть.

– Телевизоры есть во всех комнатах, где нет окон.

– А бар у вас внизу есть?

– Нет, но я могу приказать, чтобы вам что-нибудь подали.

– И чай тоже?

– Да, и чай тоже. Ну так берете вы комнату или нет?

– Беру, вместе с черным чаем и хорошим виски.

– «Скотч» или «Бурбон»?

– «Скотч», одинарный, и чтоб не меньше двенадцати лет выдержки.

– Вот вам ключи. Замок слегка заедает.

– Я уже заметил.

– Сколько вы намерены прожить здесь?

– Не могу вам ответить. Я ищу одного человека.

– Это меня не интересует.

– А телефонная книга у вас есть?

– Да, она лежит внизу.

– Вы не могли бы прислать ее мне вместе с напитками.

– Вы можете позвонить снизу.

– Благодарю.

– Комнату полагается освободить до десяти игра, если вы намерены провести здесь только одну ночь.

– Понятно. Благодарю вас.

Я сажусь по-турецки на кровать. Рядом лежит мой серый мешок, я вытряхиваю его содержимое на колючее одеяло: складная игральная доска из дерева, кости и фишки, свидетельство о крещении и кинжал, запах серы, молчание и боль, сувениры гнева, возмущения и досады… упакованы, распакованы, забыты и вновь обнаружены, изъедены молью на складе, выставлены напоказ в витрине… закрыв глаза, зажав кости в руке, я отдаюсь потоку.

Желтый дом на углу, миновало совсем немного дней, а уже кажется, будто он остался в другой эпохе. Несколько десятилетий назад, когда поврежденный бомбами дом был заново отстроен, наружные стены его в память о предвоенных годах снова покрасили желтой краской. Не слишком придирчивые глаза могут это разглядеть, пусть даже некоторые пятна краски сейчас больше напоминают лишаи. Запущенный дом посреди запущенного квартала, среди запущенного города, но расположенный уж до того в центре, что с балкона пятого этажа вполне можно плюнуть на Министерство внутренних дел. Если смотреть с определенного расстояния, Желтый дом видится тщетной попыткой хоть как-то приукрасить громадное здание министерства, которое глядит на весь квартал сверху вниз, а запущенная клумба воплощает ту же тщетность, но в меньших масштабах.

Похоже, что подъезд и лестничная клетка охраняются государством как памятники архитектуры, ибо каждый новый изъян тотчас консервируется бездействием жильцов. Сразу за входной дверью висят на стене почтовые ящики, тяжелые железные емкости, в свое время рассчитывающие приобрести значимость благодаря письмам, но этим расчетам лишь единожды было суждено сбыться. Благодаря одной вполне заурядной пестрой открытке, судя по всему изображавшей берег Черного моря, однако снимок воспевал Адриатику, однако на почтовой марке было написано ИТАЛИЯ, а почерк принадлежал младшей дочери. У Златки прямо в глазах потемнело, она подозревала здесь какое-то недоразумение, она не могла это воспринять. Если родная дочь с мужем и сыном, как и каждый год, поехала отдыхать, поехала на свое родное Черное море, только теперь не на тот переполненный пляж, где все уже привыкли к недостаткам вроде солнечных ожогов, если она на прощанье лишь бегло поцеловала мать, то эта самая мать не должна получить от нее открытку из Италии – из Италии, которая так далеко, – и не должно в результате выясниться, что на сей раз подразумевались совсем другое море и совсем другой отдых, отдых без возвращения. Но так далеко ее мысли в этот момент не зашли, теперь она не совсем твердо стояла на своих тяжелых, измученных тромбофлебитом ногах. Открытка упала на пол, Златка протянула руки к почтовому ящику, ухватилась за него, и ящик, не привыкший к таким нагрузкам, прогнулся. Выскочил какой-то винт, ящик поехал вперед, он казался надломленным, таким ему и суждено было остаться. Никто не стал ни поднимать, ни заменять этот винт.

За похилившиеся перила на лестничном пролете до второго этажа жильцы должны сказать спасибо тому врачу, которого больше нет среди них. Врач отметил сливовицей запуск спутника, давший повод несколько раз подливать из бутылок, что стояли посреди низкого стола в квартире у одного коллеги, из бутылок, которые хозяин выставил с самого начала, как бы желая заранее познакомить собравшихся с программой вечера. Вообще-то так бывало почти каждый вечер у кого-нибудь из коллег, только на сей раз в честь Гагарина получилось особенно весело и разливанно, а это, в свою очередь, объяснялось тем, что вся улица вот уже много лет была разрыта – по слухам, здесь пытались найти школьный дневник генерального секретаря, – что все от мала до велика должны были по жердочкам пробираться в свой подъезд, что космические успехи до такой степени превзошли земные неурядицы, что записные остряки сами выходили на собственную орбиту. Как бы то ни было, нашему врачу ранним утром было куда как трудно с помощью перил втащить свое тело по лестнице на двенадцать ступенек, что и отразилось на перилах.

Между вторым и третьим этажами посетители спотыкаются о несчастье бывшего жильца, терзаемого великими музыкальными амбициями. Если память мне не изменяет, он был горнист. К сожалению, дарование его оставляло желать лучшего, по крайней мере на взгляд Григория, в те времена художественного руководителя Оперы, и Григорий не пожалел времени, чтобы указать молодому человеку на его возможности и порекомендовать ему избрать какой-нибудь другой род деятельности: логический ход рассуждений, здоровый человеческий разум. А как у тебя обстоит дело с математикой? Очень неуклюжий метод, сочла потом Златка. Как можно человеку, который мечтает о музыке, подсовывать в утешение математику? Но Григорий упорно отказывался дать горнисту место у себя в Опере и столь же упорно советовал ему подыскать себе другое занятие. Неожиданно для всех восьмая ступенька между вторым и третьим этажом принесла таившееся в ней решение этой проблемы. Часть ступеньки провалилась, горнист поскользнулся, съехал по лестнице вниз и остался лежать со сложным переломом руки на площадке второго этажа как раз перед дверью врача. Он начал трезвонить здоровой рукой, он громко кричал от боли и взывал о помощи, кричал долго, не переставая, во все крепнущем убеждении, что с ним произошло что-то страшное, именно с ним, а самосознание, что произошло именно с ним, только усиливало боль.

Должно быть, стены в подъезде не забыли эти крики, эти оклеенные множеством извещений о смерти стены, черно-белых извещений, одно подле другого, полное собрание смертей в этом доме с последней войны. Экспозиция жизни в историческом ракурсе, воодушевленная циклом, который длится вот уже сорок пять лет: квартира освобождается, квартира тотчас снова занята. В сердце больше места, и на лестничной клетке, где фотографии, подписанные чьим-нибудь именем, рядом с которым стоят две даты, повествуют о том, что в одной из восьми квартир на несколько дней или недель стало посвободнее. Люди за тяжелыми коричневыми дверями расстаются со своей безымянностью лишь после смерти, доверившись какому-нибудь родственнику, заказавшему много листков форматом с листок школьной тетради, а потом рассылавшему и расклеивавшему их на соседних столбах, на стене дома, у входа в булочную, на лестничной клетке. Эти извещения почти не изменились за много лет, ни по форме, ни по качеству печати. Имена умерших превосходят числом имена на дверных звонках, те были многократно заклеены, стерты, исправлены. На пятом этаже рядом с прочими именами буквы образовали красиво выписанное ГРИГОРОВ. И неудобочитаемое, поскольку выцветшее, ЛУКСОВ. Охраняет эту дверь неисправный бойлер.

Не далее как несколько дней назад я стучал в него зонтиком, покуда дожидался. Прежде чем Златка откроет, всегда проходит немало времени. Мы обнялись. Из Златки фонтаном брызнули слова, и так всякий раз, словно именно в эту минуту голос ее пробился к водоносному слою. По темному коридору я последовал за Златкой на кухню.

– Я ходила утром за покупками. Опять это заняло несколько часов…

Она села на угловой диванчик, взяла в руки нож и держала его так, словно хотела кого-нибудь заколоть. Вид у нее был довольно дикий, пожелтевшие волосы падали на испещренную пятнами кожу лба, сохранившиеся зубы торчали, точно могильные камни на городском кладбище.

– В моем возрасте, да еще в такую погоду, холодина-то какая, а мне надо бегать по всяким делам, а ноги сразу начинают болеть, ты ведь знаешь, ноги у меня отекают, будто они уже и без того недостаточно толстые, вода вся опускается книзу, и тут уж ничего не поделаешь, ну можно так жить, Бай Дан?

Она как раз чистила на столе грецкие орехи. По левую руку лежал целлофановый пакет с целыми орехами, по правую стояла тарелка с кусочками ядра. Посредине – скорлупа, отходы, одним словом, и свежерасколотый орех.

– Вот стоим мы, все сплошь старухи, и Черповска, полурусская из дома напротив, не помню, знаком ты с ней или нет, так вот, она вдруг начинает материться. Ты бы только послушал, как она это делает, да ее целый полк сербов не переговорит. Вот матерится она и матерится и заражает своей бранью остальных, и все подхватывают кто во что горазд, ты не поверишь, но я тоже начала, только я человек безобидный, тебе бы других послушать, вот это мастерицы!

Златка хихикает и тем напоминает мне Златку тридцатилетней давности, которая с жуликоватым злорадством улыбалась в ответ на житейские невзгоды.

– Мы их всех проклинали, они-то свой смалец имеют, а я, когда заведусь, меньше чувствую свои ноги, они у меня теперь не лезут в туфли, да и не туфли это, вот перед войной была я с отцом в Будапеште, и там он купил мне туфли, две пары, они на ноге как шарф вокруг шеи, вот это были туфли… а все из-за вас, мужиков, поганцы вы эдакие.

Круговые движения ее ножа не дали мне возможности уточнить, кого она подразумевает, то ли парламентариев, то ли каких других преступников.

– Когда я представляю себе, Златка, как вы все стоите в очереди перед магазином «Шипка», нервничаете, начинаете ругаться друг с другом, причем каждая кричит изо всех сил… представь себе, что депутаты смогли бы вас услышать, сперва отдаленный гул, нарастающий рокот, из всех кварталов устремляются пенсионеры, они тоже бранятся, они тоже присоединяются к вам, ваши проклятия становятся все громче, и некоторые депутаты тревожно привстают с мест, а оратор, один из этих самодовольных типов, скажем Лайнаров, отвлечен шумом, теряет нить выступления, глава парламента призывает к порядку, но кого, собственно, он призывает? В зале заседаний и без того все спокойно, все тихо, кто-то рывком распахивает дверь, и в зал врываются ваши проклятия, теперь здесь уже нельзя понять ни слова, так что приходится прервать заседание. Конституция проклята абсолютным большинством голосов, а вслед за вашими проклятиями вы и сами врываетесь в зал…

– Какое там врываться? В таких туфлях можно лишь ковылять, тут и на два шага уходит уйма времени…

– Не важно, сколько его уходит, вы штурмуете здание, изгоняете оттуда этих паразитов, которые разбогатели на ваших пенсиях, вы занимаете места в зале и продолжаете заседание…

– Да, да, и для начала увольняем весь этот клуб трепачей, мы экспроприируем паразитов в пользу пенсионеров… ты только посмотри на эти орехи – они совсем как уличные дети, каждый второй либо сгнил, либо испорчен, это вообще не орехи.

Она начала крошить огурец.

– Есть хочешь?

Я вымыл руки, попытался с помощью проволоки, обмотанной вокруг неисправного крана, остановить капель. Сперва пришлось его снять, ледяная вода брызнула во все стороны, я впихнул кран обратно, перекрыл сток, снова обмотал все проволокой. Потом всей тяжестью навалился на кран и запихнул его еще глубже. Теперь из него хоть и капало, но лишь изредка.

В молчании мы приготовили еду. Накрошенное положить в миску, залить кефиром, посыпать петрушкой. И еще кубики льда, наполовину растаявшие, потому что с полчаса назад вырубили свет. Я покрошил краюху хлеба и пожелал Златке приятного аппетита. Надо было распробовать петрушку и чеснок. Златка ела молча, пока тарелка не опустела, а потом еще протерла ее корочкой. Держа ложку в руке, она глядела на свою пустую тарелку. Мы играли в молчанку, пока сумерки не упали на землю, а Златкина ложка – на тарелку. И тут Златка закричала:

– Перерезать их всех, этих свиней, довольно мы их откармливали!

– Златка, Златка!

Но она продолжала кричать, она не обращалась ни ко мне, ни к соседям или родственникам. Даже к своим покойникам она не обращалась. Она взывала лишь к своим непрерывным разочарованиям и мукам.

– А нам они бросают никудышные бумажки. Перерезать, всех до единого перерезать.

Мало-помалу гнев ее иссяк. Я взял Златку за руку. Такой я еще ни разу ее не видел. Она сидела, застывшая и оцепенелая, словно памятник неизвестному солдату, и, как ни крепко я ее обнимал, напряжение не спадало. Глаза у Златки были пятнистые, как и ее кожа.

– Златка, я здесь, я здесь, у тебя. Может, выйдем с тобой погулять?

Я обнял ее за плечи, провел рукой по ее волосам, я уговаривал ее и ждал. Я поднял ее со стула и, поддерживая отечное тело, довел ее до постели. Я погладил ее по лбу, я рассказал ей про жадного епископа: тот много раз запускал руку в церковную кассу, и однажды, когда он собирался отслужить воскресную литургию, к его ризе кто-то приколол бумажные деньги. Покуда он кадил во все стороны света, риза за ним влачилась, и во всей церкви не нашлось ни единого человека, от которого укрылось бы это щекотливое обстоятельство.

– А ты помнишь, Златка, тогда даже самые набожные кусали сложенные для молитвы пальцы. Остальные просто выбегали из церкви и хохотали, пока снег не растаял у них под ногами. А ты еще обозвала меня зачинщиком.

Златка посмотрела на меня строгим взглядом, словно желая сказать: «Я и по сей день так считаю». Потом она задышала ровней, лежала, не отбирая у меня своих рук, несколько раз сглотнула на ухабистой дороге успокоения. И наконец она позволила сну увести ее. Я тихо затворил за собой дверь.