Текст книги "Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых"

Автор книги: Илья Смирнов

Соавторы: Анатолий Смирнов,Г. Бельская,Владимир Тюрин,Андрей Левандовский,Юрий Жук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Петр III – невежественный (в отличие от сына) и нелюбознательный (в отличие от деда) человек, лишенный ясных нравственных устоев, ленивый, невоздержанный, хотя и обладавший, правда, весьма своеобразным чувством юмора и демократизмом (общая черта деспотов), не выдержал испытания властью. Он решил, что сам сан самодержца – его лучшая и единственная гарантия и что он может всегда, в любой миг его жизни поступать так, как он того хочет. Император не был злобен. Он никого не казнил, не преследовал, более того, это ему принадлежит манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», освободивший это сословие от обязательной государевой службы. Это он окончательно упразднил страшное пугало петровской эпохи – Тайную розыскных дел канцелярию. Это он предвосхитил мысль Екатерины II о секуляризации церковных имений и запретил преследование возвращавшихся из-за рубежа раскольников. Это он закончил обременительную и ненужную России войну с Пруссией за чужие – австрийские и французские – интересы.

Но именно потому, что все его действия носили взрывной скоропалительный характер, ни у кого не было уверенности, что однажды выбранная система действий будет и дальше существовать. К порывам императора относились с опаской, а то и с прямым неприятием. Петр Федорович меньше всего был дипломатом и шармером: он полагал, что самодержцу это не нужно. А вот к эпатажу и кунштюкам сердце его так и льнуло, и он себе в них не отказывал. У гроба тетки, императрицы Елизаветы, он шутил, передразнивал священников, а в Духов день, как доносил французский посланник, «с громким смехом вышел из церкви». Адъютант начальника полиции Петербурга Андрей Болотов, часто наблюдавший императора, пишет о стыде, который охватывал присутствующих, когда Петр беседовал с иностранными дипломатами и проводил время в застольях с людьми случайными, например, с актерами и переводчиками итальянского театра. «А однажды, как теперь вижу, дошли до того, что вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут же на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки; ну все прыгать на одной ножке, а другим спогнутым коленом толкать своих товарищей. А по сему судите, каково же нам было тогда смотреть на зрелище сие из окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкающихся и друг друга наземь валяющих?»

Но, думается, публика не просто шокировалась эксцентричностью человека, который столь не похож был на государя. Дело, конечно, глубже: опасались тиранства, своеволия, ибо действия и поведение государя были непредсказуемы и выходки его могли рассматриваться как симптомы деспотизма. Страх перед самодержавным произволом и личной незащищенностью – вот что ощущали люди.

Боялись и возвращения к засилью немцев – пруссаков и голштейнцев. И Петр Федорович делал все, чтобы страхи эти умножить. Плохо было не то, что он вывел Россию из тяжелой войны, это-то хорошо, плохо было то, как он это сделал. В столкновении с Россией Пруссия потерпела поражение. Петр же превратил победу тетушкиных фельдмаршалов и генералов в национальное унижение. 25 февраля 1762 года в Петербург прибыл прусский посланник адъютант короля Гольц, и Петр III предложил Фридриху II самому составить мирный договор, условия которого Гольц затем прочитал императору без свидетелей. Гольц становится ближайшим другом Петра. Император публично клянется в верности своему кумиру – Фридриху II, носит его портрет в перстне, вешает другой – над изголовьем. И наконец, император объявляет, что начинает новую войну – с Данией, чтобы отвоевать Шлезвиг, ранее принадлежавший герцогству Голштейн. После странного окончания войны с Пруссией государство вовлекается российским императором (или принцем Голштейнским? – вопрошает все та же публика) в нелепую войну с Данией.

В Петербурге неспокойно. Русский современник оценивает июнь 1762 года как время «шаткое и самое критическое».

В Петербурге не просто неспокойно, в Петербурге – заговор. К июню 1762 года он созрел окончательно. И возглавляет его женщина, которую Петр III не терпит и всерьез не принимает, – его жена Екатерина Алексеевна.

Именно Екатерина оказалась тем центром, в котором соединились разнородные потоки оппозиции Петру III – и как личности и как воплощению (не важно, реальному или воображаемому) самодержавия деспотического.

Петр капризничал и кривлялся у гроба Елизаветы; Екатерина «в глубоком трауре приходила к гробу своей нареченной тетки и, став на колени, долго и глубоко молилась». Петр потешался над духовенством и выказывал презрение к православию, оставаясь в душе лютеранином. Екатерина была предупредительна с иереями и подчеркивала свою приверженность православию. Петр третировал гвардию, грозил распределить ее по армейским полкам. Екатерина, став любовницей Григория Орлова, завоевывала популярность гвардейцев; Петр, очертя голову, кидался в союз с Фридрихом II, готовился к бессмысленной войне с Данией. Екатерина подчеркивала приверженность австрийскому дому и не одобряла датский поход. Петр к месту и не к месту обращался к памяти деда, главным образом – памяти деда-самодержца. Екатерина показывала, что ей по душе просвещенное правление, что ей знакомы идеи Монтескье, Вольтера, она цитировала и Тацита.

Екатериной движет честолюбие, о котором мало кто догадывается, и страх за свое будущее.

Силы и личности заговора были разнородны. Орловы и близкие к ним вовлекли в него гвардейских офицеров, а те – часть солдат. Восторженная поклонница Просвещения, юная княгиня Екатерина Дашкова вела доверительные разговоры в Петербургских салонах в пользу Екатерины. К заговору примкнули сановники из числа наследников тех, кто пытался обуздать самодержавие еще в 1730 году. Первое место среди них занимал Никита Иванович Панин, ранее посланник в Копенгагене и Стокгольме, а ныне – воспитатель наследника Павла Петровича. Панин был убежденным сторонником шведской системы, ограничивающей власть монарха, и надеялся, что Екатерина – регентша при малолетнем императоре после устранения Петра III – последует его советам. Граф Кирилла Григорьевич Разумовский, полковник Измайловского полка, малороссийский гетман, сочувствовал заговору. Екатерина проявляла блестящие дипломатические способности. Она не разрушала иллюзий Панина и полунамеками обнадеживала Орловых, что возможен ее брак с Григорием, она не сводила Орловых с Разумовским, она предоставляла свободу рук Дашковой, не посвящая ее в свои связи.

Тревожен и страшен был петербургский июнь 1762 года.

После окончательного решения о походе в Данию гвардия открыто ропщет. Очевидец сообщает, что «безрассудство, упрямство и бестолковое поведение императора сделали его… настолько ненавистным, что в Петербурге, не остерегаясь более, все открыто уже высказывали свое недовольство».

12 июня, после трехдневных празднеств в честь мира с Пруссией, император уехал в Ораниенбаум, а через пять дней, 17 июня, Екатерина отбыла в Петергоф. Вероятно, именно в эти пять дней окончательно созрел сценарий переворота – арестовать императора в момент его возвращения в Петербург для начала датского похода.

В Петергофе Екатерина живет уединенно, никого не принимая, ни с кем не общаясь, никуда не выходя. Лишь 19 июня, по требованию императора, она появляется в Ораниенбауме – на домашнем спектакле, император играет в оркестре на скрипке – ив тот же день возвращается в Петергоф. Это был последний раз, когда она видела своего мужа.

А слухи, искусно подогреваемые сторонниками Екатерины, растут и ширятся в столицах и провинции, факты переплетаются с нелепицами, а то и с прямой ложью. Но общественное мнение, над которым Петр III глумился, полагая, что в России самодержцу все позволено, вершит свое дело.

Обстановка в Петербурге накалена до предела, достаточно искры – и последует взрыв. И искра вспыхнула.

Вечером в среду 26 июня капрал Преображенского полка, имени которого история не донесла, спросил поручика Измайлова, скоро ли свергнут императора. Измайлов, хотя и ощущавший атмосферу всеобщего неудовольствия, но в заговор не посвященный, передал о словах капрала ротному командиру, секунд-майору Воейкову, а тот – полковнику (впоследствии генерал-аншефу и сенатору) Федору Ивановичу Ушакову. Утром 27 июня, в четверг, капрала допросили в полковой канцелярии. И тут выяснилось, что он уже задавал этот вопрос капитану Пассеку, который, как и Измайлов, хотя прогнал его, но в отличие от Измайлова не донес по начальству. Более того, в канцелярии нашли показание какого-то солдата, что Пассек хулил императора. Кому-то из полковых чинов захотелось выслужиться, делу дали ход и послали подробный отчет Петру в Ораниенбаум. Пополудни из Ораниенбаума пришел приказ арестовать Пассека, что и было сделано в тот же вечер. И тогда заговорщики встревожились: ведь капитан-поручик гренадерской роты лейб-гвардии Преображенского полка (потом он станет камергером) Петр Богданович Пассек был одним из наиболее посвященных и активных участников заговора. Неизвестно, случайность ли арест Пассека или власти напали на след? Неясно, даст ли показания капитан-поручик или останется стойким (Пассек не проболтался, но об этом не знают заговорщики)?

И тогда решили действовать, не дожидаясь появления Петра в Петербурге. Риск большой: не изолировав императора, низвергнуть его, провозгласить Екатерину, не будучи уверенными, что Петр не ринется в Кронштадт или в действующую армию. Но выбора не было, понадеялись на атмосферу всеобщего недовольства, на нерешительность и трусость императора и, конечно, на великое русское «авось».

И надежды их оправдались.

Утром 29 июня (это была суббота) Екатерина получила донесение от заседавшего непрерывно Сената, где содержалось поздравление с днем тезоименитства наследника цесаревича Павла Петровича (о Петре III – ни слова) и сообщение, что в столице все «состоит благополучно». В шесть утра войска двинулась к Петергофу. По пути Екатерину встретил вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, который вез письмо Петра с предложением примирения и обещанием исправиться. Голицын, передав письмо, принес присягу верности Екатерине и присоединился к ее свите. В одиннадцать утра Екатерина в сопровождении конногвардейцев въехала в Петергоф, уже занятый ее передовыми частями. К тому времени гусары Алексея Орлова блокировали все подступы к Ораниенбауму и изолировали потерявшего всякое присутствие духа императора. В Петергофе Екатерина получила второе письмо Петра. Он просил прощения, отказывался от престола и умолял отпустить в родной Голштейн с Воронцовой и Гудовичем; он не знает, что решено заточить его в Шлиссельбург, куда отправлен посланец, чтобы приготовить каземат. Осталось только выманить Петра из дворца и избежать столкновения с голштейнцами. Миссию эту взялся исполнить генерал Измайлов. Генерал, которому Петр доверял… С готовым актом отречения Измайлов явился к Петру и через несколько минут получил желаемую подпись от императора, впавшего в состояние прострации.

В Петергофе, куда Петра привезли в первом часу дни 29 июня, он подвергся унижениям. История российская – и древняя, и новейшая – небогата примерами великодушия к проигравшим. Грубо приказали ему раздеться и, не дождавшись, сорвали Преображенский мундир. Некоторое время он сидел в одной рубашке, босиком, под насмешки и издевки солдат. Потом упал в обморок. Очнувшись, умолял не разлучать его с Елизаветой Воронцовой.

Н. И. Панин, обращаясь спустя много лет к этому дню, сокрушенно писал: «…Считаю величайшим несчастием моей жизни, что был обязан видеть Петра в это время». А в пятом часу дня из ворот Петергофа выехала большая карета «с завешенными гардинами, у которой на запятках, на козлах и по подножкам были гренадеры во всем вооружении, а за ними несколько конного конвоя». Отрекшегося от престола императора увозили в Ропшу. Она станет для него последним и недолгим местом жительства.

Кончился для Петра еще один долгий июньский день, день его именин… Екатерина на полпути к Петергофу, возбужденная, торжествующая, измученная напряжением, заснула не раздеваясь.

А потом начался пир победителей. 30 июня, в воскресенье, императрица торжественно въехала в столицу во главе гвардейских войск и линейных полков. Из окон, с крыш, заборов народ шумно приветствовал императрицу. Звон колоколов смешивался с полковой музыкой. В полдень Екатерина прибыла во дворец, где ее встретили наследник, сенат, синод и придворные, а оттуда проследовала в церковь, к молебну. Сержант Преображенского полка Гавриил Романович Державин в своих «Записках» вспоминал: «…День был самый красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены – пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось». Пил простой народ, не держалась на ногах и полиция.

Екатерина отблагодарила население, не только разрешив трехдневное пьянство в Петербурге. Был обнародован, указ «об облегчении народной тягости»: снизили на десять копеек с пуда цену на соль, «яко самой нужной и необходимой к пропитанию человеческой вещи». Сколько же соли надо было съесть, чтобы ощутить это благодеяние! А вот сподвижники по заговору были действительно одарены щедро: повышения по службе, чины, пенсии, дворянские звания и, главное, души, сотни душ рабов-крепостных. Раздачи крестьян и укрепление власти дворян над ними будут сопровождать все царствование поклонницы Дидро и Монтескье, и пропасть, вырытая Петром I, будет углубляться.

А самовластие, боясь которого свергли Петра III? В манифесте Екатерины II о восшествии на престол назидательно сообщалось, что «самовластие, необузданное добрыми и человеколюбивыми качествами в государе, владеющем самодержавно, есть такое зло, которое пагубным следствием непосредственною бывает причиною». Екатерина не стала жестоким деспотом, но осталась самодержицей в полной мере.

Неудобством для Екатерины оставался свергнутый император. Судьба Петра Федоровича была предрешена, видимо, в тот день, когда его отвезли в Ропшу, не в Шлиссельбург, как вначале предполагалось. В России уже жил в это время в шлиссельбургском каземате один бывший император – полубезумный, несчастный Иоанн Антонович. Теперь второй? И это при полном отсутствии прав на престол у Екатерины при сыне-наследнике?

Решение, конечно, приняла сама Екатерина. Но никогда вслух не высказала. Ближние к ней люди это хорошо поняли, к тому же Орловых продолжали заманивать возможностью брака Григория с императрицей. Так свершался заключительный этап трагедии.

Орловы торопятся. Живой Петр Федорович – препятствие честолюбивым замыслам братьев. Уже 30 июня по Петербургу разносятся слухи, что Петр Федорович нездоров. А он чувствует себя отнюдь неплохо и просит привезти любимую кровать из Ораниенбаума. В тот же день, 30 июня, ораниенбаумская кровать появилась в Ропше. Получает он (также по его просьбе) скрипку, собаку и камердинера. Петра держат в тесной комнате, не разрешают выйти даже на террасу или в другое помещение. Над ним издеваются. Шестого июля утром вышедший в сад «подышать чистым воздухом» камердинер Петра внезапно схвачен солдатами, посажен в уже приготовленный экипаж и увезен. Петр остается один на один с тюремщиками…

Вечером из Ропши прискакал гонец с письмом Екатерины от Алексея Орлова. Пьяной рукой Орлов написал:

«Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить». На ужине, кончившемся умышленным (и уж меньше всего случайным) убийством Петра, кроме Алексея Орлова и Федора Барятинского, присутствовали и другие, те, которые «все до единого виноваты»: будущий камергер Григорий Теплов, лейб-медик Карл Крузе, сержант гвардии Николай Энгельгардт, конногвардейский капрал Григорий Потемкин, отец русского театра Федор Волков и еще несколько человек. Кто из них задушил Петра, в точности неизвестно, но убивали все.

На следующий день «скорбный» манифест Екатерины II сообщил, что «бывший император Петр Третий обыкновенным прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику» и скончался. В ночь с 7 на 8 июля тело Петра было перевезено в Александро-Невскую лавру. Гроб, обитый красным бархатом, с наброшенным на него парчовым покровом, вокруг которого не поместили ни орденов, ни других знаков отличия, был поставлен на катафалк. Как сообщали очевидцы, лицо одетого в форму голштейнских драгун императора «черно, чернее, чем у апоплектика. На шее широкий шарф, но офицеры не дают времени всмотреться, приглашая проходить, проходить…»

Народ, толпившийся вокруг церкви, долго не расходился, словно ожидая чего-то. Уже ходили, как отмечали полицейские донесения, по городу «неосновательные толки и пустые враки».

Ни новая императрица, ни придворные, ни простой люд – словом, никто из расходившихся после погребения и представить себе не мог, что эти толки и враки спустя годы вдруг обретут реальность в плутоватом, бородатом и трусоватом лицедее, который в странном и необъяснимом порыве примет имя погребенного в июльский день 1762 года человека и даст свое настоящее имя пронесшемуся по России жуткому и кровавому смерчу – пугачевскому бунту.

Владимир Тюрин
Бедный Павел

Собрались у преображенца Талызина, ужинали. У генерала Талызина, командира гвардейского Преображенского полка, что квартировал в пристройке Зимнего дворца. Хозяин отсутствовал, но вино лилось рекой. Больше всего было обер-офицеров, молодых людей от прапорщика до капитана, появилось и несколько штаб-офицеров, солидных полковников гвардии. Как обычно, разговоры, анекдоты и… насмешки в адрес государя. Заурядная офицерская попойка в промозглом Петербурге вечером одиннадцатого марта 1801 года. Правда, странно, что гости, не бог весть какая знать, собрались по личному приглашению наследника российского престола Александра Павловича и генерал-губернатора столицы Петра Алексеевича Палена…

Время близится к полуночи, ужин – к концу. И вот появляются генералы – граф Пален, барон Беннигсен и братья Зубовы. Принесли еще шампанского. Пален и Беннигсен не пили, но молодым людям подливали щедро. Шум, напряженное возбуждение. Наконец Пален просит шампанского и поднимает тост за здоровье его императорского величества Александра. Александра? Позвольте, ведь Александр – наследник. Это ошибка. Нет, не ошибка. Платон Зубов, фаворит Екатерины, громогласно заявляет, что такова была еще воля покойной императрицы, а Пален говорит, что наследник согласен. Сомнений у разгоряченных вином людей нет. Но как быть с нынешним царем? Что если он станет сопротивляться? Там видно будет. И глава заговорщиков, граф Пален, произносит (разумеется, по-французски) свою вошедшую во все мемуары фразу: «Не разбив яиц, не приготовишь омлета».

Пален делит нетрезвых офицеров на две партии: одна пойдет с ним, другая – с Платоном Зубовым и Беннигсеном. Пойдут разными путями. Но место встречи одно и цель одна. Место – Михайловский замок, цель – убийство императора Павла I.

Павел Петрович родился 20 сентября 1754 года. Ему было восемь лет, когда по воле матери Екатерины был убит его отец, Петр III. И сорок два года, когда он, дважды женатый, отец многочисленного семейства, затаившийся в своей крепости Гатчина, нервный, экзальтированный, униженный своей матерью и всю жизнь ее страшившийся, взошел на долгожданный и столь желанный престол.

С воцарением Павла оборвался екатерининский век. Все присутствовало в этом веке и все переплелось – просвещение и цинизм, блестящие победы Румянцева и Суворова и страшный, беспощадный пугачевский бунт; князь Щербатов, бичевавший пороки общества и вздыхавший об «изгнанной добродетели» и «странной нравственности», и Радищев, со слов которого «душа моя страданиями человеческими уязвлена стала» началась история русской интеллигенции, вольтерьянство и масонство.

И наследник престола цесаревич Павел был дитятей екатерининской эпохи, эпохи, которую он так страстно возненавидел. Его воспитателем был Никита Иванович Панин, просвещенный вельможа, сибарит, развратник, интриган и… вольнодумец. Екатерина хотела пригласить д’Аламбера, но тот, прочитав манифест, в котором смерть Петра III объяснялась геморроидальной коликой, сказал, что в Россию не поедет, поскольку подвержен той же болезни. Панин пытался воспитывать Павла, правда, непоследовательно, в духе Руссо, но наследнику нравился и Фридрих Великий, недостатка в поклонниках которого не было при дворе. Павел был неглупым, резвым, жизнерадостным, полным великодушных порывов ребенком. Но очень рано определился тот разрыв между безудержной фантазией и волей, который стал несчастьем для будущего императора и России: Павел желал немедленно реализовать свои фантазии, его натуре было неведомо расстояние между импульсом и действием. А импульсы эти были импульсы самодержца… У него настойчивый, болезненный интерес к тайне своего рождения (ходили слухи, что отцом Павла был граф Салтыков). Он неотвязно размышлял о судьбе отца, Петра III, о котором при дворе говорили глухо и неохотно. Но едва ли не главное – отчуждение от матери, стыд за ее образ жизни, ненависть к ее бесконечно сменяющимся фаворитам и, конечно, страх. Страх перед возможностью быть лишенным престола, ведь отобрала же Екатерина у Павла и его жены первенца Александра. Чувства эти застилали глаза, заставляли видеть только дурное в правлении матери, не давали понять, почему мать называли Великой. В конце ее царствования мать для него – враждебная, развратная лгунья, отнявшая у него, законного наследника, российский престол.

Гамлетом представлялся европейским дворам великий князь Павел, путешествовавший со своей супругой по Европе в 1781–1782 годах. Австрийский актер Шредер получил от императора Иосифа II 50 дукатов за счастливую мысль «не ставить трагедию Шекспира на императорской сцене во время пребывания в Вене графа Северного (под таким именем путешествовал Павел. – В. Т.), поскольку в зале очутятся два Гамлета». Сам цесаревич охотно входит в эту роль, рассказывая друзьям о встрече с тенью Петра (правда, не Петра III, а Петра Великого), которая воскликнула: «Павел, бедный Павел, бедный князь!».

Почести и торжественные приемы, которые оказывались в его лице великой державе и великой государыне, он принимал на свой счет. Он полагал, что Европа, восхищена им и боится его… Бедный Павел! Вообще же Европа только расстраивала его. «Эти немцы обогнали нас на два века!» – воскликнул он, когда пересек русскую границу.

В 1783 году, после смерти Григория Орлова, дворец бывшего фаворита Екатерины II в Гатчине, построенный итальянцем Ринальди, перешел к Павлу и стал его любимым местопребыванием. Здесь он создавал свою армию, полагая, что продолжает дело своего прадеда, здесь был его двор – рыцарский, как он считал. И прообразом будущего царствования стала Гатчина, а екатерининский двор, видя Гатчину, содрогался.

Павел был реформатором по натуре, реформатором, задумавшим упорядочить государство, подтянуть распущенное дворянство, облагодетельствовать подданных, быть одинаково добрым для всех государем. Дитя века Просвещения, Павел, после революции во Франции желавший пушками воевать с идеями энциклопедистов, хотел, как и Робеспьер с Маратом, облагодетельствовать людей, не считаясь с их волей и желаниями. Но он не был якобинцем, он был самодержцем. И реформаторские планы в сочетании с сумасбродным характером дали результаты удивительные.

Из хаоса идей, бродивших в его голове, еще в Гатчине выкристаллизовалась мысль о военной реформе. Начать, как великий предок, с армии, остальное приложится. И он начал: создал гатчинцев – двухтысячное войско, одетое по прусскому образцу и затянутое в мундиры, носившее напудренные парики, косички и гамаши.

Жить при гатчинском дворе было трудно. Мнительность и раздражительность великого князя отравляли жизнь семьи и придворных. Малейшее возражение вызывало гнев. Однажды он приказал высечь кучера за то, что тот отказался свернуть на дорогу, по которой не было проезда, заявив: «Пусть лучше я сверну шею, но чтобы слушались». Любимец Павла Растопчин писал: «Не без чувства скорби и отвращения следят здесь за образом жизни великого князя; он как будто все усилия прилагает к тому, чтобы вызвать ненависть к себе».

Напряженность и скука царили при гатчинском дворе. Теща великого князя Константина Павловича, герцогиня Саксен-Кобургская вспоминала: «Принужденность и молчание – все по старинной прусской моде… Офицеры свиты великого князя точно срисованы со страниц старого альбома».

Павел не любил людей и не ценил их. Он ни к кому не привязывался, мог мгновенно приблизить и так же быстро охладеть. После смерти Н.И. Панина в его окружении не было людей достойных или государственно мыслящих. «Великий князь, – замечал Растопчин, – окружен людьми, самый честный из которых заслуживал быть колесованным без суда». Первое место, безусловно, занимал сам Растопчин, героический Герострат, которому приписали сожжение Москвы. И все-таки он был предан великому князю.

Преданным был и Алексей Андреевич Аракчеев, сын бедного мелкопоместного дворянина, человек грубый, мелочный, ограниченный, на службе жестокий, но способный администратор и артиллерист. Казнокрадом, наушником и сводником был камердинер, брадобрей и наперсник Павла – турок, попавший мальчиком в русский плен и превратившийся в графа Ивана Павловича Кутайсова – он был родом из Кутаиси.

Первый брак Павла был неудачен: принцесса Вильгельмина Гессен-Дармштадтская, ставшая в России великой княгиней Наталией Алексеевной, на которой он женился романтическим сентиментальным девятнадцатилетним юношей, изменяла ему с его ближайшим другом, князем Андреем Разумовским. Это было для него ударом. Он чувствовал себя одиноким, а всех вокруг ощущал предателями. Подозрительность на благодатной почве произрастала щедро. Наталия Алексеевна скончалась от родов после трех лет супружества, и через несколько месяцев Павел женился на вюртембергской принцессе Софии-Доротее, будущей императрице Марии Федоровне. Это была высокая, статная, близорукая блондинка, склонная к полноте, образованная и ограниченная. Призванием ее были благотворительные и воспитательные учреждения. Первые десять лет они были идеальной супружеской парой. Мария Федоровна родила в 1777 году Александра, а потом еще девять детей – трех сыновей и шестерых дочерей.

Затем появилась фаворитка – фрейлина Екатерина Ивановна Нелидова, которая имела на великого князя большое влияние. После воцарения Павла Нелидову сменила юная Анна Петровна Лопухина, в замужестве Гагарина, и отношения Павла с Марией Федоровной окончательно расстроились.

Уже в Гатчине характер Павла сделал жизнь его семьи невыносимой. Растопчин писал Воронцову: «Великий князь Александр ненавидит отца; великий князь Константин его боится; дочери, воспитанные матерью, смотрят на него с отвращением, все улыбаются и желают его погибели».

Когда пятого ноября 1796 года пивший кофе Павел узнал о появлении в Гатчине графа Николая Зубова, старшего брата фаворита матери, он решил, что его пришли арестовывать. Он ошибся – его звали царствовать. Екатерина умирала, не успев передать престол Александру, минуя его отца, как она того хотела. Шестого ноября новый государь издал свое первое распоряжение – на улицах Петербурга были расставлены караульные будки, окрашенные в прусские цвета – белый и черный. И начались перемены.

«Тотчас – вспоминал Г.Р. Державин, – все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорты, тесаки и, будто бы по завоеванию города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом». Столица, по мнению другого современника, внезапно приняла вид «немецкого города, существовавшего два или три века назад». Как недавно в Гатчине, на улицах бушевали полицейские, срывая с прохожих круглые шляпы и разрывая их на куски, срезая полы фраков, сюртуков и шинелей.

Распоряжения первых месяцев… Издается указ, запрещающий ношение круглых шляп, высоких сапог, длинных панталон, башмаков с завязками и предписывающий треуголку, зачесанные назад волосы, напудренные и заплетенные в косу, башмаки с пряжками, короткие панталоны и стоячий воротник. Освобождается из Шлиссельбургской крепости масон Новиков и возвращается из ссылки Радищев. Павел посещает в Мраморном дворце Костюшко, обнимает его, объявляет об освобождении, заставляет взять подарки – дорожную карету, столовое белье, посуду, соболью шубу, деньги – и разрешает уехать в Америку. Отзывается армия из Персии, отменяется рекрутский набор. В Лифляндии и Эстляндии восстанавливаются земские учреждения, высылаются из столицы князь Платон Зубов и княгиня Екатерина Дашкова, а казачий атаман Платов заключается в крепость.

«Невольно удивляешься, – писал мемуарист, – огромному числу указов, узаконений, распоряжений в короткое царствование; но это была ломка всего екатерининского, порывистые проявления безумия и своеволия – работа страшная и непрестанная!». Через массу анекдотов о Павле, основанных на реалиях или являющихся вымыслом, проходит одна мысль – в России в это время царит атмосфера произвола и беззакония, созданная императором, поставившим себя выше закона, а иногда и здравого смысла. Он хочет во все вникать, все делать сам. Исчезает разница между государственными делами и кухонными предписаниями. Он делает запросы губернаторам, почему такой-то унтер-офицер болен, а другой переводится из Москвы в Петербург. Портным под страхом наказания воспрещается обработка невымоченного сукна, а лакеям и кучерам – ношение перьев. Дамам воспрещается надевать через плечо пестрые ленты, молодые люди всюду должны снимать шляпы перед старшими, цветочные горшки могут стоять только за решеткой, никто не должен носить бакенбарды, женщинам запрещено носить синие юбки с белыми блузами, никто не должен ездить быстро по Петербургу, запрещается аплодировать в театре, пока император не подаст знака. И так без конца.

Полицейский надзор и сыск царят в России. Приставы присутствуют на балах и вечерах, письма перлюстрируются. Подданным запрещено употреблять такие слова, как общество, гражданин, отечество, а заодно и слово «курносый» – Павел был курнос. Запрещается ввоз в Россию книг из-за рубежа, включая музыкальные ноты.