Текст книги "Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых"

Автор книги: Илья Смирнов

Соавторы: Анатолий Смирнов,Г. Бельская,Владимир Тюрин,Андрей Левандовский,Юрий Жук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Царевич бросился за советом к своим доброжелателям и друзьям. Вяземский и Кикин сразу же посоветовали отказаться от престола. Граф Федор Михайлович Апраксин обещал замолвить слово перед царем, равно как и князь Василий Владимирович Долгорукий, который также выразил готовность уговорить царя отпустить Алексея в деревню, добавив: «Давай писем хоть тысячу, еще когда что-то будет». 31 октября Алексей написал отцу письмо, в котором отрекался от престола, недвусмысленно давая понять в чью пользу: «Того ради наследия… Российского по вас (хотя бы и брата у меня не было, а ныне, слава Богу, брат у меня есть, которому дай, Боже, здоровье) не претендую и впредь претендовать не буду…»

19 января 1716 года Петр пишет второе обвинительное письмо «Последнее напоминание еще». Странное и нелогичное письмо. Царь не довольствуется отречением сына, а требует от него ответа на упреки в «негодности», хотя в своем письме Алексей уже эту свою «негодность» признал. Не верит он и отречению: «К тому ж и Давидово слово: всяк человек ложь. Також хотя бы и истинно хотел хранить, то возмогут тебя склонить и принудить большие бороды (царю всюду мерещились попы. – В. Т.), которые ради тунеядства своего, ныне не в авантаже обретаются, к которым ты и ныне склонен зело». И новое требование: постричься в монахи, «ибо, – пишет Петр, – без сего дух мой спокоен быть не может». И наконец, прямая угроза: «А буде того не учинишь, то я с тобой, как с злодеем, поступлю».

На следующий день царевич ответил отцу согласием постричься. И снова Петр не удовлетворяется покорностью сына и не спешит дать согласие на пострижение. Наверное, не только Кикину, произнесшему эти слова, но и Меншикову с Екатериной, приходила в голову мысль, что «Клобук же не прибит к голове гвоздем, можно будет, когда понадобиться, его и снять». В сентябре 1716 года царевич получил от отца из Копенгагена третье письмо, в котором содержалось требование немедленного приезда в армию. После этого письма Алексей решился. 26 сентября он простился с сенаторами и выехал из Петербурга.

Бегство

28 сентября 1716 года царевич Алексей поблизости от Либавы встретил свою тетку, царевну Марью Алексеевну (единоутробную сестру отца), возвращавшуюся с лечения из Карлсбада, и сердечно с нею беседовал. В тот же день в Либаве он увидел верного Кикина, также вернувшегося из Карлсбада. 21 октября курьер Сафонов доносил царю, находившемуся в Шлезвиге, что царевич едет вслед за ним. Но когда Алексей проехал Данциг, следы его затерялись. 9 декабря Петр приказал генералу Вейде, командовавшему русскими войсками в Мекленбурге, начать розыски царевича, а на следующий день вызвал к себе, в Амстердам, русского резидента в Вене Веселовского и велел ему искать беглеца.

А царевич тем временем уже находился в тирольском замке Эренберг. 10 ноября он появился в Вене под именем польского шляхтича Коханского. Остановившись в гостинице, он отправил своего слугу к вице-канцлеру графу Шёнборну. В тот же вечер он встретился с графом в его доме. По рассказу Шёнборна, царевич бросился к нему, озирался и бегал по комнате, сильно жестикулируя. «Я пришел сюда просить императора, моего свояка, о покровительстве, – произнес он наконец, – о спасении жизни моей: меня хотят погубить, меня и бедных детей моих хотят лишить престола». И далее последовало объяснение событий так, как понимал их сам Алексей, и трудно удержаться от мысли, что со многим в этом объяснении трудно не согласиться (по крайней мере, психологически): «Отец мой окружен злыми людьми, до крайности жестокосерд и кровожаден, думает, что он. как Бог, имеет право на жизнь человека, много пролил невинной крови, даже часто сам налагая руку на несчастных страдальцев; к тому же неимоверно гневлив и мстителен, не щадит никакого человека, и если император выдаст меня отцу, то все равно, что лишит меня жизни. Если бы отец и пощадил, то мачеха и Меншиков до тех пор не успокоятся, пока не запоят или не отравят меня». И наконец, главное, по мнению Алексея, объяснение: все шло хорошо, пока не стали рождаться у него дети и новая царица не родила сына, после чего Екатерина и Меншиков «раздражили против меня отца».

Австрийские родственники взяли Алексея под свое покровительство, и 7 декабря 1716 года он был тайно перевезен в горную крепость Эренберг, что в Тироле. Тем временем резидент Веселовский сообщил Петру, что царевич находится в Австрии. Немедленно был послан гвардии капитан Александр Румянцев с четырьмя офицерами – Веселовский полагал, что царевича можно схватить и увезти. Румянцев быстро обнаружил местопребывание Алексея и направился в Эренберг, но царевича там уже не было: в мае Алексея вместе с его любовницей Евфросиньей перевезли в Неаполь и поместили в замке Сан-Эльмо. Но уже в конце июня Румянцев, неотступно следовавший по пути царевича из Тироля в Неаполь, а затем побывавший у Петра в Спа, появился в Вене – на этот раз вместе с хитрейшим петровским дипломатом Петром Андреевичем Толстым, всю жизнь замаливавшим грех перед Петром: в оные времена он был сторонником Софьи. Посланцы Петра стали добиваться у цесаря выдачи царевича или, по крайней мере, позволения увидеться с ним и передать отцовское письмо. Австрийский император под нажимом министров, не желавших ссориться с царем, согласился допустить свидание, но неаполитанскому вице-королю графу Дауну была дана инструкция, красноречиво свидетельствующая, что иллюзий в отношении Петра австрийский двор не питал: «Свидание должно быть так устроено, чтоб никто из московитян (отчаянные люди и на все способные) не напал на царевича и не возложил на него руки…»

24 сентября 1717 года Толстой и Румянцев прибыли в Неаполь, а через день увиделись с Алексеем и передали ему письмо отца, в котором Петр писал: «Обнадеживаю тебя и обещаю Богом и судом Его, что никакого наказания тебе, если ты воли моей послушаешься и возвратишься». Алексей был смертельно напуган. «Мы нашли его в великом страхе, – сообщал Петру Толстой, – и был он того мнения, будто мы присланы его убить». Слабохарактерный царевич метался, не решаясь дать определенный ответ. Агенты Петра пустили в ход убеждения, угрозы, лесть. Был подкуплен секретарь вице-короля Вейнгард, который «конфиденциально» сообщил царевичу, что венский двор готов его выдать – это была наглая ложь. Толстой уговорил Евфросинью убедить царевича вернуться, обещая, что отец отпустит их на спокойное житье в деревню. Наконец, Толстой объявил уже обессиленному Алексею, что скоро отец сам приедет в Неаполь. Эта ложь окончательно сломила Алексея. «Не только действительный подход, – писал Толстой, – но и одно намерение быть в Италии добрый ефект их величествам и всему Российскому государству принесли».

И царевич сдался. 3 октября он объявил Толстому и Румянцеву, что готов вернуться, если получит от отца прощение и ему будет позволено обвенчаться с Евфросиньей и жить в деревне. Разумеется, такое обещание было ему дано. После посещения Бари для поклонения мощам Св. Николая чудотворца Алексей через Рим, Венецию и Вену двинулся домой. В дороге он получил новое письмо Петра, в котором тот подтверждал свои прежние обещания. Толстой и Румянцев, неотступно находившиеся при нем, устроили так, что Вену проехали ночью, не повидав императора. В Брюнне (Брно) генерал-губернатор Моравии граф Колоредо по приказу императора увиделся с царевичем, чтобы узнать, по своей ли воле он возвращается в Россию. Алексей извинился за то, что не представился императору, и ответил на вопрос утвердительно. Свидание происходило в присутствии Толстого.

Беременная Евфросинья тем временем тоже ехала домой, другой дорогой, через Нюрнберг и Берлин. Влюбленные постоянно обменивались письмами и царевич постепенно успокаивался. А тем временем несколько почт из России было задержано с тем, чтобы Алексей не получил какого-то известия, что дела обстоят не столь радужно, как ему рисовал их Толстой. 31 января 1718 года царевич прибыл в Москву, а 3 февраля начался заключительный акт его трагедии.

Размышляя о том, что произошло впоследствии, трудно отказаться от мысли, что и в этих событиях – бегстве и возвращении царевича – не все так просто, как хотел позже представить Петр.

Почему Петр не разрешил Алексею уйти в монастырь, а неожиданно вызвал его в действующую армию?

Почему Кикин, встретив Алексея в Либаве, сказал ему, что Веселовский говорил с вице-канцлером Шёнборном и тот обещал царевичу покровительство австрийского императора? Кикин – человек, преданный Алексею, лгать тому не мог: он, несомненно, разговаривал с Веселовским. Зачем же Веселовский, который принял позднее такое горячее участие в возвращении Алексея, по сути дела провоцировал царевича к бегству в австрийские пределы – по логике вещей, единственное место, где беглец мог укрыться? И почему, когда впоследствии на пытке Кикин об этом рассказал, Веселовского не вызвали для объяснений? И наконец, почему после смерти Алексея Веселовский бежал и в Россию никогда не вернулся? И почему Петр до конца своих дней так страстно хотел его найти, обещая 20 тысяч гульденов в награду тому, кто разыщет беглого дипломата? Не было ли тонко и хитро задуманного плана, в котором учтены были родственные связи Алексея и его слабохарактерность, чтобы побудить его к бегству, которое можно было бы представить изменой? Конечно, это всего лишь предположения и домыслы, но…

А ложь Петра и его посланцев, чтобы вынудить Алексея вернуться? Обещания прощения, убаюкивание возможностью жить частной жизнью с Евфросиньей? И циничная инструкция царя своим посланцам – Толстому и Румянцеву: обещать прощение и «употреблять… вымышленные рации и аргументы» в то время, когда уже готовились следствие и процесс?

И ответ регента Франции герцога Орлеанского (он правил при малолетнем Людовике XV) русскому посланнику в Париже барону Шлейницу, когда тот сообщил ему в разгар расследования «заговора» об отрешении Алексея от наследства, весьма интересен: «Царское величество в бытность свою во Франции (Петр побывал там еще в апреле – июне 1717 г.) открыл мне по секрету о своем намерении; признаюсь, тогда я боялся, не опасно ли это дело; но теперь мне остается только удивляться искусству царского величества, с каким он поступил в этом деле».

Суд и смерть

3 февраля 1718 года в кремлевском дворце были собраны сенаторы, сановники, генералы. Царь (опять публично!) произнес гневную речь, исчислив действительные (их немного) и мнимые (их более чем достаточно) вины Алексея и закончил свою речь требованием, чтобы сын отказался от прав на престол (к этому Алексей был готов) и – полная неожиданность – назвать соучастников в заговоре и измене. Не дав царевичу опомниться, Петр увлекает его «в близ лежащую камору», и там обманутый и сломленный Алексей в угоду отцу называет «соучастников», точнее – просто близких и сочувствующих ему людей. А тем временем вице-канцлер П. П. Шафиров уже готовит, несомненно, заранее обдуманную клятвенную запись, которую сопровождаемый всеми собравшимися царевич подписывает в Успенском соборе, перед крестом и Евангелием. В тот же день обнародован царский манифест, в коем прописаны «вины» царевича, за что он отстраняется от престола, а наследником назначается его единоутробный брат Петр, хотя он еще и «малолетен сущий». Не обошлось и без прямой лжи: в манифесте заявлялось, что царевич вернулся по требованию австрийского императора, который «из-за него с нами войны вести не захочет» и потому царевич «против воли, согласился к нам ехать».

Но это было лишь начало. На следующий день началось оправдание манифеста и разыгранного 3 февраля действа: изобличение преступников, раскрытие заговора и государственной измены. 4 февраля от царевича были затребованы «вопросные пункты» о соучастниках и замышляемых действиях, иначе, как сказал Петр, «и пардон не в пардон будет». И, не дожидаясь ответа царевича, поскакали гонцы (уже 5-го!) за «соучастниками» в Петербург и, конечно же, в Суздаль, где находилась бывшая царица Евдокия.

Со всех сторон в страшное Преображенское свозятся «участники заговора», близкие Алексея, а то и просто оговоренные люди. В феврале – марте нещадно пытают Кикина, камердинера царевича Афанасьева, домоправителя Еварлакова… И мстительная радость Петра – добрались до матери царевича, нелюбимой жены Великого, которой тот мстил всю свою жизнь (за что? за свою неверность и любовь к другим женщинам?).

Бывшая царица сознается в связи с присланным в Суздаль для солдатского набора майором Глебовым, причем было это, как показал сам Глебов, «тому лет с восемь или девять». Арестовывают тетку Алексея, царевну Марью, единственная вина которой, как устанавливает следствие, заключалась в том, что она плакалась на бесконечную войну, на великие подати, на разорение народное, и «ее милостивое сердце снедала печаль от воздыханий народных». Взяли ростовского епископа Досифея, который говорил с неодобрением о деятельности преобразователя: «Посмотрите, у всех на сердцах, извольте уши пустить в народ, что в народе говорят».

Крутится мельница-застенок в Преображенском. «Участники», свидетели, случайные люди – все под пытками или запуганные на допросах дают показания. Разговоры, ненароком или по пьянке оброненные слова, зачастую многолетней давности, просто невысказанные мысли и настроения – все годится, все подшивается в пухлые тома, все служит одной цели. А цель эта – обвинение Алексея, который уже сломался, особенно после того, как его любимая, Евфросинья, тоже запуганная (и которой было обещано прощение), предает его и на очной ставке рассказывает (или говорит подсказанное) о том, что думал и хотел Алексей.

А круг подозреваемых все расширяется, уже не только Лопухины и Нарышкины, родственники царицы Евдокии и Алексея, попадают в него, но и люди ближнего круга царя – князь В. В. Долгорукий, князья Д. М. и М. М. Голицыны, граф Б. П. Шереметев, митрополиты Стефан Яворский, Иов Новгородский, даже Меншиков в Петербурге затаился и жадно ловил известия из Москвы.

В середине марта в Москве началась расправа. Казнили Кикина и расстриженного епископа Досифея. Страшную казнь уготовил царь майору Глебову – он был посажен на кол. Майор оказался человеком мужественным. На допросах он никого не оговорил, всю вину за адюльтер с Евдокией взял на себя, а на колу «никакого покаяния учителям (священнослужителям. – В. Т.) не принес, только просил тайно в ночи, через учителя иеромонаха Маркелла, чтоб он сподобил его Св. Тайн, как бы он мог принести к нему каким образом тайно, и в том душу свою испроверг». Сослан Семен Нарышкин, секут кнутом женщин из Суздаля, замешанных «в дело» Евдокии.

Закончились казни в Москве, отправлена в Ладогу царица Евдокия (инокиня Елена), в Шлиссельбург – царевна Марья Алексеевна, и царь отбывает в Петербург, куда велит доставить Авраама Лопухина, Василия Владимировича Долгорукого, Афанасьева, Еварлакова и других служителей царевича. В мае уже в Петербурге начались новые допросы и пытки, на которых присутствует (не всегда, правда) и сам Петр. Дает показания доставленная в столицу Евфросинья (ее содержат в крепости). Разыгрывают комедию перед австрийским двором – для европейского, как бы сейчас сказали, общественного мнения: требуют отозвания цесарского посланника Плейера и передачи писем царевича к своему свояку – австрийскому императору, пытаясь представить действия Алексея государственной изменой. От царевича непрерывно требуют письменных объяснений, которые тот дает, сломленный и еще надеющийся на снисхождение (которое ему допросчики, в первую очередь П. А. Толстой, видимо, обещают).

13 июня назначается суд над Алексеем в составе 127 высших сановников государства. На следующий день царевича привозят в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, где еще в мае учрежден застенок. А 17 июня совершается уму непостижимое: в Сенате царевич подписывает написанные Толстым показания и по этим показаниям допрашивают с пытками (в Сенате!) в присутствии Алексея Лопухина, Вяземского, князя Василия Долгорукого и протопопа Якова Игнатьева – духовника царевича. Распространен слух, что царевич в сознании своей вины предался беспробудному пьянству (небезынтересно было бы знать, кто давал ему водку в каземате?).

19 числа царевича приводят в застенок и впервые пытают – бьют кнутом, добиваясь утвердительного ответа на заранее сфабрикованное обвинение: «…хотел учинить бунт и к тем бунтовщикам приехать (речь шла о поездке 1716 года по вызову отца к армии, расквартированной в Мекленбурге, до которой Алексей не доехал, сбежав в Вену. – В. Т.), и при животе отцове, и прочее, что сам показал и своеручно написал, и пред сенатом сказал: все ль то правда, не поклепал ли и не утаил ли кого?». 22 июня после посещения Толстого царевич «признался»: австрийский двор обещал помочь ему завладеть российской короной.

Но даже под угрозами и пыткой Алексей написал свои признания в сослагательном наклонении: «Ежели бы до того дошло, и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал и вооруженною рукою доставить меня короны Российской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наследства…» Признание, не заслуживающее ни малейшего доверия: не говоря уже о том, что в самых тайных документах венского архива нет никаких упоминаний, даже намеков на переговоры Алексея с императором или его министрами о вмешательстве в российские дела, полной нелепостью является предположение, что австрийский двор, хотя и недовольный действиями Петра в Германии и договором России с враждебной Австрии Францией, замышлял военные действия в пользу Алексея. Недаром один из умнейших людей петровской эпохи, в то время посланник в Нидерландах, князь Борис Иванович Куракин в своем меморандуме о положении дел в Европе писал в 1719 году, что «явным образом этот двор (австрийский. – В. Т.) никогда не выступит против России, разве под рукою будет одними словами помогать врагам ее, но ни войска, ни денег – не даст: первого по многим причинам, а вторых – потому что нет». И никаких серьезных представлений петербургский двор венскому и не подумал сделать, удовлетворившись отозванием Плейера – жест с обеих сторон чисто формальный.

А дальше… уже какая-то нечеловеческая, изуверская жестокость Петра. 24 июня суд из 127 человек, назначенных царем, приговорил царевича к смертной казни по заведомо сфабрикованному и ничем не доказанному обвинению: «Потому что из собственноручного письма его, от 22 июня, явно, что он не хотел получить наследства, по кончине отца, прямою и от Бога определенною дорогою, а намерен был овладеть престолом чрез бунтовщиков, чрез чужестранную цесарскую помощь и иноземные войска, с разорением всего государства, при животе государя, отца своего. Весь свой умысел и многих согласных с ним людей таил до последнего розыска и явного обличения в намерении привести в исполнение богомерзкое дело против государя, отца своего, при первом удобном случае». И в тот же день уже осужденного царевича снова пытают в застенке. Пытают его – теперь уже в последний раз – и 26 июня, с 8 до 11 утра. Присутствуют Меншиков, Яков Долгорукий, Головкин, Апраксин, Стрешнев, Толстой, Пушкин, Шафиров, Бутурлин и… сам Петр. И «того ж числа, по полудни в 6 часу, будучи под караулом, в Трубецком раскате, в гарнизоне, царевич Алексей Петрович преставился».

Когда и как умер Алексей осталось и останется неизвестным. Скончался ли он к вечеру от пыток или был казнен утром в присутствии (не хочется говорить «при участии» отца – не все ли равно? К морю крови, пролитой преобразователем, просто добавилась еще капля, на этот раз, правда, как бы собственная. Но не воспринимал Петр (и боюсь, что никогда) Алексея как своего сына и, очень скоро поняв, что не похож на него сын, уготовил (вначале, наверное, подсознательно, а потом вполне осознанно) ту участь, к которой привел царевича со всей своей беспощадностью и безразличием к судьбам человеческим, что так отличали царя, названного Великим.

Два тирана в российской истории, два человека, каждый из которых составил в ней эпоху, два сыноубийцы. Иван Грозный, нечаянно убив своего сына, не находил себе места, впал в отчаяние, каялся всю оставшуюся жизнь, что не мешало ему, впрочем, продолжать казни, издевательства и разорение собственного народа. А Петр? На следующий день по смерти царевича был на обедне в Троицком соборе, принимал поздравления по поводу годовщины Полтавской победы, затем обедал на почтовом дворе, а после все гости «прибыли в сад его царского величества, где довольно веселились, потом в 12 часу, разъехались по домам». А накануне погребения Алексея царь праздновал свои именины, обедал в летнем дворце, участвовал при спуске корабля, а затем был устроен фейерверк, после чего пир продолжался до двух часов ночи. Но и после смерти сына Петр не успокоился, и сыскная царская машина продолжала исправно действовать. Служителей царевича отправили в Сибирь, князя В. В. Долгорукого – в Соликамск, а 8 декабря состоялась казнь Авраама Лопухина (дяди Алексея), духовника царевича Якова Игнатьева, слуг Афанасьева и Дубровского. В тот же день кнутом были биты Еварлаков, Акинфиев и князь Федор Щербатов (ему также отрезали язык и вырвали ноздри). Головы казненных выставили на каменных столбах (на железных спицах) близ Съестного рынка, а тела разрешили родственникам похоронить лишь в конце марта следующего, 1719 года.

Так существовал ли заговор, жертвою которого стал Алексей? Да, существовал, только не сына против отца, а, напротив, отца против сына. Лгать Петр продолжал и после смерти сына. В предписаниях своим посланникам при иностранных дворах он велел описать кончину царевича как естественную (от «жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексии»), особенно подчеркивая, что Алексей «чистое исповедание и признание тех своих преступлений против нас со многими покаятельными слезами и раскаянием нам принес и от нас в том прощение просил, которое мы ему по христианской и родительской должности и дали».

Ни доказательств заговора Алексея, ни заговорщиков, как выяснилось на более чем пристрастном следствии, не было. И полагаю, что С. М. Соловьев явно впал в крайность, когда написал, что «программа деятельности по занятии отцовского места уже начертана: близкие к отцу люди будут заменены другими, все пойдет наоборот, все, что стоило отцу таких трудов, все, из-за чего подвергался он таким бедствиям и наконец получил силу и славу для себя и для государства, все это будет ниспровергнуто».

Трудно, конечно, судить, что бы случилось, если бы Алексей стал царем. Но возврата к старому (если под «старым» понимать Россию времен Алексея Михайловича) произойти уже не могло.

И не случайно Б. П. Шереметев отказался подписать смертный приговор Алексею. Сам ли Петр создал «заговор» Алексея или с готовностью принял написанный другими сценарий, останется загадкой. Может быть, он хотел оставить престол сыну от Екатерины, вскоре после этих событий умершему Петру, может быть, создал в своем страхе образ старшего сына – ретрограда и любителя старины. Может быть. Но одно очевидно: он своего старшего сына не любил.