Текст книги "Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых"

Автор книги: Илья Смирнов

Соавторы: Анатолий Смирнов,Г. Бельская,Владимир Тюрин,Андрей Левандовский,Юрий Жук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Взойдя на престол, Елизавета спешно старалась подвести основание под свое шаткое право престолонаследия. Из Голштейна был вызван племянник Карл Петер Ульрих, которого обратили в православие и нарекли наследником. Состоялся скорый и неправедный суд над недругами Елизаветы – Минихом, Остерманом и их «сообщниками». Бывшие соратники низверженных идолов, а ныне судьи – Черкасский, Трубецкой, Ушаков – соревновались в ужесточении казни и наконец приговорили Миниха к четвертованию, а Остермана – к колесованию.

18 января 1742 года осужденных привезли к эшафоту, сооруженному на Васильевском острове, напротив здания Двенадцати коллегий. Остермана везли на санях – он идти не мог, прочие шли пешком. Выделялся ростом и бодростью фельдмаршал Миних: он был чисто выбрит, хорошо одет и спокойно беседовал с шедшими рядом офицерами. Первым внесли на эшафот Остермана, прочитали приговор – колесование, но вслед за тем объявили, что государыня смягчает наказание и приговаривает виновного лишь к отрублению головы. Старика бросили на доски, обнажили шею, один палач держал его голову за волосы, второй вынимал топор из мешка. В последнюю минуту секретарь вынул новый указ и громогласно заявил: «Бог и государыня даруют тебе жизнь». Объявили помилование и другим… Народ, собравшийся на зрелище, остался недоволен, и солдаты даже вынуждены были утихомирить толпу.

В апреле 1742 года в Москве состоялась торжественная коронация Елизаветы, а летом разнесся слух, будто камер-лакей Александр Турчанинов и несколько гвардейцев замыслили заговор, чтобы убить Елизавету и ее наследника и возвести на престол Ивана Антоновича. Еще через год, летом 1743 года, раскрыли «заговор» Лопухиных, в котором тоже фигурировал Иван Антонович. На самом деле никакого заговора не было, была интрига с целью свалить канцлера А. П. Бестужева, но императрица, постоянно опасавшаяся переворота, перепугалась.

В январе 1744 года последовал указ: брауншвейгское семейство, содержавшееся в Дюнамюнде под Ригой, перевезти в Раненбург, в Воронежскую губернию. Летом 1744 года Елизавета поручила камергеру Николаю Корфу перевезти семейство в Архангельск, а оттуда – в Соловецкий монастырь. Принца Иоанна велено было майору Миллеру везти особо: «Когда Корф отдаст вам младенца четырехлетнего, то оного посадить в коляску и самому с ним сесть и одного служителя своего или солдата иметь в коляске для бережения и содержания оного; именем его называть Григорий. Ехать в Соловецкий монастырь, а что вы имеете с собою какого младенца, того никому не объявлять, иметь всегда коляску запертую[11]11
  С. М. Соловьев, История России.


[Закрыть]. В августе мальчика оторвали от матери – им не суждено было больше увидеться – и всех повезли к Белому морю. Но в октябре было невозможно добраться до Соловков, и сердобольный Корф уговорил оставить ссыльных в Холмогорах, в архиерейском доме. Там, в Холмогорах, они и жили. Иван – под именем Григория – отдельно от родителей. В 1745 году Анна Леопольдовна родила сына Петра, а в 1746 при родах сына, названного Алексеем, Анна Леопольдовна умерла. Погребли ее в Александро-Невской лавре рядом с матерью. Елизавета присутствовала при церемонии и плакала. Остальные продолжали жить в Холмогорах: Иван под надзором Миллера; его отец, сестры и братья – знатока географии Вындомского.

Елизавета наложила запрет на упоминание царствования Ивана Антоновича: все указы и постановления предыдущего царствования были изъяты, портреты, медали, монеты с изображением императора и его матери уничтожались.

И потому дело Зубарева, в котором плоть и кровь как бы обрели разговоры, слухи, перешептывания о несчастном ребенке, так напугали Елизавету. 26 января 1756 года сержант лейб-компании Савин в глухую зимнюю ночь вывез пятнадцатилетнего Ивана из Холмогор, а Вындомский получил инструкцию «за Антоном Ульрихом и за детьми его смотреть наикрепчайшим образом, чтобы не учинили утечки[12]12
  С. М. Соловьев, История России.


[Закрыть]. Путь же Ивана лежал в крепость Шлиссельбург – там российские власти содержали особо опасных преступников.

АКТ V

Время: 5 июля 1764 года.

Место: крепость Шлиссельбург.

Главное действующее лицо: Василий Яковлевич Мирович, подпоручик Смоленского пехотного полка.

Шли годы. Скончалась Елизавета Петровна; погиб в результате заговора ее наследник – император Петр III; вопреки всем законам божеским и человеческим взошла на российский трон немецкая принцесса, убившая своего мужа, Петра III, и отстранившая от царствования своего сына Павла I, – Екатерина II. Только в Холмогорах и Шлиссельбурге все оставалось как прежде. В Холмогорах Антон Ульрих, его дочери (Екатерина и Елизавета) и сыновья (Петр и Алексей), как доносил надзиравший за ними офицер, «живут… с начала и до сих пор в одних покоях безысходно, нет между ними сеней, но из покоя в покой только одни двери, покои старинные, малые и тесные. Сыновья Антона Ульриха и спят с ним в одном покое. Когда мы приходим к ним для надзирания, то называем их по обычаю прежних командиров – принцами и принцессами[13]13
  С. М. Соловьев, История России.


[Закрыть].

В Холмогорах пленники жили, хоть и скудно, и тесно, почти что взаперти, но вместе, постоянно общаясь. В Шлиссельбурге же Ивана лишили не просто свободы, но имени и личности. Тюремщики получили строгие инструкции: никто, кроме двух офицеров и сержанта, не должен видеть арестанта, тюремщики не могли сообщить своим родным о месте службы, не могли говорить арестанту, где он находится, сообщать кому-либо «каков арестант, стар или молод, русский или иностранец». Более того, капитану Овцыну, осуществлявшему надзор за пленником, было предписано (30 ноября 1757 года): «…в крепость, хотя б генерал приехал, не впускать; еще вам присовокупляется, хотя б фельдмаршал и подобный им, никого не впущать…»[14]14
  С. М. Соловьев, История России.


[Закрыть].

По-видимому, в Шлиссельбург Иван Антонович уже был привезен не совсем здоровым; трудно сказать, что подействовало на психику ребенка – разлука с матерью, содержание взаперти, странное обращение окружающих? Во всяком случае, в 1759 году Овцын доносил, что арестант «здоров, и хотя в нем болезни никакой не видно, только в уме несколько помешался…» А в другом донесении писал: «Арестант здоров, а в поступках так же, как и прежде, не могу понять, воистину ль он в уме помешался или притворничествует?» Иногда пленник буйствовал, дрался, бранился, а иногда забивался в угол, не замечая окружающих. Какие-то воспоминания, случайно оброненные слова, разговоры детства и отрочества причудливо запечатлелись в его уме. «Я – человек великий, – сказал он однажды Овцыну, – и один подлый офицер то у меня отнял и имя переменил». А однажды он сказал своему тюремщику: «Смеешь ты на меня кричать: я здешней империи принц и государь ваш». Душевная болезнь отрезанного от внешнего мира узника прогрессировала. «Вкуса не знал, ел все без разбора и с жадностью, – доносит последний его тюремщик (и убийца) Власьев. – В продолжении 8 лет не примечено ни одной минуты, когда бы он пользовался настоящим употреблением разума; сам себе задавал вопросы и отвечал на них; говорил, что тело его есть тело принца Ивана, назначенного императором российским, который давно уже от мира отошел, а на самом деле он есть небесный дух… Нрава был свирепого и никакого противоречия не сносил, грамоте не знал… молитва состояла в одном крестном знамении. Все время или ходил, или лежал, хотя иногда хохотал»[15]15
  С. М. Соловьев, История России.


[Закрыть].

Но об узнике помнили, и само его существование таило в себе тревогу и неопределенность. Петр III уже через неделю после восшествия на престол распорядился, что в случае нападения на Шлиссельбург «арестанта живого в руки не отдавать». В конце марта 1762 года Ивана Антоновича тайно привезли в Петербург, его видел Петр III. Свидание успокоило императора: Иван оказался вполне безумен, сведения об этом распространились при дворе, так что едва ли кто-либо из царского окружения попытался бы использовать его в качестве знамени переворота.

Новая императрица, Екатерина II, не имевшая в отличие от мужа вообще никаких прав на престол, проявила еще большее беспокойство. Повидав Ивана и убедившись в его безумии, она все же не успокоилась, поручила узника надзору новых офицеров – Власьева и Пекина, подтвердила строжайший приказ: «живого никому его в руки не отдавать и возбуждать в нем склонность к духовному чину, то есть к монашеству». Общая атмосфера «нелегитимности» переворота 1762 года (даже по либеральным на сей предмет российским меркам XVIII века) подогревала опасения императрицы, чувствовавшей себя в первые годы на троне не слишком уверенно. Летом 1762 года арестовали гвардейцев Петра Хрущева и братьев Гурьевых, болтавших о восстановлении Ивана на троне. Однако был человек, который решил не болтать, а действовать.

Это был подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович. Его дед, Федор Мирович, переяславский полковник, неудачно связал свою судьбу с Мазепой и бежал в Польшу. Его дети жили в Чернигове у родственника, тамошнего полковника Павла Полуботка, а когда тот в 1723 году был арестован, стали мыкаться в Петербурге. Сын одного из них, Василий Яковлевич Мирович, человек честолюбивый, на всех обиженный, отчаянно пытался сделать карьеру. Он считал себя человеком знатным и, потерпев неудачу в имущественных делах, кинулся к масонам, вступил в масонскую ложу. Но это не утолило его честолюбивых замыслов. Всем недовольный, постоянно раздраженный, мистически настроенный Мирович воспринял переворот 28 июня 1762 года, вознесший на престол Екатерину, как знамение свыше.

В апреле 1764 года у него был готов план действий, и он открыл его близкому приятелю, Аполлону Ушакову, поручику Великолуцкого пехотного полка. Друзья решили, что когда императрица отправится в поездку по прибалтийским губерниям, а Мирович будет назначен в недельный караул в Шлиссельбургской крепости, Ушаков под видом курьера из Петербурга передаст ему манифест от имени Ивана Антоновича. Мирович прочтет манифест солдатам, те освободят узника и привезут его в Петербург к артиллеристам, которые, по мысли Мировича, к нему примкнут.

13 мая Мирович и Ушаков отслужили в Казанском соборе панихиду по самим себе. Предчувствие не обмануло их – 25 мая Ушаков утонул. Но Мирович, оставшись один, решил исполнить свой план вопреки всему.

9 июля Екатерина II торжественно выехала в Ригу. Она была весела, приветлива, и никто не заметил ее озабоченности. Но именно в это утро она получила известие, сильно ее взволновавшее.

5 июля в начале второго ночи комендант Шлиссельбургской крепости Бередников проснулся от шума. Выбежав из своей, квартиры, он увидел солдат, становящихся в строй, но в это время был сбит ударом приклада Мировичем, который крикнул солдатам: «Это злодей, государя Иоанна Антоновича содержал в крепости здешней под караулом, возьмите его!» Бередникова заперли. После этого караул Мировича двинулся к казарме, где квартировала гарнизонная команда крепости. На оклик «Кто идет?» Мирович ответил: «Иду к государю!» Раздался залп, и Мирович велел отступать. Затем подпоручик прокричал гарнизонной команде слова составленного им самим «царского Манифеста» и угрожал пустить в ход пушку. Гарнизон сложил оружие. Мирович во главе своих солдат ворвался в казарму и… понял, что проиграл. На полу лежал мертвый Иван Антонович. Следуя приказу императрицы, капитан Власьев и поручик Чекин штыками закололи бывшего императора…

Следствие показало, что Мирович действовал на свой страх и риск и сообщников не имел. Он рассказал все без утайки, и его не пытали. В ночь на 15 сентября 1764 года на Обжорном рынке, что на Петербургском острове, воздвигли эшафот и утром на него ввели сохранявшего полное самообладание и твердость духа Василия Мировича. Г. Р. Державин вспоминал: «Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, не обвыкший видеть смертной казни (в царствование Елизаветы и Петра III публичные казни в Петербурге прекратились. – В. Т.) и ждавший почему-то милосердия государыни, когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогнулся, что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились». Солдат, пошедших за Мировичем, прогнали сквозь строй и разослали в отдаленные гарнизоны.

Смерть несчастного Ивана Антоновича положила конец всем надеждам, страхам и претензиям, связанным с той линией династии, которая шла от соправителя Петра Великого – царя Ивана V. Антон Ульрих при воцарении Екатерины отказался покинуть Холмогоры и уехать на родину без детей. В мае 1774 года он ослеп и умер.

В 1780 году Екатерина, почувствовавшая свою силу, отпустила братьев и сестер Ивана Антоновича. Они жили в Дании на содержании русского двора.

Владимир Тюрин
Два долгих летних дня, или неотпразднованные именины

В пятницу 28 июня 1762 года император проснулся не в духе. Он засиделся накануне за ужином, выпил лишнего, и голова разламывалась от боли. Но во время развода настроение улучшилось, головная боль начала проходить: голштейнцы исполняли все экзерциции виртуозно, а командовавший барон фон Левен превзошел самого себя. Император повеселел, все заулыбались и засобирались в гости к императрице – из Ораниенбаума в Петергоф, чтобы присутствовать на большом обеде, а вечером – на ужине. На ужине – праздничном, потому что назавтра, в день Петра и Павла, готовились отпраздновать именины императора Петра III.

Император любил Ораниенбаум. Там, где Нева широко разливается, и берега ее расходятся далеко-далеко, любимец деда императора, Меншиков Александр Данилович, построил себе дворец на левом берегу. При Петре II Меншиков впал в немилость, и дворец, как, впрочем, и все имущество светлейшего, был отписан в казну и стал собственностью царской семьи.

Император любил Ораниенбаум, где он провел молодость, где была для него выстроена крепостца, где существовал арсенал, не настоящий, а так, собрание военных раритетов, и где император забавлялся учениями трехтысячного войска соотечественников из герцогства Голштейнского.

Император не любил Петергоф. Он не любил Петергоф, потому что его любила императрица. А императрицу он не просто не любил – в последнее время он не мог ее выносить.

Но солнечным июньским днем, когда кажется, что лету нет конца, кавалькада карет, колясок и линеек в сопровождении конвойных гусар двинулась к Петергофу. Блестящее придворное общество…

А в Петергофе в тот день императрица поднялась рано. В шесть утра Алексей Орлов вошел в ее спальню в петергофском павильоне Монплезир и ровным голосом произнес: «Пора вставать – все готово для вашего провозглашения». Екатерина поспешно оделась. Орлов так гнал лошадей, что те выбились из сил. В пяти верстах от Петербурга она пересела в экипаж князя Барятинского и свежие лошади помчали ее к престолу, мужеубийству и судьбе монарха. Судьбе, что нарекла ее в российской истории Екатериной Великой.

Вспоминала ли во время этой бешеной гонки София-Августа-Фредерика, или попросту Фике, дочь прусского генерала и князя Цербст-Дорнбургского[16]16
  В 1742 году умер последний представитель Анхальт-Цербстского княжеского дома, и братья Иоганн-Людвиг и Христиан-Август (отец Фике), князья из побочной линии, Цербст-Дорнбургской, стали соправителями крошечного княжества Анхальт-Цербст.


[Закрыть] и принцессы Голштейн-Готторпской, теперь уже далекий день 28 июня 1744 года? Тогда, получив благословение архиепископа новгородского Амвросия Юшкевича, она «ясным и твердым голосом, чисто русским языком, удивившим всех присутствующих, произнесла символ веры, не запнувшись ни на одном слове», и тогда на литургии впервые была провозглашена ектения за «благоверную Екатерину Алексеевну» – так стала именоваться перешедшая из лютеранства в православие супруга наследника российского престола. Наверное, нет, не вспоминала. Давно уже ее воспринимали как русскую, больше того, она сама чувствовала себя русской, вначале стремясь понравиться императрице Елизавете и подчеркнуть свое несогласие с манерами и привычками мужа, а потом… потом она стала и ощущать себя не немецкой принцессой крошечного княжества, а наследницей престола российского.

И пока император Петр III только просыпался в Ораниенбауме после тяжелой ночи и медленно одевался, боясь потревожить головную боль, его супруга уже подъезжала к казармам гвардейского Измайловского полка.

А в полку бьют тревогу. Солдаты и офицеры, на ходу надевая рубашки и мундиры, бегут к Екатерине, «Матушка, избавительница!» – кричат, целуют руки, а сама Екатерина в слезах сообщает, что император отдал приказание убить ее и сына (не первая и не последняя в ее жизни ложь) и что единственная ее надежда – верные измайловцы. Два солдата ведут под руки престарелого священника с крестом, он принимает присягу от измайловцев. Появляется полковник, граф Кирилл Разумовский, и преклоняет колена перед императрицей.

В общей сумятице строят солдат в каре, в центре – экипаж Екатерины, и направляются к казармам другого гвардейского полка, Семеновского, за Фонтанку, где их встречают также с ликованием и громкими «Ура!»

А тем временем поднимается и третий гвардейский полк – Преображенский. Солдаты сами, без приказаний офицеров, в боевом порядке бегут к Зимнему дворцу, а часть их – прямо на Садовую.

Остаются артиллерийские и инженерные части. Туда кидается Григорий Орлов и приказывает начальнику генерал-фельдцехмейстеру Александру Никитичу Вильбоа, человеку отменной храбрости и сообразительности, явиться к государыне. Недоумение Вильбоа длится одно мгновение: «Разве император умер?» – спрашивает он и тут же, обращаясь к своим инженерам, произносит: «Всякий человек смертен». Он следует за посланцем, чтобы броситься на колени перед императрицей и открыть арсеналы…

В этот самый момент, когда в Ораниенбауме император появляется на плацу, не совсем еще справившись с утренним похмельем, в Казанском соборе архиепископ Дмитрий Сеченов начинает молебен. Он провозглашает на ектениях самодержавную императрицу Екатерину Алексеевну и наследника – великою князя Павла Петровича…

Огромная толпа запрудила пространство перед собором.

Все в недоумении: что с императором? Радоваться? Как вести себя? Бог знает. Но – событие! И какое! На трон взошла Екатерина, и главное – исчез с трона Петр III.

Пока император в полном неведении, наконец развеселившись в окружении прекрасных дам, неторопливо приближается к Петергофу, в Петербурге события развиваются стремительно. Из Казанского собора Екатерина, сопровождаемая огромной толпой, направляется в Зимний дворец. Она прибывает туда около 10 часов утра. Армейские полки Ямбургский, Копорский, Невский, Петербургский, Астраханский и Ингерманландский выстроились на площади, и архиепископ санкт-петербургский приводит их к присяге.

В Зимнем уже собрались сенат и синод. Наспех составлен манифест и текст присяги. И здесь многих заговорщиков ждет первое разочарование – не законный наследник возводится на престол с матерью в качестве регентши, а немецкая принцесса, совсем недавно интриговавшая в пользу Фридриха II, с которым Россия вела долгую войну, становится российской самодержицею. Возможно ли такое? Каковы резоны? Основания? А резоны все те же, что и всегда в оправдание переворотов, – угроза идеологическая и угроза внешняя. Петр III обвиняется в намерении ввести «иноверный закон», обвиняется он также в «совершенном порабощении» славы российской заключением мира с «сильным ее злодеем» Фридрихом II. В сущности, это – все. Но, оказывается, этого достаточно.

Императрица действует быстро и продуманно.

Мы оставили императора двигающимся в открытой коляске в обществе дам и прусского посланника от Ораниенбаума к Петергофу, коего он и достиг около двух часов пополудни. У въезда в Петергоф к Петру кинулся выехавший немного раньше его генерал-адъютант Гудович и встревожено сообщил, что императрица с раннего утра исчезла, и никто не знает, где она. Император бросается к павильону Монплезир, открывает шкафы, протыкает тростью потолок, панели – никого, лишь на полу бальное платье, заказанное ко дню его именин – к завтрашнему дню. Смятение, бессвязные возгласы, замешательство, шепот за его спиной… Лакеи и прислуга осведомлены лучше, чем двор. Наконец прозревает и император. В общей сумятице, никем не замеченный и не остановленный, к Петру приближается крестьянин и передает ему записку от бывшего камердинера, ставшего директором гобеленовой мануфактуры, француза Брессана. В записке сообщалось, что «гвардейские полки взбунтовались, императрица во главе их…» Полная растерянность и паника овладевают императором и его окружением.

Не растерялись лишь три испытанных царедворца. Графы М. Л. Воронцов и А. И. Шувалов и князь Н. Ю. Трубецкой немедленно вызвались привезти «положительные о том сведения», а канцлер Воронцов добавил, что если императрица отправилась в Петербург, чтобы захватить престол, то он, пользуясь своим влиянием, попытается усовестить ее, если его величеству будет то угодно. Его величеству угодно, и три сановника уехали. Чтобы присягнуть Екатерине и никогда больше не увидеть императора…

После их отъезда паника усиливается. Прусский посланник рекомендует бежать в Нарву. Голоса разделяются: предлагаются Голштейн, Украина, Финляндия… Петр ни на что не решается. Он раздражителен и неспокоен.

Видимо, Петр III не вполне все-таки понимал, что происходит. Впервые с 25 декабря прошлого года, когда умерла его тетка, императрица Елизавета, его приказания не исполняются, а сановники и слуги потихоньку разбегаются. Наконец – радость: возвращается флигель-адъютант из Кронштадта с донесением генерала Девьера. Это был первый и последний гонец, возвратившийся к императору. Девьер сообщал, что в Кронштадте все готово для приема императора и что государь найдет там надежную защиту. Всеобщее ликование. Хлопоты по отъезду. И наконец все – сорок семь находящихся при императоре кавалеров и дам, а также прислуга – направляются морем к Кронштадту.

В то время, когда маленькая флотилия императора (яхта и галера) плыла в Кронштадт, большая армия императрицы двигалась к Петергофу. В отличие от Петра Екатерина действовала решительно. В десять вечера, одетая в мундир Преображенского полка, полковником которого она при радостных криках гвардейцев себя провозгласила, в шляпе, украшенной дубовыми листьями, распустив свои длинные волосы, двинулась во главе войска на Петергоф. Рядом с нею гарцевала, также затянутая в Преображенский мундир, восторженная заговорщица, княгиня Екатерина Дашкова, сестра фаворитки императора. В десяти верстах от Петербурга, в Красном Кабачке, войско Екатерины остановилось на ночь. Императрица и ее подруга пытались заснуть в каморке, где была одна постель для обеих, но тщетно: сна не было, слишком возбуждены они были событиями прошедшего дня, а еще больше – ожиданием дня грядущего.

Когда императорская флотилия подошла к кронштадтской гавани, мичман Михаил Кожухов, караульный на бастионе, отказывается убрать бон, загораживающий путь в гавань. Петр доволен: он уверен, что действует приказ, отданный им через находящегося сейчас в Кронштадте Девьера, – никого в Кронштадт не пускать, кроме царя. Петр кричит, что он и есть император, и показывает Кожухову свою андреевскую ленту. На что слышит в ответ, что императора Петра III уже нет, а есть императрица Екатерина (позже она распорядится дать дерзкому мичману «два чина, два года жалования»).

И снова Петр впадает в страшную панику. Он упускает свой последний шанс – отказывается последовать совету Миниха направиться в Ревель, там сесть на военное судно и двинуться к русским войскам в Померании. «Вы примете начальство над войском, – говорит Миних, – поведете его в Россию, и я ручаюсь, что в шесть недель Петербург и Россия опять будут у ваших ног».

Брезжило утро: закончился один длинный день, начинался другой – день именин загнанного, запуганного человека, вчера еще бывшего властелином огромной империи, а сегодня – жалкого беглеца без надежды на будущее.

Судьба рано свела Петра с его будущей женой и убийцей. Ему было десять лет, когда он впервые увидел ее – свою троюродную сестру. Позже в мемуарах, где правда искусно переплетена, нет, не с забывчивостью, а с добротной, продуманной ложью, императрица перенесет свое отвращение к взрослому мужчине на маленького мальчика, сообщив, что уже тогда она «слышала, как собравшиеся родственники говорили между собой, что молодой герцог склонен к пьянству (это в десять-то лет! – В. Т.) и что приближенные не давали ему напиваться за столом; что он упрям и вспыльчив… Этому ребенку приближенные его хотели придать вид взрослого и для этого стесняли его и держали на вытяжке, что должно было сделать его всего фальшивым, от внешнего вида до характера».

Оставим эти суждения на совести не Фике, конечно, а императрицы Екатерины. Но действительно, детство ее будущего мужа и императора было нелегким. Он родился 10 февраля 1728 года в столице Шлезвиг-Голштейнского герцогства Киле от брака между герцогом голштейнским Карлом-Фридрихом и Анной, дочерью Петра Великого. Спустя три месяца после рождения сына Анна Петровна скончалась. Мальчик рос без матери. А в 1739 году и отец его умер, ребенок остался сиротой. Рос он хилым и болезненным о духовном его развитии заботились мало, отец все свое время проводил в казарме и передал сыну, как написал один из немецких биографов Петра III, «несчастную страсть к военщине». Мальчика с семи лет стали учить ружейным приемам и маршировке; его сделали унтер-офицером, во время развода или парада всякое учение прекращалось: принц бросался к окну и любовался солдатами. Как он сам позже рассказывал, его счастливейшим днем был тот, когда он, на девятом году своей жизни, стоял на часах вместе с взрослым унтер-офицером у двери в столовую залу, где давался обед по поводу дня рождения герцога. Неожиданно отец встал из-за стола, подозвал мальчика и, поздравив его с присвоением чина лейтенанта, позволил ему занять место за общим столом.

Несчастьем для Петра стал и выбор наставника. Обер-гофмаршал граф Брюммер был злобный интриган, невежественный наглец с явными садистскими наклонностями. Под его наблюдением ребенка плохо и нерегулярно кормили, часто и без причины жестоко наказывали, подавляли чувство собственного достоинства, постоянно делали выговоры. Петр замыкался в себе, но часто срывался, впадал в истерику и, что хуже, приучался лгать, чтобы избегнуть наказания. И природные, и воспитанные в нем застенчивость и трусость находили выход в бравадах и эпатажах; от ненавистного ему общества Брюммера он скрывался в лакейской и кордегардии – позднее взрослый Петр Федорович будет обвинен в неумении вести себя в приличном обществе и тяготении к компании лакеев и конюхов. Так или иначе, когда Петр в четырнадцатилетием возрасте появился в Петербурге, даже не отягощенная образованием императрица Елизавета Петровна очень удивилась, что племянника в Голштейне ничему не научили. Небрежность сопровождала не только воспитание и образование Петра. Небрежность сопутствовала его предназначению. Наследником двух престолов был принц Карл-Петр-Ульрих. И имя свое он получил неспроста: Карл – если взойдет на шведский трон, Петр – если на российский. Внуком (родным и двоюродным) соперников – Петра Великого и Карла XII – был маленький герцог Голштейнский.

Когда в 1730 году в Москве возвели на престол Анну Иоанновну, отстранив дочерей Петра Великого, в Киле решили: быть младенцу шведским королем. А потому русскому языку не учили, воспитывали в лютеранской вере и о родине матери и деда при нем не говорили.

Но в ночь с 24 на 25 ноября 1740 года положение изменилось: цесаревна Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, арестовала императора – младенца Иоанна VI – и его родителей и провозгласила себя императрицей. Чтобы придать законность перевороту, вспомнила завещание Екатерины I, и Елизавета поспешила упрочить престолонаследие за своей, петровской линией: из Киля спешно вызвала она племянника, поторопила его принять православие, нарекла великим князем Петром Федоровичем и наследником престола.

В 1745 году Петр Федорович достиг совершеннолетия и стал правящим герцогом Шлезвиг-Голштейнским. В том же году тетка женила его на выбранной ею невесте – анхальт-цербстской принцессе Софии-Федерике-Августе. Брак оказался неудачным. Супруги оставались чуждыми друг другу. Ничего не изменило и рождение ребенка, названного Павлом, которого императрица Елизавета отобрала у родителей и воспитывала сама. В отличие от неловкого, скрывавшего робость и смущение бравадами и неожиданными выходками Петра Федоровича, его супруга, Екатерина Алексеевна, была особой не по годам развитой; расчетливой, лукавой, умевшей скрывать свои мысли и завоевывать расположение окружающих. И когда 25 декабря 1761 года умерла Елизавета и на престол взошел Петр III, при петербургском дворе явственно запахло новой грозой, а точнее – новым переворотом, на которые так щедр был русский XVIII век.

Июньские события 1762 года – кульминационный пункт в истории российских переворотов XVIII века. Современники и впоследствии многие историки не понимали смысла этих перемен и всерьез уверяли почтенную публику на Западе (а иногда и нас), что «…при помощи нескольких гренадеров, нескольких бочек вина и нескольких мешков золота в России можно сделать все, что угодно». Анализ переворотов – тема необъятная; хочу лишь обратить внимание на одну силу, которая ими двигала, – общественное мнение, или то, что именовалось публикой. И поняла это Екатерина II, которая в своих мемуарах постоянно подчеркивала, что с момента своего приезда в Россию она только и думала о расположении публики, приучая ее видеть в ней, Екатерине, свою надежду. И поступая так, она поступала логично и целенаправленно. Конечно, от келейного совещания, когда на трон после смерти Петра I возводится Екатерина I, до возмущения Елизаветой Петровной гвардейских частей – дистанция огромного размера. Самым широким по размаху и вовлеченности в него именно публики стал переворот 1762 года.

Петра Федоровича, погубило несоответствие его поведения той модели самодержца, которую стала создавать себе публика или, иначе говоря, сплачивающееся в корпорацию дворянство, получившее при Елизавете Петровне и других преемниках Петра I некоторую передышку от всесокрушающего деспотизма Петра Великого. Существует какая-то личностная нить в линии дед – внук – правнук: Петр I – Петр III – Павел I. Они – не просто самодержцы, они – самодержцы, которых неуклонно несло к деспотизму. И если деспотический характер Петра Великого придавал его царствованию звучание трагедийное, то его правнук, Павел I, употребил свойства своей деспотической натуры на создание романтико-трагедийно-фарсовой ситуации, а Петр III успел за свое недолгое царствование достичь лишь комедийнофарсовых результатов (которых было, кстати, немало в деятельности и других его потомков и предков).