Текст книги "Злом за зло (Драконоборец - dark edition) (СИ)"

Автор книги: Илья Крымов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Annotation

Для тех, кто не в курсе дела, коротко поясню: "Злом за зло" является третьим романом из цикла о похождениях волшебника Тобиуса и два года назад его окончательный вариант не прошёл в печать. Мне любезно предоставили рецензию на "Злом за зло", в которой неназванный редактор выражал сомнение в художественной состоятельности произведения. Доводов он привёл немало, с некоторыми я не могу согласиться до сих пор, большинство не являлось критическим, но несколько основных я всё же не смог оставить без внимания. "Злом за зло" был признан несколько более мрачным и, скажем, болезненно жестоким произведением, чем то, что издательство рискнуло бы выпускать на прилавки. Было указано на некоторые слабые места в сюжете и стилистические недоработки. Будучи в значительной мере переработанным, роман вышел в 2017, как говорилось ранее. "Драконоборец" вышел более завершённым с точки зрения сюжета, у него совершенно иная концовка, несколько изменённый язык и более лёгкая атмосфера. Однако некоторые читатели интересовались судьбой изначального варианта, опубликовать который мне любезно разрешили сегодня. Роман выкладывается ровно в том виде, в котором он отправился бы в печать в 2016, если бы был одобрен. Желаю дерзнувшим приятного чтения.

Илья Крымов

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЭПИЛОГ

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

Илья Крымов

Злом за зло.

(«Хроники Серого Мотылька – 3»)

ПРОЛОГ

Румяна всегда поднималась первой, раньше отца и матери. Она умывалась, заплетала косу и выходила на утренний холодок во двор. Нужно было выпустить кур, бросить им зерна, наполнить бадью для свиней, открыть кузню и распалить горн. Обычно в это время на пне возле поленницы уже сидел Томех Бэлза по прозвищу Бухтарь, который всегда появлялся до первых петухов. Вот и в тот день он там сидел, сонно чесал вою безобразную седовато-русую бороду и дымил люлькой, выточенной из кукурузного початка.

– Опять затемно явился? И чего не спится тебе?

– Брх-мрх-мрсм…

– Эх, ну и дурень! Чем честнее человек – тем крепче его сон, не слыхал такого?

– Ухм… нав-мрам…

Румяна покачала головой и открыла ворота кузни. Вообще-то при отце она не осмелилась бы так говорить с Бухтарем, но пока тот спал, можно было и поворчать. Не то чтобы Румяна сильно недолюбливала этого человека, просто ей всегда нравилось ворчать, такой уж она была.

Когда пламя в горне приобрело нужную силу жара, а металлические заготовки в его горячем жерле раскалились добела, она вытянула одну щипцами, уложила на наковальню, и Бухтарь со звоном опустил на металлический прут большой молот – искры ринулись во все стороны. Румяна ударила два раза маленьким молотком и перевернула заготовку, чтобы Бухтарь вновь обрушил на нее большой молот, и так раз за разом. Он отлично справлялся, учитывая то, что приходилось работать только левой рукой, ведь правую Бухтарь потерял в бою, когда ходил с наемниками. Он вообще все хорошо делал своей единственной рукой, этот нелюдимый бормотун, и начинал дичиться, когда кто-то пытался ему помочь.

В кузню вошел отец, уже немолодой, но крепкий мужчина, такой же седовато-русый, как и Бухтарь, но постарше, конечно. Он кивнул дочери и помощнику, взял третий молот и влился в работу.

Через несколько часов пришла пора передохнуть, и Румяна с отцом вернулись в дом, где мать уже накрыла на стол. Бухтарь, прежде тоже сидевший за их столом, вернулся на колоду и закурил. Он перестал есть у них с тех пор, как вдова Лешек повадилась его кормить. Вот и опять она вошла к ковалю во двор, высокая, немного полная, румяная женщина в опрятном и довольно дорогом сарафане. Ее волосы успели хорошо отрасти со смерти мужа, но она долго так и ходила с распущенными, за исключением трех тонких косичек, свидетельствовавших о том, что она мать троих детей. Однако примерно в то же время, когда Ива Лешек начала носить Бухтарю обеды, ее русые волосы начали заплетаться в косу свободной женщины.

Румяна, мешая в миске манку с сахаром, наблюдала через маленькое окошко, как угрюмый калека запивает хлеб и мясо парным, с утра надоенным молоком, а Ива любуется на него, будто на чудо какое-то.

– Ма, а правду говорят, что Ивка к Бухтарю в женки набивается?

Прежде чем ответить, Богдана отвесила дочери подзатыльник.

– Не твоего ума это дело, девка, ешь давай!

Богдана поймала взгляд мужа и пошевелила бровями, коваль сощурился.

– А если даже и так, то что? – скрипнул он, уткнувшись в свою миску. – Бухтарь мужик ладный, на все дела мастер, даром что кривой, в шинке, почитай, и не бывает, коваль, плотник, цирюльник, вой в прошлом, кругом молодец. А Ивка уже давно траур относила, все чин по чину. И сорванцы Лешек только его во всей деревне и слушаются. Славно было бы, кабы такой мужик да на Ивкино крепкое хозяйство… Тебе, Румянка, тоже неплохо было бы приглядеться, хорошие мужики – они ить не на каждом углу встречаются.

Девица вспыхнула.

– Мне?! К такому старому присмотреться?! Да в своем ли ты… – она резко запнулась, чувствуя затылком движение воздуха от занесенной руки матери, и резко сменила тон. – Ты, конечно, во всем прав, батюшка, но не по сердцу он мне, пускай уж вдова Лешек свой кус счастья отхватит, а мне Господь другого пошлет.

Вскоре, звеня бубенцами, в деревню въехала бричка Миклоя Зданека, запряженная тройкой красивых каурых лошадей. Пан Зданек разбогател, основав и приведя к процветанию большую конеферму, которая поставляла скакунов даже в королевское войско для отборных гусарских частей, так что и себе он мог в славных лошадках не отказывать.

Коневода, входящего в дом, сопровождал его сын Лех. Господин Зданек обменялся рукопожатиями с хозяином, и они произнесли положенные слова приветствия, а потом Румяна уложила на стол перед севшим заказчиком сверток. Внутри ждала сабля.

– Вот, глядите, милсдарь, как и было заказано, отковали мы из того железа сталь высшей пробы, а рукоятку облагородили конской головой чеканного золота. Ножны новые, Томехом выточенные и конской кожей обтянутые.

Сабля перешла в руки Леху, для которого и ковалась. Молодец вышел во двор на свободное пространство и принялся махать новым оружием, знакомясь с весом и балансом. Старшие смотрели на него из окна, а Румяна вышла следом. Наконец коваль и заказчик решили обмыть состоявшуюся сделку, тем паче что Богдана уже накрывала стол для дорогого гостя.

Бухтарь сидел на корточках возле ворот кузни и дымил, следя, как молодой Лех вращает вокруг себя сверкающим клинком, красуясь перед Румяной, а та только и рада была. Она и сама не замечала, как начинает теребить кончик толстой черной косы – большая редкость по меркам Димориса, в котором, почитай, все русыми урождались испокон веку, – и алеть, словно уложенное в горн железо.

Румяна была красавицей, хотя и не совсем обычной. Ее родители долго не могли завести детей, но в конце концов Господь-Кузнец послал им ее. Девчонка, а потом и девица получилась знатного росту, отцовская наука сделала ее широкоплечей и крепкой, а благодаря жару горна она всегда оправдывала свое имя. Когда пришла пора созревания, девица расцвела всем на зависть, широкие плечи ничуть ее не портили, коса была толще мужской руки, а шея длинна, словно у лебедя. Только цвет волос удивлял. Некоторые бабы судачили у колодца – мол, не от Дорота она такая чернявая, а от какого-нибудь залетного шехверца, но коваль жене верил железно и единственную дочь свою любил безоглядно. Румянка была выше большинства деревенских парней, сызмальства играла с мальчишками наравне, а повзрослев, не видела с ними своего будущего. То ли дело Лех Зданек, единственный парень в округе, кто был выше нее, златокудрый, статный, белозубый, с молодыми усиками, которые когда-нибудь превратятся в настоящие гусарские усы. Под его взглядом Румяна алела, и начинал ее распирать томящий внутренний жар.

– А что, коваль, правду говорят, что ты воем был? – спросил Лех, закончив свои упражнения с саблей и глядя то на оружие, то на Румяну.

Бухтарь вынул кукурузную люльку и ответил, выдыхая дым:

– Наемником, милсдарь. Служили хозяевам многим и разным, это да, но в королевском войске не был.

– Что скажешь, хорошо я с саблей обхожусь?

– Ладно вроде бы. Но у меня топор был и щит, а с саблями да мечами я не умею.

– Вот как?

– Но вы ведь в королевскую гусарию наниматься собрались, верно, милсдарь? Коли так, то кроме сабли вам бы с пикой уметь. Гусарии главная сила – удар конными рангами и взлом пешего построения, а уж потом, ежели первая ранга преуспела, то и сабли в бой идут, и пистолеты, дабы успех укрепить… Хотя, ежели найметесь, то до сроку вас в первую рангу и не поставят, будете во второй или третьей, как раз с саблей наготове.

Его речь как-то сама собой стихла, будто калека вспомнил, что слишком давно не затягивался, и он сразу же исправил это упущение.

– Что ж, раз ты и впрямь такой смышленый в войском деле, то, может, присоветуешь, как быстрее подняться в звании?

Румяна следила за мужчинами молча, хотя ей не нравилось, что теперь все внимание красавца Леха принадлежало Бухтарю.

– Ну, можно, конечно, взятку дать, но, судя по вашему лицу, милсдарь, этот путь не про вашу душу. Еще можно боевой подвиг совершить, защитить офицера, защитить хоругвь от поругания либо, еще лучше, захватить вражескую хоругвь или вражеского военачальника. Однако же, – его левая рука непроизвольно потянулась к правому плечу, но Бухтарь это заметил и вовремя пресек, – по опыту могу судить, подвиги иногда дорого стоят. Так что вот вам лучший совет: не ходите вы в гусарию. У вас ведь есть семейное дело, здоровье, и собой вы не дурны. Растите коней для войска и живите себе в благополучии. Самое милое дело.

Услышав такой совет, Лех скривился, не тая разочарования и презрения.

– Слова неудачника.

– Скорее наученного жизнью человека. Судьбинушка проявляет жестокость, убеждая нас, глупых смертных, в том, что ей плевать на наши планы. Мы-то думаем, что вернемся домой овеянными славой офицерами с дворянской грамотой за пазухой, а возвращаемся надломленными калеками, ежели вообще возвращаемся.

По крыльцу уже спускался пан Миклой, и Лех спрятал саблю в ножны. Вскоре звонкая бричка уехала. День продолжился в обычном порядке, ковали работали, отдыхали и вновь брались за работу, выполняя другие заказы. Одна Румяна была не в настроении.

Она и сама не знала, что именно так ее раздосадовало, – то, о чем говорили Лех с Бухтарем, или то, что ей не удалось поговорить с милым ее сердцу человеком? А еще ее сильно пугало то, что Лех вскоре станет королевским воем, и она бы согласилась с предостережением покалеченного наемника. А с другой стороны, Румяне показалось, что тот очень уж дерзко говорил с Лехом, совсем обнаглел кметский сын! А вдруг Лех обидится?

За вечерней трапезой она все больше молчала и без аппетита возила ложкой в тарелке с репой, чем вызывала ворчание матери.

– Завтра праздник весеннего равноденствия, и пан Зданек напомнил, что он устраивает на ромашковом лугу большое народное гуляние, ибо в этот день родился его старший сын. Он даже пригласил заграничного магика, мастера в деле небесных огней или чего-то такого. Соберется народ со всех окрестных деревень, а пан Зданек всех угощает.

Дочка коваля задержала дыхание. Она, как и вся молодежь округи, грезила этим праздником и отчаянно боялась, что родители запретят ей идти. Богдана вопросительно глянула на мужа, а Дорот некоторое время молчал, будто смущенно, и глядел в миску.

– Ну, невежливо будет не пойти, раз пан Зданек самолично позвал. Приглашение для прочего люда – оно ить как бы общее, идите кто хотите, всем будем рады. Но он-то сам нас сегодня позвал, так что…

– Да дыши уже! – рассердилась мать, от внимательного глаза которой не укрылось Румянкино напряжение. – Пойдем мы туда и отпразднуем, ибо что ж, все люди как люди, а ковали в черном теле? Не дело это. Вот, кстати, есть для тебя кое-что.

Богдана отошла к своему собственному сундуку, который Румянке с самого детства настрого запрещала открывать, и достала оттуда – дочь охнула и вскочила – новенький красный сарафан, расшитый кружевами и цветной вышивкой. Девица, даром что была на голову выше своей родительницы, запрыгала вкруг той словно маленькая девочка.

– Это тебе Бухт… тьфу, прости Господи! Это тебе пан Бэлза по нашей просьбе привез из Скирова, когда последний раз на тамошнюю ярмарку ездил. Все-таки золотой у него глаз, словно на тебе сшито! – молвила Богдана.

Пан Зданек слыл в округе человеком вполне уживчивым, богобоязненным и, что особенно располагало к нему кметов, щедрым. Поэтому в том, одна тысяча шестьсот сорок первом, году Этой Эпохи он праздновал полнолетие своего старшего сына Леха с большим размахом. По такому случаю в лугах было устроено грандиозное гуляние с едой, выпивкой, высокими кострами и музыкантами. Развлекать гостей даже пригласили заграничного магика, а именно мага Дыма и Искр из архаддирского университета Мистакора.

Выступление его перед многочисленной публикой имело невероятный успех. Магик вышел к людям в длиннополом камзоле темно-серого, почти черного цвета, украшенном красно-оранжевой вышивкой, а потом начал творить огненное волшебство, наполнять ночное небо грохочущими и свистящими вспышками, плести из дыма иллюзорных танцовщиц, пускающихся в пляс, и призывать пламенных духов, которые устраивали над многоголовой толпой яростный бой друг с другом.

Румянка смотрела на представление с восторгом, и хотя она всю жизнь провела в кузне, ежедневно видя силу и красоту огня, то, что творил волшебник, казалось воплощенным чудом чистой красоты. Даже пьяное бухтение Бухтаря, перебравшего медовухи, о том, что, мол, знавал он волшебника, кой драконов с полпинка разгонял и не занимался такими вот жалкими фокусами, ничуть не портило ей удовольствия.

А потом Румяна отправилась танцевать и вскоре уже крутилась в вопящем хороводе вокруг костра. Она была молода, и весь мир казался ей прекрасным добрым местом, особенно когда небо то и дело разрывали красочные взрывы синих, зеленых, золотых и красных цветов. Девушка дышала свежестью весенней ночи и восторгом от жизни, переполнявшей ее.

– Здравствуй, Румянушка.

Золотистый всполох ярко осветил лицо Леха Зданека, которое тепло улыбалось ей.

– П-пан… – от неожиданности она стала запинаться.

Юноша присел в приглашающем жесте, и она, не думая, взяла его за руку. Музыканты играли колобенку, резвую и веселую, а танцевал Лех знатно, и улыбка его сверкала, и смех Румяне на сердце медом лился. К завершению танца они оба, успев слегка вспотеть и как следует запыхаться, поклонились друг другу, а потом юноша подступил к ней и промолвил:

– Пойдем со мной.

– К-куда?

– Пойдем, хочу поговорить с тобой без этого шума и без этой суеты.

– Но мне нельзя!

Молодой человек мягко улыбнулся, отступая назад, и, сказав еще раз "пойдем", первым зашагал прочь с луга, предоставляя ей свободный выбор – идти или оставаться. Сердце Румяны заметалось, она разрывалась между предостерегающей мыслью в голове и горячим желанием идти куда угодно, едва лишь Лех Зданек укажет куда.

Он спускался по пологому склону маленького, покрытого травой и ромашками холмика, когда девушка его догнала.

– Куда вы, пан Лех? – взволнованно спросила она.

– Зови меня просто по имени, – улыбнулся он. – Я иду к ручью, там есть такой укромный изгиб, на котором детвора особенно любит запруды из голыша строить, знаешь?

– Знаю, но…

– Там тихо, спокойно, а журчание ласкает слух. Идем, мне хочется многое тебе сказать.

Оказалось, что на берегу ручейка было расстелено одеяло, а на нем лежала корзина со всякой изысканной съестной всячиной и даже большая красивая бутыль с игристым архаддирским вином. Лех предупредил, что это очень коварное вино, что оно пьется легко, но потом наносит предательский удар исподтишка, если пьющий не рассчитал сил.

Потом они говорили. Румянке в жизни не задавали столько вопросов и не слушали ее ответов так внимательно, как это делал он, а главное, девушка никогда прежде не ощущала такого удовольствия, рассказывая кому-то о своей обыденной, в общем-то, жизни. О себе Лех говорил мало, все больше желая слышать ее и о ней самой, что зачаровывало. А еще он хорошо знал карту звездного неба. Румяна и сама помнила несколько созвездий, главнейшим из которых, конечно же, было созвездие Плуга, его вместе с еще пятью звездами порой называли Пахарем. Плуг много веков назад был помещен на королевский флаг Димориса вместе с символом Святого Костра, так что его знали все, но Лех показал ей Гигантов, Огненного Пса, Трех Сестер, ярко-синюю звезду, которую он назвал Блуждающей, якобы потому что она появляется в разных частях небосвода. А еще он очертил для нее огромное созвездие Дракона, главной звездой которого была особенно яркая золотисто-желтая звезда, именовавшаяся Драконовым Оком.

– Ты слышала миф о сотворении мира? – шепотом, коснувшимся самых сокровенных струн ее девичьей души, спросил Лех.

– Г-г-господь-Кузнец создал…

– Да, так говорят мольцы в храмах, но отец выписал мне нескольких заграничных учителей, один из которых был истинно просвещенным мужем. И он рассказал мне, что есть и другой миф, во сто крат старше самой Церкви.

В любой другой раз с любым другим человеком Румяна тут же оборвала бы разговор, ибо узнать нечестивые слова было нетрудно. Диморис находился в составе Папской Области, и люди его веками опирались на путеводный свет церковного учения, а потому верили они истовее и жарче, нежели подданные некоторых иных амлотианских стран. Малейший намек на нечестивые речи немедля вызывал в них тревогу из страха перед гневом Господним, но… но Леха девушка готова была слушать сколько угодно.

– В книгах эльфов писано, – продолжал он, – что изначально была только вода, и было яркое солнце в небе, а вокруг лишь вековечный стылый мрак. Но из мрака прилетел исполинский дракон, и, подобно мотыльку во тьме, стремился он к солнцу, не в силах отвесть от него глаз. А когда дракон подлетел слишком близко, светило опалило его, и он пал в мировые воды замертво, обратившись первой твердью. Солнце же от удара исторгло из себя бесчисленное множество ярких искр, кои разлетелись во все стороны и осветили пустоту вселенского мрака. То были звезды.

– Как искры от железа, по которому бьет молот?

– Очень похоже. – Лех заглядывал в саму душу Румяны сквозь ее глаза и улыбался, как улыбался бы очень добрый и нежный волк, глядя на трогательного белого ягненка.

Потом Лех говорил уже другие слова, сладкие и пылкие, которые пьянили Румяну сильнее вина, и под их мягким напором весь мир отступал. Все, что было раньше важно, теряло важность, все, чего она боялась, больше не страшило, и весь мир сузился до пульсирующего жаркого поцелуя и до сильных, но ласковых рук на ее теле. Она решилась.

– Пошел в атаку наш гусар со вздыбленною пикой наголо!

Юноша и девушка резко отпрянули друг от друга. Новый взрыв небесного света выхватил кривой силуэт Бухтаря, стоявший в нескольких шагах от них с бутылью из-под медовухи в руке. Лех опрометью вскочил.

– Тебе чего здесь надо?

– Ничего. Просто охрану несу. Вдруг из реки топлец вылезет или, того хуже, уболоток какой?

– Ступай-ка отсюда подобру-поздорову!

– Я подобру и здесь постоять могу, а "поздорову" мне уже поздновато, – пьяно заметил Бухтарь, самую малость покачиваясь.

– Бухтарь, уйди!

– Уйду, Румяна, только ты со мной пойдешь, туда, где свет, люди и мать с отцом.

– Уйди, говорю, вредный старик! Я здесь по своей воле! Я сама…

– Это я уже понял, – перебил он, не глядя на девушку, а следя за стоявшим напротив Лехом. – Увидь я, что что-то тут не по твоей воле, – я бы живо выгнул милсдарю гусару коленки в обратную сторону. Однако ж он по-умному решил, лаской донять. Так тоже можно, если мордашкой вышел. Во сколько ты ее честь оценил, пан гусар? Чую архаддирское игристое "Сен-Фроссон" по три серебряных марки за бутыль, по двадцать пять марок за ящик с десятью бутылями. Недешево, молодец, скупцом тебя не назовешь. Но все равно дешевле, чем сватов засылать, выкуп собирать и свадьбу играть, ага?

Лех Зданек с шумом вдохнул, будто наполняя себя не только воздухом, но и яростью. Румяна, видевшая его спину и скрытое тенью лицо Бухтаря, вздрогнула, вскочила и перехватила руку юноши. Очень крепко перехватила, как из всех девиц в округе только она, дочь коваля, могла.

– Не смей бить калеку, Господь-Кузнец покарает!

Лех резко обернулся к ней со злым лицом, вырвал свою руку и быстро пошел прочь, не оборачиваясь. Когда он стал совсем неразличим в темноте, девушка медленно повернулась к Бухтарю. Калека оставил бутыль на земле и уже раскуривал свою кукурузную люльку.

– Ты зачем сюда приперся? – глухим, угрожающим голосом спросила Румяна. – Кто тебя звал, ахог подери?

Он молчал. Табак в чаше разгорался при затяжках, немного освещая Бухтарево неприятное лицо, с вечной печатью сонной усталости на нем.

– От глупости тебя хотел предостеречь.

– Кто просил тебя об этом предостережении? Ты старый несчастный человек, который хочет, чтобы все вокруг были так же несчастны, как и он сам!

– Так-то оно так, но наоборот. Я несчастен, это верно, но оттого я хочу, чтобы вокруг меня всем было счастье, чтобы люди позабыли о боли и скорби. Тогда, наверное, мне будет легче забывать про свою боль и скорбь. Я так думаю.

– Да кто тебя просил?! Кто…

– А меня пока что не надо просить о добром деле, не такая я еще сволочь. И мнение свое мне высказывать не надо. Плевать мне, Румянка, на мнение твое неразумное, тем паче что составлено оно не тобой, а гормонами игривыми. Знаешь, что такое гормоны? Нет? Ну и не шибко важно. Идем.

– Никуда я с тобой…

Он ловко схватил ее за запястье, да так крепко сдавил, что не вывернуться, и потащил обратно на луг.

– Я знаю, чего ты добиваешься, злыдень! Думал, не догадаюсь?! Да мать с отцом мне так рьяно на тебя кивают, что вот-вот головы у них от плеч отскочат! Смотри, мол, Румяна, какой Бухтарь хваткий! Гляди! За ним будешь как за каменной стеной! Тьфу на вас! Тьфу на вас всех!

Бухтарь при этих словах остановился, повернулся к ней, резко замолчавшей от испуга, постоял недолго, а потом расхохотался так громко и искренне, что на глазах у девицы слезы от обиды навернулись. Он отпустил свою пленницу и пошел дальше, а ей ничего не оставалось, кроме как идти рядом.

– Дурында ты, Румянка, – мягко говорил однорукий, поднимаясь на холмик. – Пять лет назад, когда я вернулся домой калекой и увидел, что родную деревню разбойники пожгли, когда по дорогам бродил неприкаянно, когда Дорот меня к вам в дом привел, накормил и обогрел, ты была соплюхой тринадцати лет от роду. Я же тебе свистульки из дерева точил, лук игрушечный справил, показал, как нож метать, ты же истории про мою наемничью долю, почитай, каждый вечер слушала. Про то, как я с Мансом Вдоводелом ходил, как воевал то там, то сям, про то, как я море переплыл и в стране снежных баб побывал. Помнишь?

– Помню, – ответила Румяна и совсем по-детски шмыгнула носом, глядя себе под ноги. По правде сказать, история про то, как Томех плавал за Седое море свататься к королеве женщин-воев, была ее любимой. Матушка неодобрительно цокала языком и возбраняла Бухтарю рассказывать про такую срамоту, но именно эта история была самой приятной для мятежного Румянкиного духа.

– Жениться на тебе, дитя, – это последнее, чего бы я хотел, ведь для меня ты всегда останешься ребенком.

– Ты женишься на вдове Лешек, да? – тихо спросила она.

Бывший наемник рассмеялся опять, но уже тише.

– Ива Лешек баба знатных достоинств, это верно… весьма знатных, с какой стороны на нее ни погляди. Но я не думаю, что когда-нибудь женюсь. Это вообще не столь важно сейчас, Румяна. А важно то, что собиралась сделать ты.

Девушка вспыхнула. Теперь, когда жар внутри нее сильно утих, она почувствовала стыд.

– Пойми, Господь наделил твоих мать и отца тобою одной. В тебе вся их любовь, в тебе все их надежды, их стержень. Коли ты честь свою опозоришь, представь, как им будет стыдно на улицу выходить. Лех Зданек просто человек, ведомый людскими страстями, не самый плохой, наверное, но он был бы лучше, кабы заслал сватов, а вместо этого он скоро отправится в Спасбожень и запишется в гусарию. И обратно он, скорее всего, вернется через несколько лет уже с женой, да не из кметов либо мещан, а какой-нибудь знатной белой панночкой, что для его продвижения по службе будет сподручна. Жизнь такова, верь мне. Я ее видел, я ее, паскуду, знаю.

Они стояли и смотрели на ромашковый луг, на котором пили, ели, танцевали, распевали песни, прыгали через костры, бренчали на бандурах и целовались люди, справлявшие праздник весеннего равноденствия и день рождения человека, которого среди них не было.

– Батюшке и матушке не расскажешь?

– Не расскажу. Но ты мне дай слово, что не станешь делать глупостей.

– Не буду, Господь мне свидетель. Прости меня, Бухтарь.

– Данх, брхам брутхмхр…

Жизнь шла своим чередом, кметы приступили к весенней подготовке пашен для сева, и у ковалей не было даже лишней минуты продыху. Дорот с дочерью и одноруким помощником правил рабочий инструмент, а то и ковал новый.

С празднования весеннего равноденствия минуло немногим больше недели, когда посреди ночи в Пьянокамне поднялся крик. Кто-то во всю глотку вопил: "Пожар!" – отчего деревенские люди, всегда знавшие, что нужно делать по такому несчастью, выскакивали со дворов на улицы, сжимая в руках ведра, и опрометью неслись к ближайшему колодцу. Но Пьянокамень не горел. Зарево пожара красило ночное небо красным и оранжевым вдалеке, а немногим выше над заревом тем ползла по небесному куполу красная комета, вестница бед. К ней за прошедшие годы люди кое-как попривыкли, а пожар, куда более близкий, чем она, не на шутку их испугал.

– Кажись, конеферма пана Зданека горит, – сказал деревенский голова, – а ну-ка запрягайте телеги!

Огнеборцы вернулись с рассветом – и лошади, и телеги, и они сами были черны от сажи. На некоторых виднелись примочки, закрывавшие свежие ожоги, но жены и матери неустанно благодарили бога за то, что назад вернулись все до единого мужчины, и даже на одного больше.

Когда Румяна услышала имя, она с отчаянным ужасом стала пробиваться сквозь толпу встречавших и вернувшихся, работая локтями, но когда смогла выбраться к телегам, увидела лишь, как кого-то уже заносят во двор к Бухтарю. Прорвавшись же к его воротам, наткнулась на родного отца, который крепко ухватил ее за плечо.

– Томех сказал не беспокоить.

– Что там? Кого привезли, батюшка?! Скажи! Его?! Его?! – взмолилась Румяна.

– Уймись! – процедил коваль, впрочем, тут же дав слабину, как обычно бывало в его противостояниях с единственным и любимым чадом. – Там… на конеферме творилось жуткое дело, не хочу про это говорить. Из всех живьем мы нашли только Леха Зданека… а ну уймись!

– Пусти!

– Уймись, девка! – вопреки обыкновению рыкнул Дорот, не пуская дочь в Бухтарев двор. – Со всех окружных деревень люди пожар тушить собрались, а потом отправили гонца в Скиров за лекарем и стражей, но пока их нет, за несчастным парнем Томех приглядит. Лучше цирюльника в округе не сыскать, он у настоящих лекарей в их отряде наемном учился, так что не лезь под руку! Он сказал, чтобы не мешали ему, ясно? А теперь домой и за работу, всем нужны плуги.

День был потерян для нее. Румяна трудилась вместе с отцом, глядя на мир пустыми глазами. Она была бледна как приведение, работала без души и внимания, а когда отцу это надоело, он прогнал девушку в дом и запретил выходить. Она не хотела есть, не хотела пить, лишь сидела на лавке и смотрела в окно, кусая нижнюю губу, и прекратила это, лишь когда мать закричала, увидев у нее на подбородке кровь.

Когда ночь усыпила Пьянокамень и в деревне каждая собака видела уже третий сон, одинокая тень скользнула в лунном свете, пересекая улицу и крадясь вдоль стены одного из домов. Румяна залезла во двор к Бухтарю. Благо собаки он не держал, она пробралась под самое окно, где горел свет. Встав на цыпочки, заглянула внутрь и увидела, как хозяин при свете нескольких свечей ходит туда-сюда по комнате, складывая разную всячину в кожаную сумку. Пока Бухтарь метался из стороны в сторону раненым зверем, явно торопясь, девушка изо всех сил старалась лучше разглядеть того, кого уложили на две поставленные рядом лавки, но край стола закрывал обзор, отчего она мелкими шажками стала двигаться влево, пока не задела ногой пустое ведерко. То негромко стукнулось, упав, а Румяна присела и сжалась в комок от страха. Ничего. Пьянокамень спал, а Бухтарь был так занят своими делами, что не заметил чуть слышного стука снаружи. Так она решила, прежде чем крепкие пальцы схватили ее за шкирку, и, не успев даже пискнуть, дочь коваля оказалась втащена в дом через окно.

– Думал, что ты раньше придешь, – буркнул он, вернувшись к сумке, как ни в чем не бывало.

– Думал? – Она глядела только на сплошной кокон из бинтов и одеял, лежавший на лавках.

– Да. Я же знаю тебя, Румянка. То, что ты явишься посреди ночи, было очевидно.

Она сделала крохотный шажок, другой, ощущая сильный запах мазей и… гари, исходящий от Леха.

– Он… живой? – пролепетала она.

– Живой. Но зрелище страшное. Над бедолагой поработал не только огонь, но и тот, кто этот огонь по ферме пустил. Погляди, если духу хватит.

Бухтарь не обращал на нее внимания, продолжая запихивать в свою сумку какие-то бумаги, банки, бутылки, ковчежцы, будто та была бездонной, а Румяна, казалось, целую вечность преодолевала жалкое расстояние в три локтя, что отделяло ее от накрытого тряпкой лица. Тряпка едва-едва шевелилась, тревожимая дыханием, и девушка поклялась самой себе, что, что бы там ни оказалось, она не отдернет руки, не отвернется и не закроет глаз. Румяна сорвала теплую, тяжелую от влаги ткань и бессильно осела на пол, клятву, впрочем, сдержав. Лицо Леха блестело от покрывавшего его жирного слоя мази, но было оно невредимо.

– Ах ты, старый злой щучий сын…

– Прости, молодка, – глухо усмехнулся Бухтарь, встав рядом, – воистину дурная шутка. Но если бы ты видела его лицо этим утром, твой визг услышали бы и в Спасбожене, как ни крепись. Я восстановил его с самых основ, и даже успел переговорить с парнем, прежде чем он совсем ослаб.

Бухтарь шаркающей походкой прошел к печке, выложил на стол крынку с молоком, миску хлеба и пару кружек. Козьим молоком его исправно снабжала вдова Лешек – уж очень калека его любил. Сев на свободную лавку, он плеснул в кружки и кивнул Румяне на табурет. Та, пытаясь понять только что услышанные слова, бездумно повиновалась, села, взяла кружку и отпила, лишь тогда встрепенувшись, потому что молоко оказалось ледяным.