Текст книги "Жить воспрещается"

Автор книги: Илья Каменкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

ЕГО ОРУЖИЕМ БЫЛА СКРИПКА

Усть-Лабинск, 21 февраля.[17]17
  1968 г.


[Закрыть] (По телеф. от обществ. корреспондента «Известий» А. Блеха).

В канун 50-летия Советской Армии на здании средней школы № 1 г. Усть-Лабинска была открыта мемориальная доска, на которой золотом написано: «В этой школе учился герой – пионер Муся Пинкензон. Расстрелян гитлеровскими фашистами в январе 1943 года».

Война застала Мусю в Кишиневе, оттуда он вместе с другими детьми был эвакуирован на Кубань. Единственное, что привез с собой мальчик – была любимая скрипка. В 1943 году, когда Муся учился в 5-м классе, Усть-Лабинск захватили фашисты. Оккупанты согнали на расстрел несколько сот мирных жителей – женщин, стариков, детей. Среди них был Муся. Фашисты изготовили автоматы. В этот момент вперед вышел худощавый черноволосый мальчуган. В руках у него была скрипка. Он взмахнул смычком и заиграл «Интернационал». Десятки пуль оборвали жизнь юного героя, но навеки оставили в памяти людей стойкость и героизм отважного пионера.

ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ ЮНОГО ГЕРОЯ

Вот что узнал я о Мусе Пинкензоне от членов клуба «Глобус» Усть-Лабинской средней школы № 1.

В школьном музее Мусе отведен специальный стенд и ребята-экскурсоводы могут рассказать а своем хорошем товарище, мужественном советском патриоте. Имя Муси Пинкензона носит пионерская дружина школы.

О Мусе известно, что родился он 5 декабря 1930 года в городе Бельцы Молдавской ССР. Отец его – Владимир Борисович был отличным врачом и активным общественником.

Муся очень рано проявил музыкальные способности и, когда ему исполнилось 8 лет, родители порадовали сына подарком – скрипкой.

Нападение гитлеровской Германии заставило семью Муси летом 1941 года эвакуироваться в Усть-Лабинск. Муся приехал с отцом, матерью, дедушкой, бабушкой.

Несмотря на тяжелые условия эвакуации, Муся как самое дорогое взял с собой скрипку и все в Усть-Лабинске помнили его с постоянным спутником – любимым инструментом.

С началом учебного года Муся Пинкензон стал учеником 5-го класса. Учителям он запомнился темноволосым, с живыми карими глазами, подтянутым и опрятным, общительным и любознательным.

Учился Муся хорошо и был отзывчивым товарищем. Когда фронт приблизился, в школе разместили госпиталь, и отец Муси нашел в нем свое место врача. Нашлось много дел и школьникам. Ребята помогали раненым бойцам писать письма, а еще чаще выступали с самодеятельными концертами. Больше других приходилось выступать перед ранеными Мусе. Ведь кроме игры на скрипке, он еще хорошо пел.

Бойцы любили выступления Муси и просили доктора Владимира Борисовича чаще приводить к ним своего сына.

Приближался фронт. Готовилась к отъезду в тыл и семья Пинкензонов.

Но, случилась большая беда. Немецко-фашистский десант перекрыл пути эвакуации. Осталась в оккупированном гитлеровцами Усть-Лабинске и семья Пинкензонов.

Гитлеровцы предлагали отцу Муси работать у них в госпитале, но Владимир Борисович отказался, и тогда его подвергли всяческим унижениям: опытный врач, он пилил дрова в комендатуре, подметал мусор…

Когда Советская Армия, нанесла гитлеровцам сокрушительный удар под Сталинградом, а потом окружила вражескую группировку, немецко-фашистские вояки решили мстить за свое поражение расстрелами мирных жителей.

В конце декабря 1942 года начались массовые аресты, гестаповцы заключили в тюрьму все еврейское население Усть-Лабинска. Но даже в тюрьму Муся берет с собой скрипку. Звуки ее раздаются в мрачном гестаповском подземелье.

От первых казачьих поселений на Кубани осталась в Усть-Лабинске памятником седой старины руины крепостных стен. На южной стороне они подошли к крутому обрыву берега Кубани. Именно здесь и совершили гитлеровцы свое кровавое злодеяние. У стен крепости вырыли ров и привели сюда на расстрел всех арестованных. Был среди них и Муся Пинкензон, которому только-только исполнилось 13 лет. У края огромного рва среди ожидающих казни стоял и он со своей скрипкой.

Палачи приготовились к черному делу, и тогда Муся четко и громко попросил разрешения сыграть.

На краю могилы музыка. Это было так неожиданно, что гитлеровец, руководивший расправой, разрешил.

И вот между убийцами, вскинувшими автоматы, и их жертвами встал мальчик, прижал к щеке скрипку, взмахнул смычком и над людской очередью за смертью, затихшей в последнем дыхании, взвилась как знамя мелодия «Интернационала»…

Из толпы подхватили гимн. На некоторое время фашисты растерялись…

«…гром великий грянет над сворой псов и палачей», пела скрипка, когда команда «огонь» оборвала мелодию.

Автоматные очереди прошили юного музыканта, и вместе со своим единственным оружием – скрипкой он погребен в братской могиле…

К ней, как сказано поэтом, не зарастет народная тропа. Здесь всегда трогательные знаки внимания, уважения и любви: венки, простенькие букеты, полевой цветок.

Сюда приходят юные ленинцы, чтобы дать клятву на верность Родине и повязать символ революционной борьбы – красный галстук. Комсомольцы устраивают здесь факельные шествия. Только пламя факелов шевелится, когда необычно суровые лица молодых застывают в минуте скорбного молчания.

ПИСЬМО КАТИ СУСАНИНОЙ ОТЦУ-ФРОНТОВИКУ

Нельзя выбирать между рабством и смертью…

Ж. Лаффит

Март 12, Лиозное. 1943 год

Дорогой добрый папенька!

Пишу тебе письмо из немецкой неволи.

Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет и моя священная просьба к тебе, отец, покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери.

Несколько слов о матери. Когда вернешься, маму не ищи. Ее расстреляли немцы, когда допытывались о тебе. Офицер бил ее плеткой по лицу. Мама не стерпела и гордо сказала, вот ее последние слова: «Вы не запугаете меня битьем, господин офицер, уверена, он вернется и вышвырнет вас, подлых захватчиков, отсюда вон!» И офицер выстрелил маме в рот.

Папенька! Мне сегодня исполнилось 15 лет, и если бы сейчас ты встретил меня, то не узнал бы свою дочь. Но я тебя сразу узнала бы. Я стала очень худенькая, синие глаза ввалились, косички остригли наголо, руки высохли, похожи на грабли. Когда кашляю идет изо рта кровь. У меня отбили легкие.

А помнишь, два года тому назад мне исполнилось 13 лет, какие торжественные были мои именины? Ты мне, папа, тогда налил рюмку портвейна со словами: расти, доченька, на радость большой! Играл патефон, подруги меня поздравили с днем ангела, и мы пели нашу любимую пионерскую песенку…

А теперь, папа, как взгляну на себя в зеркало, платье рваное в лоскутках. Номер на шее, как у преступника.

Я не узнаю себя. Похожа скорее на скелет, чем на человека, и соленые слезы текут из глаз. Что толку, что исполнилось мне 15 лет! Я никому не нужна. Здесь многие люди никому не нужны. Бродят голодные, затравленные овчарками. Каждый день их уводят и убивают как скот.

Да, папа, и я рабыня немецкого барона. Работаю у немца Шарлена в прачечной, стираю белье, мою полы, работаю очень много, а кушаю два раза в день, в корыте с Розой и Кларой. Так зовут хозяйских свиней. Так приказал барон.

Я очень боюсь Клару. Это большая и жадная свинья. Она мне раз откусила пальчик, когда я из корыта доставала картошку. И я теперь стараюсь кушать последней, когда покушают Роза и Клара. Но они мне часто еды не оставляют, и я вылавливаю корки из вылитых в бочку помоев

Живу я в дровяном сарае, в комнату мне ходить нельзя. Один раз горничная полячка Юзефа (Язуфа) дала мне кусочек хлеба, а баронесса увидела и долго била Юзефу плеткой по голове и спине.

Два раза я убегала от хозяев, но меня находил ихний (доверенный) итальянец Альберт. Тогда сам барон срывал с меня платье и бил ногами. Я теряла сознание. Потом на меня выливали ведро воды и сбрасывали в подвал.

Барон и баронесса очень боятся и ненавидят русских…

…Сегодня я узнала новость. Юзефа сказала, что господа довольные уезжают в Германию с большим товаре невольников и невольниц с Витебщины. Теперь они берут и меня с собой. Нет, я не поеду в эту трижды всеми проклятую Германию! Я решила лучше умереть на родной сторонушке, чем (быть) втоптанной во враждебную землю. Только смерть спасет меня от жестокого битья, а мое тельце все в синяках и ссадинах. От них мне больно.

Петлю для себя из веревки на чердаке делаю. Не хочу больше мучиться рабыней у проклятых, жестоких немцев не давших мне жить.

Письмо уберу под выдвижной кирпич дымохода.

Завещаю, папа, отомсти за маму и за меня! Прощай добрый папенька, ухожу умирать!

Твоя дочь Катя Сусанина.

В душе спокойна…

Мое маленькое сердце верит, письмо дойдет.[18]18
  Оригинал письма хранится в Центральном музее Вооружённых Сил СССР.


[Закрыть]

* * *

Дописана последняя строчка…

Последняя?

Кровавый мартиролог фашизма можно продолжать до бесконечности. Ведь каждая из двадцати миллионов жертв гитлеровской программы человекоистребления имела свою судьбу, свои мечты, свое прошлое, и только топор палача или виселица, пуля в затылок или газовая камера, а может быть, рожденное мрачной фантазией нациста «уничтожение трудом» лишило этих людей 6удущего.

Радостным и светлым могло стать будущее Кати Сусаниной, доживи она до незабываемого дня Победы, до счастливой встречи с отцом-фронтовиком. Фашистской неволе юная патриотка предпочла смерть на родной стороне. И прежде чем «умереть стоя, чтобы не жить на коленях», Катя Сусанина оставила письмо, каждое слово которого ударом набата будит в людях тревогу за судьбу «детей человеческих», взывает к бдительности против возрождения фашизма.

И если тринадцать лет жизни Кати Сусаниной были годами счастливого детства, а «жизненный стаж» ее составил всего 15 лет, то жизнь Ивана Яковлева, родившегося в концлагере Равенсбрюк, оборвалась с первым криком, с первыми глотками земного воздуха.

Можно ли предсказать, кем был бы Иван Яковлев? Ткачом или поэтом? Учителем или агрономом? Трактористом или химиком? Может быть, он стал бы волшебником звука или красок?

Одно ясно – он должен был вырасти Человеком. Человеком – самым жизнедеятельным и жизнесозидающим существом на Земле, ее хозяином, ее властелином.

Но вот, что говорят об Иване Яковлеве бесстрастные строки документа из архива концлагеря Равенсбрюк:

Яковлев Иван, родился 4 апреля 1945 года в 18 часов, умер 4 апреля 1945 года в 18 часов 10 минут. Мать – Яковлева Нина, узница № 98473…»

* * *

Сегодня в разных углах нашей планеты снова поднимаются силы, наследовавшие идеи и дела гитлеровцев. И разве не к нам обращено мудрое предупреждение немецкого драматурга-борца Бертольта Брехта, сказавшего о фашизме:

«Чрево, породившее фашизм, еще способно рожать…»

II. ПЕСНЯ В НОЧИ

СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ

Серый в бурых прожилках кусок спекшегося пепла. Я вынул его из застывшей печи крематория в гитлеровском концлагере Маутхаузен. Я взял его, как берут горсть земли с Мамаева кургана, Сапун-горы или Шипки…

Это человеческий пепел. По мысли гитлеровских палачей – конец и итог загубленных ими человеческих жизней.

Кусок пепла. Чей он?

Может быть, Героя Советского Союза Николая Ивановича Власова?

Но пепел – не конец и не итог его жизни. Подполковник Н.И. Власов навечно зачислен в списки гвардейского авиационного Краснознаменного полка.

Может быть, это останки славного летчика полковника Александра Исупова?

Но разве умер человек, чье перо перед смертным боем записало: «Я верю в нашу победу, знаю, что мы будем вместе жить счастливой и радостной жизнью. Пусть знает это и Толик. Пусть он растет героем и всегда помнит, что он – сын комиссара, командира, коммуниста. Скажи ему, что его отец не посрамит своей Родины и семьи. Я обещаю вам это…».

Николай Власов… Александр Исупов…

В Маутхаузене они возглавляли подпольную коммунистическую организацию. Их уничтожили и сожгли в крематории накануне намеченного ими дня восстания в блоке «XX» – блоке осужденных к смерти советских офицеров.

А может быть, это пепел легендарного генерала-патриота Героя Советского Союза Дмитрия Михайловича Карбышева?

– Родиной не торгую! – неизменно бросал в лицо фашистам пленный советский генерал, один из руководителей подполья во всех лагерях, куда его заключали. Морозной февральской ночью 1945 года гитлеровские изверги вывели его во двор лагеря Маутхаузен и, облив водой, превратили в ледяную статую.

Нет, не умер Карбышев. Он живет в названиях улиц, в бронзе и граните памятников, в страницах посвященных ему книг, в нашей победе.

Может быть, это пепел одного из тех неизвестных героев Сопротивления, память которых так страстно призывал беречь Юлиус Фучик?

Но, чей бы он ни был, этот пепел, он, подобно пеплу Клааса, стучит в наше сердце.

Он напоминает, взывает к совести народов, требует:

Люди! Выбейте оружие из рук, тех, кто уничтожил нас в Освенциме и Майданеке, Маутхаузене и Бухенвальде, Равенсбрюке и Дахау!

Люди, не забудьте: преступная рука, что зажгла факел войны, зажгла и огонь в печах, где сожгли нас!

Помните об опасности фашизма!

* * *

Я не был узником Маутхаузена. Судьба, к счастью отвела от меня это страшное испытание, И все же я был в Маутхаузене.

Солнечным июньским днем 1947 года мне довелось участвовать в передаче этого лагеря смерти австрийскому правительству. Теперь Маутхаузен – музей антифашизма.

То, что я видел в долгие и мучительные часы осмотра лагеря, встречи с бывшими узниками Маутхаузена и других лагерей, их воспоминания – все это побудило меня написать эти короткие рассказы.

В них все – правда.

ТРАНСПОРТ № 42

Презрение проникает и сквозь панцирь черепахи.

Л. Фейхтвангер

Их собрали сюда из многих тюрем «третьего рейха».[19]19
  Рейх – гитлеровская «империя».


[Закрыть] Некоторым вынесли приговор «по всей форме». Другие попали по произволу какого-нибудь гестаповца. Но все они, многократно пересчитанные (порядок прежде всего!) и избитые, стали именоваться «транспортом № 4213» который направлялся по зашифрованному маршруту «Нахт унд Небель» – в «ночь и туман»…

Когда наглухо закрылись двери товарных вагонов, оказалось, что узникам придется ехать стоя, плотно прижатыми друг к другу.

Но так было только первые сутки. Утром следующего дня многие увидели, что стоят рядом с мертвецами. Трупы пришлось складывать в углу вагона. Стало просторнее. И холоднее.

Стенами вагона «транспорт» отгорожен от мира. А там свистит ветер по станционным путям. Там светит луна. Там есть дома. И тепло. И хлеб. И вода…

Транспорт № 4213 конвоируют эсэсовцы. Они уже знают, что будет на последней станции: откроются двери вагонов, из них выйдут немногие. Те, кто останутся в живых, вынесут мертвых. Выстроятся рядом со штабелем трупов и часами будут ждать переклички. Их приняли по счету и по счету сдадут. Порядок прежде всего!

…Лязгнули буфера. Все быстрее, быстрее застучали на стыках колеса. Сквозь щели в вагон проник горький запах паровозного дыма.

– Ляжем, как вчера, – сказал негромкий, но властный голос.

Укладываясь спать, узники накрываются шинелями, ватниками, одеялами. Своими и теми, что уже не нужны мертвым.

– Им же холодно… Холодно!.. Они замерзнут! – истерично кричит человек, завернутый в грязно-желтое одеяло он проталкивается в угол вагона. У кого-то срывается проклятие. Кто-то хочет удержать обезумевшего.

– Оставьте его! – снова раздается тот же властный голос.

Становится тихо. Человек срывает с себя одеяло, накрывает им труп, ложится рядом и что-то нашептывает мертвому. Потом шепот затихает. И остается только стук колес.

Стучат, стучат колеса на стыках рельс. Поют вечную свою песню дальней дороги…

Два узника. Один широкоплечий и сильный – тот, которого здесь называют полковником. Сон обходит его. Неподвижный взгляд устремлен в непроглядную темень, сгустившуюся под вагонной крышей.

Ему стучат колеса: «Кто предал… Кто предал… Да-хау… Да-хау… Да-хау…».

Беспокойно ворочается во сне другой. У него скошенный лысый череп. Ему мерещится нелепая пляска букв, которые вдруг выстраиваются в четкий ряд, образуя слова: «Герр гауптман[20]20
  Гауптман – капитан (нем.).


[Закрыть] Краузе…». Затем буквы рассыпаются, подрагивая колючками готического шрифта, «Гауптман Краузе… Краузе…». Человек просыпается в липком поту.

«Вот и дожил: присвоили звание через одну ступеньку», – горько улыбнувшись, подумал Чувырин, когда его первые назвали полковником. Но эта мысль промелькнула и угасла. Ей на смену явилась другая: и здесь в нем увидели вожака. К его голосу прислушивались. От него ждали поддержки.

И еще – неотступная, тревожная мысль: «Сколько продлится эта адская пытка голодом и жаждой? Выдержим ли?…».

Вначале все в вагоне были вроде на одно лицо. Ехали молча. Каждый, казалось, ушел в себя и думал только о том, что оставил за воротами тюрьмы и что ждет его там, где разгрузят транспорт.

Постепенно начали проявляться отдельные лица.

Молодой танкист – сибиряк Виктор. Соломенные брови. Нос картошкой. Скуластое лицо.

Виктор первым нарушил тягостное молчание.

– Вы же полковник, – сказал он, придвинувшись Чувырину. – Плюнем и разотрем, товарищ полковник! Хватит прятаться. Здесь гадов нету. Все побывали в гестапо. Расскажите, как там у нас дома? Что на фронте? Два года правды не слышал…

Седой военврач. Он не отходит от безнадежно больного товарища – тоже врача.

Близорукий, с разбитым на допросах распухшим лицом нескладный человек. То молчит, то вдруг начинает говорить – не остановишь. Пересказывает кинокартины, виденные в далекие довоенные времена, читает на память Есенина и Щипачева. Почему-то его прозвали «У нас в газете»…

Грузин по имени Василий. Путая ударения и не выговаривая некоторых звуков русской речи, рассказывает о себе, о Тбилиси. К месту и не к месту приводит любимую поговорку: «С вином мы родились, с вином и умрем».

Он переносит обессиленных в середину вагона, а сам устраивается у дверей, где сильно дует из щелей. Закрыв глаза, затягивает негромкую протяжную песню, и стук колес будто отбивает такт. Песня утихала, когда поезд замедлял ход.

Другие целыми днями лежали молча. Но иногда вдруг прорывались раздражение и злоба. Это было хуже всего, потому что они грозили захлестнуть остатки человеческого…

Впервые Чувырин вмешался, когда начали снимать одежду с умерших. Он предложил дать ее самым слабым. Так получилось само собой, что его признали старшим – «полковником».

Он рассказывал о Сталинграде, о том, как из закопченного подвала вылез Паулюс в своей высокой фуражке и молодые колхозные парни в шинелях взяли под стражу гитлеровского фельдмаршала. Рассказывал о поселках и заводах, поднявшихся в тайге. Он видел их зарево с дальнего заснеженного аэродрома, с которого перегонял на фронт новые истребители.

… На вторые сутки пути Василий протянул Чувырину столовый нож, сломанный почти у самого черенка.

Чувырин попробовал пальцем острый обломок и вдруг, присев, с маху вонзил его в грязную доску пола. Решили сначала прорезать вдоль доски глубокие борозды, а потом крошить их поперек. Может быть, доска поддастся.

Работа шла медленно. Ведь был только один нож, да и тот поломанный. Чувырин спросил, нет ли у кого еще чего-нибудь такого. Но только у умирающего врача нашлась ложка. Она быстро сломалась.

Работали Чувырин, Василий, Виктор и «У нас в газете» только на перегонах. Торопились. Передавали черенок, когда руки сводило судорогой. Виктор предложил обмотать черенок тряпкой.

Мечта о побеге поселилась в вагоне. Измученным узникам казалось, что ее можно схватить рукой и опереться на нее. Она стала вытеснять даже голод и жажду.

Военврач почувствовал, что его товарищ уже остывает. Он накрыл тело обрывком плащ-палатки, а сам подвинулся к Чувырину.

– Теперь и я поработаю. За двоих.

У врача оказалась твердая рука хирурга.

В ночь на третьи сутки сквозь дыру в полу можно было уже просунуть кулак.

– Еще немного, и оторвем доску, – Чувырин сказал это про себя, а получилось вслух.

– Еще совсем чуть-чуть, и – с вином мы родились, с вином и умрем, – вставил Василий.

Напряжение нарастало.

– Пусть «сорвемся», а куда попадем? Крутом немцы. Ну пусть – австрийцы. Так они же не лучше. Переловят – и как щенят в бочку головой…

Все обернулись к человеку, который одним махом разбил надежду.

– На воле мы быстро соберемся, – сдержанно сказал Чувырин. – Пусть маленький, но отряд. А люди и в Австрии и даже в Германии найдутся. Вот ведь нож Василий не из Тбилиси привез…

– Пока солнце взойдет, роса очи выест. Ты еще доску оторви, потом планы строй, – продолжал бить по надежде тот же голос. Человек приподнялся, из груды тряпья показался скошенный череп с редкими пучками волос.

– А ты здесь оставайся, черт лысый, – сказал Виктор. – Плюнем и разотрем, товарищ полковник. Дайте-ка нож…

Работали в тягостном молчании.

Потом случилось непоправимое. Состав резко затормозил и… нож из рук Василия выскользнул в дыру…

Василий посмотрел на растерянные лица товарищей и прислонился к стенке вагона. Лоб у него стал мокрым.

Чувырин молча лег и закрыл глаза, снова вспомнилось ему то, о чем он не рассказал товарищам. Воздушный бой. Таран. Рухнувшие обломки «мессера». Парашют опустил его уже на чужую землю. Госпиталь и тюрьма. Допросы. Предложения служить в РОА[21]21
  «РОА» – т. н. «Русская освободительная армия». Формирование изменников родины, созданное гитлеровским командованием.


[Закрыть] («Мы разрешим вам носить вашу «Золотую Звезду») и жестокие побои. Заискивающее «герр майор» и ненавидящее «ферфлюхте швайн».[22]22
  «Проклятая свинья» – немецкое ругательство.


[Закрыть] Группа друзей в лагере и попытка побега. Снова гестапо. Суд. Приговор…

Красными огнями, как на ночном аэродроме, выстроились эти вехи. И кажется – за ними пропасть… тьма…

«Кто пре-дал… Кто пре-дал… Кто пре-дал…» – снова выстукивают колеса. Чувырин, напрягая память, продолжал разматывать клубок воспоминаний. Среди членов подпольной организации предателей не было. Это он сразу понял на допросах, а потом и в суде. Но, возвращаясь с допросов, Чувырин кое-что рассказывал. Значит, о его «подрывной работе против рейха» донес предатель, сидевший в общей камере.

Но не мог же «Чувырин молчать, не рассказывать этим измученным людям о том, чем он жил еще два месяца тому назад, – о боевых вылетах и о положении на фронте, о сообщениях «В последний час» и пламенных статьях Эренбурга в «Красной звезде»…

Всего три дня провел тогда Чувырин в общей камере. От побоев лицо его так заплыло, что он никого и ничего не видел. Потом одиночка, суд и этот вагон…

«Веревка на шее, а он, гляди-ка, поет», – зло подумал лысый, прислушиваясь.

«И как будто бы снова, возле дома ротного…» – громко пел Чувырин.

У лысого вдруг запершило в горле. Но взял себя в руки. В который раз вспоминал холодные глаза эсэсовца, скрещенные кости и череп на рукаве мундира.

«Только одно это. Последнее. Мы их «поженим на Берте»,[23]23
  «Бертой» гитлеровцы иногда называли виселицу.


[Закрыть] а тебе откроем ворота. Выбирай себе деревня, русский баба, делай детки и кушай шпек!» (Немец так аппетитно прищелкнул пальцами этот «шпек», как если бы подносил ко рту кусок розовато-белого сала).

Лысый провел языком по сухим губам «Вот так последнее… Сам подохнешь… Будь оно проклято. Последнее… «Последняя у попа жинка…».

Он скрючился, застонал…

Четвертые сутки для узников транспорта были особенно мучительными. Двоим померещилась вода, они поползли к лужице мочи…

– Самое большее сутки пути осталось, – сказал Чувырин. – А там выгрузят. Дадут поесть. Продержимся! Надо!

– Полковнику что, – заговорил лысый, – Он еще свежак. У него и жир на мясе сохранился. Неплохо их – соколов кормили. А мы – «пехота, не пыли», еще из под Севастополя…

– Что вы предлагаете? – нервно спросил военврач.

– Шум поднять надо. Пусть хоть раз пожрать дадут!

– Правильно, – поддержал кто-то лысого.

– Отставить! – резко сказал Чувырин. – Полоснут из автоматов – сразу накормят. Добавки не спросишь.

– Тебя кто выбирал командовав здесь? – не сдавался лысый. – Я голодный, понял? Я жрать хочу! Что я – подыхать должен, как те вон… Я имею право…

– Права, – перебил его военврач, – как раз у них, у мертвых товарищей. А у нас – только обязанности. Обязанность держаться друг за друга. И жизнь, понимаете жизнь, а не шкуру отдать подороже.

– Верно! – Чувырин подкрепил слова врача решительным взмахом руки, будто точку поставил.

– Ты что, и с мертвяками организоваться думаешь? Все равно подохнем… Шум подымать надо. Дитя не заплачет, мать сиську не даст!.. У полковника «вышак»[24]24
  Высшая мера, смертный приговор (жаргон).


[Закрыть] за спиной. Ему и терять нечего. Все равно пулю получит. А нам?

Лысый посмотрел вокруг. Лица узников приказали ему замолчать.

* * *

Транспорт № 4213 уже несколько часов стоял на какой-то станции. По высокой, вровень с полом вагона, платформе топали кованые сапога. Рычали овчарки, раздавались команды. Кто-то играл на губной гармошке. Прогремели колеса. Сквозь щели проник дурманящий запах солдатской кухни.

Чувырин спал, или делал вид, что спит. В вагоне зашевелились, от запаха пищи судорогой сводило челюсти.

Когда стук сапог приблизился к вагону, лысый вдруг забарабанил кулаком в дверь и заорал:

– Откройте! Откройте! Я должен видеть гауптмана Краузе…

Он кричал и стучал носками солдатских ботинок. Немец подошел совсем близко к двери. Зло зарычала собака.

– Краузе!.. – успел еще раз крикнуть лысый и захрипел. Сильные руки Чувырина сдавили ему горло. Василий набросил на голову лысого одеяло.

Из-за двери донесся молодой, веселый голос:

– Гауптман Краузе в борделе. Подождете…

… Лысого бросили в угол вагона. Никто не воспользовался его шинелью и ботинками, хотя они были еще вполне годными. Люди отодвинули свое тряпье подальше от него.

… На пятые сутки транспорт № 4213 прибыл к месту назначения. Заскрипели ржавые засовы, распахнулись двери вагонов. Шатаясь и поддерживая друг друга, выходили узники.

Солнце и сверкающий снег. Они слепили, вызывали слезы. Легкие не справлялись с океаном морозного чистого воздуха.

Чувырин и Василий вышли из вагона последними. Они вынесли вконец обессилевшего военврача.

Хотелось лечь на снег. Лечь и лежать. Но им не разрешили даже присесть. Их построили и велели ждать переклички. Порядок прежде всего!

Перекличка тянулась бесконечно долго. Тщательно пересчитали живых, а потом мертвых. К живым прибавили мертвых и счет сошелся.

Счет сошелся, но только не для гауптмна Краузе. Он не досчитался своего лучшего осведомителя.