Текст книги "Андропов (Политические дилеммы и борьба за власть)"

Автор книги: Илья Земцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Дезинтеграция советской экономики, повысив ее качество и конкурентоспособность, увеличила бы доступ западных товаров на советские рынки, расширила бы контакты с внешним миром. В этом кроется опасность для режима: свободные страны стали бы более привлекательны для советского человека, что могло бы привести к смягчению коммунистического ригоризма.

Модификация и реорганизация системы управления требует изменения методов партийного руководства, а это вопрос уже не идеологии, а политики.

Если Андропов когда-нибудь и приступит к осуществлению реформ, ему придется проявить чрезвычайную осмотрительность. Иначе он восстановит против себя партократию. После жестких сталинских репрессий и сумасбродных экспериментов Хрущева, партийные бюрократы 18 лет жили при Брежневе в спокойствии, довольстве и мире, без потрясений и реорганизации. Они обросли жиром; обзавелись солидным капиталом. И они примут изменения системы или изменения в системе только при условии, что эти изменения и далее будут гарантировать руководящую, хотя бы номинально, роль партийного аппарата.

Трудности Андропова отягчаются взаимоотношением с генералитетом, который не спешит одобрить политику реформ. Андропов пришел к власти при сильной поддержке военных, в частности Устинова. Армия, конечно, страдает от развала гражданской экономики, но именно армия больше всех выигрывает от принципа централизации, который обеспечивает ей неограниченный приток средств для развития, обновления и реорганизации. Западная разведка оценивает военные расходы СССР в 14 % совокупного национального продукта – т. е. вдвое больше, чем военный бюджет США /56/. Реформы потребуют денег. Единственным возможным источником этих денег могла бы быть доля министерства обороны в общем бюджете. Но вряд ли Андропов решится посягнуть на жизненные интересы своих сторонников в вооруженных силах. Существует, впрочем, обстоятельство, которое все-таки способно примирить армию с реформами и даже склонить ее к необходимости проведения политики детанта: увеличивающийся разрыв между качеством советского оружия и оружия Запада. Советская оборонная промышленность поставляет армии образцы вооружения, отстающие от мировых стандартов на 5–6 лет, и если бы не советская разведка, выкрадывающая за рубежом экспериментальные модели и технологию изготовления нового оружия, этот разрыв был бы еще большим. Чтобы модифицировать военную промышленность, необходимы коренные изменения, т. е. реформы в системе не только военной, но и всей советской экономики: в ее организации, управлении и планировании.

Становится очевидным: Андропову предстоит нелегкая, а может быть, и непосильная задача скомбинировать устойчивость собственной власти со стабильностью режима. В отличие от восточно-европейских стран над СССР не стоит всесильная коммунистическая супердержава, способная и готовая оказать ему «братскую помощь» в случае, если под влиянием реформ начнется разложение коммунистической системы. Андропов не хочет присутствовать при распаде своего государства. Он поэтому должен проводить свои социальные эксперименты осторожно и постепенно. Возможен некоторый поворот к преобразованию политики цен, но нет никаких перспектив на легализацию «второй» экономики. Допустима большая независимость колхозов, но нет никакой надежды на возрождение единоличных крестьянских хозяйств. Андропов убеждал Пленум: «Действовать тут надо осмотрительно, провести, если нужно, эксперименты, взвесить, учесть» /57/.

Нельзя сказать, что речь Андропова оставила равнодушными участников Пленума. Бросалась в глаза разница между Генсеками: старым, выступавшим бессмысленно, по заранее заготовленному докладу, и новым, свободно оперирующим сложными концепциями, способным к самостоятельной оценке и собственному мнению. Члены ЦК внимательно и вежливо слушали нового лидера и аплодировали согласно регламенту: где следует – просто, а где следует – продолжительно. Но они многое уже пережили на своем веку: унизительное низвержение Сталина, взлет и падение Маленкова, коварное изгнание Хрущева, агонию Брежнева – ведь больше половины членов избранного в 1981 году ЦК старше 60-ти, четверть – старше 70-ти и лишь 6,3 % – моложе 50-ти лет! /58/. И они мудро решили… пойти за Политбюро: прилежно и послушно, без всяких корректив, утвердить его решение. К чему рисковать – а вдруг эпоха Андропова так и не состоится? Не то, чтобы экономическая программа Генсека не нашла «покупателей» на Пленуме; просто (или не совсем просто) никто из членов ЦК публично не рискнул выступить в поддержку реформ. Все благоразумно решили повременить, пока окончательно не прояснится расстановка сил в Кремле.

Итак, не подтвердилось предположение, что Андропову удастся реализовать свою власть сразу же после смерти Брежнева. Верховный Совет СССР – его сессия состоялась на следующий день после Пленума ЦК, 23 ноября, – ввел Андропова в члены Президиума Верховного Совета, что было простой формальностью, предусмотренной номенклатурным регламентом для Генсека, а отнюдь не «важным шагом» к монополизации его власти, как представляла это западная печать. И оставил открытым вопрос об избрании Президента. Случай настолько беспрецедентный в советской истории, что заведующему отделом международной информации ЦК КПСС Леониду Зимянину пришлось созвать специальную пресс-конференцию /59/ иностранных журналистов для разъяснения: «Конституция СССР не требует немедленного замещения Брежнева на посту главы государства»[7]7
  Пресс-конференция в Москве состоялась 22 декабря, спустя почти полтора месяца после смерти Брежнева, когда уже никак не мог стоять вопрос о «немедленной» замене. Что же касается возможности «медленного» заполнения вакансии Председателя Президиума Верховного Совета СССР, то ответ (пояснения давал Вадим Загладин) был таков: «Когда нужно, тогда это и будет сделано».


[Закрыть].

Единственным диссонансом, нарушившим антиандроповскую гармонию сессии Верховного Совета прозвучало выступление председателя КГБ Федорчука. Федорчук был озабочен расположением Генсека: он был не из его лагеря и не ему был обязан своим восхождением. Совершенно несущественно, что он думал, как в действительности относился к Андропову: он был кадровый офицер, мыслил статично и рассуждал однозначно, – Андропов получил высший чин в партии, стало быть, ему следует служить и угождать. И он поспешил, явно до времени, с верноподданническими заявлениями: «Все мы знаем Юрия Владимировича Андропова как талантливого руководителя и организатора, политического деятеля ленинской школы, обладающего широким кругозором, глубоким видением проблем и мудрой осмотрительностью при принятии решений» /60/.

Поспешил – и проиграл. Андропова не обманула душевная лесть Главного Полицейского – она не была вызвана производственной необходимостью и не внушала ему доверия. Коллег Генсека возмутили велеречивые дифирамбы Федорчука: соратников – из-за их преждевременности, противников – из-за того, что дифирамбы эти свидетельствовали о федорчуковской беспринципности. И те, и другие решили не поддерживать председателя КГБ, когда (и если) Андропов захочет и сумеет сместить его.

А пока что расстановка сил в Кремле не изменилась: Андропов вынужден был продолжать борьбу за расширение и усиление своей власти с тех же исходных позиций, с которых он к этой власти пришел. Ему дали понять, что новое поколение руководителей, инициативное, гибкое, образованное и одновременно послушное его воле, которое он рассчитывал ввести в Политбюро и Секретариат ЦК, сможет придти только тогда, когда состарится и будет хорошо обработано системой. Омоложение и обновление высшего аппарата власти было необходимо, но его пока не удалось осуществить; вместо него Генсеку было навязано коллективное руководство.

Теперь советская жизнь стала «разыгрываться» секстетом: Андропов – Устинов – Громыко – Алиев – Черненко – Тихонов. Андропов в этом секстете – дирижер, но не маэстро: он ограничен в «творческой» свободе. Инструменты в секстете распределялись так: Устинов – армия, Громыко – внешняя политика, Алиев – политическая и уголовная полиция, Черненко – партийный аппарат, Тихонов – экономика. «Коллективное руководство» – одна из любимых тем советской пропаганды. Если, однако, не поддаваться влиянию пропаганды и судить о советском обществе не по его лицемерным декларациям, а по реальной расстановке сил в нем, то можно легко увидеть, что сама идея коллективного руководства как системы и организации власти, находится в глубочайшем противоречии с сущностью коммунистического режима, с его философией «демократического централизма» и со всем его социально-политическим укладом. Коллективное руководство в СССР всегда возникало только как переходная форма правления и лишь для того, чтобы выделить из своей среды диктатора с той или иной мерой единовластия. Периоды «коллективного руководства» никогда не были длительными. Они продолжались несколько лет и на различных этапах советской истории имели свои особенности. В первые годы правления советских Генсеков власть делили так: при Сталине – Рыков (правительство), Зиновьев (Коммунистический Интернационал), Дзержинский (государственная безопасность), Бухарин (идеология); при Хрущеве – Булганин (правительство), Жуков (армия), Сабуров и Первухин (экономика); при Брежневе – Косыгин (правительство и экономика), Суслов (идеология), Кириленко (партийный аппарат), Шелепин (госбезопасность), Подгорный (местные и верховные советы).

«Коллективное руководство» эпохи Андропова утверждает и объясняет себя стремлением обеспечить «преемственность правления» и гарантировать «единство общества»: на Пленумах ЦК 12 и 22 ноября 1982 г. эти «мелодии» звучали отчетливо и звонко (и куда приглушенней – «мотив» предотвращения разброда и паники). И объявляет себя, как это делалось в СССР всякий раз, когда ставился эксперимент коллективной олигархии, наиболее эффективной и плодотворной формой «народовластия». Это руководство имеет, впрочем, одну отличительную особенность – ему все время необходимо громко и публично напоминать о своей «коллективной работе». И вот с конца 1982 года в центральных, республиканских и областных советских газетах еженедельно начинают появляться сообщения: «В Политбюро ЦК КПСС». Впервые после смерти Ленина в СССР снова печатаются отчеты о заседаниях Политбюро – так советским гражданам навязываются желательные идеологические ассоциации. Раньше деятельность Политбюро считалась важной, может быть, даже важнейшей государственной тайной. Теперь же она является свидетельством того, что нет более (пока) в Москве самодержца, но существует и правит «мудрое коллективное руководство». Это руководство, как услужливо сообщали советские газеты в январе, феврале, марте, апреле 1983 года на своих очередных заседаниях «заслушало», «рассмотрело», «утвердило», «одобрило» – далее идет бесконечно длинный перечень «проблем». Здесь и «о беседах с товарищем Раулем Кастро», и о встречах с кандидатом в канцлеры ФРГ от СДПГ И. Фогелем и лидером ООП Я. Арафатом, и об итогах визита А. Громыко в ГДР, и о мерах, «направленных на… продвижение инициативных предложений государств-участников Варшавского договора», и о «сотрудничестве между Советским Союзом и странами Индо-Китая», и т. д., и т. д. /61/. Перед нами разворачивается обычная правительственная рутина, приоткрывающая занавес своей таинственности, и в этом – ее относительная новизна для рядового обывателя.

Советский человек «с улицы» не впервые приобщается к тайнам «московского двора». «Почин» был положен Хрущевым в 50–60 годах, когда на партийных и не партийных собраниях стали зачитываться бесчисленные «открытые» и «закрытые» письма – «о культе личности», «о кубинском кризисе», о «противоречиях с Китаем» и другие. В 1957 году Хрущев решил даже обратиться к «народу» самолично, через голову Политбюро (тогда оно называлось Президиумом). 30 марта 1957 года он опубликовал в прессе «Тезисы доклада товарища Хрущева». Это было неслыханное самоуправство, чуть ли не протокольная бестактность, не имевшая места в «чинной» и «респектабельной» новейшей советской истории многие десятилетия со времен Троцкого. Официальный документ преподносился не как рекомендации ЦК или, в крайнем случае, – Совмина, а подавался как индивидуальное предложение. Позднее – после «разоблачения» и разгрома «антипартийной группы» на Пленуме ЦК 22 июня 1957 года – выяснилось, что «Тезисы Хрущева» и в самом деле выражали личные идеи тогдашнего Генсека, которыми он воспользовался для создания политических и психологических предпосылок экономических и административных реформ, порой вынужденных, порой спланированных им в соответствии с его неумной и буйной фантазией.

Регулярная публикация в 1983 году в советской прессе материалов о работе Политбюро свидетельствует о временном упразднении института единоначалия на вершине партократической пирамиды, но не означает, как могло показаться, какой-либо демократизации системы и к ней не ведет. Советские вожди «советуются» с народом только тогда, когда им не достает стабильности и уверенности, и лишь для того, чтобы укрепить и усилить свою власть, – как правило за счет других вождей.

Человеческая память, однако, недолговечна, а душа советского человека чрезвычайно чувствительна и отзывчива к малейшим проявлениям ослабления и смягчения диктатуры, пусть даже внешним и призрачным. Сообщения «В Политбюро ЦК КПСС» как раз и создают иллюзию сопричастности советских людей к принятию важных государственных решений. И одновременно предоставляют им некоторую – пусть незначительную, но все же реальную – информацию для самостоятельного, а не продиктованного директивно, анализа и робкого, осторожного прогнозирования политических и экономических процессов.

Срабатывает услужливое воображение, и советскому человеку представляется видимость социальных реформ: «Соответствующим органам поручается обеспечить четкую организацию и координацию работы новой системы управления…» /62/. Или же другое уведомление, подтверждающее близость реформ и, как хотелось бы верить советскому гражданину, уточняющее и раскрывающее их суть: «Обращалось внимание на недопустимость администрирования, навязывания… рекомендаций и инструкций по вопросам, входящим в компетенцию руководителей и специальных хозяйств». И вдруг начинает казаться, что удушающие путы партийного давления и контроля чуть-чуть ослабели, в конце темного туннеля забрезжил свет и вот-вот, чуть ли не завтра откроется возможность для инициативной активности и предприимчивости. «Перед Советом Министров союзных республик… поставлена задача обеспечить безусловное выполнение планов жилищного строительства» /63/. И возникает осторожная надежда: может быть, когда-нибудь в России не придется двум, трем поколениям – родителям, детям и внукам – ютиться в убогих подвальных квартирах. Тем более, убеждает себя советский человек, вопрос идет не только и даже не столько о благополучии людей – обещаниям и заверениям партии на этот счет в стране уже давно никто не верит – а о благе и выгоде государства, ведь именно с этой точки зрения рассматривал квартирный кризис Политбюро: «Из-за нехватки жилья плохо обеспечиваются кадрами вновь созданные промышленные мощности…» /64/.

«Предусматривается увеличение заготовок грубых и сочных пастбищных кормов, расширение мелиорации…» /65/. Наконец-то! А вдруг все наладится и совсем скоро, в обозримом (партией) будущем, не придется простаивать ночами, после изнурительного трудового дня, или днем, во время и за счет работы, – в очередях, чтобы «достать» необходимые продукты питания – молоко, масло, мясо…

Новое руководство – на словах, во всяком случае, – старалось проявить некоторую заботу о простом человеке. Оно оповещало: «…Большое количество предприятий сферы обслуживания работают в часы, когда трудящиеся заняты на производстве… Совет Министров СССР в ближайшее время рассмотрит практические меры по наведению должного порядка в этом деле» /66/. Ничего нового в этом заявлении не было, это знали все, но раньше об этом не принято было говорить на Политбюро или тем более заявлять от имени Политбюро. Различные партийные бюро – от районного до союзного – никогда раньше не опускались до обсуждения «презренного» уровня конкретной человеческой судьбы. Партийные бюро обычно «обсуждали, выявляли, постановляли» в строгом соответствии со своим достоинством и значением: районные – в местном масштабе, союзные – в государственном и глобальном.

О том, что в партийном аппарате происходят какие-то сдвиги, – верилось, что к лучшему, – и намечается определенная переоценка ценностей, свидетельствовало следующее утверждение Политбюро: «Политбюро ЦК КПСС рассмотрело предложения о мерах по дальнейшему развитию сети предприятий по техническому обслуживанию принадлежащих гражданам легковых автомобилей и увеличению мощностей по выпуску запасных частей к ним» /67/. Итак, на 66-м году советской власти личная автомашина получала в России права социального гражданства: ее перестали использовать только для выкачивания денег из советских людей, для чего цены на машины всегда преднамеренно завышались, и признали ее необходимым обществу средством передвижения, а «не роскошью».

Советский человек, бесправный в общественной жизни, униженный на работе, обездоленный в быту, просматривая сообщения «В Политбюро ЦК КПСС», не мог не испытывать скрытую радость, видя, как рушится благополучие и благосостояние всемогущих партократов, жизнь которых он представлял себе с едкой завистью или с презрительным беспокойством. В затхлой атмосфере советского общества повеяло грозой социального очищения, иначе говоря, очередной «чисткой». На этот раз молния террора обещала ударить по «сильным советского мира»: «Ряд министерств и ведомств, республиканских и местных партийных органов… мирятся с невыполнением планов. Политбюро ЦК КПСС обратило внимание руководителей министерств и ведомств… на их персональную ответственность…» /68/. И далее – еще конкретнее: «Большую ответственность за неудовлетворительное выполнение планов несут… лично министры» /69/. И что более всего импонировало – к суду над провинившимся начальством вроде бы предполагалось привлечь народные массы: «Политбюро ЦК КПСС на своем заседании рассмотрело вопрос о письмах трудящихся, поступивших в ЦК КПСС и Президиум Верховного Совета…» /70/. И отмечалось: партия ждет от авторов писем – «простых советских тружеников» «сигналов» о фактах бесхозяйственности, очковтирательства, приписок, неэкономного расходования материальных ресурсов, расточительства /71/.

Поистине – необъятный простор для сведения личных счетов, для выхода озлобления, для удовлетворения зависти. ЦК КПСС не только призывало к доносительству, наушничеству, фискальству – оно его всемерно поощряло и восхваляло: письма, отмечало Политбюро, – «это свидетельство политической активности трудящихся, их непосредственного участия в совершенствовании форм управления» /72/. И в заключении: «Письма являются наказом трудящихся партийным и советским органам» /73/.

Конечно же, далеко не все в замечаниях и рекомендациях Политбюро устраивало «советских трудящихся». Многие из его решений суживали и без того ограниченные и ущемленные их права и возможности, не разрешенные формально, но утвержденные фактически: «Обращено внимание Прокуратуры СССР и МВД СССР на необходимость принятия мер по усилению охраны правопорядка в городах и сельских населенных пунктах» /74/. Значит, читалось между строк, рабочему человеку будет нелегко «опрокинуть» в закусочной стакан-другой вина или разделить в подъезде «на троих» традиционную бутылку водки.

«…Ставится вопрос о необходимости строгого соблюдения требований партии и правительства об укреплении государственной, трудовой и производственной дисциплины, активного применения законодательных и общественных мер воздействия к их нарушителям» /75/. Стало быть, работать придется еще тяжелее – до полного износа. И не будет возможности «выскочить» на час-другой в магазин, чтобы «отовариться» самыми необходимыми вещами: одеждой, обувью, мелочами каждодневного пользования, мылом – сегодня, зубным порошком – завтра, иголками – еще через день и т. д., когда их по случаю «выбросят» в продажу.

Намечается закрепить – пока на селе, по формуле сталинских времен – трудящихся на рабочем месте: «Необходимо сосредоточить внимание партийных и советских органов… к тому, чтобы освобождающиеся в связи с перестройкой органов управления сельским хозяйством кадры специалистов были сосредоточены в отраслях агропромышленного комплекса, использовались на работе непосредственно в колхозах и совхозах» /76/.

Идеологический процесс «единомыслия» еще сильней придавит духовную и нравственную жизнь общества: «Политбюро ЦК КПСС поручило… принять необходимые меры по усилению политической и организационной работы среди колхозников, рабочих…» /77/. А тем, кто попытается из-под него выскользнуть, не избежать наказания, в том числе самого сурового – исключения из партии со всеми последствиями: отлучением от социальной жизни, изгнанием с работы и т. д. «Подведены итоги работы партийных комитетов и первичных организаций, связанной с приемом в партию, расстановкой и воспитанием коммунистов… намечены меры по устранению имеющихся в этом деле недостатков» /78/.

Оснований для большого оптимизма такие призывы и резолюции Политбюро не могут дать. Но сам факт их публикации для всеобщего ознакомления вызывает определенное ублаготворение: он встряхивает общественную жизнь, выводит ее из состояния оцепенения и безразличия. Толпе приятны и желанны решительные меры правительства – в ней живет извечная тоска по хозяину. А если порой эти меры направлены непосредственно против самой толпы – что ж, советский человек давно научился хитрить, приспосабливаться и… обходить. Так что, в целом, сообщения о заседаниях Политбюро, призванные, по существу, засвидетельствовать факт ограничения власти Генсека, на деле вызывали в общественном сознании, скорее, противоположные результаты – способствовали упрочению и укреплению авторитета Андропова. И новый лидер незамедлительно и умно этим воспользовался.