Текст книги "Андропов (Политические дилеммы и борьба за власть)"

Автор книги: Илья Земцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Глава пятая
ДИНАМИКА ВЛАСТИ

Андропов может и не решиться на реформы. И тогда окажется, что его будущее уже позади, а прошлое – впереди.

В советской истории до Андропова было четыре лидера и каждый из них стремился выражать тенденции, уже доминирующие или только созревающие в партийном аппарате. Поэтому каждый опирался, прежде всего, на партийный аппарат. Обстоятельства прихода к власти Андропова, который не был креатурой бывшего Генсека, позволили ему отказаться от этой традиции и сделать ставку на новых людей, находившихся вне важнейших «коридоров власти».

Обновление круга партийно-государственных функционеров при Брежневе было замедлено и парализовано. И Андропову предстояло провести основательную «чистку» – заменить более 6000 ответственных работников на всех уровнях правительственной пирамиды. Начинать следовало со средоточия власти – Политбюро. Радикальные изменения в Политбюро были необходимы Андропову, но провести их оказалось непросто: Пленум ЦК КПСС не дал на них согласия. Андропову для консолидации власти необходимо было ввести в Политбюро трех сторонников – на три имевшиеся вакансии. В результате чего назначение его ставленника Председателем Президиума Верховного Совета, а его самого – Председателем Совета Обороны – свелось бы к простой формальности. Таким образом гарантирована была бы поддержка Политбюро в намечаемой им основательной перетряске партийно-государственного аппарата – сверху донизу. Но начинать-то, несомненно, следовало сверху – с Политбюро и Совета Министров. Оттуда нужно было спускаться вниз, в аппарат Центрального Комитета, чтобы постепенно обновить секретарский корпус и незамедлительно вслед за этим сменить всех заведующих отделами. В перспективе предстояла замена партийных и государственных руководителей всех республик, краев, областей – вплоть до важнейших больших городов, что должно было обеспечить Андропову послушный его воле состав Пленума ЦК.

Собственно в этом не было бы никакого новаторства: Андропову предстояло идти по колее, проложенной насилием во времена Ленина, орошенной кровью в эпоху Сталина, утрамбованной произволом Хрущева, испытанной коварством Брежнева. У Андропова по сути и выбора не было: на тернистом пути к власти в Кремле не оставалось места ни для терпимости, ни для сострадания: формулу борьбы за эту власть с гениальной краткостью определил Сталин: «Кто – кого». Но Пленум ЦК КПСС отказал Андропову в том, что должен был, по многолетней традиции, благоговейно и услужливо ему предоставить: он не получил положенного Генсеку покорного единогласия. Всему виной, конечно, были противоречия в Политбюро. Противодействию Черненко, Тихонова и других противников он не удивился, он ожидал его и, понимая их страх и ненависть к нему, даже мог бы оправдать: кто же захочет проголосовать за собственную плаху? Но как быть с соратниками?

Интересы друзей и врагов Андропова на этом Пленуме совпали: они решили, пока возможно, не давать ему в руки всю полноту власти. Для этого они противопоставили его честолюбивым устремлениям хитрое устремление советского режима, которое на партийном жаргоне Политбюро называется «коллективным руководством». Изобретение это заставляет любого советского руководителя перед выходом его на орбиту «диктаторства» некоторое время поплясать в невесомости раздираемого противоречиями Политбюро, где недруги Генсека по любому обсуждаемому вопросу всегда – «против», а сторонники иногда, но не всегда – «за», и где решается роковой вопрос: кому из членов Политбюро – быть, а кому – не быть.

Политбюро, предшествовавшее ноябрьскому Пленуму ЦК, утвердило предложение Андропова о переводе из кандидатов в члены Политбюро генерала Алиева. Это был как раз такой случай, когда соратники Андропова согласились поддержать Генсека, ибо понимали, что без секретаря из Азербайджана, его опыта и знаний, Андропов не сможет приступить к программе социального переустройства, определяемой им как «укрепление социалистической законности», но больше всего известной как «алиевские реформы». Алиеву удалось провести в Баку почти полную кагебизацию управления, а затем его опыт был успешно апробирован в Грузии (целиком) и в республиках Прибалтики (частично). Правитель Азербайджана не пытался, конечно, изменить годами отлаженную государственную систему произвола, да и не мог бы помыслить об этом, даже если бы и хотел, – над ним стояла Москва. Не ломая партийную машину, он стал заполнять все ее звенья, от ЦК до райкома, молодыми образованными сотрудниками КГБ, приученными свято выполнять инструкции. Личный произвол множества мелких местных деспотов он заменил организованным государственным произволом центральной власти. Алиеву удалось приостановить прогрессирующий развал азербайджанской экономики, и в Москву пошли отчеты о выполнении планов развития промышленности и поставок государству сельскохозяйственной продукции.

Андропов надеялся использовать алиевские методы, чтобы придать ускорение забуксовавшей советской экономике. Ожидания Андропова разделялись членами Политбюро, в том числе и его оппонентами из лагеря Черненко, ибо еще Брежнев готовился использовать «опыт» Алиева в столице, но не решился или не успел.

Членов Политбюро, однако, смущал и пугал тандем двух генералов КГБ в партийном аппарате: они дали согласие на избрание Алиева членом Политбюро, но отказались перевести его в Секретариат ЦК на место Кириленко, как, по-видимому, надеялся Андропов. Алиеву предложили пост заместителя Председателя Совета Министров. Это все, что удалось «выжать» Андропову из Политбюро. Он же предназначал Алиева на иную роль, более ответственную и важную: он хотел сделать его главным полицмейстером страны, способным использовать и КГБ, и МВД как инструмент репрессий для опоры нового режима; для этого необходимо было возвести его в ранг второго секретаря ЦК. Конечно, с введением Алиева в правительство позиции Генсека укреплялись и усиливались: премьер Тихонов оказался под наблюдением и контролем человека, на которого Андропов мог полагаться. Но укрепились недостаточно – из-за нерусского происхождения Алиева.

Первый заместитель премьера обладает значительными возможностями в стране: он курирует государственный аппарат; частично промышленность – а иногда и сельское хозяйство. При этом реальная сфера его влияния шире официальных прав, принадлежащих занимаемой им должности. Он – возможный и даже вероятный кандидат в премьеры: из первых заместителей Председателями Совета Министров стали Косыгин и Тихонов.

Но Алиев заведомо не мог рассчитывать на это. Ибо в СССР после Сталина решено было не выдвигать нацменов к руководству страной – ни на пост Генсека, ни на пост премьера: партократия учла печальный – прежде всего, для себя – опыт правления явившегося с Кавказа «отца народов». Поэтому для Алиева новое назначение становилось, в известной мере, «дорогой в никуда»: не обладая ни опытом планирования, ни знанием структуры и организации экономики, Алиев превращался в верховного надзирателя над деятельностью правительственного, но никак не партийного аппарата. Назначение это, к тому же, не снимало с повестки дня вопроса о том, кто в партийном аппарате будет курировать индустрию. Оставлять ее под опекой Черненко, в дополнение к контролю над кадрами, было нельзя; в этом Андропов и его соратники были единодушны. И Политбюро удовлетворяет предложение Андропова об утверждении Николая Рыжкова (53 года). Секретарем по промышленности. В аппарат ЦК вводился, таким образом, по настоянию Генсека, профессиональный технократ (Рыжков с 1979–1982 г. был заместителем Председателя Госплана) без элементарного опыта партийной работы, а следовательно, не имевший связей в партократической среде и тем удобный для Андропова.

Сторонники Андропова, подозрительные, ожесточенные долголетней борьбой за власть, ревниво отнеслись к своим прерогативам: вопреки требованию партийного протокола, они не захотели ввести Рыжкова в Политбюро. Это лишало протеже Андропова возможности руководить оборонной промышленностью, – не исключено, что по настоянию Устинова: он уже удобно расположился в качестве И.О. Председателя Совета Обороны в одном из кресел Генсека, а теперь выбивал из-под контроля военную индустрию. Андропов вынужден был уступить. Эта уступка не означала поражения. Однако власти Генсека присуща собственная динамика развития, отчужденная от воли и устремлений субъекта – она должна была вознести и вознесла Андропова уже весной 1983 года в Председатели Совета Обороны. Эта динамика вела и ведет Андропова к реализации его честолюбивых замыслов – хотя, возможно, не всех и, скорей всего, не всех сразу. Тем не менее, пока что укоренившаяся в Политбюро геронтократия торопилась поставить новому Генсеку как можно больше палок в колеса: на том же заседании Политбюро было наложено фактическое «вето» на его стремление произвести быструю смену партийно-государственной верхушки – были оставлены открытыми для последующих политических пасьянсов вопросы о назначении двух секретарей ЦК, Председателя Президиума Верховного Совета, Председателя Совета Обороны. Под угрозой срыва оказывалась намечаемая Андроповым программа социального переустройства: чистка кадров, реорганизация государственных учреждений, реформы с учетом опыта восточно-европейских стран, предполагаемая система мер по укреплению трудовой морали и дисциплины. И Андропов решает действовать в обход Политбюро. Он апеллирует к Пленуму ЦК, открывшемуся 22 ноября 1982 г. – попытка в чем-то наивная, с известной степенью риска: ведь члены ЦК, связанные системой служебной зависимости от Политбюро, не обладают свободой принятия решений. Постановления Пленума заблаговременно составляются Секретариатом и, как правило, выносятся на пленарное заседание всего лишь для формального одобрения. Тонко разбираясь в механизмах функционирования партийной системы, Андропов тем не менее попытался использовать трибуну Пленума – не столько в целях ревизии решений Политбюро (такое удалось в советской истории лишь однажды: Хрущеву в 1957 г. /51/), сколько для того, чтобы продемонстрировать партийным активистам и технократии в экономическом руководстве, что он решителен, смел и не теряет голову в критических обстоятельствах – это должно было импонировать молодым и стремящимся к переменам.

Возможно, он верил сам и стремился убедить Пленум в том, что он – единственный человек, способный вывести страну из экономического кризиса и спасти ее от грядущих политических катастроф. В своем первом докладе, произнесенном на заседании Пленума 22 ноября, новый советский лидер стремился показать членам ЦК, что он – хозяин, а не просто руководитель. Хотя Андропов время от времени ссылался на мнения других членов Политбюро, весь стиль его выступления подчеркивал независимость и самоуверенность нового Генсека. В отличие от Брежнева и Хрущева, которые любили монотонные, нудные и длинные речи, Андропов говорил сжато, четко, ясно, без избитой напыщенной фразеологии, а порой – и резко. После нескольких вступительных фраз о стремлении ускорить темпы развития экономики и увеличить национальный доход, после двух-трех дежурных замечаний о важности повышения интенсивности народного хозяйства и эффективности труда (что заняло в целом не более 3–4 минут) Генсек перешел к сути: к анализу бюрократических методов руководства и управления, к критике производственных потерь, к осуждению лености и пассивности, которые превратили советскую экономику в застойную и нерентабельную.

Хрущев любил выступать против хозяйственной инерции, Брежнев нередко говорил о нединамичности управления. Но никогда ни один советский руководитель не произносил такого жесткого и ясного приговора советской системе, как это сделал Андропов, хоть опирался он на неверные предпосылки и оставался в плену неправильных выводов. До него советские руководители, чтобы не представлять действительность слишком мрачной, старались больше подчеркивать достижения, а он заявил открыто: «По ряду важнейших показателей плановые задания за первые два года пятилетки оказались невыполненными». И далее еще более категорично: «Производительность труда растет темпами, которые не могут нас удовлетворить».

Вся последующая речь Генсека убедительно рисовала картину полного развала и глубокого кризиса советской промышленности и сельского хозяйства: планы «выполняются» (точнее было бы заметить – вовсе не выполняются) ценой «больших затрат и производственных издержек», руководители (Андропов сказал осторожнее – «кое-кто») «не знают как взяться за дело», не действуют механизмы управления и планирования (в устах Андропова это звучало как «необходимость совершенствования всей сферы руководства экономикой») /52/.

Судьба Хрущева показала опасность неортодоксальности и продиктовала сравнительный иммобилизм эпохи Брежнева. Андропов же не побоялся предстать перед партийной гвардией на Пленуме гибким политиком, склонным и способным к реформам, готовым к переоценке приоритетов, как экономических, так и социальных. «Нельзя двигаться, – решительно сказал он, обращаясь к членам ЦК, – только на лозунгах». Заявление, нетипичное для ответственного советского руководителя и совершенно необычное после продолжавшегося чуть ли не 20 лет мертвого политического сезона. За этими словами угадывалось биение реальной жизни и скрытое недовольство прошлым. И чтобы не оставалось сомнений, на кого нацелена эта унизительная характеристика, Андропов уточнил: «Не мало есть таких руководителей, которые, охотно цитируя крылатые слова Леонида Ильича о том, что экономика должна быть экономной, практически мало что делают для решения этой задачи». Это было недвусмысленное указание на Черненко, считавшегося главным толкователем, интерпретатором и популяризатором «афоризма» Брежнева и являвшегося автором ряда статей и многочисленных выступлений на эту тему. Далее Андропов ясно, без иносказаний и эвфемизмов, сформулировал основные меры и средства преодоления экономической стагнации. Главным лечебным средством он назвал децентрализацию: «Надо расширить самостоятельность объединений и предприятий, колхозов и совхозов», сделав ставку на необходимость усиления «ответственности за соблюдение общегосударственных, общенародных интересов». Он предложил внести изменения в методы государственного управления: «Надо сделать правилом, чтобы каждое новое решение… принималось только тогда, когда выполнены прошлые решения».

В чисто утилитарном духе поставил он вопрос о материальном стимулировании, практически исключив из рассмотрения моральные факторы, которые традиционно принято считать главными побудительными мотивами деятельности советского человека: «Плохая работа, бездеятельность, безответственность должны… сказываться на служебном положении». Создавалось впечатление, что перед Пленумом разворачивается программа нового способа правления. Однако, в действительности, это была не программа, а лишь смутные ее контуры: у Андропова еще не было ни возможности, ни времени ее основательно разработать и убедительно обосновать. Этой незавершенностью объясняется противоречивость программной речи Андропова. Сначала он смело дал понять, что стране недостает не планов – на бумаге все проблемы государства давно рассмотрены и решены – а людей, достаточно настойчивых и волевых, чтобы эти планы осуществить: «Все еще действует сила инерции, привычка к старому, не хватает… инициативы, решительной борьбы с бесхозяйственностью и расточительностью». И тут же автоматически повторил тривиальные партийные призывы: увеличить выпуск продукции, укреплять дисциплину, искоренять разбазаривание ресурсов, ускорить научно-техническую революцию, внедрять в производство достижения передового опыта. И вдруг неожиданно сквозь дежурные лозунги прорвалось признание: «Ныне экономия, рачительное отношение к народному добру – это вопрос реальности наших планов». После таких слов кое-кто невзначай мог подумать, будто Генсек на Пленуме заявил, что государственные планы, случается, бывали и утопичными, невыполнимыми, фиктивными. И в заключение речи – подлинная сенсация: Андропов предложил при модернизации советской экономики «взвесить и учесть опыт братских стран».

65 лет советская пропаганда настойчиво утверждала, что СССР и только СССР открывает и прокладывает новые, неизведанные, «самые эффективные и передовые» дороги к «светлому будущему». Его опыт (и ничей другой) должно изучать, перенимать и проводить в жизнь «все передовое человечество» и в первую очередь – «братские страны». И вдруг в горьком признании Андропова открывается печальная правда: Советский Союз утратил монополию на идеальное социальное устройство. Более того, стало ясно: устройство это никогда не было совершенным и нуждается, срочно и неотложно, в экономических подпорках, которые следует импортировать из стран, следовавших доселе советскому примеру, причем всегда «с ошибками и с отклонениями».

На партийном форуме повеяло тревожным – и опасным для Андропова – духом реформаторства: ведь бюрократическая инерция укрепляет идеологическую нетерпимость.

Идеи социально-экономического переустройства так или иначе всегда возникали в СССР на перекрестках борьбы за власть. Таким был маленковский план (1953 г.) увеличения производства товаров широкого пользования за счет темпов развития тяжелой промышленности, который позднее определялся как отход от коммунистической теории; такими были (в 1957 г.) реорганизации Хрущева, которые преподносились как развитие коммунистической теории в сельском хозяйстве (предоставление автономии колхозам) и промышленности (создание совнархозов); такими были (в 1963 г.) эксперименты Косыгина: внесение в систему планового хозяйства элементов рыночных отношений. В 80-е годы (особенно в год смерти Брежнева) стали распространяться слухи, будто Андропов выступает за введение нового критерия производственной деятельности – не торгового оборота, а прибавочной стоимости, – в результате чего он чуть ли не возвращает аксиомы коммунистической теории к их истокам, т. е. к Марксу и Ленину.

Вот и на сей раз внешний мир с готовностью и удовлетворением усмотрел в намерении Андропова «учесть опыт братских стран» стремление подтолкнуть СССР на путь венгерской модели развития и даже еще дальше – в сторону рыночного социализма Югославии; международные информационные агентства неожиданно «вспомнили», что Андропов, возвратившись в 1957 году в Москву со своего поста в Будапеште, стал, оказывается, союзником Яноша Кадара по внедрению реформ в Венгрии. Пользуясь методом аналогии, при котором новый правитель Кремля сопоставлялся и сравнивался с известными руководителями демократических стран, некоторые советологи пришли к заключению, что Андропов – потенциальный революционер /53/, который будет вынужден – на том основании, что так было на Западе, – разрешить или преодолеть важнейший конфликт современной России: между высоким уровнем вооружений и низким жизненным стандартом.

Но советская Россия не похожа на другие государства. И Андропов поспешил заверить участников Пленума: никакого, во всяком случае поспешного или необдуманного, экономического переворота не будет. Стараясь отогнать призрак Хрущева, он заверил: децентрализацию необходимо проводить поэтапно, осторожно. Андропов оставлял себе пути отхода, заявляя: «У меня, разумеется, нет готовых рецептов» /54/. Его кодовой фразой для оценки развития советской экономики и роста благосостояния был «мировой опыт», т. е. достижения западных образцов – заявление далеко не оригинальное: оно неоднократно делалось и раньше на различных партийных форумах. Но Андропов, видимо, хорошо усвоил уроки великого мастера политики Макиавелли, методами которого он пользовался на долгом пути восхождения к власти: «При переменах необходимо сохранить тень прежних установлений, чтобы народ не подозревал о переменах порядка. Большинство людей больше боится внешности, чем сущности» /55/. Он решил действовать осмотрительно – так, по крайней мере, может быть истолкована его тактика. Он пытается «встроить» новые реформы в существующую в СССР социальную систему и провести их в рамках действующих экономических механизмов, оставляя без изменений (или изменяя лишь незначительно) основы государства. Прививать «братский опыт» (возможно – венгерский, возможно – восточногерманский, а вероятней – элементы того и другого) к советскому политическому стволу его побуждает углубляющийся экономический кризис в стране. Но не только. Главное для Андропова – это власть, а реформы – только средство ее укрепления в меняющихся обстоятельствах.

В порядках советской партийной жизни (как и в советской конституции) не предусмотрено наследование и порядок преемственности, поэтому смена власти в СССР неизменно сопровождалась отказом от политического курса предыдущего лидера с последующим осуждением и разоблачением. Сталин произвел «деленинизацию», уничтожив всех сподвижников и учеников вождя русской революции, Хрущев осуществил «десталинизацию», осудив «культ личности», Брежнев провел «дехрущевизацию» под прикрытием разоблачения политики «волюнтаризма». Все они – Сталин, Хрущев, Брежнев – решительно отвергали линию своих предшественников. В этом отказе от прошлого можно видеть определенную систематичность, продиктованную неизбежностью. Каждый советский правитель действует в замкнутом и строго ограниченном социальном пространстве тоталитарной системы, выйти за рамки которой он, оставаясь коммунистическим деятелем и не посягая на основополагающие принципы режима, не может. Так что любое социальное творчество, будь то политическое конструирование или экономическое новаторство, сводилось в СССР, по существу, к комбинациям с одними и теми же переменными: партийное единовластие, плановое руководство, централизованное управление, монополизированное хозяйство, государственное крепостничество. И каждый новый советский правитель, получивший власть над системой, или вернее – подобранный системой в соответствии с ее потребностями, мог проявить свою индивидуальность и самобытность, если она у него была, только в рамках правил «коммунистической игры».

Возможностей здесь немного: следовать по пути предшественника опасно: приходится брать на себя ответственность за его ошибки и преступления. Значит, остается единственный вариант – отрицание предшествующего исторического развития наряду с отрицанием самого предшественника. Но коммунистическая система к 50-м годам XX столетия уже не поставляла «строительный материал» для реального – а не мифотворческого – социального прогресса: к этому времени она исчерпала всю свою способность к динамизму. В результате, «отрицание» процессов, протекающих в «самом передовом» государстве, грозило подорвать власть того, кто на это отрицание решался, не приняв предварительно мер предосторожности.

У коммунистических руководителей не оставалось другого выхода, как создавать искусственное «утверждение» с помощью двойного отрицания: два социальных минуса как в соответствии с законами алгебры, так и в соответствии с законами диалектики дают «плюс». Осуждение Хрущевым преступлений, правонарушений и злоупотреблений Сталина само по себе ничего не «утверждало». Но Хрущев не только «отрицал» Сталина, он выступил против сталинского «отрицания» Ленина. «Отрицание отрицания» выводило его к позитивным началам коммунистического мифа – к Ленину: к нему он апеллировал в своей борьбе с оппозицией, его именем и авторитетом прикрывал и оправдывал свои авантюрные эксперименты. Брежнев действовал по такому же рецепту: заклеймив Хрущева, он воспротивился огульной критике Сталина. Таким образом, из политической ткани «двойного отрицания» правители России кроили себе костюмы положительных героев, а историческое движение в СССР тем временем превращалось в бег на месте: от Хрущева, минуя Сталина – к Ленину; от Брежнева, через голову Хрущева – к Сталину. Новым провозглашалось более или менее позабытое старое.

Основу амбиций Ленина составляла мировая революция и коммунистический интернационал. Сталин, захватив власть, сосредоточился на внутренних проблемах страны – на экономических вопросах и на борьбе с личными противниками. Его жизнь государственного деятеля оказалась настолько, однако, продолжительной, что позволила ему с конца 30-х годов перенести интерес на проблемы высшей политики: осознав, что с построением социализма в «отдельно взятой стране» ничего не получилось, он стал закладывать основы международного коммунистического лагеря.

Ленин и Сталин исчерпали весь небогатый диапазон социальных и экономических альтернатив советского строя. Далее можно было либо подражать одному из них, либо обоим одновременно, либо создавать политические комбинации из элементов первого и второго.

Впервые это сделал Хрущев. Осознав, что вести вперед «корабль» советского режима некуда, ибо намечаемый переход к коммунизму не состоялся, и опасно, ибо на закваске идей отмирания государства возникали центробежные силы, он попытался создать видимость движения, начав дерзко раскачивать свой корабль по синусоиде – от Ленина к Сталину – до тех пор, пока не израсходовал все горючее, отпущенное ему партийной командой Политбюро. И тогда они сбросили его с капитанского мостика и отправили на пенсию.

Его преемник Брежнев был настолько напуган социальными манипуляциями Хрущева, что чуть ли не полностью отвернулся от внутренних государственных проблем: он скромно похоронил идеи экономических реформ и переключился на реформы внешнеполитические. Восстановилась связь советских времен: Брежнев завершил «дело» Сталина – коммунизм расползся по всем континентам, СССР превратился в мировую имперскую державу, первую по вооружению и одну из самых нищих по уровню жизни.

«Дебрежневизация»,[6]6
  Сомнительно, что она примет столь же бурный характер, как развенчание «культа личности» Сталина; более вероятно, что имя Брежнева, как это случилось с именем Хрущева, просто исчезнет из советского политического лексикона.


[Закрыть] через которую должен пройти путь утверждения нового Генсека у власти, приведет – и уже приводит – к переоценке Андроповым государственных приоритетов: они переместятся с внешней политики, где не так-то просто перекрыть достижения Брежнева, на внутреннюю: экономические вопросы, такие как реорганизация принципов производства и упорядочивание планирования и управления, а также социальные задачи: усиление контроля над личностью и борьба с коррупцией. Именно этим объясняется определенная склонность Андропова к реформам и при этом – только в естественных для системы, т. е. тоталитарных – пределах, налагаемых советским социально-политическим контекстом.

Мы не можем претендовать на знание убеждений Андропова, а тем более с абсолютной достоверностью предсказать его ближайшие планы – мы уверены, что ни на Западе, ни в Советском Союзе никто их не знает и не в состоянии предвидеть полностью. Не следует характеризовать Андропова-реформиста эпитетами «либеральный» или «прогрессивный»: эти представления существуют только в воображении западных политических деятелей и ученых, не способных видеть разницу между принципами коммунистического и демократического общества. Есть определенные основания говорить, да и то с ограничениями, накладываемыми советским режимом, лишь о таких чертах его линии, как гибкость в сочетании с твердостью и относительной недогматичностью.

Андропов, как и те, кто поддерживает его в Политбюро, несомненно желает, чтобы система функционировала эффективно – это определит его – и их – политическое будущее. Что же касается реформ – они всего лишь средство достижения указанной цели.

У Андропова все еще нет точного «чертежа» – проекта реформ. Но, судя по выступлению на Пленуме, он понял, что экономические проблемы СССР настолько обострились, что начали угрожать стабильности режима. Стало очевидным, что продолжать управлять советской экономикой на основе принципов централизма, значит увековечить отсталость и неэффективность. Однако на пути решения этих проблем, перед Андроповым стоят концептуальные и политические препятствия.

На Западе считают, что экономическим реформам в Советском Союзе противятся партийные бюрократы и только. Если бы это было так, Андропов мог бы при желании ударить по консерваторам – тем более, что жесткие идеологи уходят со сцены. Но он знает, что есть более глубокие и серьезные причины, противостоящие политике реформ. Причины эти – во внутренней противоречивости советской экономической системы. Рассмотрим основные противоречия.

Противоречие первое: необходимо предоставить большую самостоятельность предприятиям, но такая самостоятельность грозит подорвать принципы централизированного хозяйства. Противоречие второе: показателем рентабельности является прибыль, но в СССР, где цены устанавливаются произвольно, руководители искусственно завышают стоимость выпускаемых товаров, и нет способа оценить реальную рентабельность. Противоречие третье: главным показателем успеха работы предприятия в СССР является нормативная продукция, состоящая из стратегически важной продукции, а не из необходимых обществу предметов широкого потребления. Тем самым программируются «нехватки и избытки» и производится множество ненужных вещей без всякой связи с общественными потребностями. В результате, сверхдержава, ракеты которой устрашают мир, оказывается неконкурентоспособной даже на рынках развивающихся стран.

Противоречие четвертое: для интенсификации производства и стимулирования производительности труда необходима рыночная ориентация. Но рыночные механизмы несовместимы с отсутствием безработицы. В результате советская промышленность разрывается между противоположными тенденциями: текучестью кадров и невозможностью экономии производственных затрат.

Противоречие пятое – специфичное для сельского хозяйства: невозможность создания условий, при которых успешно и рачительно работающие крестьяне могли бы увеличивать производительность труда, а неспособные или не желающие работать вынуждены были бы оставлять производство.

Даже если Андропову и удастся преодолеть базисные антиномии советской экономики, он неизбежно окажется перед неразрешимыми политическими проблемами. Предпосылки эффективной реформы ясны были советскому руководству уже многие годы, но они неприемлемы для него в силу социальных причин, характерных для тоталитарного режима. Совмещение государственного регулирования с рыночным хозяйством подорвет принципы плановой организации. Розничные цены на основные продукты питания составляют в СССР, как правило, половину их реальной стоимости. Движение в сторону плюралистической экономики приведет к повышению этих цен в 2–3 раза и тогда может возникнуть реальная опасность взрыва массового недовольства.