Текст книги "Андропов (Политические дилеммы и борьба за власть)"

Автор книги: Илья Земцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Не забыты и «исконные», вечные противники советской власти, пригодные для использования при любых изгибах генеральной линии партии и на всех поворотах коммунистической истории, – сионисты. Через борьбу с ними – а как же иначе? – всегда проявлял и утверждал себя «социалистический патриотизм».

С приходом Андропова к власти границы Советского Союза замкнулись еще больше. Теперь осталась лишь узкая щель, через которую тонкой, едва заметной струйкой – всего несколько десятков в месяц, – еще просачиваются советские евреи. Создается впечатление, что с политикой «приоткрытых границ» покончено и что прежний курс, направленный на «выброс» из страны «бродильных» и «неблагонадежных» элементов, признан несостоятельным. Такой вывод, однако, может оказаться преждевременным.

В Москве усиленно распространяются слухи, что «отказники» оповещены: «разрешения на выезд выдаваться больше не будут – ищите работу, устраивайтесь». Но эти разговоры и слухи лишний раз подтверждают, скорее, обратное – то, что советские власти хотели бы скрыть: стратегическая установка в отношении эмиграции все еще не изменилась, перемены имеют тактический, а стало быть – временный характер. Если в Москве действительно хотели бы полностью перекрыть выезд евреев, это было бы сделано оперативно и без промедления. В КГБ вот уже много лет, едва ли не с той поры, как вообще началась эмиграция, разработана операция «закрытия границ». Заготовлены многочисленные материалы, «компрометирующие» Израиль: «страстные» статьи в газетах, «негодующие» телевизионные репортажи, «гневные» заявления «патриотической» еврейской общественности, «изобличающие» свидетельства «беженцев» из обетованной земли. Не достает только команды Политбюро, чтобы привести в движение этот пропагандистский механизм. Для прекращения эмиграции будут использованы и сложные международные обстоятельства: обострение и ухудшение советско-американских отношений, затяжной кризис на Ближнем Востоке. Сей цели послужат и «новые» идеологические претензии: советские евреи, выпущенные по «израильской квоте», оседают в США и Западной Европе, значит, – они обманывают советское правительство. Могут быть обыграны и «гуманистические» мотивы – «забота» советского государства о бывших его гражданах «еврейской национальности», ответственность «за судьбы и будущность их детей».

Однако еврейская эмиграция – явление сложное. Она порождает ряд разнообразных последствий – на ней основан международный престиж коммунистического государства и личный – Андропова, которому не хотелось бы прослыть антисемитом, она питает надежду на возрождение советской политики «мирного сосуществования», она помогает удовлетворить нужды советской экономики в западной технологии. Она плотно переплетается с противоречивыми аспектами советской внутренней жизни, определяется ими и определяет их.

Если Андропов примет решение «наглухо закрыть ворота», ему придется, даже против воли народа, предоставить евреям определенные права и создать видимость культурной жизни, а это поставит его перед новыми трудными вопросами. Другие меньшинства (греки, курды, китайцы, корейцы) могут также потребовать предоставления им национальной автономии и равенства. Возможны осложнения и с основными «братскими» народами – украинцами, белорусами, литовцами, эстонцами, грузинами и другими. Сейчас, на фоне совершеннейшего бесправия евреев, их собственное неравенство представляется другим советским народам менее унизительным и безрадостным. Таким образом, выпадение, даже частичное, «еврейского блока» из дискриминационной конструкции «лоскутного государства» таит опасность потрясения всей конструкции. Произойдет цепная националистическая реакция, последствия которой могут оказаться гибельными для режима.

Так что Андропов, по-видимому, предпочтет не будить чувства попранного национального самосознания, покупая спокойствие и наживая попутно политический капитал сравнительно недорогой ценой эмиграции. Андропов стремится убедить Запад, что остаются открытыми две возможности – развертывание и свертывание эмиграции. Продолжение эмиграции определяется тем же условием, которое когда-то сделало ее возможной – возрождением детанта; прекращение ставится в зависимость от проведения Вашингтоном «воинственной» политики или отказа от нее. Советские евреи – заложники, зажатые в тисках этой дилеммы, и Андропов ловко ими манипулирует. Он дал «великодушное» согласие на репатриацию из Вены 800 семейств, добивающихся возвращения в СССР, с тем, чтобы Запад понял: они будут при необходимости использованы в качестве антисионистского «запала» для срыва еврейской эмиграции.

Советские власти стали активнее включать евреев в состав делегаций, отправляемых за границу – так они подводят мировое общественное мнение к мысли, что существует альтернатива исходу евреев из СССР. Той же цели служит создание в Москве антисионистского Комитета, в который вошли видные деятели советского государства, науки, культуры – в случае надобности от его имени будет выдвинуто «требование» запретить эмиграцию евреев /110/.

«Придушив» еврейскую эмиграцию, сведя ее с тысяч до немногих десятков в месяц, Андропов расчетливо создает атмосферу безысходности в расчете на сострадание и уступчивость либерального Запада. Стоит Андропову пожелать сломить и сокрушить еврейское национальное движение, он тотчас может частично арестовать, частично выпроводить за рубеж глухо замороженных «отказников». И сионистское тело, состоящее из сотен тысяч потенциальных эмигрантов-евреев, лишившись головы, будет перемолото и поглощено «братской семьей» советских народов.

А тем временем в Политбюро то и дело раздаются голоса: исход евреев из «социалистического отечества» наносит непоправимый ущерб «делу построения коммунизма во всем мире». В этом суждении, очевидно, есть известная доля истины, но лишь доля. Массовый отъезд из СССР и впрямь пробил «брешь» в устоях коммунистической системы – зато в эту вновь образовавшуюся пробоину широким и мощным потоком пошла в СССР современная западная технология, новейшее оборудование, миллионы тонн хлеба. Так что потеряв в тоталитарной цельности и идейной гармонии, коммунистическая власть приобрела в стабильности и силе.

Советское государство всегда охотно расплачивалось принципами за богатство и благополучие, вопрос лишь в том: что и кто в ближайшее десятилетие будет выброшено на советский прилавок на международном аукционе. Цена за выкуп евреев (и немцев), кажется, уже определилась, так что андроповские заморозки, пришедшие на смену брежневской оттепели[12]12
  Все в нашем мире постигается в сравнении: правление Брежнева на фоне либеральной эпохи Хрущева когда-то казалось суровой зимой.


[Закрыть], не обязательно окажутся губительными для сионистского движения в России.

Пока не удается Андропову полностью сковать «чекистским льдом» и возникшее во времена Хрущева движение духовного и нравственного сопротивления в стране. Для того, чтобы полностью покончить с брожением, существующим в советской системе, ей необходимо преодолеть собственный страх и переродиться в то, чем она уже однажды была при Сталине, – в режим перманентного и тотального террора. Возродить его полностью Андропову не позволит партийная номенклатура, приведшая его к власти. Неограниченный произвол поставил бы под угрозу не только обретенное номенклатурой благоденствие, но и самый факт ее физического существования, как уже случилось в 30-х годах, когда с молчаливого согласия партийной верхушки, пролетарская революция, одолев и сокрушив своих реальных и мнимых противников, поглотила и уничтожила собственных руководителей.

В современном советском обществе, таким образом, сложилась сюрреалистическая ситуация: борьба противоположностей – партократии и оппозиции – сосуществует с их единством. Они необходимы друг другу как противоположные полюсы одной социальной субстанции. Это противоречивое единство, однако, не бесконечно – оно должно быть преодолено или ценой уничтожения оппозиции, или ценой гибели партократии. При этом падение партократии не обязательно приведет к исчезновению оппозиции, которая при определенных условиях может даже окрепнуть, в то время как полная ликвидация оппозиции неизбежно потребует насильственного устранения существующей партийной номенклатуры и ее замены в качестве «направляющей и определяющей силы общества» другой автократией, например, чекистской. Последняя, как и партократия, будет вынуждена предстать в марксистском облачении «авангарда прогресса», осуществляющего «последнюю социальную революцию в истории», для идеологического обоснования своего права на власть.

Данная эволюция режима, если она произойдет, должна полностью уместиться в рамках классической традиции «научного коммунизма»: Ленин, разгромив и разогнав оппозицию, подменил социалистическую партию бюрократической номенклатурой, Сталин, репрессировав номенклатуру, создал новый правящий класс партаппаратчиков. Так тянет история непрерывную нить преемственности от Ленина через Сталина к Андропову.

А пока что Андропов настолько занят борьбой за власть и обеспокоен тяжелым экономическим положением страны, что, будь его воля, предпочел бы, пожалуй, спокойные отношения с внешним миром. Над ним свинцовым облаком нависает «геополитический кошмар»: перевооружение Запада, незаконченная и нескончаемая партизанская война в Афганистане, противостояние с Китаем, противоречия с Японией и Пакистаном, проблемы в Анголе и Никарагуа. И при этом СССР – единственная страна в мире, которая оказалась в окружении враждебных коммунистических государств.

У Андропова, разумеется, нет видимых причин, психологических или идеологических, не воспользоваться благоприятным для Москвы соотношением военных сил с Западом, сложившимся при Брежневе. Но он понимает, что Политбюро будет оценивать его деятельность не по достижениям, а по ошибкам, и поэтому старается строить свою внешнюю политику по принципу: «большой гром и мелкие капли». Андропов вынужден проводить политику силы, но не по заранее рассчитанному плану агрессии, а так, как подсказывает ему инстинкт власти: сила надежней всего переводится в политическое влияние.

И Андропов, избегая риска, воздерживается от смелых инициативных решений. Временно он избрал самый удобный в его положении вариант: успокаивать свободный мир примирительной риторикой, наращивая в то же время вооружение и поддерживая сложившийся в мире стратегический «статус кво».

Во внешней политике он, как двуликий Янус, обращается к аудитории иностранной и к аудитории советской. И говорит на два голоса. Для «внутреннего пользования» он обещал партии, что «дело Брежнева» будет продолжено, СССР останется верным «пролетарскому интернационализму», поддержит «освободительные и революционные движения» /111/. На внешний мир он стремится произвести впечатление правителя благоразумного и рассудительного, – на этот случай у него заготовлены заверения, свидетельствующие о его трезвости и гибкости. «Мы глубоко уверены, – отмечал Андропов в ноябре 1982 г., – что детант не был случайным эпизодом в трудной истории человечества и не является прошлым эпизодом, будущее принадлежит этой политике» /112/.

Андропов охотно делает умиротворяющие Запад заявления: человечество не может бесконечно мириться с гонкой вооружений и войнами, компартия Советского Союза не хочет, чтобы разногласия в идеях переросли в конфронтацию между государствами и народами /113/. И тут же разъясняет собственному народу, что мир будет защищен только благодаря непобедимой мощи советских вооруженных сил, а не благодаря разговорам с «империалистами» /114/.

Андропову необходимо пугало иностранной опасности для объяснения отсталости коммунистической системы, претендующей на то, чтобы выражать волю народов, но не способной накормить собственных граждан. «Агрессивные намерения империалистов побуждают нас вместе с братскими социалистическими государствами показать заинтересованность в поддержании нашей обороноспособности на должном уровне» /115/. Но вместе с тем советскому Генеральному секретарю важно убедить свободные страны, что склеротическая внешняя политика Брежнева может измениться. Он уверяет: военное сотрудничество не является советским выбором; идеалом социализма является мир без оружия /116/.

Драматическое изменение внешне-политического курса грозит ослабить позиции Андропова в армии. И он, как маятник, «раскачивается» между противоречивыми декларациями: скоропалительно-наступательными и рассудительно-усыпляющими, воинствующими и умиротворяющими, делает шаги в направлении детанта и петляет при этом по дорогам холодной войны. Сразу же после похорон Брежнева Андропов в беседе с правителем Пакистана дал понять, что не исключено мирное решение афганской проблемы. Спустя некоторое время в «Правде» появилось официальное заявление ТАСС, что пока Запад не признает режим Бабрака Кармаля, советские войска не покинут Кабул /117/.

Накануне нового 1983 года Андропов, отвечая на вопросы американских журналистов, оптимистически отнесся к возможности достижения соглашения в переговорах о сокращении ядерных вооружений /118/. Но уже в начале января «Правда» опубликовала редакционную статью, а редакционные статьи в советских газетах неизменно выражают позицию и взгляды правительства, в которой говорилось, что без серьезных уступок Белого Дома не имеет смысла садиться за стол переговоров /119/.

В высшем синклите советского партийно-государственного руководства в настоящее время представлены три фактора: партия, олицетворяющая суть режима, КГБ – составляющий его основу и опору, и армия – его орудие обороны и наступления. Вариант военной хунты по польскому образцу в СССР оказался пройденным, так и не начавшись, – Андропов перешагнул через него, создав правительство, опирающееся на политическую полицию. Роль армии, однако, не уменьшилась – по мере проведения и для проведения новым советским руководством активной внешней политики она будет возрастать. В настоящем, ее значение пропорционально авторитету в Политбюро министра обороны Устинова, союз с которым Андропова оказался решающим для его успешного возвышения и отразил степень его политического искусства.

Политбюро, или «коллективное руководство эпохи Андропова», представляет собой конгломерат «удельных князей», каждому из которых отдана на «откуп» своя особая и суверенная «территория». Устинову принадлежит (если не целиком, то в существенной степени) стратегическое руководство внешней политикой: он устанавливает ее курс и совместно с Громыко определяет приоритеты. Так что на внешней политике Андропова отчетливо проступают «отпечатки пальцев» министра обороны. Но и сам по себе Андропов отнюдь не «голубь» – он типичное порождение советской системы, в «гнездах» партийного аппарата которой взращиваются и «вылетают» в политическую жизнь одни только «ястребы». Он знает, что власть его самозванна: не освящена волей народа и не узаконена демократическими выборами, ибо единственное обоснование коммунистической власти – сама власть. И Андропов, как и его предшественники, вынужден непрерывно утверждаться через демонстрацию непрерывных «успехов», «свершений» и «достижений» коммунистического режима, – иначе с неизбежностью встанет вопрос: на каком основании он правит страной, распоряжается ее богатством и судьбами людей?

В некотором смысле советская система напоминает велосипед: чтобы сохранить социальное и политическое равновесие, она должна находиться в постоянном движении. И если недостижима возможность движения внутреннего, т. е. экономический прогресс, то настоятельной потребностью становится движение внешнее – военная экспансия. В этом – причина и природа советского, а стало быть, – и андроповского – милитаризма: советская власть во всем функционирует плохо, хорошо она умеет только стрелять, и она начинает стрелять, когда не в состоянии править.

У Советского Союза скорее всего нет четкого плана завоевания мира, но Москва пользуется для коммунистического проникновения любой глобальной «трещиной» – правительственным переворотом, хозяйственным кризисом, национальным брожением. Едва в какой-либо стране образуется политический вакуум, туда немедленно протягиваются советские щупальцы. Так было в Эфиопии, Анголе, Никарагуа, Сальвадоре, так случилось в Сирии, так будет и дальше.

Прогрессирующий милитаризм – насущная потребность коммунистического правящего класса СССР: не в состоянии управиться с растущей зависимостью от мирового рынка, со снижением темпов экономического роста, с социальной неустойчивостью, с нищетой и с опасным для него демократическим движением, он прибегает к единственно доступному ему средству – «бегству вперед», от одной агрессии к другой.

«Окончательно победить можно только в мировом масштабе» – от этого утверждения Ленина не сможет, даже захоти он, отказаться и Андропов. Этот принцип определит и уже определяет внешнеполитическую стратегию Андропова, которая будет перемещаться, как при Брежневе, от континентальных баз и региональных провокаций в Европе и Азии на глобальную политику. По мере усиления и увеличения советской военной мощи, Москва расширит плацдармы для своих военных и политических, а точнее, военно-политических «игр». И будет демонстрировать большую готовность к риску – по крайней мере до тех пор, пока не укрепится власть Андропова в Кремле.

Существуют два подхода к советской экспансии. Первый – оптимистический: СССР пустился в самую большую авантюру столетия в попытке взять в коммунистические тиски весь свободный мир, пользуясь тем, что демократические правительства Европы нерешительны и неустойчивы, а автократические государства Южной Америки, Юго-Восточной Азии, Ближнего Востока и Центральной Америки находятся в состоянии кризиса или на грани развала. Москва уже отправила в эти районы военную технику на много миллиардов долларов и десятки тысяч военных специалистов и советников. Она прочно обосновалась в Афганистане, Эфиопии, Анголе, на Кубе, стремится создать плацдарм в Сирии – для усиления влияния в Ливане и Ираке; в Никарагуа – для проникновения в Сальвадор, в результате чего в Центральной Америке сложилась чреватая взрывом ситуация. При этом оптимисты надеются, что Москва ведет эту необъявленную мировую войну с большой опасностью для себя: она подорвет свою военную мощь, истощит собственную экономику и в конечном итоге – сокрушит свой политический строй.

Второй подход – пессимистический: расширение и усиление советского военно-политического проникновения в Африку и Америку – репетиция для постановки грандиозного спектакля – коммунистической революции на всемирной «сцене». И тогда советское стратегическое наступление следует рассматривать не в свете издержек СССР, а в свете потерь свободных государств.

Но вне зависимости от того, какая из этих двух оценок более справедлива, – а на сегодня вероятность каждой представляется нам равной, – мы можем назвать четыре импульса, которые будут питать и определять советский экспансионизм в ближайшие годы, три – постоянных и один – временный, спорадический.

Первый наблюдался чуть ли не со времени образования Российского государства: стремление раздвинуть границы империи. Большевики стремятся превратить СССР в крупнейшую мировую державу.

Второй импульс – идеологический – тоже не нов. Царизм успешно эксплуатировал концепцию панславянизма, коммунизм еще более успешно – марксистскую теорию всемирной социалистической революции.

Третий импульс – социальный, полностью порожден советским режимом, и на нем нам придется остановиться подробнее. Несомненно, СССР стремится к военному превосходству в политических целях. Но сами эти политические цели должны рассматриваться не в аспекте мирового господства, а в контексте определяющей и давней установки советских властей на укрепление режима внутри Советского Союза и как гарантии этого – на сохранение коммунистического правопорядка в государствах-сателлитах.

Руководители СССР полагают, что слабость советского военного потенциала или его равновесие с Западом представит угрозу для режима. Здесь срабатывает психологический стереотип приписывания противнику собственных намерений – ведь будь Запад не в состоянии защитить себя, Советский Союз не отказал бы себе в удовольствии советизировать или по крайней мере – финлядизировать его. Такое мироощущение определяет суть советской стратегической доктрины, основывающейся на максимальном наращивании военной мощи, на постоянном проникновении коммунистических вооруженных сил в важнейшие районы мира, на бесконечном расширении политической сферы влияния. Это, по мнению Москвы, должно предотвратить идеологическое и экономическое вмешательство Запада в страны «социалистического лагеря».

При определенных условиях функциональные стратегические задачи перерастают в субстанциональные. Иными словами, у советской военной машины в процессе реализации политических целей режима могут возникать собственные интересы, которые порой находятся в соответствии с идеологическими намерениями партийного руководства, как, например, в Афганистане, где советская армия своими штыками пытается насадить «московские порядки», а порой приходят с ними в столкновение – это происходит в Сирии, где наращивание советского вооруженного присутствия угрожает привести к конфронтации с Западом. Политбюро стремится избежать прямого столкновения с НАТО – такова ориентация партократии. Военные же круги готовы вести игру на грани столкновения, полагая, и не без основания, что в пограничной ситуации – ни мир, ни война – они сумеют усилить свое влияние на процесс принятия политических решений в Политбюро. При этом военная машина не ждет пассивно – она создает выгодную для себя конъюнктуру с помощью обострения мировых конфликтов.

Здесь-то и приходят в противоречие интересы партийного и военного руководства: локальное вооруженное противоборство несет опасность перерасти в большую войну, которая (как того страшится Кремль) может потрясти и подорвать основы коммунистической системы в СССР и в странах советского блока.

С другой стороны, если мировая ситуация приведет к углублению социальных противоречий внутри советского общества и тем поставит под угрозу стабильность тоталитарного режима в СССР, выбор будет отдан войне. И тогда уже интересы партийного руководства придут в столкновением возможностями армии – Москва решится на агрессию, даже если военное превосходство не будет полностью обеспечено.

При прогнозировании советской внешнеполитической стратегии, таким образом, недостаточно исследовать преимущества в вооружении, численности или мобильности армий (критерии сами по себе чрезвычайно важные), а необходимо изучать состояние советского режима, его устойчивость и положение его лидеров – их относительную силу и влияние.

Продолжающаяся в Кремле борьба за власть является четвертой константой советского стратегического наступления. В политико-идеологическом контексте этой борьбы становится возможным понять тактические планы и определить стратегические возможности Андропова.

Детант в Европе, который воспринимают в Москве как мирное наступление на капитализм, был важным аспектом советской внешней политики в конце 60-х и начале 70-х годов. При Андропове он может стать более важным, чем политическая эксплуатация военного преимущества.

Какое-то время Андропов все еще будет находиться в фарватере внешней политики Брежнева. Это необходимо ему в борьбе за власть, ибо к памяти Брежнева апеллируют все враждующие группы в Кремле. И исход этого противоборства в существенной мере зависит от того лидера, который сумеет доказать, что он – достойный преемник Брежнева. Андропов желает убедить всех, что он – Брежнев больше самого Брежнева; так он создает себе облик самостоятельного, сильного, решительного правителя. Но в перспективе ближайших лет Андропов попытается измерять успехи своего правления не только новыми государствами, вовлеченными в сферу влияния Москвы: это становится все более проблематичным – «организм» советской империи с трудом стал «переваривать» дополнительные страны. Есть надежда, что он сосредоточит свое внимание на новых социальных преобразованиях и реформах.

Вероятно, Андропов не прочь вернуться к спокойным и ровным отношениям с США. Но сделает он это не за счет отказа СССР от завоеванных на сегодня стратегических позиций в мире. Расширение военной мощи продолжится, но, по-видимому, в пределах, необходимых для обеспечения безопасности советского государства – конечно, так, как понимают безопасность в Москве. Андропов постарается улучшить политические и военные позиции СССР, не перенапрягая возможности страны, а постепенно – шаг за шагом, чтобы не вызвать чрезмерного страха противников и дальнейшего обнищания своего народа.

Советская стратегия, возможно, станет более гибкой, адаптируется в зависимости от глобальных, региональных и внутренних условий. В этом случае сложатся новые отношения с теми странами, с которыми при Брежневе отношения были напряжены – с Египтом, с Пакистаном, возможно, с Саудовской Аравией и, не исключено, – с Чили.

Андропов, скорей всего, захочет, чтобы в мире его уважали, и проявит некоторую долю доброжелательности и понимания в переговорах с представителями зарубежных государств. Но всюду, где будут затронуты политические позиции его страны, он будет яростно отстаивать интересы режима, так же игнорируя мировое общественное мнение, как и его предшественники. Такая тактика неторопливого «прироста достижений» полностью вписывается в советскую глобальную концепцию, но лучше отвечает сложившейся ситуации в Западной Европе и больше подходит к жесткому внешнеполитическому курсу Рейгана.

Глобальная политика СССР в последнее десятилетие захватывала различные регионы планеты и преследовала различные стратегические цели одновременно: порой они перекрывались, поддерживая друг друга, порой – приходили в противоречие. Регионов этих семь: Западная Европа, Центральная Америка, Южная Африка, Ближний и Средний Восток, Северо-Восточная Азия, Юго-Восточная Азия и Восточная Европа. При Андропове география советской стратегии вряд ли изменится. Не откажется СССР и от притязаний на то, что изменение в любой части планеты затрагивает его интересы. Однако приоритеты Москвы сместятся: Ближний и Средний Восток, как и Западная Европа станут основными центрами советской мобильности на ближайшие годы, тогда как при Брежневе они в течение нескольких лет (до 1982 г.) находились на стратегической «периферии».

В Южной Африке и Юго-Восточной Азии Андропов займет выжидательную позицию, тогда как брежневская политика носила явно наступательный характер, в Центральной Америке – оборонительную (при Брежневе она была агрессивно-провокационной), в Восточной Европе и Северо-Восточной Азии перейдет к повышенной активности – так же, как это было при Брежневе.

Стратегические конфигурации будут строиться на фундаменте традиционных советских средств. В нестабильной дуге стран третьего мира, протянувшейся от Юго-Восточной Азии через Африку к Центральной Америке, СССР продолжит подогревать атмосферу, используя для этого внутренние распри и местные противоречия. Пути проникновения останутся обычными – широкие военные поставки, ограниченная экономическая помощь и массированный экспорт идеологии. Впрочем, последний фактор в советских расчетах займет меньшее место, чем первые два. Брежнев считал приверженности стран-союзниц к коммунизму важнейшим необходимым условием вложения в них «советского капитала», ибо она «намертво» привязывала лидеров этих стран к политике Москвы.

Андропов усмотрел в переходе слаборазвитых стран на позиции «социалистического лагеря» существенный недостаток и опасность: СССР терял свободу маневра, ибо приверженность принципу «коммунистической солидарности» не позволяла ему высвободиться из «братских объятий», душивших и затягивавших его в омут конфликтов, из которого нет выхода. Так произошло в Афганистане: не стань эта страна коммунистическим государством – путь для маневрирования в ней был бы открыт. Теперь же любой компромисс по вопросу Афганистана – будь то уход из него советских войск или создание нейтрального правительства – может стать прецедентом для декоммунизации стран Восточной Европы. Андропову из-за этого придется понизить политические ставки во внешнеполитических авантюрах, и он, по-видимому, откажется от использования советских войск в вооруженных конфликтах.

Так терпение и осмотрительность, настойчивость и упорство могут стать характерными чертами советской стратегии при Андропове. Но в каждом регионе она приобретает свои особенности и очертания. Совершенно безрадостным оказался сценарий, сделавший Советский Союз участником стратегической «драмы» на Ближнем Востоке.

За последние 35 лет существовали различные варианты советской политики на Ближнем Востоке – каждый из них, стремясь «выиграть» этот регион для Москвы, строил свою «завязку» на арабо-израильском вооруженном конфликте.

Андропов, возможно, попытается «разыграть» Ближний Восток без войны, точнее – используя войну, в которой СССР не принимал участия: операцию «Мир Галилее».

8 июня 1982 года в советской печати появилось «Заявление ТАСС». Оно сообщало: «После варварской бомбардировки Бейрута и других ливанских городов израильские войска при поддержке большого количества танков и артиллерии вторглись в Ливан… С моря высадился десант… Агрессор углубляется на территорию Ливана, неся смерть и страдания… Брошен вызов Организации Объединенных наций… СССР решительно осуждает авантюру…» Вслед за этим следовали предупреждение («СССР решительно осуждает авантюру Израиля») и угроза («Следует немедленно положить конец вооруженному вторжению») /120/.

После такого заявления можно было бы ожидать вмешательства Советского Союза по обычному в таких случаях сценарию – создание воздушного моста с Сирией или же ультиматум, наподобие предъявлявшихся Москвой в прошлом: в Синайскую кампанию (1956), во время Шестидневной войны (1967) и войны Судного дня (1973). Но вмешательства не последовало. Похоже, что с начала 80-х годов в конфликтах локального масштаба – там, где нет возможности действовать чужими руками, Советский Союз не в состоянии оказывать действенную помощь своим союзникам. Боязнь оказаться преждевременно втянутым в глобальный конфликт, экономическая депрессия, стагнация престарелого руководства – все это предопределило пассивность правительства Брежнева на Ближнем Востоке летом 1982 года.

Нерешительность Москвы диктовалась также ненадежностью арабского плацдарма. Ближний Восток с его разобщенными и разрозненными арабскими государствами и сильным Израилем не является в представлении Москвы тем «слабым звеном мирового империализма», где СССР ждут легкие победы – как это было в Анголе, Эфиопии и Никарагуа. Не прошел, по-видимому, бесследно для СССР и «афганский урок».