Текст книги "Андропов (Политические дилеммы и борьба за власть)"

Автор книги: Илья Земцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Глава шестая
АНДРОПОЛОГИЗАЦИЯ ВЛАСТИ

На советской государственной сцене много персонажей из социальных спектаклей, которые в современном обществе сняты с политического репертуара.

Советская история движется по замкнутому тоталитарному кругу. В 1982 году она вернулась к событиям 1957-го, когда давление оппозиции заставило тогдашнего Генсека, лукавого Хрущева, сделать крутой поворот от внутрипартийной борьбы к экономическим вопросам, развернув наступление по широкому фронту проблем, заманчивых для народа, важных для его личной популярности и опасных для его противников (таких, как соревнование с Америкой по производству продуктов питания, освобождение приусадебных участков колхозников от натурального налога, сокращение правительственной бюрократии) /79/.

К началу 1983 года Андропову становится очевидно, что несмотря на победу в борьбе за власть на ноябрьском Пленуме он оказался в положении, когда большинство членов Политбюро противится его попыткам реорганизации государственного аппарата и экономическим реформам. И тогда он решает, по методу Хрущева, перенести внимание с внутрипартийной борьбы на актуальные социальные темы. И делает это не за стенами Кремля, где позиции его противников сильнее, а вынося спорные вопросы на «массовое обсуждение» /80/.

28 января 1983 года Андропов неожиданно появляется на московском станкостроительном заводе им. Серго Орджоникидзе. Без обязательной в таких случаях многочисленной свиты, без организации привычного торжественного митинга, он просто ходит по цехам, беседует с рабочими, а затем, во время перерыва, выступает с короткой речью /81/.

Первое явление Андропова народу призвано продемонстрировать деловитость и доступность нового Генсека, его умение говорить без дежурных фраз об успехах, без громких призывов к благодарности партии. Это – явление, выдержанное в лучших традициях коммунистического мифа, даже нескольких мифов одновременно: Андропов стремится проявить в общении с «простым народом» и «ленинскую доступность», и «сталинскую решительность», и «хрущевскую непосредственность», а заодно подчеркнуть и собственные добродетели – широту кругозора, глубину знаний. Он расспрашивает о текучести кадров, размерах зарплаты, условиях и характере труда, рентабельности предприятия, качестве продукции. И во всем проявляет обстоятельность и компетентность, – видимо, над вопросами Генсека кропотливо и основательно поработали многочисленные специалисты. Разумеется, ответы рабочих Андропову известны заранее – они призваны подтвердить важнейшие положения его докладов на Пленумах ЦК. Оно и не удивительно – ведь технология «собеседований» вождей с народом отработана и доведена в СССР до совершенства: тезисы вопросов и ответов трудящиеся получают от парткома, куда они спускаются из райкома, который сам получает их «свыше» – и так до личной канцелярии Генсека. Так что, в сущности, любой «диалог» Генсека с массами является фактически монологом.

Андропову тем не менее важно было посетить завод и пообщаться с рабочими, – это давало ему формальное основание при случае заявить: народ меня понимает и поддерживает. И хотя члены Политбюро не хуже самого Андропова осведомлены о рецептах изготовления такого «понимания» и «поддержки», дезавуировать Генсека они не посмеют: на этих рецептах держится вся советская система, а стало быть – их собственная власть.

Андропов получил все, что ему требовалось. «Труженики» образцово-показательного советского завода дружно, в один голос (голос парткома), заверили Генсека: «Пленум выразил и наши чувства и настроения. Мы ждали этих решений» /82/.

Эти слова были вложены парткомом в уста «рядового труженика», поэтому они нарочито незатейливы и прямолинейны. А вот выступление директора завода – уже развернутая иллюстрация к докладам Андропова: «После ноябрьского Пленума ЦК КПСС коллектив завода глубже взглянул на проблемы дисциплины… вышел с инициативой улучшить организацию труда… принял серьезные обязательства в социалистическом соревновании…» /83/. Разумеется, обо всем этом не раз говорилось и до «исторического» Пленума. И, конечно, ничего конкретного не будет сделано в этом направлении после него. Но одна из особенностей советского двоемыслия состоит в том, что отсчет времени в нем всякий раз начинается заново – с первого Пленума (а потом – и первого партийного съезда), проведенного «под руководством» нового Генсека. Другие страны и народы исчисляют свою историю «с сотворения мира», «с рождества Христова» и тому подобное; в СССР же к обычной «новой эре» обязательно добавляется еще одна точка отсчета: «после Великой Октябрьской социалистической революции», а эта эра, в свою очередь, распадается на периоды властвования очередных правителей. После смерти Ленина советским людям было предписано отмечать все их свершения, достижения, успехи и дерзания, начиная с январского (1924 года) Пленума ЦК; после смерти Сталина – с мартовского Пленума 1953 года (позднее – с XX съезда партии); после смещения Хрущева – с октябрьского Пленума 1964 года (потом его заменил XXIII съезд); а теперь, после Брежнева, директор завода начинает свою речь словами: «После ноябрьского Пленума».

Точно так же данью традиции и верностью жанру партийной риторики были «слова благодарности», с которыми Андропов обратился к сотрудникам завода: «Большое спасибо за теплую встречу. Я воспринимаю такое ваше отношение как аванс на будущее и постараюсь работать так, чтобы оправдать ваше доверие» /84/.

В действительности, конечно, подлинное и естественное отношение «трудящихся» к Генсеку на встрече не могло проявиться – встреча проходила по заранее составленному сценарию. Не было и «авансов доверия» – он выдавал себе сам. Поэтому пусты и заверения «оправдать» это доверие. На самом деле встреча преследовала иные цели: во-первых, завоевать расположение трудящихся, польстив им своими словами, а во-вторых, показать Политбюро, что рабочим «близки и понятны» его, Андропова, стремления. Именно для этого прозвучали в его речи слова: «Отрадно, что решения Пленума нашли живой отклик во всех трудовых коллективах по всей стране» /85/.

Что же касается сути выступления Андропова, то она сводилась к попытке перебросить мост от «старых» мыслей к «новым» идеям. Андропов снова поднимает вопрос об отставании советской экономики по всему фронту, вновь говорит о снижении производительности труда, опять признается: «То, что мы производим, обходится нам… слишком дорого» /86/, сетует на разрыв между ростом доходов населения и уровнем производительности труда, упрекает, что «за выполнение сниженного плана порой нередко дают еще и премии» /87/, затрагивает и довольно острые, необычные для советской пропаганды проблемы – тяжелый женский труд, низкий уровень техники безопасности, целесообразность использования труда пенсионеров. Он предлагает «выход» из продовольственного кризиса: выдавать продукты питания прямо на предприятиях /88/, – но на этом он останавливается; он не обещает роста зарплаты (зачем он, «если не обеспечен товарами?» /89/), отказывается видеть путь к реорганизации хозяйства и в повышении цен («Можно, конечно, идти по пути повышения цен, но нам такой путь, как генеральный, не годится» /90/).

В чем же Генсек видит то главное звено, ухватившись за которое он предполагает вытащить советскую индустрию из болота? Оказывается, таким решающим звеном в тяжелой и запутанной цепи нерентабельности и неэффективности экономики ему представляется дисциплина.

«Нам нужна сознательная рабочая дисциплина, которая бы двинула вперед производство. Нам надо наполнять борьбу за дисциплину большим содержанием, связывать непосредственно с выполнением производственных заданий» /91/.

Андропов понимает, конечно, что дисциплина сама по себе не может решить острых экономических проблем страны. Но он сознает также, что реформы (если он на них решится) могут оказаться опасными для режима без введения жесткой, даже жестокой дисциплины, не ограниченной только рамками производства, но распространенной на всю социальную структуру. Вдобавок, он знает, что под прикрытием лозунга «борьбы за дисциплину» можно навести в стране желаемый порядок без дополнительных капитальных вложений.

Этот лозунг имеет для Андропова и еще одну привлекательную сторону. Он может служить идеологическим обоснованием для снятия или перемещения неугодных или непослушных ему партийных и советских работников, минуя Пленум и Политбюро, в порядке чисто бюрократической, «дисциплинарной» процедуры. Андропов – опытный стратег: не сумев овладеть главным бастионом диктатуры, Политбюро, с помощью лобовой атаки, он хочет сделать его недееспособным, окружив с флангов и взяв в блокаду. А для этого нужно разорвать связи между аппаратом политического управления (Секретариат ЦК) и исполнительной властью (отделы ЦК, министерства, Комитеты и т. д.). Из опыта всей советской истории Андропов знает, что победа всегда остается за бюрократическим аппаратом, то есть, в конечном счете, – за Генсеком.

Так появляются в его речи слова: «Вопрос о дисциплине относится не только к рабочим, инженерам, техническим работникам, это относится ко всем, начиная с министров» /92/. И слова вскоре становятся делами. Один за другим увольняются с должностей министр путей сообщения И. Павловский, Председатель Комитета по спорту С. Павлов, министр торговли А. Струев. Их заменяют давние знакомые (чтобы не сказать – коллеги) Андропова: Н. Конарев, по должности заместителя министра путей сообщения курировавший кадры министерства и тесно связанный поэтому с госбезопасностью; М. Грамков, сменивший Павлова, а до этого бывший одним из руководителей отдела международной информации ЦК, полностью инфильтрованного тайной полицией; Г. Ващенко, преемник Струева, а прежде – консультант КГБ.

17 декабря Президиум Верховного Совета совершенно неожиданно объявляет о смещении Председателя КГБ В. Федорчука. Он получает Министерство внутренних дел и в утешение – звание генерала армии. Государственная безопасность передается более надежному человеку, доверенному лицу Андропова В. Чебрикову, который начинал «шестеркой» при «днепропетровской мафии». Объявлено и о назначении двух новых заместителей министра иностранных дел – возможно, с дальним прицелом вырастить наследников Громыко. Одним из новоназначенных является видный ученый-историк М. Капица, другим дипломат, специалист по США В. Комплектов; оба с давних пор находились под «колпаком» КГБ, поскольку работали заграницей.

Эти и другие перемещения во втором эшелоне советского руководства преподносятся, конечно, как «оздоровление» правительственного аппарата. По существу же, новые назначения ведут к тому, что во главе важнейших государственных организаций СССР становятся гебисты. Бывший главный полицейский страны распределяет ключевые посты полицейского государства между низшими полицейскими чинами. Вообще говоря, для советской системы это вполне нормальный метод – каждый новый Генсек пытается опереться на социально близкие ему слои. Любопытна, однако, поспешность, с которой это осуществляется. Расстановка сил в Политбюро понуждает Андропова спешить с захватом всех ступеней партийной иерархии. Вскоре перемещения затрагивают уже и пропагандистско-идеологический аппарат. В том же декабре был снят заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС, ставленник Брежнева Е. Тяжельников (его отправляют послом в Румынию), и на его место назначается давний и высокопоставленный сотрудник КГБ Б. Стукалин, в прошлом – Председатель Комитета по печати.

В январе 1983 года реорганизуется отдел международной информации. Заместитель руководителя отдела В. Фалин, один из приближенных Брежнева «переводится» обозревателем в газету «Известия»[8]8
  В. Фалин – опытный дипломат – был долгие годы советским послом в ФРГ. Когда в Москву приехал в 1983 г. Фогель, лидер социал-демократической партии Германии, и поинтересовался судьбой своего давнего знакомого Фалина, ему любезно объяснили: «Валентин Михайлович, наконец, осуществил свою давнюю мечту. Он сейчас усиленно пишет международные комментарии для газеты „Известия“».


[Закрыть]. Покидает отдел «международных кадров» Н. Пегов, сделавший карьеру еще при Сталине. Его наследником становится посол СССР во Франции С. Червоненко, старый доверенный нынешнего Генсека еще с тех времен, когда Андропов был секретарем ЦК КПСС по связям с восточноевропейскими странами.

«Дебрежневизация» захватывает и средства массовой информации: смещен главный редактор «Известий» А. Алексеев и на его место поставлен Л. Толкунов, последние годы возглавлявший Агентство печати «Новости» (в сети Андропова он попал еще в 50-е годы, будучи одним из редакторов газеты Коминформа «За прочный мир, за народную демократию»). На повестке дня, видимо, – отстранение редактора «Правды» В. Афанасьева и Председателя Комитета по радиовещанию и телевидению С. Лапина. Афанасьеву, по слухам, прочат место в Академии наук (Андропову нужны в Академии партийцы со стажем), а Лапину – почетную отставку (на что указывает недавнее присвоение ему, по случаю 70-летия, звания Героя социалистического труда – высшей почести для советского бюрократа).

Одновременно Андропов формирует и свой «внутренний кабинет», подобный тому, какой был у всех его предшественников. Роль этого кабинета в структуре партаппарата всегда велика: через него проходят все распоряжения Генсека, он распределяет задания и рассылает все важнейшие документы. При Андропове эта роль должна лишь возрасти: не имея надежной опоры в Секретариате ЦК, он вынужден сместить центр власти в сторону преданного ему «внутреннего кабинета».

Здесь, однако, положение нового Генсека осложняется тем, что в его «кабинете» остаются люди Брежнева – без надежд на будущее, зато с известным прошлым. Это – главный консультант по внешней политике А. Александров (Агентов), работавший с Брежневым более 20 лет, составлявший Брежневу все речи и доклады по международным вопросам и продолжающий мыслить брежневскими категориями; это также П. Лаптев и В. Шарапов (первый начинал карьеру в ЦК под руководством Андропова, второй, будучи корреспондентом «Правды» в Китае и Вьетнаме, проходил по ведомству КГБ). Двое последних несколько лет назад редактировали книгу избранных речей Андропова, так что, вполне возможно, останутся на своих местах. От Александрова же Андропов, надо полагать, захочет избавиться.

На важнейшие роли в партийном или государственном аппарате могут быть выдвинуты давние консультанты Андропова, профессора-интеллектуалы А. Бовин, Г. Арбатов, Ф. Бурлацкий, хотя выдвижение еврея Арбатова и цыгана Бурлацкого может вызвать определенные процедурные сложности.

В целом, кадровая политика Андропова, как уже можно видеть, исходит из четырех критериев: личная преданность; относительная молодость; отсутствие прочных связей в партийном аппарате; профессионализм и компетентность. Первые два всегда были определяющими для коммунистических правителей; два последних введены лично Андроповым.

Вряд ли у Андропова хватит времени, чтобы произвести основательную перетряску всей партии – видимо, при нем она так и останется, в основном, хрущевско-брежневской. Похоже, однако, что он пытается придать ей черты сталинской эпохи. В результате режим приобретает своеобразный облик «сталинизма с андроповским лицом». Ресталинизация не только вносит дополнительные (популярные среди многих) черты в образ нового Генсека, который предстает поборником «сильной власти», но и служит его практическим целям – постепенной и ненавязчивой отмене решений брежневских съездов и обоснованию нового курса внутренней политики.

Первые признаки ресталинизации можно было усмотреть уже в начале 1983 года, когда в вышедшем вторым изданием однотомном энциклопедическом словаре были изъяты все упоминания о сталинских преступлениях (в первом издании 1979 года им было посвящено 54 строки со ссылками на XX съезд). Затем в Москве стали циркулировать слухи о готовящемся переименовании Волгограда в Сталинград. Но главное в этом направлении состоит в том, что печать и дух сталинизма становятся постепенно ощутимыми во всем стиле социального (индивидуального и массового) поведения, который Андропов пытается сделать нормативным в советском обществе. Хоть и говорит он вроде о необходимости создать в обществе «здоровую обстановку» /93/, в действительности в атмосфере носится иное. Разработаны (а в Москве уже введены в действие) «Кодексы жителей коммунистических городов», которые требуют «покончить» со стяжателями и тунеядцами. Любопытно, что Брежнев призывал положить конец явлениям стяжательства и тунеядства, тогда как Андропов предлагает уничтожить носителей указанных «пороков». По всей стране (разумеется, по подсказке властей) развернулась борьба с нарушителями трудовой дисциплины. «Трудящиеся» в порыве благородного негодования предлагают посылать прогульщиков на принудительные работы, а власть поспешно опубликовала указ, согласно которому «антисоциальные элементы» будут отправляться на пере– и довоспитание в «специальные производственные коллективы» (видимо, стало опять не хватать зэков для «великих» и «ударных» строек коммунизма!). Те же «трудящиеся» стали вносить предложения «устанавливать продолжительность отпуска в зависимости от стажа непрерывной работы, а у лодырей – вычитать из отпуска дни» /94/. За опоздание, неявку или самовольный уход с работы лишают премий, тринадцатой зарплаты, летнего отпуска, очереди на жилье, а при повторном нарушении – увольняют. Жизнь стала невыносимой – ведь надо же как-то отстоять очередь за продуктами?! Но в городах устраивают облавы на детей и взрослых в учебное и рабочее время, ловят их в магазинах, парикмахерских, банях и пойманным предъявляют постановление «Об учете потерь рабочего времени». В пригородных поездах лютуют «комсомольские патрули», которые снимают на полустанках «мешочников» – колхозников, домохозяек, пенсионеров, направляющихся в большие города за покупками. Специальные бригады ревизоров и контролеров, направленные на предприятия, в учреждения и колхозы, доносят, что за 30 минут до конца рабочего дня на заводах Москвы остается «всего 10 % трудящихся», что в конторах работа начинается чуть не через час после звонка, что на селе свадьбы и похороны выливаются в многодневные попойки и массовые прогулы, что в дни получек на заводах «треть работающих» опохмеляется прямо на работе.

Пресса неустанно призывает граждан к «бдительности», к обнаружению и изобличению виновных в лености и халатности. Комсомольская газета Украины призывает комсомольцев принять участие в операции «Найденные минуты» – сообщать в редакцию «полный адрес предприятия или учреждения, на котором допускается нарушение трудовой и производственной дисциплины», указывая имена конкретных виновников. Донос должен быть сработан в известных советских традициях анонимно: «Просим указать ваше место работы, – пишет газета, – и фамилию по желанию» /95/. Появилась особая профессия – «слухачи Андропова», люди, которые ходят с магнитофонами по очередям, автобусам, музеям, выставкам, всюду, где скапливается народ, и записывают, чем недовольны, чего ожидают, на кого жалуются. Так используется долголетний опыт работы Андропова в КГБ.

Стремясь задушить крамольные вопросы «снизу» о причинах бесхозяйственности и нерентабельности производства, Андропов пытается переложить вину с системы на самих советских граждан, обвиняя их в лени, расхлябанности, неспособности к эффективному труду. Бичуя эти второстепенные изъяны (и скрывая принципиальные недостатки режима), он одновременно зарабатывает репутацию непримиримого борца с «недостатками» и «смелого» глашатая социальных «реформ». И наконец, желая провести эту борьбу (в сущности, против народа) руками самого народа, Андропов облекает хрупкую систему общественного равновесия, сложившуюся в СССР на хитроумном балансе закона и беззакония, призрачным фасадом «народовластия» – по чертежам Алиева. По его указанию в стране создаются народные «комиссии по контролю за деятельностью администрации» /96/, в армии создаются «комитеты комсомольской чести» для наблюдения за нравственностью солдат и офицеров. А сам Андропов, поговаривают, вот-вот появится в магазинах и оптовых базах, чтобы «лично» проверить организацию снабжения граждан.

Но пока что в СССР недостает самых необходимых продуктов питания, и их распределение производится по талонам и карточкам. В Баку, Тбилиси, Ярославле, Красноярске и Петрозаводске нормы месячной выдачи на одного человека составляют 1 кг мяса, 400 г сливочного масла, 4 кг картофеля; в Казани – 700 г говядины, 700 г мясных изделий, 400 г масла; в Куйбышеве – 500 г масла, 500 г колбасы, 800 г мяса; в Гори (на родине Сталина) – 1 кг мяса, 300 г масла, 3 кг сахара. В Ленинграде у сотрудников маслозавода берут подписку о неразглашении технологии изготовления масла, а врачи советуют не давать его детям /97/.

Но даже эта страшная информация, просочившаяся на Запад, не дает полного представления о продовольственном обнищании в СССР. Вот что рассказывает поэт Юрий Кублановский на страницах выходящей в Париже газеты «Русская мысль»: «И ежедневные будни изматывают все больше. Еще пару лет назад: ну, исчезли сосиски – перехватим колбасы, нет колбасы – сырку. А теперь заходишь в магазин, и нет ровным счетом ничего – ни масла, ни молока, а если и есть что-то, то очередь не на двенадцать минут, как прежде, а на час – и стоишь час, а что делать? На себя бы плюнул, да дома дети. Еще два-три года назад консервы „Завтрак туриста“, например, стояли штабелями свободно, а теперь где-нибудь в Куйбышеве очередь за ними… Вот уже полгода ни в одном обувном магазине Москвы нет коричневого гуталина, в электротоварах не найти обычной настольной рабочей лампы… Одним словом, чуть не ежедневно безвозвратно что-нибудь исчезает. Многие, наверное, помнят наши железнодорожные вокзалы летом: духота, грязь, запах пота и сидящие сутками на скамьях и прямо на полу пассажиры. Теперь то же самое и зимой. Обычный билет в будний день в любом направлении – в Ленинград, Ярославль, Новгород – проблема: в кассе очередь на два-три часа. И люди становятся все грубее, все раздражительнее… Скотство, как в гражданскую войну, – зайти в общественный туалет нет возможности… Где-нибудь на Беломорье катастрофически деградируют целые деревни: у мужиков от недоброкачественного спиртного отнимается речь, бабы к тридцати от тяжелой работы и нездоровой пищи уродливо расползаются, дети, зачатые по пьянке, рождаются с явными признаками дегенеративности» /98/. Если поначалу у кого-то и была надежда, что Андропов попытается вытащить советскую экономику из развала с помощью экономических реформ, то теперь эта надежда исчезла. Политбюро не разрешило ему предоставить хотя бы частичную свободу действий предприятиям и колхозам (чтобы увеличить материальную заинтересованность трудящихся), и он, отложив реформы до «лучших времен», обратился к обычному советскому методу «кнута без пряника». На производство и в торговлю были брошены новые армии контролеров и инспекторов, в Москве сместили нескольких заместителей министров (рыбного хозяйства, энергетического машиностроения, легкой и пищевой промышленности, воздушного транспорта /99/), расстреляли группу-другую спекулянтов и взяточников, посадили в тюрьму нескольких зарвавшихся сверх меры хозяйственников, вроде управляющего плодоовощной базой в Ленинграде, директоров ГУМа и Елисеевского магазина в Москве /100/, – но бесхозяйственность, спекуляция, хищения и коррупция остались, как были.

По существу, Андропов и не строил иллюзий, что ему удастся полностью смести черный рынок с лица советской земли. Его цель была скромнее: доказать, что отныне экономические преступления в СССР не окупаются. Но и эта задача оказалась ему не под силу. Коррупция, фальсификация отчетов, неуплата налогов, подпольное производство, хищение государственной собственности, злоупотребление служебным положением – короче, все то, что подводится властями под понятие «второй экономики» – не являются случайным или искусственным наростом на теле социалистического хозяйства. Это – интегральная и органичная часть советского образа жизни.

Вторая экономика не есть типично советское явление, но в советском обществе она порождена условиями, типичными для социализма: нехваткой товаров и услуг, негибкостью руководства, идеологизированной системой распределения и производства. К незаконным операциям вынуждены прибегать любые советские предприятия, чтобы выполнить план, наладить снабжение, реализовать готовую продукцию. Так что вторая экономика является симбиотическим подвидом коммунистического хозяйства, выполняющим важные и полезные для него социальные функции. Она перераспределяет награбленное, частично перемещает – заново и более справедливо – национальный продукт от эксплуатирующего правящего класса к эксплуатируемому народу, предлагает населению товары и продукты, которые государство не в состоянии ему предоставить, создает межличностные связи и отношения (они пронизывают социальную ткань общества сверху донизу), необходимые для терпимого существования, компенсирующие несправедливость права и бессилие закона.[9]9
  Коррупция – это также, в известной мере, смазочное масло советской государственной машины: без нее остановилась бы и замерла общественная жизнь, она является своеобразной формой участия населения в управлении страной. Через нее реализовалась мечта Ленина о кухарке, управляющей государством – действительно, без взятки кухарка в СССР не приготовит вкусный обед, продавец не продаст мяса или масла, толковый врач – не примет больного, приемная комиссия – не пропустит в институт, без взятки не купить хорошую книгу, не попасть на интересный спектакль – и так до бесконечности (см. «Развитие коррупции», «Русская мысль», 30 декабря 1982 г.).


[Закрыть]

Но пятнадцать лет работы в КГБ не прошли для Андропова бесследно: он прекрасно знал, что порочна вся экономическая структура общества, и всякое серьезное стремление обуздать «вторую экономику» приведет к потрясению системы. Поэтому он ограничил свой поход против коррупции отдельными (хотя и не единичными) террористическими мерами.

Тактика террора имела для него и другое преимущество: она запугивает население, принуждает к осторожности, к разрыву многих личных связей и тем самым атомизирует социальную среду. В результате сопротивляемость общества снижается. И действительно, когда Андропов начал свой второй «поход» – против нонконформистов и диссидентов, большая часть народа осталась безучастной к его жертвам.

Первой из этих жертв стал театр на Таганке: поставленный Любимовым спектакль по пьесе Пушкина «Борис Годунов» был запрещен после генеральной репетиции; видимо, проблема узурпации власти обеспокоила нового правителя опасными ассоциациями. Затем была снята с репертуара театра Сатиры пьеса Эрдмана «Самоубийца» в интерпретации режиссера Плучека. Писатели, печатавшиеся на Западе, но никогда открыто не выступавшие против властей, были вызваны на «собеседование» в прокуратуру или в КГБ, где им были сделаны предупреждения о недопустимости «продолжения антисоветской деятельности». В Москве стали проводиться досмотры личных библиотек в поисках «нежелательной» или запрещенной литературы. Если во времена Брежнева еще существовали некие неписанные правила либерального поведения, которые позволяли инакомыслящим балансировать на грани дозволенного, то теперь границы допустимого сузились почти до нуля.

Андропов всегда умел приспосабливаться к обстоятельствам. Он всегда был готов провозглашать (и проводить в жизнь) любую необходимую в данный момент политику, будь то либеральная или консервативная. Именно в этом контексте практицизма и беспринципности следует рассматривать и оценивать также и его отношение к инакомыслящим – к каждому конкретно и ко всем в целом, как социальному феномену. Если в первом случае Андропов может позволить себе известную гибкость, когда хочет повлиять на западное общественное мнение, то во втором его политика сводится к тотальному устрашению и террору.

В январе 1983 года власти заявили известному историку Рою Медведеву (опубликовавшему на Западе 19 книг), что он должен прекратить свою «антисоветскую деятельность», на что Медведев спокойно заявил: «Если я нарушил закон, отправьте меня в тюрьму» /101/. И Андропов решил пропустить этот дерзкий вызов мимо ушей. Пока…

6 том же месяце писатель Георгий Владимов получил ультиматум: под угрозой ареста представить в органы «покаянное письмо» с обещанием прекратить «антисоветскую деятельность», указать все свои контакты и впредь печататься на Западе только с ведома и разрешения властей. Владимов заявил, что предпочитает отправиться в добровольное изгнание на Запад /102/. И Андропов снова проявил «гибкость» – Г. Владимов навсегда пересек советскую границу.

Двоемыслие и двоедействие Андропова порождено его честолюбивым стремлением создать впечатление благоразумного, рассудительного, здравомыслящего и мудрого руководителя. Но чем больше он старается отгородиться от КГБ, удержаться в рамках закона, тем более проявляются его гебистские привычки, антизаконные повадки – в частности, в инспирированном им преследовании инакомыслящих.

В этом «беге с препятствиями» между допустимым (Политбюро) и желаемым (личной популярностью), между стремлением (прослыть либералом) и возможностью (обусловленной тоталитарным строем) побеждает в Андропове, в конечном счете, его сущность «гомо советикус». Коммунистическое (точнее – около-коммунистическое) мировоззрение составляет основу его взгляда на жизнь, он целиком – в рамках предписываемого уставом КПСС социального поведения, точкой нравственного отсчета для него является советская система.

При этом важнейшее для Андропова – видимость благопристойности. Он очень озабочен благопристойностью внешней: всегда в тщательно отутюженном костюме спокойных тонов, искусно повязанном некрикливом галстуке, в ослепительно белой рубашке. Он старается не проявлять ни к чему подчеркнутого любопытства, не резонерствует, не питает пристрастия к торжественным ритуалам. Он верит (во всяком случае, хочет заставить других поверить, что верит), будто советская система – это лучшая модель для развития «всего человечества». Он твердо убежден (или делает вид, что убежден), что «авторитет СССР» день ото дня растет во всем мире. Возможно, в глубине его души таится сомнение и недоверие к партийным лозунгам и «вечным» заветам и живет мечта о радикальных и глубоких преобразованиях. Но внешне он проявляет благоразумную марксистскую «убежденность». Советскую действительность он делит на две противоположные субстанции: «просоветскую» – положительную и «антисоветскую» – отрицательную. В первую входит дорогая его сердцу госбезопасность и частично партия, во вторую – инакомыслящие и вообще мыслящие люди. Между этими полюсами он размещает «народ» – 270 миллионов граждан за вычетом полностью «правоверных» и явно «неблагонадежных». «Народ» призван служить строительным материалом для надежного фундамента власти. Себя самого он хочет навязать этому «народу», как центр мировосприятия, независимо от того, пойдет ли он путем реформ или останется (если заставят) поборником консервативных тенденций.

Как и его предшественники, Андропов сам конструирует и создает врагов режима – по международной потребности и внутриполитической возможности. По его указанию КГБ разворачивает кампанию гонений на верующих. Ширятся случаи ареста распространителей религиозной литературы /103/, высылки баптистов, насильственного помещения в психиатрические лечебницы пропагандистов «Нового завета» /104/, перед судом предстают члены инициативных групп по защите прав христиан. Одновременно стремительно поднимается волна репрессий против тайных сторонников НТС[10]10
  НТС (народно-трудовой союз российских солидаристов) – либерально-демократическая политическая партия российских эмигрантов, выступающая с антикоммунистических позиций, поддерживающая освободительное движение в СССР.


[Закрыть] против создателей и членов Свободного межпрофессионального объединения трудящихся[11]11
  СМОТ (свободное межпрофессиональное объединение трудящихся) – создано в СССР 28 октября 1978 г. Его основатели В. Свирский и Л. Волхонский – в заключении, В. Борисов, Е. Николаев, А. Якорева – в эмиграции. СМОТ выпускает самиздатский «Бюллетень» с ценной информацией о Советском Союзе – о национальном и демократическом движениях, об экономических проблемах и репрессиях.


[Закрыть], против феминисток и йогов (105–108) и против просто порядочных, независимых граждан, поведение и поступки которых не укладываются в коммунистические стандарты. Наказывают за демонстрации в честь международного Дня прав человека на площади Пушкина в Москве, за выражение солидарности с политзаключенными, за встречи с иностранцами. Призваны к ответу и «младшие братья»: за вышедший из «социалистических берегов» национализм на Украине, в Латвии, Грузии, Армении и других республиках поспешно фабрикуются обвинения в шовинизме, пропаганде сепаратизма и в участии в правозащитном движении /109/.