Текст книги "Год рождения 1921"

Автор книги: Игорь Новожилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Как вошли в Каликино, нечего было есть. Там птицесовхоз. Уток полон двор, видимо-невидимо, белое море. Один сторож. Говорит: «Ребята, ешьте. Все равно немцы сожрут».

Захожу на кухню. Там перьев! Невероятно! Ребята уток дерут. Добыли чугун – не охватить. Наварили, объелись. Сидим на кухне, в доме, где стоял Ротмистров. Мы все время были при нем. Я даже дом в Каликине помню: слева, если от Ленинграда.

Появляется Ватутин. Попросил у Ротмистрова поесть. Тот: «У тебя есть что, адъютант?» – «Да, баночка консервов». Ватутин поворачивается к нам: «Есть хочу».

Я спрашиваю: «Ребята, осталось еще?» Хлопцы отвечают: «Да пускай едят». Ватутин театрально засучил рукав шинели и, пробив толстый слой жира, достал рукой из котла утку. Потом всех от этой жирной пищи ужасно несло.

Ватутин мне очень нравился. С ним было как-то легко. С юмором, необыкновенно спокойный – это тогда-то!

Ротмистров тоже был абсолютно невозмутим. Единственно – очень плохо видел. Под Каликином нас обстреляли самолеты. Пришлось попадать в кюветы с водой. У Ротмистрова очки зацепились за сучок и слетели. Встает: «Ребята, я ничего не вижу. Вместо вас – какие-то серые кульки». Мы засучили рукава, стали шарить в кювете. Нашли.

Два дня мы вели какие-то непонятные бои с севера от Калинина. Была какая-то свалка. В Дорошихе, слева от Каликина, наша третья батарея шестнадцатого октября попала в переплет. Она пошла стрелять проселком, вдоль длинного какого-то забора. Но стрелять ей не дали. Подошли легкие немецкие танки, вшивенькие Т-1. Три установки развернулись и ушли назад. Четвертая, пока разворачивалась, заглохла. Танк встал в воротах, выстрелил, пробил броневой щит над кабиной. Снаряды на установке не сдетонировали. Мои ребята и я были у забора. Немцы хотели взять установку. Немец крикнул: «Рус, сдавайся!» Командир взвода Камушкин скомандовал: «Волков! Подрывай!» Волков – наш сапер, а сапер был при каждой машине на случай подрыва. Пятьдесят килограммов тола клали сверху на заряды, пятьдесят лежали внутри. Волков и Камушкин подожгли шнур и побежали к забору. Немцы растерялись. У них были одни танкисты. Камушкин подбежал к забору и стал всех подсаживать через него. Очень он был силен и спортивен. Прыгнул сам, перекинул левую ногу, потом правую – и в этот момент в ногу попала пуля. Он свалился к нам на руки.

И тут жахнуло! Сто килограммов тротила и заряды двенадцати снарядов. Мне показалось – упало небо. Нас никто не преследовал. До шоссе – метров двести, А тут уже нас ждала машина. Мы поехали в Медное, где стоял наш дивизион.

От установки, конечно, ничего не осталось. Но все равно потом Борис Караичев поехал туда на КВ и покрутился, чтобы замять остатки. С «катюшами» сначала была сугубая секретность. Нам придавали охрану. На Северо-Западном фронте дивизион охранялся батальоном, потом стала рота, потом – взвод, а под конец – не оставили никого. В первый раз немцы захватили установки под Сталинградом, в 66-м полку. Командиру этого полка Шапиро здорово попало. В 41-м году он был начштаба полка у Гражданкина.

18

В тот же день под вечер командир дивизиона послал меня в Каликино – к Ротмистрову за указаниями. Там я попал на военный совет. Его вел Ватутин. Обсуждалось, что будут делать немцы. Ватутин обратился ко мне: «Ты здесь самый младший, будешь говорить первым». Я стал отнекиваться. Он нажал: «Говори хоть глупость».

Я сказал, что на месте немцев я бы прошел один мост через Тверцу в Медном и остановился в Марьине, чтобы не проходить второй мост через Логовеж и не увеличивать риск вдвое. Ротмистрову мой прогноз не понравился: «Да ну, чепуху он городит». Ватутин возразил ему: «Мы с тобой живем старыми понятиями. Навоевали их в другое время. А он воюет первый раз и приобретает новый опыт. И он, быть может, прав».

Так на другой день и случилось. Я стал понимать войну. Немцы тогда ходили только по шоссе. Явно нас покупали, брали на арапа.

А пока что Ротмистров мне сказал: «Уводите дивизион за Тверцу». Дивизион отошел за Тверцу через медновский мост и встал километра через три – в леске около шоссе поблизости от Ямка. Рядом с нами, около Ямка, стоял гаубичный полк. Он был приписан к 133-й Сибирской дивизии, которая шла с севера к Калинину. Опередив свою дивизию, полк пришел к нам к вечеру тринадцатого октября. Когда мы отходили от Медного к Ямку, командир этого полка майор Прудников ушел влево в лес. Встал лагерем, выставил дозоры. Спокойно пережидал, пока не подошла его дивизия. Потом полк вышел из леса в полном порядке. Все побритые, в чистых подворотничках. Прудников был прекрасный офицер. Понимал развитие событий и что надо делать.

Прудников чуть позже погиб. Под Шаблиным, почти при мне. Он сидел в избе, и мина разорвалась на подоконнике. Тут же вхожу я…

Семнадцатого утром я был в Медном. Летают бумажки – и никого. Бригада Ротмистрова без боеприпасов. Их тылы за Марьиным, километрах в пятнадцати к Ленинграду. Откуда-то появился здоровенный боров. Ротмистров кричит мне: «Хорошая свинья! Ничья! Стреляй!» Протягивает мне свой маузер. Я выстрелил в борова. Стали затаскивать его в кузов. Слышим – грохот. Из-за поворота, от Калинина, появился немецкий танк. Мы рванули с места, не успев втащить борова. Ребята держат его за ноги, он болтается за машиной.

Мы удрали за поворот, вскочили на мост через Тверцу и умчались. Танк за нами не пошел. Может быть, это был дозорный основной танковой группы.

Этот боров меня спас. Мы отвезли его в рощу за Ямком, где стоял дивизион. Свалили на землю, хотели опалить и разделать. Тут налетели штук тридцать «юнкерсов». Стали бомбить. Я лежал рядом с кабаном. Бомба упала по другую сторону от него метрах в пяти-шести. Все осколки пришлись в борова, порвало ему всю спину. Потом я перебегал под бомбежкой, не успел залечь. Когда рядом разорвалась бомба килограммов на пятьдесят, я стоял на коленях. Увидел – поднялась стена. Все красное-красное, и я куда-то лечу.

Сильно контузило. Вся левая сторона: шея, щека, рука, левый бок – был сплошной кровоподтек вишневого цвета. Левая рука не слушалась, как потом после инсульта. Стрелял из автомата без нее. На мне была хорошая венгерка. Пять или шесть осколков прорвали на ней по касательной всю спину, но подкладка уцелела. Я ее посмотрел и выкинул. Два осколка пробили фуражку.

Немцев явно кто-то наводил: уж больно точно бомбили. В дивизионе ранило пять человек и сгорела одна зенитная установка.

В дивизионе был взвод малой зенитной артиллерии. Пятнадцатого он сбил «юнкерса». По этому поводу смеялись: попали, когда тот сам сел на ствол. «Юнкерс» был метрах в ста от установки и упал, как топор. Комвзвода Руденко, его звали «русский офицер», и его зам Хабибулин устроили по этому поводу страшный выпивон.

После бомбежки немцы двинули танки. Вообще у них хорошо было отлажено взаимодействие. У нас за всю войну так и не наладилось. Особенно трудно стыковаться с авиацией. Вроде, и рации были неплохие. Часто слышишь, как переговариваются истребители или штурмовики, а связаться с ними не получалось.

Мимо нас по шоссе прошли на Марьино три группы танков по восемь штук. Я сидел совсем рядом от шоссе, за кустом. В люке переднего танка стоял офицер в черной кожаной куртке, черном берете, в белоснежной сорочке. Похоже было, что он сам себе очень нравился.

Мы тут сваляли дурака. Если бы поставили здесь артиллерийский дивизион, то танки эти мы бы расчихвостили.

Разметав сводный отряд, слепленный из бригады Ротмистрова, дивизиона Игоря Косова и разрозненных пехотных частей, немецкая танковая колонна прошла через Ямок на север.

А слева от Ленинградского шоссе, в каком-нибудь километре от Ямка, вот уже год лежали в братских могилах тысячи польских офицеров.

Уходивших с боями от немцев на восток в тридцать девятом. Сложивших оружие перед Красной Армией. Расстрелянных здесь НКВД в сороковом. Как в Катыни…

О чем шептались бесплотные тени польских майоров, капитанов, хорунжих, прислушиваясь ко вновь наползающему на них лязганью гусениц немецких танков? О чьем поражении молились их неупокоенные души?

После того как немецкие танки прошли мимо нас на Марьино, командир дивизиона послал меня в обратную сторону, к Медному: «Поезжай, выясни, что и как». Я мотнулся на машине со своими ребятами.

Метров через восемьсот, на перекрестке перед медновским мостом, увидел Ротмистрова, Кулешова и Конева. Все трое – будущие маршалы.

Как раз семнадцатого октября был образован Калининский фронт, и Конев назначен его командующим. Он этим утром прилетел на У-2 и сел на поле. К нему перешло командование нашей группой. Конева я тут увидел в первый раз.

Начальство решало, как за танками не пустить пехоту. Конев сказал: «Надо подержать этот перекресток». Кулешов показал на меня: «Вот он и подержит». Дали мне два ручных пулемета.

Эта сцена у медновского моста потрясает. Только что, всего две недели назад, Конев, щит столицы, командующий Западным фронтом, повелевал могучей силой – шестью армиями, сотнями тысяч солдат, офицеров, генералов…

Все рухнуло, как в страшном сне, – и вот Конев на безмерно сузившемся пятачке его возможностей ставит боевую задачу перед залетной стайкой косовских хлопцев.

Жуков, спасший тогда Конева от Верховной кары, анализировал после войны причины октябрьской катастрофы: «Я не могу умолчать, сколь неповоротливо оказалось командование западным фронтом, в чем виноват, прежде всего, командующий Конев».

На спуске с медновского моста лес не подходит к шоссе. Но там были какие-то песчаные карьеры, справа от спуска. В них мы и устроили засаду.

Немцы ехали на двух могучих дизелях, «маннах», метрах в десяти друг от друга. Рота, которая была нужна в Марьине, по шестидесяти человек в машине, вплотную, плечо к плечу. Немцы катили очень самонадеянно, и очень удобно было стрелять.

Мы стали бить по брезентам. Каждая пуля находила цель. Раненые кричали – ужас! Живые рассыпались по кюветам и уползли назад. Нас не преследовали. Их потрясла неожиданность. Кроме того, вероятно, первыми пулями убило старшего офицера. А то бы мы так легко не отделались.

Вернулись к себе. Командир дивизиона приказал мне: «Забирай раненых и уматывай». У нас были раненые после бомбежки и Камушкин после вчерашнего дня. А в обе стороны по шоссе – немцы. Я решил прорываться сквозь танки через Марьино. Погрузил раненых в машину. Камушкин, когда грузились, успокаивал: «Ребята, не торопитесь».

Уже после войны еду я с женой в метро. Вдруг слышу: «Игорь! То-то знакомая, вижу, морда». Я глянул – Камушкин! Он был начальником отдела учебных заведений ракетных войск.

Разогнали полуторку перед Марьиным так, что она аж стонала. Немцы уже повылезали из танков, ходят-бродят по деревне. Они никак не ожидали такой наглости. Мои артисты прямо с бортов шпарят из автоматов. Если бы кто из танкистов оставался в танке, то запросто мог бы шлепнуть нас из пушки. Но мы проскочили.

Около Торжка встретил авиационную часть. Там моих раненых перевязали, но брать не стали. Госпиталь был у Вышнего Волочка. Сдали там раненых. Нас накормили, и мы уже под вечер семнадцатого вернулись в Дубровку, под Марьино.

Только здесь я как-то очухался: бой кончился. Семнадцатого октября был какой-то непрерывный кошмар. Все перепутывалось.

Но это было еще не все. В Дубровках я встретил офицеров из бригады Ротмистрова и нашего командира взвода подвоза Карпова. Он рассказал, что в Марьине у нас остались три машины взвода подвоза: одна – с продуктами, две – с боеприпасами, сверхсекретными снарядами М-13.

Наши машины вошли в Марьино с одной стороны, немецкие танки – с другой.

Я решил эти машины угнать. Оставили свою полуторку в Дубровках, взяли с четверть ведра бензина и отправились. Пришли ночью. Две машины сразу завелись и уехали. Третья – никак. Немцы-танкисты сидят по избам, выпивают, поют. Один из них вышел по нужде и напоролся на моего старшего сержанта Бориса Бардецкого. Борис и застрелил этого немца из нагана. Немцы повыскакивали, стали палить прямо с крыльца из автоматов.

Я в это время сидел на машине, на ящиках со снарядами, вровень с кабиной – поливал бензином. Пожертвовал носовым платком. Мне, когда кончал училище, мать подарила двенадцать штук. В уголке каждого вышила голубым «И. К.» Я намочил платок бензином, поджег и спрыгнул сверху – на четвереньки, прямо в кювет с водой. Как голову не сломал? Да как-то всегда обходится.

Ребята подожгли бак. У ЗИС-5 бак под сиденьем. Открываешь бак, суешь намоченный в бензине платок, чиркаешь спичкой – и пошло!

Наши реактивные снаряды залетали по деревне! Взрываются! Танки в темноте стреляют трассирующими. Одна трасса прямо надо мной вошла в березу. А мы благополучно смотались.

Хорошо, что в деревне были одни танкисты, да пьяные. От пехоты так просто нам бы не удалось уйти.

До Дубровок мы добежали минут за десять. Я был весь мокрый – прямо из канавы. Шофер полуторки Ионов спрашивает: «А ведро мне вернули?» Он был белобрысый, такой смешливый. Крутил громадные козьи ножки. Все норовил задавить по пути собаку. Я ему запрещал.

После Марьина покатили опять в Вышний Волочек, во временный пункт управления. Обращаюсь к уже знакомому полковнику Рухле: «Товарищ полковник, я хотел бы у Вас узнать, где мой дивизион». Он сказал: «В районе Лихославля», – и показал на карте, как туда проехать окольными дорогами. Туда я и добрался целой колонной часам к одиннадцати утра восемнадцатого октября, подобрав по дороге две наши машины с боеприпасами и санитарную машину с дивизионным врачом Яцевич, которая ехала за нами от Яжелбиц.

Наш дивизион и бригада Ротмистрова отошли с Ленинградского шоссе вбок, на Лихославль, семнадцатого октября. Это был удачный ход. Немцы рассчитывали, что мы будем прорываться через их танки и пехоту на север. А мы нависли над ними. Немцы не могли идти на Торжок, хоть дорога была открыта: мы оставались сзади. В Торжке они бы наделали дел: город был забит армейскими тылами и эшелонами перерезанной Октябрьской дороги.

Существует и другое суждение о том, был ли удачным этот маневр на Лихославль. Командующий фронтом Конев в телеграмме Ватутину требовал:«Ротмистрова за невыполнение боевого приказа и самовольный уход с поля боя с бригадой арестовать и предать суду военного трибунала».

19

В Лихославле мы были недолго. Девятнадцатого октября, обойдя Марьино слева, подошла сто тридцать третья стрелковая дивизия. Прудников был как раз из нее. Наш дивизион переподчинили дивизии. Она пошла на Калинин, обходя его слева, и в Шаблино, близ впадения Тверцы в Волгу, ухватилась за край города. Немцы тут же втянули свои части в город, и их танки ушли из Марьино.

В Лихославле мне пришлось писать объяснительную о боеприпасах, подорванных в Марьине. Там же я купил на перчаточной фабрике кипу белых перчаток. Дивизиону хватило их на всю зиму.

В Лихославле грязь была страшная. Мои ребята добыли где-то мотоцикл СМЗ. Я на нем джигитовал. Всего-то было двадцать лет. По грязи занесло, и я полетел в самую жижу. Встаю, а рядом останавливается зеленая «эмка». Из нее вылезает Ротмистров. Я стою по щиколотку в луже, весь обляпанный. Положение – глупее не придумаешь! Снимаю с себя ротмистровский маузер, из которого стрелял в Медном борова: «Товарищ полковник, возьмите: это ваш». Он сказал: «А вы, лейтенант, оказались тогда у Ватутина правы. Немцы не пошли дальше Марьина. Оставьте маузер себе на память».

Между прочим, прекрасное это оружие. Один раз стрелял я из этого маузера очень хорошо. Но это уже было на Волховском фронте, и это – другая история…

После войны, после истфака МГУ и многих других историй работал я в издательстве «Наука». Выпускал книгу Ивана Степановича Конева «Записки командующего фронтом. 1943—1944". Приехал к нам Иван Степанович. Директор вызвал главного редактора, другое начальство и меня – редактора книги. Иван Степанович сидит у одного торца стола, я – у другого. Он в упор меня рассматривает. Так, что я чувствую себя неловко. Встали. Иван Степанович смотрит на меня. Я ему говорю:

– Иван Степанович, я с Вами был семнадцатого октября под Калинином.

– Слушай, я ведь тебя помню. Ты ходил в лыжной вязаной шапочке.

Меня поразила его память. Столько прошло, и я стал совершенно иной.

Работали над книгой. Как-то я с ним заспорил:

– Я ведь сам там был…

– Ну, раз сам был – другое дело.

Его адъютанты побелели со страху. Один из них, полковник Молодых, говорит мне потом: «Как ты можешь спорить с ним…»

Иван Степанович относился ко мне очень хорошо. Раз я уходил от него с Грановского. Он подает мне пальто: «Слушай, у тебя есть хорошие перчатки? Возьми мои меховые…». Увидав, что я подкашливаю, принес «боржоми»: «Ты пей боржомчик, пей».

У него дочь тоже работала в издательстве. Он шутил:

– У тебя в моем доме есть очень хороший адвокат.

– Кто же?

– Моя дочь. Она мне говорит про тебя: «Ты его слушай, он лучше знает».

Когда книга вышла, я привез ему сто экземпляров в Барвиху.

– Посиди, пока я буду подписывать.

Я сел, смотрю, он пишет: «Л. И. Брежневу на память. Конев».

– Ну, а тебе я подпишу несколько иначе.

Игорь Сергеевич достает с полки книгу Конева. Дарственная надпись., Крупный и отчетливый, чуть уже дрожащий почерк какой ставила сельская дореволюционная школа своим ученикам, ставшими потом полковниками, генералами, маршалами:

«Ветерану Велик. От. войны Игорю Сергеевичу Косову.

На добрую память о героических днях войны и сражений на Калининском фронте. Благодарю Вас за мужество и стойкость, проявленные в боях в самые трудные дни войны. Очень признателен за внимание в издании данной книги.

С глубоким уважением,

И. Конев.

18.5.72.»

Иван Степанович сказал как-то нашему главному редактору: «У меня спрашивают, как мы удержались в сорок первом? Сам не знаю, – отвечаю я».

Игорь Сергеевич заметно устал. Речь стала заторможенней, сюжеты извилистее…

… У немцев сродни Коневу был Клюге… У военного человека должно быть чувство – доводить до конца.

Вот, под Мукденом Куропаткин принимал четыре решения. Если бы любое из них довести до конца – была бы победа. А он решения менял – и победили японцы. Куропаткин задолго до русско-японской войны был начштаба у Скобелева. Тот говорил: «Я очень люблю этого человека. Умен и смел, но у него – душа писаря». А самому Куропаткину Скобелев говаривал такое: «Ты будешь хорош на вторые роли, если будешь на первой – разразится катастрофа».

Об этом хорошо сказал Тухачевский: «Ответственность жжет мозг». Вот кто должен был быть нашим Верховным Главнокомандующим…

20

Под Калинином мы были до начала нашего декабрьского наступления. Шли какие-то невнятные уличные бои на его окраинах.

Вспоминаются отдельные эпизоды.

Однажды я влетел в недостроенный дом. За мной вскакивает немец. Я выстрелил в него из 11-миллиметрового американского кольта, который только что выменял за три литра водки. Глянул я на того немца – смотреть страшно.

– Берите, – говорю, – ребята, свой кольт, как-нибудь обойдусь.

Другой раз стоим у стены с нашим солдатом сибиряком. У него винтовка на локте, крутит цигарку. Только послюнил и скрутил – из-за угла немец. Сибиряк, как-то очень ладно, спокойно и быстро переложил цигарку в левую руку и ударил немца прикладом по голове. У того даже каска лопнула.

Наши каски были лучше. Комполка Гражданкин всем велел носить каски. Пришлось, хоть я это страшно не любил. Но раз я чуть высунулся из окопа – мне по каске ударила пуля. Показалось, голову оторвало. А на каске – только вмятина.

Уже много после смерти Игоря Сергеевича мне попал в руки «Огонек» № 51 за 1997 год. Статья «Уголок Дурова» журналистки Ольги Луньковой… В этом очерке известный российский актер рассказывает о собрании своих редкостей: прялка, кадушка, деловая папка Адольфа Гитлера, галстук из платья Евы Браун, пряжка немецкого солдатского ремня с «GOTT MIT UNS», немецкие офицерские погоны… Среди прочего – советская и немецкая каски. Цитата самого Льва Дурова: «Советские каски – полубутафория, картонкой голову прикрыть, они не от чего не спасали, разве что от комьев земли».

Представляю, как презрительно фыркнул бы Игорь Сергеевич, прочитав эту экспертную оценку.

Общеизвестно, и об этом не раз писалось в широкой печати, что наши каски были лучше немецких и по качеству стали и по своей рикошетирующей форме. Актер и журналистка об этом могли и не знать. Удивительно другое: они, похоже, считали своей обязанностью походя, лишь за то, что «советская», обхаять превосходное изделие, спасшее жизни множеству наших соотечественников, в том числе – и моему герою.

Муза Николаевна, моя супруга, по этому поводу съязвила, что подобная промашка случилась с актером, вероятно, потому, что он по своим профессиональным занятиям имел дело лишь с бутафорскими предметами.

В этих пригородных боях меня послали зачем-то в Дорошиху, рядом с Калинином. А на нее только что был финский налет. Финнов загнали в какой-то то ли коровник, то ли сарай. Пошла такая драка – шум, крик. Меня черт, конечно, понес. Только я туда вскочил – меня так ловко скосили по ногам. Я – башкой об стенку. Хорошо, был в шапке, здорово шарахнулся. На меня свалилось клубком несколько наших и финнов. Лежу на спине, придавлен, кто-то ногами ерзает по моей физиономии. У меня был десантный нож с резиновой ручкой. Я одного финна ножом ударил в шею, за ухом… Хорошо, прибежали мои ребята. Они выдернули меня из этой кучи, и она как-то рассыпалась. Оставшихся финнов выводили наружу и били по морде, просто сгоряча.

Борис Бардецкий, мой старший сержант, потом меня ругал:

– Чего Вы туда полезли?

– Хотел только посмотреть.

Борис Бардецкий был такой арап! С усами. Получил потом офицерский чин и стал начштаба полка по разведке.

Финны – это очень стойкая публика. Из всех, кого я видал, у них самый высокий уровень подготовки одиночного бойца. Под Калинином их было две бригады. Их посылали в наш тыл для разведки и диверсий.

Вспоминается совсем уж сюрреалистический эпизод из этого этапа войны Игоря Сергеевича, рассказанный им в самом начале нашего знакомства, когда я и не думал о записях.

Калининская пригородная деревня Каликино. Ноябрьский поздний вечер. В густом полумраке разрушенного то ли склада, то ли амбара Игорь Косов и финн, большой, рыжий, скрадывают друг друга.

В руках ножи. Жуткое беззвучное передвижение средь обрушенных досок и стропил, по балкам провалившегося пола. Сцена в духе фильмов ужасов.

Рядом с нашим дивизионом был штаб 119-й сибирской дивизии из Красноярска. Ею командовал Березин. Худощавый, в кожаном, до ужаса потертом пальто. Говорил хриплым голосом.

Позже, зимой 42-го, он попал в окружение под Белым. Вывел свою дивизию. Но в окружении осталось много растрепанных частей. Он вернулся назад и вышел с бойцами во второй раз. Вернулся в третий, но при этом выходе погиб.

Березин сказал нам:

– Кто притащит «языка»– литр водки.

Я говорю своим:

– Давайте, ребята.

Нашли долбленый челнок. Сутки провалялись на берегу Волги, наблюдали за немцами. Это было южнее Калинина, под Эммаусом. Поняли, что на том берегу линии фронта нет, ходят одни патрули.

Ночью спустили челнок. Грести надо было, как на каноэ. Весло – лопатой, с поперечной ручкой. Переплыли Волгу. Вдоль берега дорога. Глядим – появился немец на повозке. Я встал на дороге. Немец поравнялся со мной, протянул горящую сигарету. Думал, прошу прикурить. Мы на него навалились, скрутили телефонным проводом, в рот – тряпку, нашлась в повозке.

Сели в челнок гуськом: я на корме с веслом, наш солдат, немец и другие. Чуть отплыли от берега – немец закрутился. Мог перевернуть челнок, он такой верткий. Я через солдата – бац немца веслом по голове. Он затих. Сели на него, потихоньку двинулись дальше.

На берегу ждет Березин. А пленный – лежит. Березин спрашивает у меня:

– Ты что же дохлятину мне привез? Мне нужен живой.

Говорю:

– Ребята, освежите.

Хлопцы вынули у немца тряпку изо рта, перевернули его вниз головой и макнули в воду. Тот – буль-буль-буль – и очнулся. Нам выдали литр.

Всего на этом челноке я плавал к немцам шесть раз и только в первый – удачно. А в последний немцы нас сильно гоняли. Я сказал своим троим:

– Ребята, идите к лодке, а я их повожу.

Обычно я делал так: давал короткую очередь и уходил в другую сторону. Но тут, видать, ошибся. Немцы прижали к берегу, и мне пришлось прыгать в Волгу.

В воде меня ошпарило, как кипятком. По реке уже шло сало. Течение сильное. Ночь. Автомат на шее: не сбросил, дурак, – жалко. Из-за него плыл почти торчком. Телогрейку не сбросишь – поверх нее всякие ремни. Окоченел, обессилел, стал впадать в безразличие. Думал, что все уже кончено.

Но вдруг ноги почувствовали дно. Переплыл… Стою в полколена в воде, отжимаю галифе. Вдруг слышу:

– Кто идет?!

– Пошел ты…

– Руки вверх! Стреляю! – и передергивают затвор.

А это такой магический звук. Человек подчиняется моментально.

Повели меня сначала в штаб батальона, потом в штаб полка. Я окончательно обледенел. Командир 193-го стрелкового полка майор Майоров меня раньше видел. Закричал:

– Раздевайте его скорей!

Стал поить чаем с водкой. А я засыпаю. Он меня бьет кружкой в лоб:

– Кончай спать!

Позвонили в дивизион. Оттуда привезли новую шубу. Одевают – я сплю. Дивизионный врач сказала, что обязательно будет воспаление легких. А я отоспался и пошел в гости. Командир дивизиона Шаренков пришел навестить – меня нет. Шаренков приказал приставить ко мне часового. Я заскучал. Нашел в сенях узенькое окошко, выкинул скрученную трубочкой шубу, протиснулся сам и выпал в снег. Приходит Шаренков – опять меня нет. Приказал отправить часового на гауптвахту. Разведчики бегут ко мне. Являюсь:

– Часовой не виноват.

– А как ты это делаешь?

– Вы встаньте часовым, я покажу как.

После этого Шаренков простил часового. А у меня никакого воспаления легких не было. Здоровый был малый.

С юга от Калинина Ленинградское шоссе перекрывали 5-я стрелковая и Коммунистическая дивизии. В свое ноябрьское наступление немцы стали их сбивать. Коммунистическая дивизия не выдержала, открыла фланг. Пятая развернулась к Волге и отошла. Немцы пошли на Клин и Москву.

Сумасшедший Д. Д. Лелюшенко, командующий 30-й армией, гонял меня через Волгу к командиру 5-й дивизии Вашкевичу. То разрешал тому отходить, то не разрешал. Говорил мне:

– Валяй!

И я бежал, днем, на виду у немцев. Бегал через Волгу не только я. Лед тонкий, под берегом еще трещал. Немцы били по льду из 75-миллиметровых минометов. Как шарахнет мина рядом – сечет ледяной крошкой. Иной раз мина рвется подо льдом. Тогда обдает водой – весь заледенеешь.

Генерал армии Д. Д. Лелюшенко в первом издании своей книги «Москва – Сталинград – Берлин – Прага. Записки командарма» так оценил эти перемещения нашего героя: «Следует отметить смелость и находчивость начальника разведки дивизиона лейтенанта И. С. Косова».

Игорь Сергеевич был редактором этого первого издания «Записок». У меня есть и второе. Посмотрел в него. Там указан другой редактор и, любопытно, автором уже опущена ремарка о смелости и находчивости лейтенанта Косова.

Наш дивизион все это время стрелял по немцам через Волгу.

Раз я увидел в стерео клуб дыма на улице в Прибыткове, деревне на той стороне Волги. Так бывает, когда пехота зимой останавливается на перекур. Это был батальон немецкой пехоты. Докладываю командиру дивизиона. Спрашивает:

– Ты четко видишь?

– Да.

– Стреляй.

Я быстро подготовил данные и очень удачно накрыл этот батальон. Услышав свист снарядов, немцы стали разбегаться, но многих побило. В Прибыткове эти немцы валялись по всей улице. Это было незадолго до нашего наступления. Им было, видать, уже не до похорон.

Залп лег очень здорово, и деревня почти не пострадала. Обычно деревянные дома в деревнях в полосе залпа загораются, а тут пожаров не было. Конечно, и случай, и удача. Обычно погибает много местных.

Игорь Сергеевич сморщился:

– А-а!…

21

Мы получили приказ на наступление 4 декабря, часов в 12 ночи. Наш дивизион должен был участвовать в артподготовке. Я из Савватеева повез приказ в дивизион, стоявший ближе к Шаблину. И заваливаемся на своей полуторке в кювет. Никак не можем ее вытащить. Ужас! Навстречу идет колонна машин. Борис Бардецкий говорит мне:

– Поднимите воротник и поменьше разговаривайте.

Выходит на дорогу, останавливает колонну:

– Надо помочь товарищу полковнику.

Высыпали шофера, облепили машину. Я, было, сунулся к ним, Борис меня остановил:

– Товарищ полковник, Вы встаньте в сторону.

Вытащили машину на руках, офицер обращается ко мне:

– Товарищ полковник, разрешите следовать дальше.

Что остается:

– Следуйте. Благодарю.

Привезти приказ успел во время.

Пятого в начале наступления я был в Поддубье, наблюдателем в порядках пехоты. Она готовилась наступать через Волгу на Эммаус.

Тут мне пришлось побывать командиром пехотной роты. После артподготовки командир стал ее поднимать. И ему пуля прямо в лоб! Знаете, как это на солдат действует.

Почему я вскочил – не объяснишь. Я поднялся со своими разведчиками, и рота пошла за мной. Да как еще пошла! Стали обгонять.

Когда бежишь в атаку, очень хочется лечь. Волга широкая. Пули бьют по льду, ледяные брызги секут лицо, как осколки стекла. Бежишь, хорошо бежишь.

Мы довольно быстро проскочили Волгу. Потери были небольшие. Много сделала наша артиллерия. Она перенесла огонь за 150 метров до нашего подхода к немецким окопам. Били прицельно. Эммаус остался практически цел. Ворвались на берег, в первую траншею. Я вскочил в блиндаж. Немец на меня вскидывает винтовку. Прямо над моим ухом какой-то сибирский стрелок выстрелил – убил. У меня несколько часов как пробка торчала в ухе.

Есть в атаке такая психологическая особенность: после первой траншеи солдат ни за что дальше не поднимешь. Они рыщут, как собачки, все обнюхивают, обшаривают. Но смотришь – присели, стали крутить цигарки, закуривать… Тогда можно давать приказ подниматься.

Мы прошли Эммаус двумя взводами по левой и правой стороне. Потом один взвод я оставил, а с другим пересек Ленинградское шоссе и двинулся на Прибытково. Прошли метров 800 и встали в круговую оборону.

Тут роту у меня отобрали. Покомандовал несколько часов, но часы самые «приятные» – атака после артподготовки. Назавтра меня сильно отлаял командир дивизиона за самодеятельность:

– Не твое дело с пехотой в атаку бегать! Дивизион оставил без глаз!…

Дальше я уже двигался со своими. Нас придали 119-й дивизии. Она была очень организованна. Ее командир, генерал Березин, штабом всегда подпирал передовую. Артиллерией дивизии командовал полковник Голецкий. А я должен был поддерживать связь со своим дивизионом.

Двигались медленно. Взяли Прибытково. За ним торчал калининский элеватор и тянулся длинный вал, поросший кустами. По этому валу мне пришлось прогуляться с командиром полка Гражданкиным. Немцы постреливали с макушки элеватора, кидали мины, а Виктор Иванович неторопливым, скрипучим голосом объяснял мне, что на морозе, чтобы согреться, водку надо пить маленькими глоточками.