Текст книги "Год рождения 1921"
Автор книги: Игорь Новожилов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Закусил и вернулся к своему столу.
Муська прошел от начала до конца всю войну. Ушел в отставку полковником. Умер несколько лет назад. У меня в Киеве никого уже из друзей детства не осталось.
14
На Волхове я познакомился с хирургом Александром Александровичем Вишневским. Это был очень милый человек. Его папа, знаменитый академик Вишневский, решил, что из сына-лоботряса ничего не выйдет и устроил его в армию военным врачом. Вишневский любил выпить. Раз приехал ко мне в дивизион, отужинали. Звонит на другой день:
– Спасибо, что бренные останки профессора Вишневского положили в машину.
Одно время командующим артиллерией фронта был генерал Таранович. Вызывает он меня к себе. Приехал, не успел зайти – подъезжает Вишневский. Увидел меня:
– Хочешь, я сейчас поставлю раком генерала?
– Я Вас не понимаю…
– Его ранили в задницу. Иди вперед, а то потом тебя не пустят.
Я зашел. Таранович стоит столбом: не может сидеть. Сразу за мной входит Вишневский:
– Говорят, тебя ранили в жопу? Ложись!
И тут такие пошли комментарии…
Вишневский дружил с Кулешовым. Как-то сидят они вместе. А к Кулешову только что членом Военного совета вместо Зубова был назначен Зубков. Вишневский обращается к Кулешову:
– Павел, кого к тебе назначили вместо Зубова?
– Зубкова.
– Ну, ты, Павел, измельчал…
В январе, когда мы прорывали блокаду, Кулешов был у меня на наблюдательном пункте на высотке. Стали уходить на обратный скат. Траншея – по голень. Как шарахнет мина! Комиссару оторвало мочку уха. Мне ударило комом мерзлой земли по виску. Синячище был! А Кулешову – осколок в живот. Я его в охапку, привез в госпиталь к Вишневскому.
Палатка. В ней плюс тридцать: в четырех углах печки из железных бочек.
Спрашиваю у Вишневского:
– Уезжать?
– Подожди, всякое может быть. Посмотришь, как мы оперируем. Сейчас взрежем.
Этого «взрежем» я не стерпел, хотя видел всякое. Вывалился наружу.
– Ну, и ступай, дурак, на мороз, – услышал вдогонку.
Я простоял на морозе с двенадцати ночи до семи утра. Замерз жутко, хоть и был в инкубаторных штанах и в шубе. В семь утра выходит Вишневский. Лысый, весь в поту, в расстегнутом халате.
– Я твоему начальнику вырезал кусок кишки и вставил кусок водопроводной. А ты что стоишь?
– Вы же сами мне сказали не уходить.
– Дурак, ты ж весь синий. Пойдем к начальнику госпиталя.
Пришли.
– Налейте этому синему стакан спирту.
Я выпил. Он тоже. Потом еще раз. Вижу – надо уносить ноги…
15
В марте 43-го мы опять пытались брать Синявино. Оно стояло на горе. Мы забирались на гору, но нас сбивали.
Я тогда встретил Жукова и говорил с ним. Дело было так.
Меня вызвал Кулешов. Вхожу в дом. Полумрак. Над столом аккумуляторная лампочка. Полно генералов. Кулешов сказал мне:
– Завтра будешь стрелять по Синявину, прикрывать пехоту.
Мне задача не понравилась. Я понимал, что понесу большие потери. Немцы на горе, я на открытой позиции, сильно побьют. Стал крутить носом. Но тут Кулешов на меня накричал. Взнервился, чего с ним никогда не бывало. Резко приказал исполнять.
– Есть! – отвечаю, и к выходу.
Сбоку на венском диванчике сидят два генерала. Один меня окликнул:
– Капитан, вернитесь.
Я повернулся. Он был в метре от меня. Я увидел пять звезд в петлице – полный генерал. Жуков.
Спрашивает:
– Сколько у вас людей?
– Триста человек.
– Вы давно воюете?
– С сорок первого.
– Значит, вы человек опытный. Сколько погибнет пехоты, если вы не будете стрелять?
– Пара тысяч, если они будут лезть в эту горку.
– Арифметика вам понятна?
– Слушаюсь, товарищ генерал.
– Счастливого пути.
Я вышел – бух в машину и поехал. Дорогой соображаю: выдвинутые машины все равно погибнут, надо спасать людей – стрелять с выносных пультов.
Мы выдвинулись ночью и стреляли на рассвете. Я сидел в ровике неподалеку. От реактивных струй меня всего залепило торфом: лицо, глаза… Отстрелялись. Немецкая батарея, блиндированная на горе, расстреляла нас прямой наводкой. Все двенадцать машин сгорели. Но было только двое раненых: одному оторвало палец, другому попало в мякоть ноги. На что уж Кулешов вежливый человек, а, когда я ему доложил о потерях, сказал:
– Врешь!
Очень жалко было машин. Американские «интернационалы», очень крепкие, прекрасные машины. Я больше таких не имел. Уже к вечеру мы получили «студебеккеры».
Тогда Жуков приезжал вместе с Ворошиловым как представители Ставки. Я встречался и с Ворошиловым. Мой дивизион вышел на огневые позиции к завтрашнему наступлению, на такую лысинку-полянку. Я смотрел место, велел вырубить какие-то кусты, а тут Ворошилов и подъезжает. Дивизион был одет очень хорошо, солдаты в шубах, поэтому он обратил внимание. Долго со мной беседовал, но разговор совершенно не запомнился, шел о вещах каких-то незначительных. Спросил бы о задачах, что нужно, но это его не интересовало.
Опять прорывали фронт. Я был напротив восьмого поселка. Немцы стояли там уже два года, построили два мощных дота. Мы умудрились выпустить тридцать шесть тысяч снарядов в первый день. Доты раздели до бетона. Они торчали, как два серых гриба, держали дивизию и не давали ей продвинуться ни на метр.
У нас были только 152-миллиметровые орудия. Пришлось подтягивать батарею двух 280-миллиметровых мортир. При каждой – расчет в восемнадцать человек. Снаряд – под подбородок, весом в триста килограммов. Его досылать в ствол надо банником впятером. Это была как раз моя специальность по училищу.
Мортиры уделали доты за два часа. Но и это наступление тоже было безрезультатным.
Это была последняя операция, когда дивизион выступал как отдельный. На фронте образовали две бригады по четыре дивизиона. Я сформировал еще один дивизион, выделив для него сержантов. Их у меня было с лишком. Техника – мура. С ней проблем не было.
Я поначалу попал в 7-ю бригаду. Ей командовал майор Михаил Григорьевич Григорьев. Он был честный и порядочный человек, даже с гипертрофированным понятием о чести. Мы с ним дружили еще до того, как он стал моим начальником, очень хорошие отношения сохранились и потом. После войны он стал генерал-полковником, умер от рака легкого двенадцатого ноября 1981 года. Курил – жуть, не выпускал папиросы изо рта. Старший сын у него был полковником. Григорьев держал его на севере. Я Михаилу Григорьевичу говорил:
– Ну, сколько можно его там держать…
– Ничего-ничего…
В книге «Ракетчики» (сборник Григорьев М.Г. и др. ДОСААФ, 1979) на стр. 71 сказано:
«В приказе от 23 марта 1943 года по 7-й гвардейской бригаде реактивной артиллерии, которой командовал в то время гвардии майор М.Г. Григорьев, отмечались боевые подвиги личного состава дивизионов Б.А. Белова и И.С. Косова по прорыву укрепленной обороны противника в полосе наступления 374-й стрелковой дивизии Волховского фронта».
Потом меня перевели в 86-ю бригаду. Но здесь я пробыл совсем недолго.
16
На этом фронте у нас сзади был Волхов. Плохо было весной и летом. Немцы разбивали мосты. Мы кормились сушеной картошкой, сухарями, что закидывали на самолетах.
У нас в дивизионе было лучше других. Мой дивизионный интендант Пронин вырыл в деревне Концы хранилище для картошки, набрал бочек в отселенных от фронта деревнях. Получил в колхозах по нарядам картофель и капусту. Картошки завезли тонн двадцать, наквасили капусты. Другие ели мороженые овощи, а мы – нормальные.
Игорь Сергеевич здесь в который раз не прочь похвастать своей хозяйственной сметкой. Этим он мне сильно напоминает академика Алексея Николаевича Крылова. Прославленный кораблестроитель, математик и гироскопист в «Моих воспоминаниях» не упускает случая похвалиться удачно купленным в Гамбурге плащом, экономией на билетах при проезде через Германию и тому подобными свидетельствами своего здравого смысла и практичности.
У меня были тюменские охотники Зайцев и Ковалев и ненец Дерягин. Из маузера отшибали нос бегущей белке. Спрашиваю как-то Ковалева:
– Сколько зарабатывал до войны?
– Да в год до семидесяти тысяч…
Игорь Сергеевич понизил голос. Видать, и на войне такое считалось браконьерством: «Мои охотнички постреливали и лосей, и зайчишек. Как пойдут в лес – готово мясо. Хватало всем – и солдатам, и офицерам».
А главный охотник – Дерягин стал прибаливать. Что с ним – понять невозможно: он в неделю четырех слов не говорил. Прошу дивизионного врача:
– Посмотри, ради бога. Тот долго слушал, щупал. Говорит:
– Прикажи давать ему сырое мясо.
Дерягин стал есть сырое мясо и выздоровел. Сам видел, он резал мясо на длинные ленты, острием ножа подбрасывал один конец ленты в рот и налету отсекал кусочек. Я все боялся, что он отмахнет себе нос. Нож был острейший – бриться можно было.
Нос почти оторвало моему командиру батареи Приходько. Осколком. В тот же день я поехал к нему в госпиталь, куда его отвезли. Школа, забитая ранеными, нары во весь зал… Надо выручать. Отвез его в Сясьский госпиталь. Там нос ему пришили. Прирос. Только зимой мерз ужасно, и Приходько ходил, держась за нос рукавицей.
Зимой нам сильно не хватало витаминов. Куриной слепотой у меня болело примерно шестьдесят процентов. Болели и цингой.
Однажды Кулешов привез нам луку – угостить. Мы грызли луковицы, как яблоки. Кулешов сказал:
– Горько мне на вас смотреть, ребята.
На Волхове я познакомился с академиком Вотчалом, главным терапевтом фронта. Он поднял шум по поводу авитаминоза на фронте. Его прихватил особый отдел – и в Москву. Судили, дали десять лет, попал в лагерь. Но в это время в Москву прибыла делегация каких-то английских медиков, которые захотели увидеть члена Королевского общества мистера Вотчала. Того извлекли, одели, нацепили погоны. Показали, а потом вернули на фронт. Здесь он наладил изготовление хвойного отвара, витаминных сиропов, и авитаминозы отступили.
Особенно скверно было весной, в распутицу. В любых сапогах ноги к вечеру мокрые. У меня даже коленки начали болеть. Приехал под Курск – все прошло.
Весной и наши, и немцы вылезали на бугорки-пригорки и отсиживались посреди воды. Друг в друга не стреляли. Смотришь – рукой подать: сидят, портянки сушат. Только над головой снаряды пролетают, а ружейного и пулеметного огня – ни-ни.
Это был самый тяжелый, кровавый фронт.
17
Весной сорок третьего года я получил новое назначение – командиром дивизиона в Уральский добровольческий танковый корпус. Это было очень почетно.
Когда я в июне приехал в Москву, дивизион был еще в Свердловске. Начальник отдела кадров сказал мне:
– Хочешь – жди в Москве, хочешь – езжай в Свердловск.
Я, конечно, выбрал Москву: тут жила мать.
В Москве на переформировании я пошел к матери. Она спросила: «Хочешь выпить?» Поставила бутылку, маринованные грибочки, которые дожидались меня с отцом. Чуть пригубила сама, попросила: «Дай закурить». Дважды затянулась: «Нет, не то», – и отложила папиросу. Она бросила курить в 38 году. Мы втроем тогда были в Одессе. Поднимаемся по лестнице. Отец говорит ей: «Наташа, брось курить. Ну, на что ты похожа». Он в первый раз говорил ей об этом. Мать затянулась еще раз и бросила окурок в урну: «Все, больше не курю». Мы с отцом ей тогда не поверили.
Нашими гвардейскими частями командовал генерал-лейтенант П.А. Дегтярев. Генерал был маленького роста, его у нас звали Петр великий. Он увидел в списках двух Косовых: Сергея Ильича и Игоря Сергеевича. Отец служил в 5-й дивизии реактивной артиллерии зам. командира 23-й бригады по тылу. Дегтярев вызвал меня:
– Хочешь служить вместе с отцом? – и направил меня в ту же дивизию и ту же бригаду, под Курск. Командиром отцовой 23-й бригады был Корытько Николай Николаевич. Потом меня перевели в 16-ю бригаду. Ей командовал Петр Иванович Вальченко. В этой бригаде я и кончил войну.
18
Перебирая листы разговоров Игоря Сергеевича, выкраивая и сшивая из потока его воспоминаний текст, пригодный для стороннего чтения, я, похоже, стал разбираться в методах оперативного применения гвардейских минометных соединений.
В сентябре 41-го года Игорь Сергеевич воюет в крайней точке немецкого продвижения – на Валдае.
В отчаянном октябре он оказался под Калинином – под северной челюстью так и не сомкнувшегося окружения Москвы. Немцы завязли в боях под Каликиным, Марьиным, Ямком и остановились здесь.
В 42– м и 43-м годах его место было в самом центре германо-советской дуги. В 42-м – под Орлом, на устоявшем краю, южнее которого фронт переломился и откатывался до Сталинграда. В 43-м он – в упоре, до которого сжималась пружина нашего отступления на Волхове, а сразу после этого – на Курской дуге, под Понырями.
Надо полагать, немцы не смогли продвинуться во всех этих местах еще и потому, что им здесь противостояли гвардейские минометные части. Потому, что здесь производил свои громокипящие залпы Игорь Сергеевич Косов.
На этот раз речь пойдет о войне Игоря Сергеевича в орловско-курских, коренных, центрально-черноземных краях России.
Дальше будет говорить он сам.
Приехал я под Курск, принял дивизион. Он был полностью укомплектован из тихоокеанских моряков: их посылали в гвардейские минометные части. Рядовые и офицеры были прекрасные. Они уже воевали. Все было привычно. Я как-то с первого дня вошел в ритм дивизионной жизни.
Я приехал перед самым немецким наступлением 5 июля, операцией «Цитадель», как они ее назвали. У нас заканчивалась подготовка к обороне. Дивизион разместился по балкам, километрах в пяти от передовой. Рыли аппарели для машин, маскировали сверху сетями, натягивая их на шестах. Машина выйдет из укрытия – колею надо забросать.
Нас подтянули к 15-й Сивашской дивизии. Ей командовал полковник Джанжгава. Она в двадцатом году форсировала Сиваш. Хорошая дивизия. У нас было очень много артиллерии. По шесть-восемь артполков на дивизию: легкогаубичные, тяжелогаубичные… Когда шлепает снаряд в сто килограммов от 230-миллиметровой гаубицы – это я вам скажу! Да еще по три минометных полка на дивизию. Восемнадцать минометов на дивизион по шесть стволов в батарее! В полосе нашей 13-й армии на шестьдесят километров артиллерии было напихано невероятно!
В ночь на 5 июля мы провели контрартподготовку. Я стрелял по местам, где немцам было удобно сосредотачиваться. Стрелял по площадям. Даешь команду: «Шкалой 1», и шагаешь залпами через 50 метров в одну сторону, потом обратно. Толку не очень много. Однако немцы отложили наступление на три часа. Обычно они начинали в три, а тут начали в шесть – совсем другое дело.
Началось Орловско-Курское сражение.
Что там делал я? Нам ставили задачу: прикрыть то-то и то-то. Дальше сам решаешь, куда и как стрелять. Выбираем и копаем наблюдательные пункты и огневые позиции. У меня было шесть огневых позиций и одна выжидательная. Я заранее готовил данные для стрельбы с каждой позиции. Задавал, что нумерация квадратов целей меняется, к примеру, через час на плюс два, через два часа – на плюс пять и т д. Мы говорили по радио практически открытым текстом. Коды были простые, вроде блокнотиков с окошками, но не было времени для расшифровки. Мы брали пароли из анекдотов. Мой зам Борис Калинин радирует, например, фразу:
– Да здравствует наш начальник милиции и его детки!
Я даю отзыв:
– Да здравствуют наши жены, которые ходят на базар!
Это все из речи бердичевского еврея. Ни один немец ничего не поймет.
Я все время сидел на НП. Для него лучшее место не просто на гребне, а на гребне, который от немцев смотрится на фоне другой высоты. Я прекрасно вижу немецкую сторону
И.С. Косов.1943 год.
километров на семь-восемь. На НП курить нельзя. Дымок от папиросы виден на восемь километров, как от паровоза. На стереотрубах бленды, бинокль экранируешь.
Но засекают, и это бывает часто. Сразу видишь – по тебе пристреливают. Отсиживаешься тогда в траншее: замолчат же когда-нибудь.
Артиллерийский наблюдательный пункт делается так. Из траншеи вперед выпускаются три уса в ячейки. Я – в средней на стереотрубе. Сижу на футляре от нее, очень удобное сидение. В соседних ячейках – наблюдатели с буссолью, биноклями. У меня были прекрасные связисты – моряки. Два отделения – проводной связи и два – радисты. Радисты были с эсминцев, с очень удобными английскими радиостанциями.
Я делаю расчеты: разворот, прицел. Рядом сидит разведчик Песков. Его работа – карандаши. Он подает карандаш «Н-4». Я им работаю, пока не затупится. Точить некогда – сую в сапог: очень удобно – не ломаются. Когда все заточенные карандаши выходят, Песков деликатно лезет ко мне в сапог за тупыми.
Дни проходили так. Бой начинался часа в три ночи с немецкой артподготовки. Мы цапаемся с их батареями. Часа в четыре – первые атаки. Полоса между окопами – двести-триста метров. Немецкие танки вылезают из всяких укрытий, из-за высоток. Они проходят свою пехоту, та встает за ними. Танки идут не очень быстро, пехота бежит за танками.
А по ним стреляют – боже мой! Темп стрельбы такой, что воздух колышется. Только в начале атаки слышны отдельные выстрелы, а потом – сплошной рев. Самое главное – отсечь пехоту от танков. Танками можно продвинуться куда угодно, но нужна пехота, чтобы закрепиться. У нас была очень мощная артиллерия. Видишь, как она бьет, не дает атаковать пехоте. Идет цепь, а по ней – разрывы, разрывы… Очень сильны были наши 120-миллиметровые минометы. Мина мощная – 25 килограммов. Это страшное оружие против пехоты. Там земля твердая, вороночка сантиметров восемь глубиной. Как жахнет, смотришь – нет куска цепи.
Под таким огнем пехота ложится, ее отсекают. Тогда и танки останавливаются, отходят, повернув пушку назад и отстреливаясь. Тем временем, пехота отползает назад, ее собирают и поднимают снова в атаку.
Я сижу на НП. Вижу – идут танки. В поле зрения десятки танков. Веду «неподвижный заградительный огонь» – НЗО. Назначаю место поражения, учитываю время пролета снаряда. Когда заранее хорошо подсчитаешь, получается, как надо. Даешь залп, накрыл – все окутывается сплошной стеной разрывов высотой со второй этаж, без прогалов. Когда стена опадает, видишь – один танк горит, другой крутится с подбитой гусеницей… Кто уцелел – выскакивают, ошалелые, и напарываются на артиллерийские противотанковые позиции.
Наши боевые установки, как отстрелялись – скорее с огневой, а то прихватит либо артиллерия, либо авиация.
Виктор Константинович Беляков, многолетний приятель и коллега Игоря Сергеевича, прошедший всю войну в противотанковой артиллерии, комментирует тактику гвардейских минометчиков по-своему.
Приезжает он к тебе на «виллисе»:
– Слушай, лейтенант, дай-ка мне цели.
Отчего не дать, показываешь:
– Вон там, в балочке, – минометная батарея, у церкви – противотанковая пушка, там… и так далее.
Потом скажешь ему:
– Только вы стреляйте откуда-нибудь подальше от нас.
А то они тихонько подъедут, дадут залп – и давай бог ноги. Немцы моментально откликаются. Промолотят это место и все пути отхода – тебе же и достанется.
И весь день до вечера идут атаки. Так наковыряешься! Каждая атака предваряется огнем артиллерии. Если много идет танков и пехоты – на цикл уходит полдня. А бывало и до пятнадцати атак в день. Но немцы даже не доходили до нашего переднего края. Часов до одиннадцати ночи – сплошная кутерьма. И все время тебя бомбят и по тебе стреляют.
Все перепуталось: ночь и день. Чуть затихло – все спит. У нас было часа три-четыре покоя.
А надо еще подвести боеприпасы.
19
После войны, работая в издательстве Академии наук, я выпускал книгу Николая Александровича Антипенко, заместителя по тылу командующего Центральным фронтом Рокоссовского. Вот книга – «На главном направлении», вот в ней справка о расходе боеприпасов на нашем, Центральном, и соседнем, Воронежском, фронтах за время Орловско-Курского сражения. На Центральном фронте израсходовано в несколько раз больше. Поэтому немцы у нас и не продвинулись, а у них, на Воронежском, прошли километров пятнадцать.
Николай Александрович вспоминал, что Рокоссовский сказал ему перед началом немецкого наступления: «Меня не интересует, где будете Вы. Если немцы прорвутся и окружат войска, я останусь с окруженными. Но Вы побеспокойтесь, чтобы у нас были горючее, снаряды и все остальное».
Антипенко рассудил, что в любом случае – будет ли нам окружение или будем наступать – надо склады подпереть под передовую. Он так и сделал. Выбросили ветки железной дороги в поле, километров за шесть-семь до передовой. Вагоны шли без насыпи.
Каждый день под вечер у меня не оставалось ни одного снаряда. Ночью мы подгоняли «студебеккеры» прямо к вагонам, и часам к двум имели комплект. В «студебеккер»входит 25 снарядов, на два залпа машины. Снаряд весит сто килограммов, с ящиком – сто тридцать. За день каждая установка делала пять-шесть залпов. Могли и больше, боеприпасы сдерживали.
До начала нового дня поспишь час-полтора. И днем, между атаками, в окопе, упершись коленками в противоположную стенку. Раз коленки соскользнули, и я шлепнулся на дно окопа. Разведчики смеялись: «Командир заснул». Спать хотелось все время. У человека удивительная способность все выдерживать. У меня был шофер туркмен. Он как-то не спал трое суток.
– Как мы жили? Целый день на НП. Все открыто: ходу ни к нам, ни от нас. Грызем сухари. Поесть удавалось только часов в двенадцать ночи. Термоса были паршивые, еда чуть тепленькая. С тех пор я не люблю горячего. Мальчишкой я не любил первое, ел только второе. После войны я стал ценить первое, могу есть холодный борщ.
– Как по нужде? Туалет делается так: от траншеи сделан отводок с углублением. Яма с двумя шестами: на одном сидишь, а во второй упираешься спиной. Эта система описана в руководстве Гербановского «Инженерное оборудование артиллерийских позиций». Раз на Волховском фронте майор, мой приятель, Грузин, пошел в сортир. Тут налетели самолеты, по ним наши бьют шрапнелью. Прямо перед Грузиным упал шрапнельный стакан. Он выскочил, держа штаны руками: «На говне убьют!»
Вот так и жили…
Через несколько дней центр немецкого давления на нашем фронте сместился к Понырям. Они прошли там километров десять, уперлись во вторую полосу обороны. Нас сдвинули туда ненамного, чепуха – километров на пятнадцать. Никакого переполоха не было, но приходилось все время маневрировать.
На северной окраине Понырей мы оказались в переплете. Все три взвода управления и мои наблюдатели были вместе со мной впереди, и немцы отрезали нас. Такое со мной случалось и раньше, на Волховском. Ощущение не из приятных. Танков было много. Мы вшестером насчитали штук триста. Когда они прут на тебя и уже подходят близко, встает гусиная кожа, хотя и жара. Земля дрожит. Танки стреляют из пушек и пулеметов. И этот запах гари, когда они проходят над тобой…
Немцы – в чем их сильная сторона – ведут непрерывный огонь из танков, а пехота из автоматов. Это сильно действует. Хочется зарыться. Когда человек в окопе, а по брустверу все время щелкает, и пули свистят непрерывно, вылезать очень страшно. Потом и мы стали перенимать эту тактику. В сорок первом, сорок втором годах наша пехота часто не расходовала выделенные боеприпасы. А ведь можно даже стрелковым огнем подавить пехоту противника, массированным стрелковым огнем.
Танки прошли над нами. Я знал, что сидеть в окопе, ждать пехоту – пропадешь. Поднял своих, и мы пошли за немецкими танками, метрах в тридцати от них.
– Почему не попало от своих? Наша артиллерия била по танкам косоприцельным, по бортам. Нас видели и узнавали. Ведь даже цвет формы нашей и немецкой разный. У немцев цвет – фельдграу, видно издали. Кроме того, вся наша артиллерия сначала била по пехоте. Ее положили и долбили, чтобы не поднялась. Танки некоторое время не трогали.
А танкистам совсем было не до нас. Они смотрят только вперед и о пехоте не думают. Им бывает и без этого весьма грустно.
Немецкие танки прошли прямо, через насыпь железной дороги.
А мы за ней подались вправо. Вдоль железной дороги росли кусты, и мы по кустам – по канаве ушли в Поныри.
Комбриг думал, что мы пропали. Был в этом совершенно уверен.
Под Понырями мой дивизион придали 307-й стрелковой дивизии. Мы для нее ставили НЗО. Командовал дивизией генерал Еншин. Он ходил в пенсне, имел прекрасную выправку. Никогда не кричал, хотя у него был очень веский голос. Держался хорошо, даже и в драматические моменты: немцы подходили совсем близко – метров на полтораста.
Здесь же, под Понырями, четырнадцать танков вышли по балке на мой дивизион. Я успел выпустить по ним залп на нижнем пределе. Загорелось шесть танков. Остальные повернули назад, из балки выбрались вправо, а там стояли противотанковые батареи. Они их «скушали» в три минуты.
Одному танку, когда он вылезал на нас из балки, снаряд попал в брюхо. Дым, гарь, облако – из облака вылетела, крутясь, башня.
Упала на другую сторону балки. Мы смотрели потом: в брюхе дыра – пройти можно. От экипажа – ничего.
В танке, вроде, гореть нечему – груда железа. Но горит. Горит их иной раз до сотни в поле зрения. Сразу видно, где наш, где – немецкий. Наш дизель горит черным, немецкий, на бензине, – прозрачным.
Когда читаешь описания Курского сражения – у немцев сплошные «тигры» и «пантеры». Но там, в основном, были Т-3 и Т-4. Были отдельные танковые батальоны «тигров» в танковых дивизиях. «Тигра» видно сразу: прет, как сундук. «Тигры» – Т-6 и «пантеры» – Т-5 были, в общем-то, слабее нашей «тридцатьчетверки». Но у «тигра» была сильная пушка, переделанная из 88-миллиметровой зенитки.
Всю неделю немецкого наступления было очень тяжело. Авиация трепала жутко. Впрочем, артиллерия – еще хуже. Эквивалентные по весу снаряды сильнее.
Под Курском у нас впервые была преднамеренная оборона. Тут немцы зубы и сломали.
Но под Понырями нас потрепали здорово – и людей, и технику. У наших установок М-3112 дальность была малая – четыре тысячи триста метров, и нам приходилось держаться близко от передовой.
Поэтому в контрнаступлении мы участвовали совсем немножко.
21
Нас направили, как обычно, на ремонт. Мы стояли в Купавне, под Москвой. Нам добавляли машины, людей. Все пополнение с тихоокеанского флота, призыва 37-38 годов. Такие дуболомы!… У меня был солдат Алексеенко – бочку в пятьсот килограммов снимал с машины.
Народ на ремонте расслабился. Вызывает меня командир бригады. Поднимаюсь к нему на второй этаж, галерейка в частном доме. Стоят рядком три солдата внутренних войск. Таких, как у них, фонарей я никогда не видывал. Комбриг спрашивает:
– Видели? Это работа Ваших.
– Разрешите выяснить, – говорю я.
Ухожу. Вызываю Алексеенко:
– Твоя работа?
– Не, не я.
– Тебе ничего не будет, скажи, как было.
– Ну, пошел я в кино. Иду оттуда по мостику, а они навстречу. Ну, хотели меня побить. Я их по разу…
– А они?
– Они в речку попадали.
Прихожу к комбригу:
– Выяснил: так и так, обещал не наказывать.
– Ну, раз обещал, ничего не поделаешь…
Еду как– то на «оппель-капитане». Догоняю на шоссе своего ординарца еще с Волховского, Сашку Котова, Котяру. Идет вдвоем с писарем. Я остановился, приглашаю подвезти. В упор отказываются:
– Да нет, мы так дойдем…
– Садитесь!
Сели, в машине сразу дышать нечем, воняет эфиром. Спрашиваю:
– Как, хорошо выпили?
– Да мы не пили.
Они ходили к бабулям, которые работали на местном радиозаводе. Директор завода, чтобы не пили технический спирт, велел добавить в него эфиру.
Впрочем, чего только не приходилось пить. Под Варшавой, в Праге, мой начальник штаба Женька Шамзон добыл в каретной мастерской лак на этиловом спирте с грушевой эссенцией. Пьется, как сироп. Жили мы там в немецких закрытых палатках. После этого сиропа дух стоял в них – не продохнешь.
Моему Сане Котяре, Александру Ивановичу Котову, было тогда лет сорок. Он меня опекал. Когда я собирался что-нибудь сделать сам для себя, останавливал: «Стойте, не Ваше дело». Если куда иду, обвертит, осмотрит, обдернет.
– Поставьте ногу.
Ставлю сапог на табурет. Пройдется бархоткой.
– Теперь, капитуся, можно идти.
Он все умел. Нашел где-то машинку «Зингер», долго с ней возился, стал шить. Сшил мне фуражку. Козырек взял от какого-то картуза. Тут как раз ввели новую форму с погонами. Утром надеваю гимнастерку – вроде не моя. Он за ночь перешил по новой форме. Сшил погоны с подкладкой из брезента, гнутся – не ломаются.
22
Ремонтировались мы два месяца. Потом нас направили опять на Центральный фронт, под Лоев, севернее Киева. Было уже мокро, осень.
Впервые увидел собак – миноискателей. Очень любопытно. Немцы здесь все очень сильно заминировали. Собака идет, нюхает– нюхает и раз – села. Сапер точно перед ней находит мину. Собака чует даже фугас метра на полтора под землею.
Пока ждали переправы через Днепр, собирались на бревнах потрепаться. Раз сидим – разговариваем о певцах. Подходит командир нашей дивизии. Присел, решил что-то сказать: «А вот был певец – Харуза…» Мы чуть не лопнули. Передо мной сидел наш врач Славка Свешников. У него шея надулась, стала красной. А комдива мы так и прозвали «Харуза»
Он меня не любил. Приходит в дивизион:
– У Вас на огневых позициях безобразие.
– Разрешите, товарищ полковник, – почему?
– У Вас люди ходят без поясиев.
– Виноват, – что еще скажешь, – это я им разрешил, товарищ полковник.
Наша форма была неудобной: ремень, гимнастерка. Она пришла из царской армии. Форма должна быть спортивной, как у американцев.
Но и я был хорош фрукт, хорош был мерзавец. Я его почтительно поддевал. Только вылезу на совещании: «Разрешите, товарищ полковник, задать вопрос», – он покрывался красными пятнами. Ждал какой-нибудь шкоды.
Петр Иванович Вальченко, командир бригады, где я служил потом, перед каждым совещанием говорил мне:
– Сядешь со мной. Вопросы будешь задавать только с моего разрешения.
Добавлял:
– Не цепляйся к нему: он дурак.
23
Петр Иванович Вальченко умер лет пятнадцать назад. Хоронили его в Подмосковье, в военном городке Кантемировской дивизии, где перед отставкой он служил начальником артиллерии. Мы приехали на трех машинах: помпотех бригады на «москвиче», я – на «жигулях» и сзади – «волга» с дипломатическим номером. На ней – Юрка Мозеш, венгр, командир батареи в моем дивизионе.
Когда дипломатический номер подкатил к проходной – все переполошились. Не пускают. Доложили командиру дивизии. Тот скомандовал:
– Немедленно пропустить.
В расположении части за нами очень деликатно приглядывали. Выходим мы из зала – тут же капитан:
– Не желаете ли осмотреть музей боевой славы?
Отец Мозеша был одним из основателей венгерской компартии. Потом в Париже кто-то из венгерских партийных руководителей забыл в такси портфель с документами. Пришлось Мозешу-старшему в Венгрии ночевать на бульварах, а потом – перебраться с семьей к нам. Это было в 27-м году, а Юрке было шесть лет.
Здесь отец работал директором швейной фабрики. В 37-м его посадили, в 48-м выпустили на 101-й километр и тут же посадили опять до 54-го года.