Текст книги "Схватка со злом"
Автор книги: Игорь Бобров
Соавторы: Борис Блантер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
А соблазна и не было. У Марины даже не промелькнула мысль взять десять рублей с буфета. Оставшись одна, девочка постояла перед иконами, вглядываясь в сумрачных святых. Смеркалось, и озаренные лампадой святые смотрели на Марину неодобрительно и сурово. Девочке надоели постные, торжественные лики, а хозяева все не шли. Перламутровая рукоять бритвы тепло и весело отражала желтый огонек. Марина подошла к буфету. Дядя Вася скоблился, как он выражался, безопаской из тусклой коричневой пластмассы, а такой бритвы, нарядной, как чеченский кинжал, Марина никогда не держала в руках. И девочка раскрыла ее.
На блестящем лезвии выгравирован какой-то рисунок, и Марина шагнула в угол, чтобы при огоньке лампадки его рассмотреть. Красавец-олень, закинув на спину ветвистый куст рогов, высоко подымая точеные ноги, мчался по гладкой стали. Два волка, пригнув треугольные, лобастые головы, летели по его следам. Девочка невольно залюбовалась тонким рисунком.
Открылась дверь, и в комнату упало из коридора косое полотнище света. На пороге стояла Валина мама. Марина хотела положить бритву обратно, но вдруг ее обожгло: ведь она – воровка… Подумают – взяла… лучше вернуть потом, незаметно… И девочка судорожно сунула бритву в карман.
Повернув выключатель, Валина мама обвела взором комнату.
– Валентина! – негромко и строго позвала она, а когда появилась дочь, женщина театральным жестом вскинула руку.
– Я тебе говорила, – начала она, уставив тонкий белый палец в Марину, – кто раз преступил через божию заповедь, тот пропал. Девочка эта – настоящая воровка. Денег она не взяла – еще бы, десять рублей – невелика сумма. А вот бритву, которую можно выгодно продать, сперла. Выкладывай, поганка, вещь и убирайся вон. Вон! – визгливо крикнула женщина, топнув мягкой войлочной туфлей.
Ничего не могла ответить Марина. Швырнула бритву на стол и, давясь, чем-то соленым, натягивает пальтишко.
А Валина мама торопливо добивает ее:
– Не допущу, чтоб заблудшая овца портила стадо. Завтра же, Богданова, я буду у директора школы и позабочусь о том, чтобы тебя забрали в колонию для преступников. Там, там твое место, а не рядом с нормальными девочками…
Выбежав на улицу, Марина расплакалась. От сочувствия прохожих она укрылась в каком-то безлюдном дворе за ржавым железным гаражом. А когда наконец прибрела домой, глаза у девочки были сухими и красными, словно выплакала она все слезы. В школу Марина больше не ходила…
…Выслушав рассказ Ширяевой, Сергей Михайлович поморщился:
– Да, подловато, но…
– Но все-таки, – подхватила Ширяева, – вы еще думаете: дурную траву из поля – вон? Оно, разумеется, легче и вам, и мне. Нет, – твердо сказала она вставая, – Марина в колонию не поедет. И, если хотите, я лично за нее поручусь.
– Не горячитесь, дайте договорить. – Директор улыбнулся, и добрые лучики морщинок разбежались по его лицу. – Вверяюсь, Елена Гавриловна, вашему опыту и женскому сердцу. Пусть Богданова приходит, постараемся ее отстоять.
Попрощавшись, Ширяева и молодая учительница покинули кабинет.
Длинный школьный коридор пуст. Солнце горячими желтыми квадратами распласталось на полу, пахнет теплым, нагретым деревом. Елизавета Семеновна мягким девичьим движением берет лейтенанта милиции под руку.
– Какой ужас! Что же нам с Валентиной-то делать?
– Да, – отвлекается Ширяева от своих мыслей, – да, вы правы – Валя меня тоже беспокоит. Над ней придется нам вместе и подумать, и поработать. Но уладим сначала с Мариной… И, простите меня за прямой вопрос, какие у вас отношения с классом?
– Отношения? – рассмеялась девушка (начальство ее, видимо, стесняет, сейчас внутреннее напряжение исчезло, говорит она легко и просто). – Вроде бы ничего отношения. С мальчишками мне труднее, а с девочками – хорошо. Они меня даже домой провожают… А что, – спохватывается она, – думаете, нужно с ними побеседовать о Марине?
– Богданова должна забыть, что она воровка, а помочь ей забыть должны товарищи. – Елена Гавриловна понимает, что больше ничего объяснять не надо. Немного помолчала, словно подчеркнув паузой свою мысль, и продолжила: – А с кем дружила Богданова, кроме Вали?
Учительница тоже помедлила, выбирая слова:
– Есть у нас в классе очень принципиальная, очень чистая девочка. Вот с ней, с Люсей, по-моему, и дружила Марина до всей этой истории.
– Чудесно, – оживилась Ширяева. – Смогу я ее сегодня повидать?
– Разумеется, – Елизавета Семеновна смотрит на часы. – Через четыре минуты – звонок, первая смена кончает уроки. Вот, – останавливается она у распахнутой двери, – пустой класс, подождите здесь.
Девушка ушла. Ширяева оглядела маленькие черные парты. Ей стало грустно, как всякому человеку при встрече со своей давно пролетевшей юностью. Елена Гавриловна взяла мел, попробовала. Нет, не разучилась: почерк четкий, крупный, с правильным наклоном… «Педагогический», – усмехнулась она, стирая влажной тряпкой написанное.
Раскатился звонок, школу наполнили голоса и громкий топот. Ребята торопились домой. Ждать Ширяевой пришлось недолго. Девочка в коричневом форменном платье вошла в класс и неприязненно посмотрела на Елену Гавриловну круглыми, похожими на спелые вишни, глазами. «И чего от меня этой милиционерше надо? – думала Люся. – Что Марина еще натворила? Неужели ее в тюрьму?» Спелые вишни стали тревожными и сумрачными.
Ширяева следила за переменами в лице девочки. Перехватила ее неприязненный взгляд и негромко сказала:
– Ты, Люся, плохой товарищ. Ненадежный. На фронте тебя бы, например, в разведку не взяли.
– Я? – удивилась и обиделась девочка. Она никак не ожидала, что милиционерша заведет разговор о ней, о Люсе. – Почему? – Вопрос прозвучал холодно, почти по-взрослому.
– Бросаешь друзей в беде. Так настоящие люди не поступают, – продолжала наступление Елена Гавриловна. – Чем ты помогла Марине, когда та ошиблась?
– Она лгунья! – вспыхнула девочка. – Врет все: отец, герой, граница, а он…
– А он? – поторопила Ширяева внезапно умолкшую Люсю.
– А его… ну, нет. Понимаете?
– Понимаю. А у тебя есть отец? Есть. А если, представь себе на минутку, отца не было, ты бы хотела его найти? Хотела. А каким бы он тебе представлялся, твой отец, которого ты никогда еще не встречала?
Девочка не ответила. «Если бы моего папы… – торопливо и напряженно соображала она. – А у Марины вот – нет… А Марина хотела… И вот думала о нем, думала и придумала себе папу…»
– Марина придумала себе отца – храброго, щедрого, справедливого, такого, каким и должен быть отец, – подытожила Люсины мысли Ширяева.
– А зачем она взяла перчатки у Даши? – уже сама перед собой оправдывалась девочка.
– Вы ведь ее считали воровкой. А Марина обиделась, озлобилась на всех. Ясно?
– Так что ж она, по-вашему, хорошо поступила, хорошо, да?
– Нет, Люся, плохо. Очень плохо. Но ей нужно теперь помочь. Как человеку, который упал и расшибся. И если б она была моим другом, я бы ей помогла.
– А бритва? – спросила Люся шепотом, видно, она и сама не очень в это верила.
– Марина приходила к тебе домой? – ответила вопросом на вопрос Елена Гавриловна. – Много раз. И ничего у вас не пропадало. Я, работник милиции, ручаюсь, что не брала она бритву… Подумай обо всем сама, девочка, – тепло закончила Ширяева, – ты уже не маленькая, разберешься.
Люся кивнула головой. Они вышли вместе, и ребята второй смены, пробегая по коридору, удивленно на них поглядывали…
Сегодня Марина не провожала братишку в детсад. Сегодня мама выходная, и Алешка остался дома. Марина шагает по улице одна, февральский ветер путается в полах пальто, обжигает щеки, но девочке все равно хочется, чтобы путь ее был длинным, долгим, чтобы улица никогда не кончалась. Она идет в школу, идет медленно, так медленно, как только может.
Что-то переменилось за последние дни в жизни Марины. А что – она сама толком не умеет понять. Будто все люди вокруг стали добрыми. Соседи начали с ней ласково разговаривать и оставлять на кухне, как прежде, кастрюли с супом и молоком, а мама больше не запирает от нее денег (Марина не знает, что каждый вечер Глафира Аркадьевна их тщательно пересчитывает) и даже в школе вспомнили о Марине.
Заходила Елизавета Семеновна, советовала, как побыстрее догнать товарищей. Словно Марина просто так заболела и отстала от ребят. А Елена Гавриловна раз встретила ее и тоже долго разговаривала. И все про школу, про уроки, а о колонии и не вспомнила…
Марина идет медленно, стиснув покрасневшими от ветра и мороза пальцами ручку потертого дерматинового портфельчика.
Но как там ни замедляй шаги, как ни старайся, дорога до школы не так уж велика. Марина открыла знакомую коричневую дверь – звонок рассыпался металлическими горошинами по всем трем этажам. Значит, правильно подгадала, не раньше, не позже, а точно к началу, чтобы торопливо пробежать через класс к пустой последней парте, чтобы ни с кем не здороваться, чтобы никто не пялил на нее глаза. Девочка повесила пальто на «свой» крючок – желтый, слегка отогнутый вправо – и затопала по лестнице и пустым коридорам.
Как пловец в холодную воду, рывком шагнула Марина в веселый и шумный гомон ребячьих голосов. И все стихло. Сжав губы, глядя прямо перед собой, девочка шла между партами и жалела, что послушалась маму и Елену Гавриловну. Но Люся неожиданно встала.
– Садись, пожалуйста, ко мне, Маринка!.. – голос у нее сорвался и она добавила тихо-тихо: – Как раньше…
Ее слова отдались не в ушах, а в сердце Марины. Она споткнулась на гладком полу, но никто не засмеялся. Марина села рядом с подругой, руки стали неловкими, деревянными, и она никак не могла уложить цеплявшийся за парту портфель. Люся ей помогла. На Валю обе девочки и не взглянули, но зато на нее смотрели другие, и Валентина ссутулилась, стараясь занимать как можно меньше места. Марина не знает, что Валин поступок обсуждался на пионерском сборе…
– Здравствуйте, ребята! – сказала войдя Елизавета Семеновна. А когда школьники уселись, громыхнув крышками парт, заметила без всякого удивления: – Богданова здесь? Вот и хорошо.
Урок начался обычно: Елизавета Семеновна раскрыла классный журнал и повела карандашом по списку фамилий, раздумывая, кого вызвать к доске.
…Погожим июльским днем Елена Гавриловна встретила Марину на улице. Девочка сильно подросла за последние месяцы, и ее девичьему телу уже тесновато в застиранном ситцевом платьице.
– Как дела, Маринка? – ласково спросила Ширяева.
– Хорошо, тетя Лена. Я в седьмой класс перешла.
– Молодцом. А мама, Алеша?
– Все в порядке. Только мама обижается – совсем вы нас позабыли. И не зайдете теперь.
Марина не глядит больше исподлобья, у нее открытый, веселый взгляд человека, у которого спокойно на душе. А нежная улыбка словно освещает ее скуластое лицо изнутри.
– Спасибо, Маринка. Выберу время – зайду.
Убегает по каким-то своим неотложным девчачьим делам Марина, и Елена Гавриловна провожает ее глазами…
Отпетый
Странная милиционерша
Обстоятельства заставляют Витьку самого идти в детскую комнату Ленинского РОМа. Ничего приятного это, конечно, не сулит. Но еще хуже быть в состоянии противной неопределенности, когда угроза уже нависла, но откуда и как она свалится – точно не знаешь. Витька отбрасывает последние сомнения, толкает дверь и… мнется озадаченный: у шкафа с книгами стоит совсем незнакомая высокая женщина в спортивном свитере. Она уже обернулась и молча, с интересом разглядывает Витьку серыми, чуть прищуренными глазами. Удирать поздно, надо что-то говорить этой, новой…
– Я Звонарев!.. – для начала и не без гордости заявляет он, выпятив вперед грязный башмак.
– Да ну? – очень удивлена женщина. – Неужели сам Звонарев?
– Тот самый, из колонии… – подтверждает с достоинством Витька и для большей убедительности утирает нос рукавом. – Слыхали уже, наверно?
– Нет, – виновато признается новая, – пока не слыхала. Познакомимся давай. Фамилия моя Иванова, Ниной Константиновной зовут. А тебя?
– Витькой. А еще… еще Отпетым зовут.
– Это почему? Ты петь умел, а потом голос пропал, так что ли? – серьезно высказывает она догадку.
«И зачем только дурачит меня, будто маленький!» – думает Витька и подозрительно, пристально наблюдает за лицом той, которая назвалась Ниной Константиновной. Да нет, не похоже. Милиционерша, кажется, и вправду не понимает что к чему. Ему становится смешно. Он даже фыркает, но сдерживает себя и начинает притворно кашлять. Вот чудачка, побольше бы таких! «Этой мозги быстро заправить можно…» – продолжает рассуждать Витька, и в голове его зарождается заманчивый план обороны своей личной свободы.
Отпетому чуть больше четырнадцати. Мальчишка невысок ростом, курнос, веснушчат. Густой ежик волос выбивается у шеи за воротник – с парикмахерами вражда давняя.
Теперь Витька меняет тактику. Без напоминаний стаскивает он шапку, вытирает ноги, скромно присаживается на уголок старого, рыхлого диванчика. И соображает, с чего лучше начать беседу. Когда врешь, важно не прятать глаза – тогда почему-то верят. Это нетрудно. Раз плюнуть – два растереть, – по излюбленному выражению Кольки Дрозда, его друга. Голосу своему Витька придает мягкие нотки неподдельного огорчения.
– Школу я бросил… – признается он.
Странно, только сообщение это не производит на милиционершу особого впечатления.
– Больше учиться не хочешь, да? – спокойно справляется она, словно речь идет о какой-нибудь недоеденной тарелке супа.
– Я… хочу… – Витьку не проведешь, он знает, как отвечать на такие вопросы, и прикидывается даже обиженным. – Чем я других хуже, рыжий, что ли?
– Да нет, с виду вроде бы не рыжий, – соглашается женщина. – А если и есть, то самая малость, почти незаметно…
Отпетый несколько смущен – разговор получается как-то не по правилам. Витька приготовился к тому, что милиционерша (это уж как водится) отругает его, будет стыдить. Он же ее выслушает, ну, конечно, согласится – и сам, мол, осознал! А после подпустит тумана, – тут его не надо учить. И пускай бы тогда новая попробовала расхлебать – кто прав, кто виноват. Прежняя вот два года с ним билась, покуда не раскусила.
Но Нина Константиновна… эта будто и не в детской комнате служит! Копается себе в шкафу, в книжной скучище, и ясно – браниться вовсе не намерена. Немного погодя, она все же спрашивает:
– Почему же ты школу бросил?
Витька оживляется:
– Да так как-то… Ну, в общем, ребята дразнились, обзывали по-всякому. Придирались еще. Двоек наставили, целых семь в четверти. Все равно бы выгнали, если уж решили. Ну я и бросил…
– Так-так… Бывает… – замечает милиционерша, откладывая несколько книг с дряблыми обложками и без корешков в сторону. – Эти переплести бы нужно, верно?
Опять Витьку охватывает подозрение. «Опоздал я, – думает он. – Прекрасно она про меня все знает и просто говорить не желает. Может, и бумажки уже заготовила, чтобы обратно в колонию – ту-ту!..» Отпетый собирается прекратить бесполезную игру, но его удерживает вопрос.
– А ты какую школу бросил? – интересуется новая.
– Н-нашу, какую же еще… – удивлен он.
– У нас в районе их много. Ты мне номер скажи.
Если капнули, зачем бы ей спрашивать?
– Сто восьмую…
– Так-так… Вот и хорошо!..
Витька еще не уловил, к чему относится это «хорошо». А Нина Константиновна закрывает, наконец, свой шкаф, подсаживается рядом и продолжает:
– Хорошо, что ты сам пришел. Значит, вправду учиться хочешь. И школа нужна тебе, так ведь?
– Ага… – охотно кивает головой Витька.
«Как же, – веселеет он, – нужна. Как попу гармонь!»
Теперь Отпетый уверен: милиционерше, действительно, ничего о нем неизвестно. Повезло ему с этой новой, даже врать-то особенно не потребовалось. Нет, она определенно чудачка! Ладно, пускай устраивает его в школу. В старую он, извините, вернуться не может, а в другую – пожалуйста, с большим удовольствием! Интересно только, какой дурак-директор его примет? Одним словом, давай-валяй, все равно дело дохлое.
Они говорят еще полчаса.
Витька опасается, что новая начнет расспрашивать о доме, об отце. Чего доброго заявится еще в гости на манер той, прежней. Но милиционерша не любопытна. Она только приглашает его заходить почаще в детскую комнату, обещает познакомить с какими-то хорошими ребятами. Маменькины сыночки, отличники всякие, не иначе. Очень они ему нужны. Раз плюнуть, два растереть! И помимо своей воли Витька даже поморщился презрительно.
А напоследок чудачка и вовсе откалывает номер: просит его, Звонарева, участвовать в каком-то дежурстве. В каком и зачем – этого он толком так и не понял, но согласился.
– Я буду ждать, – улыбается Нина Константиновна. – Ну, до свиданья.
Отпетый тихо прикрывает за собой милицейскую дверь. Оглядывается – коридор пуст. Не удерживается, приседает на одной ноге, размашисто шаркает другой.
– Наше вам с кисточкой!.. – торжественно, хотя вполголоса, произносит он, сотворяя при этом ехидную рожу.
Вот обхохочется Колька Дрозд, когда узнает…
Дома
Домой Витьку вообще никогда не тянет, а сегодня и подавно. У отца получка. Опять завалится пьяный и станет драться. Не впервой, конечно, только приятного-то мало. Сколько ни плюй и как ни растирай, все равно больно. А если запоздать, то есть надежда, что отец уже будет дрыхнуть.
Но на улице холодно. Вдобавок и Колька куда-то пропал, а одному скучно. И Витька идет домой.
Своего ключа от квартиры нет. Замок он отпирает расплющенным гвоздем – большое удобство, спасибо Дрозду, что научил. В прихожей по старой привычке задерживается. Слушает. В их комнате шумно.
«Стакан п-подай, говорю! Оглохла, что ль! Ст-такан, говорю!..»
Голос грубый и неверный – вязнет в хмелю. Это отец. Так и есть – с приятелями не добрал, а теперь уж не успокоится, пока не налижется в доску. У мамы голос слабый, просящий и чуть вздрагивающий:
«Захарушка, хватит, ну куда тебе? Приляг, отдохни лучше, я тебе чайку…»
«Стакан, н-ну!..»
Дальше отцу перечить нельзя. Становится тихо, только глухо звякает стекло. Витька не видит, как тот пьет, но он ясно представляет все, что делается сейчас в комнате. Еще бы – вот уже сколько лет одно и то же, даже слова и те почти не меняются, будто их заучили однажды и навсегда.
«Пап, а пап, а ты мне гостинца принес, а? Дай, пап!..»
Это клянчит Верка, сестренка. Умеет подлизаться. Ей вторит и младший брат Степка: «И мне, папка, и мне дай!..»
Отец что-то бурчит невнятно, но ласково. Этих он любит, приносит им обычно или печенье или по шоколадке. Наверно, и сегодня не забыл, потому что они быстро заткнулись. Разбежались по углам и жуют, не иначе. Витьку охватывает зависть и к худенькой Верке, и к пузатому попрошайке Степке. Его, Отпетого, отец не любит, а только колотит. Ну и пусть! Он сам обойдется, без подачек.
О деньгах мать заикается робко, без надежды:
«Осталось хоть сколько… или все? На жизнь ведь прошу, Захарушка, не себе ведь – им. Дай, если осталось…»
Отец пропился вчистую. Приберег на завтра червонца три и крышка. Потому и стервенеет:
«Д-дай, говоришь? А это… это видела? Мои деньги, кровные, х-хошь пропью, х-хошь сожгу! Наплодила свору – сама и корми. Н-ну, что уставилась?»
Мать всхлипывает сухо, точно поперхнулась. Плачет она почему-то уже давно без слез.
«Твои же дети-то, Захарушка, твои они. Пожалей их. Обтрепались вконец, обголодались… в рот друг дружке заглядывают. Доколь же можно, Захарушка! Все, как люди, а мы… Ох, удавиться мне, что ль…»
«Молчи, говорю, а то враз!.. Н-ну?..»
Витьке становится жалко маму. Снова тихо, снова звякает стекло. Сейчас отец выпьет и ненадолго подобреет. Надо входить…
Комната, полученная от завода в новом доме, довольно просторная, с двумя окнами. Мебель в ней старая, обшарпанная и скрипучая. Буфет, стол с клеенкой, шаткие стулья и одна высоко взбитая кровать (дети спят на полу). Это все, что сохранилось от молодости, от недолгого и смутного, как давно позабытый сон, счастья Захара Звонарева с женой Марией – когда-то веселой, а теперь высушенной до дна, придавленной накрепко шальной мужниной жизнью. Счастье! Если и помнят его здесь, так только вещи. После свадьбы вот на этой самой кровати думали они ночами, обнявшись, Захар и Мария, как назовут первого своего сына. Витька этого знать не может…
Отец еще морщится от водки, передергивает плечами. Мама гладит подушку и смотрит не моргая, будто она в кино, в стену. Степка с Веркой уже улеглись на тюфяке, за буфетом.
Отец трудно поднимает голову:
– А… Заявился, п-паскудник! Где бро…бродяжничал? – Но тут же забыв про вопрос, он ватной от хмеля рукой подталкивает недопитый стакан. – Н-на!.. Разрешаю, говорю… Н-ну?..
Что ж, Витька не прочь, ему не привыкать. Правда, сама по себе водка невкусная, даже противная. Но зато потом в животе заворочается приятное тепло и нахлынет откуда-то легкая, отчаянная смелость. И тогда, кажется, что все хорошо и нет в мире ничего плохого – ни школ, ни колоний, ни милиций…
Подражая отцу, Витька смаху выпивает два больших глотка и крякает. Мама почему-то уходит на кухню.
– И катись к… к черту! – кричит ей вслед отец и вдруг поникает, бормочет бессвязно и жалобно: – Загубили… один буду, один… Все сволочи… Один под забором…
Витька не умеет утешать:
– Ну брось же. Ну ладно тебе…
Обычная его настороженность, холодная и недобрая, тает. Под языком у горла становится сладковато. Какая-то слепая сила, всколыхнувшись, тянет Витьку сейчас прижаться к отцу, рассказать ему про себя все-все, чтоб он понял… Но внезапный порыв сразу тухнет. Тот, очнувшись и стряхнув пьяную свою слабость, обводит медленным мутным взором стакан, бутылку, застывает на Витьке – снова чужой и опасный:
– А, ты… – К отцу опять подступает злоба. – Где бро… бродяжничал?..
– Так… гулял…
– По карманам гу… гулял? У-ух, паскудник! Сидел бы в колонии, гнил бы… Письма какие слал, н-ну? Спаси, па-папочка, помоги… Кто вызволил? Кто, говорю?..
– Ну, ты…
Витька жалеет, что пришел домой. Лучше бы на трамвае туда-сюда поездить или на лестнице переждать. Холода, дурак, испугался. Теперь-то трепка обеспечена, ясно. Нужно хоть постараться смолчать, тогда он стукнет пару-тройку разков и отстанет. А если не вытерпеть – дело дохлое, распалится и так приварит…
Отец, шатаясь, поднимается – плохой признак.
– Я вызволил! Думаешь, за те… тебя вступился? На, в-видел! Не сын ты мне… у-у, пакость! Степка мне сын… он мне сын, а ты хоть подохни – тьфу! – Он бьет кулаком по столу, напрягается и багровеет. – А фамилие свое з-звонаревское позорить не дам! Не допущу, чтобы мне разные там эти… указывали мне… в рабочую душу лезли. Если чего такого сызнова коснется… ежели милиции и прочего такого – пришибу враз! Сам пришибу, говорю, слышишь? У-у, отпетая морда!..
Обида за себя дурманит голову, выдавливает на Витькины глаза слезы. Сейчас он ненавидит отца. Увернувшись от затрещины, он отбегает в угол и бросает, задыхаясь:
– А ты… ты – отпитая морда!..
Дальше все идет, как обычно. Витька съеживается в комок, прикрывает коленями лицо, локтями бока, а ладонями – уши. Удары он не считает и боли почти не чувствует – это будет после. Как бы издалека доносятся до него короткие отцовские ругательства. В просвете между коленками, совсем близко от себя он замечает Степку – тот высунулся из-за шкафа и корчит довольные рожицы. Маленький, а зловредный. Ничего, завтра Витька ему покажет…
Потом наступает долгая и какая-то звенящая тишина. Можно, пожалуй, немного разогнуться. Отец уже у стола. Он выпивает полстакана водки, словно на ощупь бредет к кровати и валится вмертвую. Как есть – в запачканных снизу брюках, в башмаках. Теперь на нем хоть пляши – и не чухнется.
Мама молча приносит Витьке тарелку холодной картошки и снова уходит на кухню – наверное, стирать. Вскоре он уже лежит на своей подстилке, накрывшись старым отцовским пальто, и даже похрапывает.
Но Витька не спит. Выждав минут десять, он встает и прислушивается. Да, Верка со Степкой дрыхнут. Только б мама не застукала… Он подкрадывается к отцу и ощупывает маленький кармашек у ремня. Есть, оставил на опохмелку. Витька ловко вынимает тугой комочек денег. Одну бумажку, ту что побольше, зажимает в кулаке, две другие засовывает обратно. И снова он под старым пальто на своей подстилке.
Под лопаткой колет, побаливает шея. И все равно хорошо, потому что теперь до самого утра будет тихо и спокойно. А дальше тоже не страшно. Мама уж обязательно разбудит Витьку в школу, и он смоется из дома раньше, чем отец продерет глаза. Вот вечером… Но стоит ли о нем думать, если впереди целый день, который они с Колькой Дроздом проведут вместе и весело…
На полпути ко сну Витьке кажется, что мама гладит его голову теплыми руками и что-то ласково шепчет. Вправду или нет – он так и не может разобрать, только это очень приятно…
На свободе
Школьную сумку Витька прячет во дворе за сараем и двигается к скверику, прозванному непонятно, но звучно – Цурюпой. Там он встречает Дрозда. Сперва они идут просто так – никуда. Колька, озираясь, доверительно сообщает новости: какой-то Женька Кот «подзалетел» на деле и его посадили, зато Федька Хват, наоборот, «выскочил» и уже вернулся в город. Ни того ни другого Витька не видел и знает о их воровской жизни, отчаянной и вольной, только со слов Дрозда. Он слушает с интересом и завидует Кольке, который на четыре года старше, лично знаком с Котом и Хватом и, судя по намекам, даже в чем-то им помогал.
Сквозь проношенные подметки проникает щекотливый снежный холодок. Витька молчит и подгадывает удобный момент – он также имеет, чем козырнуть. Но вот Дрозд останавливается в раздумье:
– Куда рванем? Может, в кино махнем, а? Раз плюнуть…
Обычно это завершается плохо – контролерши стали злыми и внимательными. Да и сам Колька вносит свое предложение как-то неуверенно, кисло. Пора!
– Тоже обрадовал – махнем! У меня угол есть… – говорит Витька самым безразличным тоном. – Вчера сработал. Культурно. Завалился в трамвай, гляжу – тетка…
«Угол» означает четвертак, а еще проще – двадцать пять рублей. Как никак – деньги! Витька собирается удивить дружка длинной, заготовленной еще с вечера историей о дерзкой краже «угла» в трамвае, но Колька, дважды поддакнув для приличия, перебивает его:
– Раз плюнуть… Тогда порядок. Выпивон сварганим, законно?
Витька соглашается, он вообще не спорит с Дроздом. Вскоре они сидят на чердаке соседнего дома. Здесь пыльно, уютно и не очень холодно. За балкой Колька находит припрятанный на такой случай стакан, который прошлым летом был украден ими у зазевавшейся газировщицы.
– Готовь закусь, – командует он и наливает водку из маленькой бутылки, предварительно отмерив на ней половину пальцем. – На, валяй!..
Разломанный батон и немного колбасы Витька кладет в собственную шапку. Лицо у Отпетого деловое, сосредоточенное, и только в глазах светится гордость – сегодня ведь он угощает Дрозда! Теперь важно не поморщиться. Витька пьет одним духом и, запрокинув голову, даже постукивает стаканом о зубы, доказывая тем самым, что тот пуст.
– Во пошла! – сообщает он и хватает кусок колбасы, чтобы скорей приглушить горький, застрявший в горле привкус.
Чердачные столбы и балки начинают весело покачиваться. Витька хочет подольше сохранить ощущение этого приятного, легкого кружения и закуривает. Тихо, только изредка хлопает под ветром оконная рама. Вот так, рядом с другом, он готов сидеть здесь сколько угодно.
– Опять в колонию заметут? – спрашивает Колька, дожевывая батон. – Там не погуляешь, законно! Ништо, я тебе передачку пришлю, раз плюнуть…
– Забожись?
– Гад буду, пришлю!..
«Вот это дружок, не бросит!» – с благодарностью думает Витька. Законно! Он и сам всегда выручит Дрозда, если понадобится. Расшибется, но поможет. А насчет колонии Колька поспешил – туда он теперь вовсе и не собирается возвращаться.
– Тоже обрадовал – заметут! Хватит, рыжий я, что ли? – хитро подмигивает Витька и складывает из трех пальцев известную комбинацию. – А это видел?
Отпетый останавливает глаза на высоко поднятом, узком окошке, – оно хотя и без решетки, но очень смахивает на то, которое было в «дисциплинарке»…
В колонию Витька попал год назад за мелкие кражи и находился в ней всего два месяца. Воспоминания об этом времени не радуют. Житуха, собственно, ничего, сносная. Кормят дай бог, по праздникам даже кино крутят. И все бы хорошо, если бы не строгость. Неимоверная. Покурить и не мечтай – дохлое дело. С утра пожрал – работай, опять пожрал – учись. И так весь день словно на ошейнике водят. А чуть провинился – пожалуйте в «дисциплинарочку». Затосковал Отпетый о прежней свободе, чуть бежать не решился. А тут один воришка (вот уж все порядки знал как свои пять) посоветовал ему отца упросить. Несовершеннолетних, сказал он, родители могут взять до срока, вроде бы на поруки. Тогда-то и стал Витька посылать домой жалобные письма.
Ответа не было. Он начал уже терять последнюю надежду, как вдруг за ним приехал отец – трезвый, бритый и, что совсем непонятно, не очень злой. На обратном пути даже угостил пирожками с мясом, а сам выпил в буфете несколько кружек пива и распетушился: Захару Звонареву, дескать, чужая помощь не к лицу, у него как-нибудь силенки хватит собственного сына и прокормить и воспитать.
Дальше все пошло по-старому. Быстро промелькнуло лето, которое Витька любит за то, что на дворе тепло, школы закрыты и дома можно почти не появляться. Хорошо погуляли они с Колькой. Осенью же прежняя милиционерша притащила и посадила его в класс. Опять в шестой. Потом двойки, прогулы. Дважды застукали на кражах. Вот Дрозду в этом почему-то везет – всегда удается улизнуть. Короче, туда-сюда, а у него, Отпетого, дело снова запахло колонией…
На карниз чердачного окна вспархивает озябший воробей и, попрыгав немного, улетает. Колька с пренебрежением старшего отводит Витькину руку, усмехается:
– Ты мне фигу не кажи. Иди в детскую и там попробуй. Что, слабо?
– Тоже испугал! Вчера в детскую ходил. Сам, добровольно. Чтобы первым, а то отец бы мне таких навешал – не жить… Ну, в общем, соображаешь… – Витька обстоятельно закуривает новую папироску, смачно сплевывает. Говорит он не спеша и нарочито равнодушно: – Топаю, значит, я в детскую и кумекаю: что бы загнуть? От рубашки соседской… ну, помнишь, которую с веревки стибрили, отбрехаться еще можно. А эта… ну, толстая, из школы… она-то про все накапала, верняк! Домоуправша тоже. Ну, думаю, крышка. Так, в общем, и заявляю – берите в свою колонию, плевать! Только втихаря и чтобы без разной там трепологии… Законно? Ну, заваливаюсь…
Дрозд заинтересован визитом дружка в детскую комнату, но старается этого не показать.
– Здесь она тебя и прищучила, железно?
– Как бы не так! – не выдержав своего безразличного тона, кричит Витька и снова перед носом Кольки возникает та же комбинация пальцев. – Гляжу, а там новая милиционерша торчит…
