Текст книги "Схватка со злом"
Автор книги: Игорь Бобров
Соавторы: Борис Блантер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Галин поднялся и, опустив голову, направился к выходу. Он шел медленно, ожидая сначала, что кто-нибудь осадит Тимофея, попросит его, председателя, вернуться. У порога он несколько замялся. «Повиниться бы мне перед товарищами, – мелькнула мысль. – Вот если сейчас окликнут, так прямо и начну: сам в петлю влез, помогите, мол, выбраться…» Но все молчали. А когда за Галиным захлопнулась дверь, парторг сказал:
– Кажись, проняло. Это ему на пользу.
Коммунистов задело за живое. Они выступали горячо, резко, без обиняков. Многие, верно, припомнили сейчас того, прежнего Александра Галина, посматривая на пустой председательский стол.
Незаметно подступила полночь. О печке забыли, она погасла. Возбужденные колхозники много курили махорку или крепкий самосад, и в комнате плавал сизый слоистый дым. Перед тем как закрыть собрание, парторг сказал:
– Значит, на том и порешили: каждого любителя лишней рюмки в ежовые рукавицы возьмем. Они в семьи разлад несут, колхозу помеха, да в придачу молодых ребят на свою дорожку сманивают. С такими мы драться должны. Этим, товарищи, их же самих спасать будем.
– И всяк по-своему тонет, – вставил Борисов. – Одного под локоток поддержишь, он и выплывет. А другого за волосы, грубо, изо всех сил тащить надо, чтобы из беды выручить. Так вот и здесь.
– Самогонщики – статья особая, – закончил Ветленский. – Всех, на кого подозрение есть, под контроль поставим. Тогда-то они, голубчики, от нашего участкового не упрячутся. Организовать это, полагаю, поручим Тимофею Галину. Он старший бригадмилец на селе, пускай и от нас будет старшим. Вот, собственно, и все. Теперь, товарищи, от слов – к делу!
Моргунковы жили на самом краю села. Аграфену, сухопарую и сутулую женщину с плутоватым, скользящим взглядом и головой, чуть склоненной на бок, будто она всегда к чему-то прислушивается, в деревне недолюбливали. В свои пятьдесят с лишним лет она сохранила крепкое здоровье, хотя при случае обязательно начинала охать да причитать, что «износилась вконец, косточки ломит и пора-де ей в землицу-матушку собираться». В колхозе Аграфена не работала, но за собственным хозяйством – огородом, коровой, поросятами и курами – следила ревностно.
Дочь Аграфены – Ксения слыла в свое время завидной невестой: крылатого разлета брови ее, под которыми дерзко поблескивали большие зеленые глаза, и тугая рыжевато-русая коса не давали покоя здешним парням. Выбор же Ксении пал на фронтовика из соседнего села кузнеца Ивана Дремова. Поженились они сразу после войны, но личная жизнь их не получилась. Вскоре начались скандалы и распри. То ли Аграфена встряла между молодыми, то ли не сошлись они характерами, но Дремов покинул дом Моргунковых, оставив Ксении сына Володьку.
Участковый знал Дремова как мужика сдержанного, честного и работящего. Встретив однажды его в кузнице, Борисов деликатно попробовал выяснить причину семейного разлада. От прямого ответа тот уклонился, только, махнув рукой, грустно сказал: «Эх, Иван Васильевич!.. В чужой монастырь со своим уставом не суйся». Слова эти насторожили участкового, и он решил повнимательнее приглядеться к Моргунковым.
По селу ходили смутные слухи, что Аграфена, дескать, гонит самогонку, но хитро – сбывает ее в других деревнях. А помогает ей в этом деле новый полюбовник Ксении, которая после развода и вправду была не прочь мужика к себе привадить. Толкам всяким Борисов доверить не привык, и все же один случай заставил его призадуматься.
Уже смеркалось, когда, проходя мимо избы Моргуновых, участковый услышал тихие всхлипывания. Он отворил калитку. Прижавшись к плетню, плакал мальчик в распахнутой шубенке, накинутой прямо на рубашку. Стараясь сдержать слезы, он растирал их кулачком по мокрому лицу. Борисов узнал сына Ксении двенадцатилетнего Володьку. Странно было застать в таком виде мальчугана, который всегда отличался бойким и веселым нравом. Участковый наклонился, спросил ласково:
– Кто же это тебя обидел?
– Никто… – процедил сквозь зубы Володька, еще плотнее прильнув к плетню. Из гордости он перестал хныкать и только усиленно сопел носом.
– Вот тебе раз! – Борисов погладил мальчика по голове. – Такой герой, а глаза на мокром месте.
– И пусть на мокром!.. – Володька отстранился. – А чего он дерется?
– Да кто «он»?
И тут прорвалась Володькина свежая обида.
– Дядька Петр, вот кто!.. Сперва его бабка водкой напоит, потом они про деньги ругаются. А потом… потом он на мне зло срывает…
– Да ты расскажи все по порядку, – попросил Борисов, – и застегнись, простынешь ведь.
Но мальчик упрямо замолчал, словно понял, что выпалил в сердцах лишнее. Аграфена, откинув занавеску, увидела участкового. Поспешно выскочила она во двор, засеменила к внуку, на ходу приговаривая:
– Ах ты господи, вот беда с ним, с пострелом. Чуть загляделся – и след простыл. Осерчал на бабу, что пирожка не дала? Не серчай, милый, ступай в избу, дам тебе пирожка… – Заслонив Володьку, она даже пожаловалась Борисову: – Хлопотно с ними, с детишками-то, Иван Васильевич. Все капризы да прихоти, все на них никак не угодишь. Послал господь наказание за грехи наши…
– Да, хлопотно… – неопределенно повторил участковый.
Дверь за Аграфеной и Володькой закрылась. До Борисова донеслись неразборчивые голоса, среди которых выделялся один мужской – грубоватый и явно хмельной. «Сгинь, лисья душа, крапива старая… – слышалось из сенцов. – Раскудахталась, чтоб к тебе лихоманка прилипла… Да плюнь ты, Ксюша, на хлюпика своего, сам заткнется…». Дальше все стихло.
Участковому стало противно, будто он ненароком оступился и влез по колено в гнилое болото. Ну и семейка! Ксения с полюбовником тешится, совсем про сынишку забыла. Другая-то баба постыдилась бы людям в глаза смотреть, а этой хоть бы что, знай живет в полное свое удовольствие. Аграфена смирнехонькой, несчастной такой прикидывается, а сама – вот уж верно лисья душа – везде тихой сапой выгоду ищет. Неспроста от них Иван Дремов сбежал, не вытерпел. Мальчонку только жалко…
Тут Борисову вспомнились Володькины слова о каком-то «дядьке Петре». Мужской голос в избе Моргунковых показался очень знакомым. «Зуйков! – мелькнула догадка и сразу переросла в уверенность. – Ну точно, он! Вот где объявился, старый приятель».
Иван Васильевич был озадачен. Аграфена себе на уме, всему селу известно – у нее среди зимы снега не выпросишь. Какой корысти ради угощает она водкой Петра? И потом из-за каких это денег они ругаются, чего не поделили? «Странно», – подумал участковый и направился к дому с надписью «Сельпо».
В маленькой квадратной комнатке держался сложный смешанный запах резины, кожи, продуктов и тканей. Непонятно, каким чудом умещались здесь на узких прилавках и полках кульки с крупами и обувь, консервные банки и различная одежда (верхняя и нижняя), пуговицы и мыло, папиросы и патефоны. Весь этот пестрый ансамбль венчал подвешенный на гвоздях велосипед.
Посетителей в магазине не было. Тучный и всегда словно заспанный продавец (он же заведующий) собирался уже сворачивать торговлю. В ответ на вопрос участкового, покупают ли Моргунковы сорокаградусные бутылочки и если да, то сколь часто, он сначала открыл от удивления рот, а потом расхохотался.
– Уморил, Иван Васильевич… Ха-ха-ха… – звенело в ушах Борисова. – Аграфена-то?.. Водочку-то? Ха-ха-ха… Она третьего дня пару наперстков покупала, так, ей-ей, не вру, битый час вокруг них вертелась. Полтинник, мол, цена для нее разорительная. Водочку!.. По ней, по мамочке, другие ударяют. Вот председатель, к примеру, – тот да! А ты – Аграфена!.. Ха-ха-ха… Уф, сил моих нет, уморил…
Продавец-заведующий долго еще не мог успокоиться. Борисов попросил его забыть этот разговор и вышел на улицу. Ему было не до смеха.
Нет дыма без огня. Значит, не зря бродит по селу слушок, что Аграфена с полюбовником Ксении промышляют самогонкой. Тогда понятно, какие рубли они делят. А возле Петра, будь он неладен, Михаил Ремнев крутится. Неужто успели они и паренька в свой омут затянуть? Да, на путаный клубок наткнулся участковый.
После партактива участковый и Тимофей Галин встречались чуть ли не каждый день. Борисов поделился со старшим бригадмильцем своими подозрениями на Петра и семью Моргунковых. Ветфельдшер по должности, Тимофей частенько сталкивался с Ксенией на молочной ферме, где та работала дояркой.
На просьбу рассказать о ней все, что ему известно, Галин ответил:
– За скотиной ухаживает так себе, с прохладцей. Но придраться, вроде бы, не к чему. А личное ее поведение ты и сам знаешь. Баба в соку, погулять любит, ну и разное такое прочее… Как развелась с мужем, все ей трын-трава. Одно слово – вертихвостка… – Подумав, он добавил: – А касательно самогонки ты, пожалуй, прав. На деньгу-то Аграфена очень даже падкая, да и Зуйков ей под стать.
Тимофей пообещал приглядеть за Ксенией.
Как-то вечером уже неподалеку от своей избы ветфельдшер спохватился, что забыл на ферме нужные ему бумаги. Пришлось воротиться. В каморку заведующего, отделенную от стойла скота тонкой фанерной перегородкой, доносилось сытое мычание коров. Когда Тимофей искал в ящике стола бумаги, за стенкой послышался голос Зои Кульковой, той самой доярки, которая отчитала недавно Михаила Ремнева у колхозного клуба.
– Так-так!.. – говорила она кому-то. – А я, глупая, дивлюсь-гадаю: с чего это к тебе коровы несознательно относятся, молочком не балуют? Теперь-то оно понятно. Ты, значит, их водичкой, ну там, травкой полакомишь, а посыпку – в мешочек и домой. Должно быть, вместе с матушкой на собственной буренке рекорд по удою устанавливаешь, так что ли? Погоди, отметим твое усердие, не сомневайся!
– Зоинька, добрая моя, хорошая, не выдавай! – последовала жалкая просьба, и ветфельдшер узнал Ксению Моргункову. – Вот чем хочешь поклянусь тебе – не притронусь больше к посыпке, провались она пропадом. И взяла-то я чуток…
Тимофей сообразил: Ксения пыталась вынести с фермы молотое зерно, которое доярки подмешивали в корм скоту, но это заметила Кулькова.
– И без того на мою голову сраму хватает, – продолжала просить Ксения, – поимей хоть ты сострадание, ну какая тебе выгода?
– А та мне выгода, чтобы коровы через тебя не терпели!.. – отрезала молодая доярка. – Чем они провинились?.. Нет уж, коли они бессловесные, я за них скажу!
До ветфельдшера долетели вздрагивающие звуки. Сперва тонкие, еле уловимые, они становились все громче и надрывней. Это плакала Ксения.
Девушка вдруг смягчилась:
– Что с тобой, Ксюша? Ну погоди, не реви. Ладно уж, не скажу, раз ты обещаешь… Слышь, Ксюша!.. Ну, честное комсомольское, не скажу…
Моргункова зашептала сквозь рыдания быстро, нервно:
– Тошно мне, ох, кабы кто знал, одиноко… свет не мил… На людях смеешься, виду не подаешь, а здесь-то ноет, свербит… Сама я себя, дура, растеряла-растратила, теперь каяться поздно… обратно не воротишь.
– Да о чем ты, Ксюш? – спросила Зоя. – Не терзайся, хватит. Ну, случилось у тебя с посыпкой… Так ведь ты больше не будешь? Ведь правда?..
– Я не о том, – ответила Моргункова, и в голосе женщины ветфельдшер поймал что-то новое, не свойственное ей раньше: искренность, боль, беспокойство за себя, беспомощность. – Эх, Зоинька! Вся-то жизнь моя кувырком покатилась, пойми! Погляжу я на баб – всякая домой торопится, у каждой хлопоты, заботы там разные. Справит, к примеру, мужу обновку и счастлива, как дите малое, когда по селу с ним идет – вот, мол, какой мужик у меня. Все это смешным мне казалось, а теперь… теперь завидно. Словно кукушка я – ни гнезда своего, ни хлопот, ни спешки. И люди сторонятся, и самой неуютно, холодно так… Не дай-то бог тебе, Зоинька, моей доли!..
– Непутевая ты какая-то, Ксюша!.. – ласково сказала девушка. – Ну зачем вот с Иваном развелась? Он и собой ничего, подходящий, и сын у вас, жить бы тебе с ним да ладить!
– Может, мы бы и ладили, только… – Ксения запнулась, но продолжала: – Чего там скрывать, мать моя родная всему и причина. Невзлюбила она Ивана, ну и добилась своего – выкурила. А я по глупости на ее дуде сама же подыгрывала. Поначалу мать-то мужа на свой лад перековать задумала, потом видит – не на того напала. Ну, стала она меня на Ивана подзуживать, нашептывать: зачем, мол, тебе голоштанник этот, будешь с ним весь век тужить-маяться, мы уж как-нибудь получше найдем. Дальше – больше… Собрал он тогда свои вещички, мелочь там разную… меня с собой звал… Да что, Зоя, старое поминать!..
– И ты стерпела? – почти крикнула молодая доярка. – Ну нет! Я бы ее, извини, конечно, сквалыгу хитрую, так бы турнула…
Ксения вздохнула:
– Путано все это… Ведь какая-никакая, да мать она мне. А если рассудить – через жадность ее и страдаю. Вот хоть с посыпкой. Пристала, спасу нет – возьми ей с фермы, зачем, дескать, свое зерно переводить. И везде она так… Копит, бережет, прячет, и все ей мало. «Потом, – говорит, – меня поблагодаришь!» Вот и благодарю, сама видишь…
Доярки помолчали.
– Ксюша, а Ксюш!.. – начала тихо Зоя. – Ну с Иваном ты разминулась… а дальше? Подумай о себе, как жизнь-то устроить. Бросила бы ты того, ну, знаешь, о ком я… Или не можешь? Любишь, да?
– Любишь!.. – грустно усмехнулась Ксения. – Разве ж это любовь?
– Как же ты с ним тогда?.. – растерялась девушка.
– Ох, Зоинька, станешь бабой – сама поймешь!.. Поддалась я ему однажды по слабости нашей по женской, а теперь не отвяжусь никак. И хотела бы прогнать, да не вольна – с матерью моей у него дела… – вырвалось у Ксении. – Нет уж, поздно мне себя перекраивать, по-пустому надеждой тешить. Вот за Володьку, сынишку, горько…
Голоса стихли. Тимофей Галин подождал немного, но ничего больше не услышал – доярки, верно, ушли.
В этот же вечер ветфельдшер навестил участкового. Из разговора, нечаянным свидетелем которого оказался Тимофей, Борисову было уже совершенно ясно, что Аграфена с Петром варят и продают самогон. Приближался Покров, древний церковный праздник, пора веселых деревенских свадеб. «Навряд ли они упустят случай выгодно подзаработать», – смекнул участковый. Он решил во что бы то ни стало взять Моргункову и Зуйкова с поличным.
В один из свободных дней приехал Михаил в Сеченово. Вера Михайловна просила его отослать младшей сестре Ольге гостинцев и купить кое-что для хозяйства. Ремнев постоял в очереди на почте, потолкался в магазинах. Как ни спешил, управился он только часа в два пополудни и, почувствовав, что здорово проголодался, зашагал к чайной.
Кому из путешествующих по Руси она не знакома, чайная в районном городке! Ее всегда узнаешь издалека: толпятся вокруг машины-трудовики, забрызганные грязью тяжелых дорог, среди «газиков» и «козликов» встретишь иногда заслуженную, обшарпанную полуторку. К некрашеному забору поставлены рядком терпеливо ожидающие хозяев велосипеды, а в палисаднике отдыхает «Победа» областного начальства.
Кормят здесь без особых затей, но сытно. Пьют в чайной мало и, как правило, не засиживаются. Шоферы, трактористы, приезжие колхозники торопливо едят густой наваристый борщ, жирную баранину с картофелем, подчищают хлебом тарелки и, закуривая на ходу, направляются к дверям. И вновь идет машина по избитой проселочной дороге, ныряет в колдобины и подпрыгивает на ухабах…
Михаил пробирался между столиками, отыскивая свободное место, когда его окликнули:
– Своих, парень, не узнаешь? Давай сюда, вместе харчиться будем!
Звал его Петр Зуйков. Сидел он в углу и, видимо, тоже пришел недавно – голубая клеенка влажно блестела, на ней ничего не было, кроме солонки и стаканчика с горчицей.
– Что тебя в Сеченово занесло? – спросил Петр. – Понятно!.. Я? Значит, нужно, коли приехал… – О себе он изъяснялся туманно, намеками. – Отсюда – домой? Подзаправимся, покупки твои обмоем и – айда!
– Лады. – Михаил уселся поудобней, наклонился к соседу. – Только деньжат у меня маловато, поистратился…
– Да какой между нами счет! – благодушно отмахнулся Зуйков. – Сегодня у меня, завтра у тебя, небось не впервой…
Он позвал рослую румяную девушку в белом переднике, заказал ей обед и, подмигнув, добавил:
– И бутылочку нашенской тащи, видишь, с дружком встретились…
Они выпили и не спеша принялись за еду. Борщ, подернутый красной пленкой жира, был прямо огненным, обжигал губы, и Петр вскоре положил ложку.
– Пущай остынет. Ну, чего нового у вас? Тракторишко-то мой топает?
– А как же! – охотно подхватил Михаил. – Поршеньки ему сменили, коленчатому валу перетяжку сделали. Он еще поскрипит, даром что старик, а крепкий…
Ремнев говорил о тракторе тепло, словно о живом существе. Всего год назад он впервые сам, без посторонней помощи, тронул с места именно эту машину и сразу почувствовал себя уже не мальчишкой, но мужиком, работником. Обучал Михаила ремеслу механизатора Зуйков, у которого он числился тогда прицепщиком, и хотя тот уже не работал, Михаил по-прежнему относился к Зуйкову как к своему учителю.
Пол-литровка быстро пустела, и они заказали вторую. Ремнев, захмелев, обиженно рассказывал о своей распре с комсоргом, что-де не дает он ему прохода, наставляет да воспитывает.
– Допечет меня вконец, пойду к Александру Васильевичу.
– Легок твой Александр Васильевич на помине, – озабоченно перебил Петр и, стараясь сделать это понезаметнее, отодвинул свернутые мешки, которые лежали у его ног, подальше в угол.
Галин улыбнулся Михаилу и направился к их столику.
– Пируешь? – опросил он, кивнув на недопитую бутылку.
– Какой там пир! – ответил за Ремнева Зуйков. – Видишь, никак одну на двоих не прикончим.
– Вижу – вон другая порожняя под столом. Да что ты заметался, – поморщился председатель, – вы не монахи, я не игумен. Налей-ка, Миша, а то ждать долго.
Галин, не обращая внимания на протянутый к нему стакан Петра, чокнулся с Михаилом.
– Разве же от тебя что укроешь? Орел! – сказал Зуйков, и трудно было понять, то ли с восхищением, то ли с насмешкой.
Не ответив ему, Галин крикнул официантке:
– Машенька, мне – как всегда!..
– Последние деньки догуливаешь, Александр Васильевич?.. – начал Петр сочувственно.
– Почему это последние? – Галина занимали свои, видно, не очень веселые мысли, хмель не мог заглушить ощущение какой-то еще точно не осознанной утраты.
– Чего в прятки играешь? – Петр пьянел, обычная его осторожность исчезла. – Слыхали мы, как дружок твой Ветленский под тебя же яму роет, на твое место целится. Понятно?
– Дурак ты, Зуйков!..
– Будя похваляться! – Сейчас в голосе Петра звучало уже плохо скрываемое злорадство. – И коммунист, и руку, говорят, под Берлином потерял. А теперича тебя из председателей-то – вон! За это воевал? Хороши порядочки!
Галин словно очнулся, глянул на перекошенную усмешкой рожу Петра. Ответил больше себе, чем ему:
– За это и воевал!..
– Чтобы с председателей тебя взашей? – ехидничал Зуйков.
– Нет, за порядки за наши, которые тебе, шкура, не по нутру! Народ меня поставил, народ и снимет, коли я, – председатель трудно выговорил последнее слово, – не справляюсь. А ты ко мне, – Александр Васильевич пнул ногой аккуратно свернутые мешки, – в жалельщики да друзья не лезь, спекулянт паршивый!
Зуйков примолк, поблескивая маленькими, злыми, как у хорька, глазами. Михаил еще не вполне понимал сказанное председателем. Одно он видел – плохо ему. Желая как-то утешить Галина, он протянул стакан:
– Выпьем, Александр Васильевич, где наша не пропадала!..
Галин, резко обернувшись, выбил у него водку из рук.
– Не смей пьянствовать, сосунок! С кого пример берешь? С него? Или, может, с меня? – Он перевел дыхание, заговорил уже спокойней: – И с меня, Миша, не надо. О себе печали нет, о матери подумай. Славная у тебя мать.
Расшвыривая по полу носком сапога осколки стекла, вмешался Петр:
– Ну, чего ты, председатель, шумишь? Мать!.. Баба как баба, – он ухмыльнулся. – Знаю я их, святых, имею здесь, так сказать, полный трудовой опыт…
Галин тяжело ударил кулаком по столу, тарелки со звоном подпрыгнули. Михаил застыл, в упор глядя на Зуйкова, словно что-то соображал, прикидывал.
– Так вот ты какой!.. – чуть слышно выдавил наконец он и, схватив Петра за грудки, тряхнул так, что заношенная рубаха лопнула у ворота, а пуговицы отлетели напрочь. – Если о маме так говорить будешь – прибью!
Хмель с Ремнева слетел, и стал он белый как только что выпавший снег.
…Об этом Борисов узнал от шофера райотдела, которому довелось обедать за соседним столом.
Стук в окно разбудил Борисова. Он вскочил с постели, зашлепал босыми ногами по холодному полу. По раме, прильнув, лбом к стеклу, чтобы разглядеть кого-нибудь в темной избе, барабанил Женя Ветленский. Участковый дал ему знак – не стучи, мол, сейчас выйду, и начал одеваться. Шинель натягивал уже на крыльце. Женя кинулся к нему:
– Варит, Иван Васильевич! Этот тип-то еще с вечера к ней пожаловал. Часа в два ночи печь затопила, и до сих пор дымок вьется. Мы к Тимофею Васильевичу – так и так. Он – дуйте, значит, к Борисову, я за понятыми побегу…
Участковый и комсорг торопливо шагали по пустой улице спящего села. Предутренний холод схватил землю, она затвердела, как железо. Вымерзшие до дна лужи затянуты сверху белым, тонким ледком.
Звонко хрустел под сапогами ледок. Борисов и комсорг прибавили ходу. В ближайшем проулке их уже поджидали Тимофей с Авдолиным и Кочетовым.
К избе Моргунковых приблизились молча, осторожно. Ветфельдшер постучал в дверь, а участковый и остальные встали за крыльцо. Аграфена откликнулась не сразу. Но вот в сенцах прошаркали ее семенящие шаги.
– Ктой там?..
– Отворяй, бабка. Это я – Галин. Зорька, корова Ксении, занедужила, как бы не подохла. Буди дочь!.. – отозвался Тимофей.
– Ах ты, батюшки, скажи на милость… – запричитала старуха. – Не доглядели за болезной, не доглядели… Погоди, родимый, погоди трошки. Я зараз, я мигом…
Вскоре дверь распахнулась, и Ксения, затягивая потуже платок, спросила Тимофея:
– Ну, чего приключилось? Еще с вечера Зорька здоро…
Она не договорила: по ступенькам поднимался участковый.
– Здравствуй, хозяйка! – поприветствовал он доярку. – Не ждала гостей? Приглашай в избу!..
Ксения уперлась руками в косяки, словно загораживая вход, но тут же смякла, посторонилась. Участковый с понятыми, Ветленский и Галин переступили порог.
Аграфена, как стояла, так и застыла возле печи, переводя взгляд с Борисова на пузатый, поблескивающий белой жестью самогонный аппарат. На постели, поверх одеяла, лежал в пиджаке и брюках Зуйков, сапоги со сбитыми каблуками валялись на полу. Он спал, похрапывая и довольно улыбаясь чему-то. Ксения привалилась плечом к стене, будто прошла она много сотен верст по тяжелой, путаной дороге и устала той усталостью, когда становится безразличным все, даже собственная судьба.
– Господи, боже ты мой, – сокрушенно начала Аграфена. – Хотела к Покрову дню немножко винца сготовить, праздничек по-семейному встретить, а люди-то могут и недоброе что подумать… Вот беда-то, вот горюшко…
Ее не слушали. Борисов вел протокол, Кочетов и Авдолин то и дело подсказывали ему:
– Аппарат еще горячий. Записал? Две кадки с бардой, барда теплая. Есть? Теперь: готового самогона – один, два, четыре… десять… ого, литров с полсотни наберется!
Володька, разбуженный чужими голосами, слез с печи и встал около матери. Он не жался к ней, ища защиты, как это делают дети, нет. Казалось, он сам в случае нужды мог бы броситься ей на выручку. Аграфена притихла. Склонив голову набок, часто помаргивая маленькими, неопределенного цвета глазками, она лихорадочно соображала, как половчей вывернуться. А хозяйственный Авдолин вытащил из подпола четыре ведра с закваской.
– Теперь все, – обратился он к Борисову. – Прямо фабрику, черти, развели!..
Кочетов не утерпел и нарочито ласково спросил у Аграфены:
– Значит, по-семейному хотела? Так-так!.. Клади с закваской, литров восемьдесят, пожалуй, у тебя бы было, если не больше. Ай-яй, разве ж можно ее, проклятую, в таком количестве употреблять? Да ты, бабушка, любого мужика перепьешь! А с виду ветхая такая, прямо чудо. Тебя, бабка, в музей, как редкость, поместить следует.
– Благодетели вы мои, голубчики!.. – заголосила старуха. – Иван Васильевич, родимый, не обижай! Вот те крест, для себя гнала, думала Ксеньку замуж выдать, свадебку сыграть. Доченька, чего молчишь, поддержи мать-то, бесчувственная!
– Не лгите, мама, про свадьбу. – Ксения рванула с шеи и распустила узел платка: слова ее легли тяжело и глухо, как булыжник в рыхлую землю. – Вы и так по моей жизни точно бороной проехали, места нет целого. Хватит.
– Дочери, дочери-то ноне, – захныкала старуха, – камень-камнем. Иван Васильевич, отец родной, ты хоть снисхождение поимей, не обездоль… – она вдруг перешла на шепот: – Я штрафик какой или еще что – зараз уплачу, сделай только милость. Не обездоль, голубчик ты наш, сжалься!..
Участковый, не отвечая, шагнул к постели, тряхнул Петра за плечо.
– Просыпайся!
Тот открыл глаза.
– Чего тебе?.. – Он сел, оглядел избу: аппарат, бутылки и жбаны с самогоном, барда, ведра с закваской. – Столь разов упреждал старую каргу, чтоб не гнала… Я-то к Ксюшке хожу, любовь у нас, – заискивающе пояснил Зуйков.
– Обувайся, в райотделе расскажешь.
– Зачем в райотделе? По какому такому праву? Я к самогонке имею отношение? Не имею! И не мешай спать.
В голосе Борисова звякнули недобрые металлические нотки, он громко отчеканил:
– Встаньте! Собирайтесь, гражданин Зуйков. Вы и Аграфена Моргункова. Быстрее!
– Продала, старая? – Петр повернулся к Аграфене. – Сказано ведь: ежели что – бери вину на себя. Дура!..
– Да кого же я продала? Видать, милиции о тебе и так все очень даже хорошо известно, миленький…
Они говорили одновременно, не слушая один другого, и столько было в них злости, что Тимофей Галин крикнул:
– Веди, Иван Васильевич, а то они кусаться начнут!..
Изба опустела. Ксения даже не шелохнулась, когда за Аграфеной, Петром и остальными захлопнулась дверь. Только сейчас Володька прижался к матери и, подняв стриженную ежиком головку, посмотрел на нее не по-детски серьезно, с беспокойством и какой-то надеждой.
– Бабку надолго забрали? – спросил мальчик. – Мы теперь одни жить будем, да?
– Не знаю, сынок, – тихо ответила ему Ксения. – Ничего-то я теперь не знаю…
Уже седьмой час продолжается общее собрание колхозников «Зори коммунизма». Новый клуб, всегда казавшийся таким большим и просторным, сегодня словно ужался. На скамейках сидят тесно, стараясь занимать, как можно меньше места. Стоят у стен, толпятся в проходах, а не попавшие в зал, застыли в коридоре и, кажется, не дышат, чтобы чего не прослушать. Сегодня, сейчас вот, определится – быть дальше Галину председателем или нет.
Толковали здесь разное: кто поминал заслуги Александра Васильевича перед колхозом и просил дать ему срок на исправление, кто требовал смены председателя, доказывая, что не в состоянии он, пьяница, руководить артелью. Многие, говоря о замене, называли имя Ветленского.
Собрание вел сам Галин. Слушая о себе жесткую правду, он не отворачивался, не прятал глаз, разве что становился чуть бледнее обычного. Верно, не мог Александр Васильевич до конца поверить в то, что назавтра придется ему сдавать дела.
Наконец, все высказались. Наступало время, когда безмолвно поднятые, грубые, обветренные, с коричневатыми бугорками мозолей руки колхозников решат судьбу Галина.
Александр Васильевич поднялся, медленно провел взглядом по лицам людей, сидящих перед ним. Пробовал начать и – не смог. Было тихо, все молча, терпеливо ждали, пока Галин соберется с силами. А ему, верно, хотелось сказать не те слова, которые он должен произнести, а какие-то совсем другие. Хотелось объяснить, что не за должность председательскую он держится, нет. Просто вложил он душу свою в родной колхоз, и горько, немыслимо ему быть на отшибе. Но Галин переломил себя.
– Ставлю на голосование. Кто за снятие председателя, прошу поднять руку.
Он стоял, внешне почти спокойный. Одни глаза жили на его лице, надеялись, просили, возмущались. Они заметались по залу, когда там, вначале нерешительно, будто бы с неохотой, стали подниматься руки. «Ты! – кричали глаза приземистому седоватому мужику. – Ты против меня, а кто тебе по весне перекрыл избу? И ты… – укоряли они статную, синеглазую молодуху. – Звеньевой тебя сделал, подарок от колхоза на свадьбу получила. И ты!.. И ты!.. И ты…» Поднятых рук становилось все больше, глаза не успевали останавливаться на каждой. Они с разбегу натолкнулись на Тимофея Галина. Тот сидел в первом ряду и рассматривал свои ладони, лежащие на коленях, так внимательно, словно впервые их увидел. «Эх, Тимка, Тимка, – с неожиданной нежностью подумал Галин, – больше всех шумел и бранился, а сейчас притих». Он приласкал брата на секунду потеплевшими глазами, а когда поднял их снова, что-то, гулко застучав, оборвалось в груди: густой лес рук сказал ему все…
– Ясно, – чужим, деревянным голосом обратился Александр Васильевич к секретарю райкома, – нужно выбирать нового…
Он не договорил – перехватило дыхание.
– Не торопитесь, товарищ Галин, – секретарь райкома вышел вперед. – Кто за прежнего председателя?..
Голосовало за него так мало, что не стоило и считать. А Тимофей продолжал разглядывать свои ладони, будто было на них нечто исключительно интересное.
Дальше все шло своим чередом. На смену Галину выдвинули Ветленского, переизбрали и правление артели. Наказывали им строже смотреть друг за дружкой, чтобы беда не повторилась.
Когда колхозники стали расходиться, Борисов замешкался на крыльце. «Надо повидать Александра Васильевича, – думал он, – поддержать мужика ласковым словом!»
А на улице после света темнотища – дерева в двух шагах не приметишь. Взбудораженные собранием люди нащупывают сапогами ступеньки и пропадают, нырнув в черную бездну ночи. Говорят все враз, но только отдельные фразы, вырываясь из шумной разноголосицы, ясны участковому.
– Оно, конечно, Галина жалко, – бухает густой степенный бас, – да что поделаешь, фермы раскрыты, а зима – вот она…
– Жалью моря не переедешь, – подхватывает белеющая платком бабка. – А ему и заботушки мало.
И вновь ровный невнятный шум общего говора.
– Доводит водка нашего брата, – поблизости сказал кто-то раздумчиво, грустно, – богатырей с ног валит.
Братья Галины приближались к нему. Тимофей уговаривал Александра горячо и бережно, как он, наверное, делал это давным-давно, в детстве. Тот слушал молча, не перебивал. Борисов понял, что будет он тем третьим, который лишний, и отошел в сторону.
Облака уплывали, заваливаясь куда-то за горизонт. Светлело. Месяц до блеска начищенной подковой повис над селом. «К счастью», – улыбнулся участковый, вспомнив старую примету.
Завьюжило, замело поля. Сковало Суру и завалило сугробами. Но и под жесткой ледяной коркой, под пуховой шубой снегов, под санными дорогами катит река свои синие, жгучие от мороза воды. Свистит ветер над белым раздольем, тащит за собой колючие хвосты поземки.
