Текст книги "Схватка со злом"
Автор книги: Игорь Бобров
Соавторы: Борис Блантер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
В комнате Антипов натолкнулся впотьмах на стул, и тот с шумом опрокинулся. Снова тишина. «Неужто ее тоже понесло к матери? – подумал он. – Вот дура!» Зажег лампу, успокоился: жена в смятом платье лежала на постели, уткнувшись в подушку. «Нюра, а Нюра! – прошептал он, дотронувшись до ее волос. – Слышь, не серчай! Ну, разве ж я по сознательности?.. Теперь-то и сам ведь не пойму, как язык повернулся. Все через вино, а какой с пьяного спрос? Я ж тоже мучаюсь, к маме вот ездил… Слышь, Нюр, ну, прости!..» Женщина привстала, вытерла платком заплаканные глаза: «Голодный, небось? Пойду ужин справлю…»
Семейный мир был налажен. Пока жена возилась на кухне, кузнец живо переоделся, схватил в охапку костюм и пальто, выбежал во двор. Там, где от окна падал желтый блик света, расстелил на снегу одежду. Платяная щетка запрыгала в его руках. «С чего тебе вдруг чиститься взбрело?» – удивилась жена, когда он вернулся. «Да так, о забор запачкался… – ответил Антипов. – Где у нас вакса? Я уж разом и башмаки…»
Поужинав, он принес таз теплой воды и вымылся по пояс. Лег в постель. Одеяло ласкало, гладило теплом уставшее тело. Так хорошо, покойно. «Хватит, отмаялся!.. – думал Антипов, глядя в потолок. – Будь она проклята, эта кузница, пускай там другие спины гнут!..»
Сон начинал окутывать его туманом. Сверху повалил снег. Потом снежинки стали расти, вытягиваться и превратились в денежные бумажки. Красные, зеленые, синие – они кружились, падали, падали без конца на голову, плечи, под ноги. Он смеялся, ловил их, рассовывал по карманам. И шагал по хрустящему, пестрому ковру из денег в новую, счастливую жизнь. На лице спящего Антипова заиграла блаженная улыбка…
Майор снова уселся в кресло:
– Надеюсь, Антипов, свое будущее вы теперь и сами отлично представляете. Остается напомнить кое-что о прошлом. Лет десять назад сбежали вы из колхозной кузницы в город – разбогатеть задумали. Мастерили и продавали спекулянтам самогонные аппараты. За хорошую цену шпану всякую самодельными финочками снабжали. Крупным ворам, наверное, и отмычки по заказу изготовляли, так ведь? Первая жена испугалась грязных барышей – вы ее бросили. Скрывались от алиментов, жадность даже любовь к родным детям истребила. Ради комнаты одурачили еще одну женщину, от которой тоже собирались удрать. Для чего же вам деньги? Еще давно вы пооткровенничали однажды с бывшей своей женой. Сказали ей, что мечтаете купить где-нибудь на отшибе домик и там, за крепким забором, что-то вроде подпольной слесарной мастерской завести, собственной. Тогда, мол, только и считай звонкую монету. Этой мысли вы подчинили не один год жизни – и вот результат. Что ж, как работник милиции я могу отдать должное выдержке, предусмотрительности вашей, даже уму. Только, Антипов, главного не учли – с фомкой у нас не разбогатеешь, нет! Кстати, Александр Алексеевич, – Дубровский, словно забыв о кузнеце, повернулся к подполковнику, – жинка мне вчера говорила: у них на автозаводе паренек один – фрезеровщик, кажется, – двадцать пять тысяч за рацпредложение получил. Точно не знаю, только такую он к станку штуковину приладил, которая чуть ли не миллионную экономию даст. – Майор жестко глянул на преступника. – А вы, Антипов, на трудовые деньги, на рабочую зарплату руку подняли. Подло!
Кузнец сжался, втянул голову в плечи. Потом дернулся в последнем, уже бесполезном усилии, похожем на судорогу утопающего:
– Насочиняли тут разное такое… замарать хотите… Не грабил я никого… Марайте, ваша сила… – плаксиво проныл он.
Борисов достал из ящика какой-то сверток, положил его на стол. Усмехнулся:
– Ну-ну, не кривляйтесь, нервы у вас крепкие. Так бы и заявили: хочу доказательств! Пожалуйста. Узнаете ваши брюки? Как вы ни старались, а все же два пятнышка от огнетушителя – вот тут, за отворотом, – остались. Выходит, не мы, а сами вы себя замарали. Ну, если не верите, можете почитать акт экспертизы, прошу! Итак, Антипов, – голос подполковника отвердел, – где спрятаны деньги? Скажете или нам доверите этим заняться?
Преступник качнулся, зажмурился – комната вдруг дрогнула и поплыла вбок и вниз. Он должен отдать деньги – свои, новенькие, хрустящие! Антипов открыл помутившиеся глаза: из тумана четко выступили три синих кителя, три спокойных, суровых, как неизбежность, лица. Понял – все, конец.
– Скажу… – выпало деревяшкой слово. – В сарайчике… за поленницей…
– Старший лейтенант, – приказал Казакову подполковник, – возьмете дежурную машину и поедете с преступником за деньгами.
Начальник уголовного розыска увел Антипова.
– Сегодня среда? – спросил майор Борисов. – Так. Значит, за двое суток мы это дело скрутили. А мне, честно говоря, кажется месяца полтора оно тянулось – устал.
Теперь, после сорока восьми часов розысков и догадок, после путаницы самых различных предположений, из которых надо выбрать единственно верное, все стало ясно. А вначале…
…Поначалу против Пахомова собралось столько улик, словно он сам старался помочь следствию. Но поведение молотобойца на допросе, когда тот явно и упрямо лгал, с каждым словом запутываясь больше и безнадежней, как-то не вязалось с ограблением сейфа – хитрым, продуманным до наимельчайших деталей. Вор, характер и повадки которого вырисовывались из дерзкого и одновременно очень осторожного преступления, мало походил на этого прямого, грубоватого парня.
А ниточка тянулась из кузницы. Там работают трое. На Рябинина, разумеется, никаких подозрений не падало. Если молотобоец тоже отпадает, остается один – Антипов. Офицеры милиции занялись им. Взлом сейфа произошел в тот вечер, когда кузнец, судя по его показаниям, был все время на людях. «Будто нарочно мотался по городу, свидетелей подбирал», – заметил подполковник. Предположение крепло, перерастало в уверенность. Слепленный из крохотных, едва заметных черточек и крупинок вставал другой, настоящий облик Антипова – алчного, терпеливого, готового из-за денег на любое…
Дубровский поехал домой к кузнецу, поговорил с соседями, женой, взял у нее рабочие брюки мужа. Оттуда завернул к теще Антипова, и та с недоумением рассказала майору о чудном визите зятя. Отыскать первую жену кузнеца и откровенно побеседовать с ней поручили Казакову. Подполковник тем временем вызвал Пахомова и сумел объясниться с парнем начистоту.
Когда офицеры собрались снова, каждый шаг преступника проступал уже явственно и четко. Экспертиза подтвердила выводы следствия. Оставалась мелочь: под давлением неопровержимых доказательств заставить вора сознаться и вернуть похищенные им деньги…
– Ну, Семен Тимофеевич, – Борисов встал, отодвинул кресло, – иди-ка ты отдохни, выспись. Иди, а то прогоню. Вон заработался как – позеленел.
Они попрощались. На лестнице Дубровский лицом к лицу столкнулся с Рябининым. Старик запыхался. То ли очень торопился, то ли крутые ступеньки дали себя знать.
– Вы к кому, Петр Андреевич? – удивился майор.
– К вам… – Рябинин взялся за перила, вздохнул поглубже. – Был я сейчас у Пахомова. Думаю – долго болеет парень, проведать захотел. И узнал. Говорят, арестовали его. Я сюда. Не мог этого Пахомов, чует мое сердце – не мог! Ведь вор – он жадюга, все для себя, а Пахомов… Да парень последнюю копейку товарищу отдаст, коли нужда есть. Чем хошь поделится. Простой сам, веселый. Чтобы он деньги у своих же, у рабочих… Не верю!..
Дубровский ласково перебил старого слесаря:
– Не волнуйтесь, Петр Андреевич, хороший вы человек! Пахомов ваш дома уже, наверное.
Майор проводил старика до трамвая и зашагал дальше. Только теперь Семен Тимофеевич почувствовал, какого напряжения мысли и нервов стоило ему законченное дело.
В служебном кабинете Дубровского висят на стене… мандолины, балалайки, гитары. Майор любил музыку, мечтал в детстве о славе скрипача, только жизнь распорядилась иначе. Впрочем, привязанности своей к искусству он остался верен. Ухитрился, как шутит подполковник, и в милиции сколотить самодеятельный оркестр народных инструментов, да в последние месяцы совсем запустил с ним занятия – некогда.
Семен Тимофеевич соскучился по струнам. Он складывает бумаги, берет гитару – мягкие звуки наполняют комнату. Нежданно-негаданно для Дубровского в дверях появляются строгие и какие-то торжественные лица рабочих автотранспортной конторы. Люди удивлены, застав майора за таким странным делом, и молча мнутся на пороге. Он смущается, прячет за кресло инструмент, одергивает китель:
– Заходите, товарищи, прошу… Располагайтесь поудобней…
Но рабочие, минуя стулья, подходят прямо к столу. Дубровский видит знакомых: слесаря Рябинина, молотобойца Пахомова, того пожилого шофера, который заявил недавно, что милиция о его кармане заботиться не будет… Шофер откашливается в кулак, а товарищи подталкивают его сзади и что-то шепчут.
– Товарищ майор! – говорит, наконец, он. – По поручению нашего коллектива… это самое… мы благодарим милицию за решительные действия и хотим… заверить… – Заранее выученные слова шофер произносит с трудом и вскоре в них вязнет. Тогда он, виновато улыбаясь, протягивает Дубровскому какую-то папку. – В общем, спасибо вам от нас! Не мастак я речи держать, извиняюсь, конечно… Письмо это мы на собрании общем приняли, там все и сказано…
Обеденный перерыв на исходе, рабочие спешат, и майор тепло прощается с ними. Одного Пахомова просит он задержаться.
Паренек присел и, потеребив рыжеватый чуб, не сдержался, позавидовал:
– Эх, и здорово же вы, товарищ начальник, на гитаре играете. Мне бы так!..
– Послушай-ка, Пахомов, – притворно строго глянул на молотобойца Дубровский, – зачем ты мне голову морочил? Ну, откройся хоть теперь, где был в субботу с приятелем своим?
– Эх, и перепугался же я тогда!.. – весело заявил парень. – Да не за себя, за дружка больше.
И Владимир Пахомов поведал майору всю историю. С Левкой он подружился находясь в заключении, где отбывал наказание за мелкую кражу. Сблизило их желание порвать с воровской компанией, в которую оба попали по мальчишеской дурости. Многое поняв, передумав, решили они, когда получат свободу, начать новую жизнь. Но там это казалось сложным, опасным: ведь «урки» – так на блатном жаргоне зовут заматеревших уголовников – мстят за «измену». И поверят ли им, уже судимым, честные люди?
Позже опасения Владимира лопнули, как мыльные пузыри. Он работал, открыто смотрел всем в глаза и даже не вспоминал о прошлом. И вот вернулся Левка. Сколько нужно ему рассказать, сколько посоветовать. И помочь – иначе какой же он друг?
В субботу, после ресторана, расставаться им не хотелось, и Левка пригласил Владимира к себе домой. В квартире уже спали. Они устроились на кухне и незаметно просидели до утра. «У меня три дня отгула, – прихвастнул тогда молотобоец (он понадеялся взять в понедельник больничный лист), – так что порядок. Костюмчик тебе подберем, ну и работку подыщем!..»
С костюмом не повезло – или не подходил размер, или не хватало денег, – и во вторник Владимир понес другу свой. Это и был тот сверток, о котором сообщили соседи. Прощаясь с Левкой, молотобоец сказал: «Ну, завтра за дела примемся. Главное устроиться, а погулять еще успеем!..» И вдруг как гром среди ясного неба: милиция, допрос, кража, улики. Кто поверит, что ночью мирно сидели они на кухне, о будущей жизни беседовали – свидетелей-то нет! «Ни за что не выдавать Левку!» – твердо решил тогда Пахомов.
– Вот потому я и врал, – закончил молотобоец, – боялся, как бы дружок мой того… без причины обратно не отправился.
Дубровский засмеялся, запустил шутливо руку в кудлатые, буйные волосы паренька:
– За чуб тебя драть надо за рыжий, чудака упрямого! Ну и задал же ты нам лишних хлопот, спасибо! – Уже в дверях Семен Тимофеевич сильно пожал руку Владимиру, подмигнул доверительно: – А Левку своего приводи ко мне. Уладим с работой, если ты, конечно, с хорошей стороны его рекомендуешь!..
Дубровский читает благодарственное письмо от рабочих, улыбается. И снова слышится из кабинета заместителя начальника РОМа тихий гитарный перебор.
Рыцари черного рынка
Дороги пересекают землю. Железные и шоссейные, проселочные и грунтовые разбегаются в стороны, где-то встречаются, идут рядом и вновь расходятся. Извилистые и прямые, надежные и неверные, они чем-то напоминают людские судьбы…
Постукивает колесами на рельсовых стыках скорый поезд «Москва – Тбилиси». В пустом коридоре купированного вагона стоит женщина лет тридцати с лишним. Зеленая юбка обтягивает ее широкие крутые бедра, под красной шелковой блузкой угадываются сильные, по-мужски прямые плечи. За окном ни огонька, и в черном зеркале стекла отражается рыжеватая кудель прически и подкрашенная бровь. В коридор доносится стук костяшек домино по многострадальному чемодану, чья-то песенка под гитарный перебор, смех – идет второй день пути, и пассажиры успели перезнакомиться. Яркие, чуть припухлые губы женщины сердито сжаты, косметика не нужна и кричаща на ее большом скуластом лице. Она озабоченно перелистывает записную книжку…
А почти в то же самое время из Горького в Лысково спешит «Победа» с шахматными шашечками по бокам. Полчаса назад ее взял у Московского вокзала седоватый мужчина в черном бобриковом пальто и синей суконной кепке. Теперь он сидит рядом с шофером и, кажется, подремывает, устало прикрыв глаза. На заднем сиденье багаж: чемодан и два каких-то мешка. Всю эту кладь поддерживает на поворотах женщина, закутанная поверх шубы в белый пуховый платок. Со своим спутником она не заговаривает. Шофер, лихо закусив папироску, летит вперед: обещаны, видно, ему щедрые чаевые.
Николай Иванович Губин аккуратно повесил пальто, обмахнул сапоги веничком. Хозяин дома – низенький старичок с козлиным клинышком бородки – суетливо семенил вокруг него, приговаривая:
– Пожалуйте, гости дорогие, пожалуйте…
Губин неодобрительно покосился:
– Не мельтеши. Жена, – обратился он к полной красивой женщине, – поднеси-ка!
Анна лениво повела плечами под белым платком, склонилась над хозяйственной сумкой, звякнула бутылками. На столе как-то незаметно появились стопки, соленые огурчики и грибки. Хозяин для своих лет был достаточно проворен.
Выпили, и Губин сразу свернул разговор:
– Я к тебе по делу, Никифор.
– Знамо, по делу. Да ты не торопись, согрейся сначала, – старичок подобрался: он сидел прямо, словно рюмка водки скинула с его плеч десяток лет. – Товару много?
– Хватит. Покупатель готов?
– Конгурову-сапожнику сейчас кожа нужна.
Губин налил три стопки.
– Махни, папаша, посошок да сходи за ним. Быстро!
Хозяин, довольно покряхтывая, хрустнул огурцом и вытеснился из-за стола.
Когда дверь за ним закрылась, Губин придвинулся к жене:
– Будешь сама продавать. Как всегда. Я сбоку припека, слышишь?
Она согласно кивнула головой:
– Хорошо.
Поднялась и – высокая, ладная – медленно прошлась по горнице. Губин встал тоже. В коричневом пиджачке с уже лоснящимися рукавами, в брюках, заправленных в голенища стареньких, давно не чищенных сапог, он выглядел невзрачным возле своей нарядной жены. Кроме того, она была выше мужа на полголовы.
– Скукота, – сказала Анна, – приедем домой – налижешься, ко мне лезть начнешь…
Губин прищурился:
– Хахаля завела?
– С тобой заведешь. У тебя каждый рубль, каждый человек на учете, ирод… – вздохнула женщина.
– Стоп! – оборвал ее муж. – Идут.
Он притулился в сторонке, сжался, сделался каким-то маленьким и неприметным.
Вслед за хозяином вошел кряжистый, крепкий старик. Он подозрительно оглядел гостей, кашлянул:
– Здрасьте…
– Здравствуйте, дедушка, здравствуйте, – шагнула к нему Анна, – раздевайтесь; может, с морозу-то выпьешь?
– Это можно.
Он протер запотевшие очки, разделся. И словно отвечая на его немой вопрос, хозяин еще раз подтвердил:
– Не сумлевайся, Олег Петрович, люди верные.
– Да и кому охота себя подводить? – подхватила женщина.
– А коли так, – спокойно подытожил сапожник, – кажи товар.
Анна развязала мешки. Торговалась долго и упорно. Дважды она укладывала и вновь доставала кожу. Наконец в цене сошлись. Сапожник, поплевав на пальцы, отслюнил две с половиной тысячи.
– Дела у тебя, видать, неплохие! – подзадорила его Анна.
– На бога пока не жалуюсь. На хлеб с водицей хватает.
– Ну, а мы иной раз и на водочку выгадаем, – сверкнула женщина влажными зубами. – Зови, Никифор, к столу, обмывать будем!
После второй стопки сапожник подобрел и даже спросил, кивнув на молчаливого Губина:
– А этот кто? Откуда припожаловал?
– Да так, знакомец давнишний, – как можно пренебрежительней отозвался хозяин.
Утром Печкина, оперуполномоченного ОБХСС, вызвал начальник Ленинского РОМа майор милиции Щербаков. Выслушал его доклад о законченном и сданном в прокуратуру деле, спросил:
– О хищениях на «Красном кожевнике» знаете?
– Знаю.
Михаилу Прохоровичу, честно говоря, не хотелось заниматься заводом: воровали там так умело, что даже крохотной ниточки, за которую можно ухватиться, не оставалось. Щербаков погладил пальцами узенькую полоску усов и сказал, нажимая по-волжски на «о»:
– Там большими тысячами орудуют. Берись-ка вплотную.
С чего начать? Ехать в отдел кадров «Красного кожевника»? Но у преступника может быть безукоризненная анкета. Обратить внимание на Молитовский рынок? Ни один дурак не станет открыто продавать кожу. Взять на заметку сапожников-кустарей? Их немало, да и сбывать краденое можно не только в Горьком. «А воруют не по мелочи, – прикидывал Печкин, – не то, чтоб вынесли пару-другую стелек. Видно по почерку – крупный рецидивист работает, не новичок». Оперуполномоченный перебрал в памяти мастеров темных дел. Губин? Отец его в деревне Тубанаевка до революции свое кожевенное производство имел. Сам он судился за кражу и спекуляцию кожей дважды. Провел в разных тюрьмах около двенадцати лет. Вот уже четыре года, как на свободе, живет с виду тихо, к заводу и близко не подходит. Волк стреляный, травленый, осторожный. Похоже он, больше, вроде, некому. «Значит, первое, – решил Михаил Прохорович, – наблюдение за Губиным».
Дней через десять Печкину позвонил один из участковых:
– Губин вчера куда-то уезжал. С грузом. Удачно получилось: он машину к самому дому подогнал, я и записал номерок…
В таксомоторном парке оперуполномоченный узнал часы работы шофера и приехал туда перед началом смены. Войдя в диспетчерскую, Михаил Прохорович увидел чубатого парня, который сердито говорил курносой девушке:
– Незачем милиции мной интересоваться: выпиваю два раза в месяц – с получки, на красный свет не гоню, от алиментов не бегаю, в общем, чист, как ангел.
– Можно вас на минутку, товарищ? – обратился к нему Печкин.
– Занят я, – нехотя отозвался парень, мельком оглядев потертое пальто и поношенную армейскую ушанку оперуполномоченного, – жду человека одного…
– Меня, очевидно, и ждете. – Михаил Прохорович показал удостоверение. – Пойдемте к вам в машину, потолкуем. – Он заметил, что глаза девушки заблестели от любопытства, и не хотел начинать при ней беседу.
В гараже шофер подвел Печкина к «Победе», пробежавшей, вероятно, не одну сотню километров.
– Вот она, кормилица. Осматривать будете?
– Нет, не буду.
Михаил Прохорович открыл дверцу, уселся сам и пригласил жестом в машину ее хозяина. Закурили.
– Вот что, парень, – начал оперуполномоченный, – возил ты вчера гражданина лет пятидесяти? Седоватый, губы толстые, брови густые, косматые, нос мясистый, толстый, красный…
– Похож, – отозвался шофер. – Пальто на нем бобриковое?
– Ну, пальто – вещь непостоянная, – усмехнулся Печкин, – переменить недолго. Вот, глянь-ка на фото.
Оперуполномоченный протянул отливающий глянцем бумажный квадрат.
– Точно, – парень оживился, поняв, что милиция интересуется не им, а пассажиром, – возил. В Лысково.
– Дом в Лыскове запомнил?
– Ага.
– Тогда поехали. По дороге расскажешь.
Шофер нажал на стартер, и машина плавно тронулась с места.
За городом, прибавив газу так, что стрелка на спидометре дрожала около цифры 80, а за стеклами проносились отбрасываемые скоростью заиндевелые деревья, парень говорил о вчерашней поездке:
– Был он, понимаешь, с бабой. Гражданочка красивая, я те дам! – Шофер подмигнул Печкину. – Груза немного: чемоданчик и два мешка. Сам он их, значит, поклал в такси, сам и снял. Тяжелые нет ли – не знаю. Скушно, понимаешь, я ему про то, про се, а он, угрюмый черт, молчал всю дорогу. С бабой двух слов не сказал. Ну, прибыли, расплатился. Врать не буду – двадцатку сверх счета подкинул.
Оперуполномоченный узнавал осторожную повадку Губина.
– Мешки-то с чем? – попытался уточнить Михаил Прохорович. – Ну, по виду – вещи в них какие или что?
– Вроде бы тряпками набиты, – прикинул, подумав, шофер, – мягкие…
Приближалось Лысково.
– Не довезешь меня метров сто до этого дома и подождешь, – распорядился оперуполномоченный.
Еще десять минут… Улица, поворот – и машина затормозила.
– За углом, третий от края, – зачем-то понизил голос парень. – Ни пуха ни пера, начальник.
Печкин хлопнул дверцей и, сутулясь, зашагал навстречу ветру.
Старичок с козлиной бородкой недоверчиво осмотрел рослого, чернявого человека.
– Сапогов я, мил друг, не шью, не выучился.
– Да как же, папаша, – оперуполномоченный старался улыбнуться поласковей, – меня ж к тебе посылали. Бабку я тут одну встретил, – солгал он.
– Бог с тобой, – стоял на своем Никифор, – не могу. Да ты не печалуйся, сапожников здесь много. Вон через избу дед Митрий живет, он стачает. Ежели, конечно, кожа у тебя имеется, – добавил старик.
Поблагодарив хозяина, Печкин вышел. Он понимал, что бродить по сапожникам глупо. Сапоги и туфли, сшитые из ворованной кожи, продают через вторые, третьи руки. «Ладно, – утешил он себя, направляясь к такси, – кончик ниточки от Губина есть. Теперь надо найти ниточку от завода к Губину».
Шофер его не расспрашивал. Несмотря на словоохотливость, парень все-таки разбирался, о чем можно говорить, о чем нельзя.
На другой день Печкин побывал на «Красном кожевнике». Вместе с собаководом, работником заводской охраны, долго ходил по цехам, присматривался.
– Псы твои сейчас на цепи? – спросил Казарина оперуполномоченный.
– На проволоке бегают. На ночь спускаю.
Высокий, худощавый, с военной выправкой, собаковод был сдержан, показывал свое хозяйство спокойно, с достоинством.
Забор поверху опутан ржавой металлической колючкой. Овчарки предупреждающе рычат, собирая в гармошку черные клеенчатые носы. Острые клыки не вызывают желания познакомиться с ними поближе.
Этот путь для вора явно исключался. Оставалась проходная. Но через нее много не вынесешь. Кроме того, помимо вахтера, там почти всегда сидел Казарин. Машины с готовой обувью, зная о хищениях, самолично проверял начальник охраны.
– Как вы думаете, – Печкин чуть приотстал, закуривая, – каким образом можно вынести кожу с завода?
Казарин виновато улыбнулся, пожал плечами.
– Если б знать, Михаил Прохорович! Собаки к забору не подпустят, тут я ручаюсь. А проходная, сами видели… Одна надежда на вас, а мы уж с ног сбились. Просто ума не приложу – кто и как…
Вернувшись к себе в отдел, Михаил Прохорович еще и еще раз продумал свою задачу со многими неизвестными. Против Губина улик пока нет. Старичка из Лыскова тоже голыми руками не возьмешь – кожа-то давно перепродана. Раньше срока его и трогать нельзя – вспугнешь. Единственно верное: не спускать глаз с главаря, следить за каждым шагом. Если не он на завод, так к нему с завода должен кто-нибудь прийти…
Но Губин был хитрее и осторожней, чем предполагал даже Печкин, отдавая должное опыту и уму рецидивиста.
Из дому Губин уходил редко и неохотно. Когда надоедало сидеть одному или видеть опостылевшие лица близких, брел в ближайшую «забегаловку». Водку приносил с собой и, вылив ее в пиво, неторопливо потягивал крепкую желтоватую бурду. Пил обычно возле окошка, ощупывая твердыми, подозрительными глазами прохожих. В разговоры ни с кем не вступал. Как и все алкоголики, почти не закусывал. И в какое время он снова появится дома – никто не знал.
Бесшумно открыв дверь своей комнаты, Губин остановился. В серой паутине сумерек чернели две человеческие фигуры. Резко сунув правую руку в карман, он повернул выключатель. Лампа осветила громоздкую старомодную мебель. На диване у стола сидели жена Анна и ее двоюродная сестра Нина Баранова.
– Повадилась… – хмуро проронил Губин. – Делать тебе нечего.
Женщины молчали.
– А чего в темноте, как совы, сидите? – продолжал он. – Секреты завели?
– Да какие там секреты. Сумерничаем, – с досадой отозвалась жена.
– Ладно, – буркнул Губин примирительно. – Пойди, Аннушка, чайку нам сготовь.
– После водки на чай потянуло? – удивилась Анна. – Или уже и мне верить перестал, старый черт?
– Иди, коли говорят, – выпроводил Губин жену.
Он облокотился на спинку стула, посмотрел в глаза Барановой зло и пристально. И хотя Губин еще не произнес ни слова, она покорно опустила голову. Верткая, злая на язык, уже побывавшая в тюрьме, она теперь напоминала собаку, которая ожидает побоев хозяина.
– Шикарно живешь, – начал Губин тихим, недобрым голосом, – разоделась, в дорогие кабаки мужиков водишь. Молчи! Видели тебя… Ты что, на свою зарплату кочегара так развернулась? Ну? – Ребром ладони он хлестко ударил ее по лицу. Баранова едва удержалась на диване, но не решилась даже приложить руку к ушибленному месту. – Помни: завалишь меня по своей бабьей глупости – на дне моря сыщу. Я тебе почему позволил бывать здесь? – заговорил он спокойно, уже разрядив накопившийся гнев. – На заводе не работаешь – раз, Анне ты сестра – два. Не подкопаешься. А ты?!
– Николай Иваныч, – заторопилась Баранова, со страхом ожидая вторую затрещину, – ошиблась. И вот те крест…
– Крест, – передразнил Губин. – Как бы я на тебе крест не поставил. Сосновый. Деньги трать с умом, а коли своего нет – меня слушай. Рестораны брось. Дочки твои бегают грязные, рваные, старшая куски собирает. Прекрати! Ты кто есть? Честная советская труженица.
Женщина попыталась улыбнуться распухшими от удара губами.
– Не скалься. Чтоб такой и была. С виду. Ну? – Он помолчал, усмехнулся: – Зови Анну, у нее чай не вскипит, покуда я занят.
Баранова облегченно вздохнула и отправилась на кухню.
Поезд «Москва – Тбилиси» приближался к перрону. Паровоз, отфыркиваясь белыми клубами пара, замедлял ход. Уже были видны встречающие. Несмотря на зиму, лица их сохранили оливковый загар. Порывистые, как и все южане, они махали платками, букетами, старались заглянуть в окна. Некоторые торопливо сверялись с узкими телеграфными ленточками на почтовых бланках: не подвела бы память, не перепутать бы номер вагона.
Поезд остановился. Пассажиры, встречающие, носильщики, вещи – все слилось в один пестрый поток, который медленно поплыл в город.
Женщина в зеленой юбке и красной шелковой блузке под расстегнутым макинтошем остановилась у газетного киоска. Она легко донесла два объемистых чемодана и теперь нетерпеливо постукивала каблуком по асфальту. Когда народ схлынул, ее отыскала приятельница, ехавшая в другом вагоне этого же поезда. Маленькая, сухонькая, с тощей косичкой, собранной в пучок на затылке, та подходила, боязливо оглядываясь. Темные пряди ее волос уже кое-где прострочила седина.
– Все в порядке, Тома? – спросила она шепотом.
Молоткова посмотрела с насмешливым сожалением на свою невзрачную спутницу:
– В порядке, в порядке, – уверенным голосом сказала она. – Бери, Зина, вещи, потопали.
Женщина без труда подняла и сунула подруге чемодан, будто в нем ничего и не было. Шагая по залитой солнцем улице, Молоткова начала поучать:
– Сейчас я тебя привезу на квартиру, помоешься там, отоспишься, а мне нужно полезных людей повидать. К вечеру у нас все прояснится. Поняла? Я за день скручу дела, а ты завтра с утра – на вокзал за билетами. Нам болтаться здесь попусту и милиции глаза мозолить нечего. Да не оглядывайся, Зинка, будь ты понахальней…
…А через три дня обе женщины снова сидели в купе скорого поезда, теперь уже с надписью «Тбилиси – Москва» на белых эмалированных табличках. Чемоданы подруг заметно потяжелели. Молоткова довольно улыбалась, мурлыкая себе под нос какой-то примитивный мотивчик, а Зинаида Венкова по-прежнему то и дело испуганно вздрагивала, с опаской всматриваясь в каждого пассажира. Несмотря на заверения приятельницы, ей везде чудились сотрудники уголовного розыска. Как же она, тихая, робкая, не склонная к авантюрам, могла ввязаться в эту рискованную поездку?
Была у Венковой заветная мечта: купить на окраине Горького домик в две комнатки с кухонькой. Маленький, скромный, свой. С геранью и столетником на подоконниках, с белой, гладко струганной лавочкой у крыльца. И хотя зарабатывала Зинаида не так уж много, стала она копить. И мужа своего, шофера, уговорила. В последнем себе отказывали, а урывали от каждой получки. Рубль к рублю, трешница, к трешнице – и за несколько лет собралось у Зины десять тысяч. Ни от кого она этого не скрывала, наоборот, даже гордилась своей бережливостью.
Две недели назад забрела к ним, якобы на огонек, соседка и старая знакомая Тамара Молоткова. Поговорив о всякой всячине, она попросила Зинаиду проводить ее и прямо у крыльца огорошила: «Деньги у тебя есть, знаю. Хочешь их вдвое больше иметь?» – «Не шути так, Тома. У нас с Гришей каждая копейка потом полита», – укоризненно ответила Зинаида. Они остановились, и Молоткова, придвинувшись вплотную, зашептала, согревая горячим дыханием щеку Венковой: «Гляди сама – в Горьком лакированные туфли стоят 450 рублей, а на Кавказе 200, ну от силы 250. Смекаешь? У меня сейчас мало денег на разворот, полюбовничек, чтоб его, – Тамара лихо тряхнула рыжими локонами, – повысосал. Едем! Десять тысяч в дело вложим, двадцать привезем. Барыш пополам. Неделя работы – пять тысяч! В своей артели „Рекорд“ сколько за них трубить будешь? Решай».
От неожиданности Зинаида растерялась. «Погоди ты, как же так сразу… А ведь и посадить могут?» – догадалась она.
«Насчет этого не беспокойся, не первый раз замужем, – бодрительно засмеялась Молоткова. И добавила: – Послезавтра зайду, скажешь точно. Если нет, я себе другую напарницу подыщу».
Зинаида все рассказала мужу. Тот поначалу разругал ее, а потом призадумался. Мысль о легкой наживе стала потихоньку, как жадное зерно сорняка, прорастать в душах Венковых. Опытная спекулянтка неплохо разбиралась в психологии.
Так Зинаида очутилась в Тбилиси. И вот едет она обратно и молит бога, чтобы все обошлось благополучно. Легендарной аферистки Соньки, по прозвищу «Золотая ручка», из нее не получилось.
Мелькают за окнами огни полустанков. Мчится, наращивая скорость, поезд «Тбилиси – Москва».
Небольшая квадратная комната в Ленинском РОМе. Два сдвинутых вместе канцелярских стола, стулья, телефон, шкаф. В углу сейф для секретных дел. Начальник отдела борьбы с хищением социалистической собственности капитан милиции Никонов третий час рисует на бумаге какие-то елочки и домики. Уж такая у него привычка. Исчеркав лист, комкает и бросает его в корзину. И снова тянутся в ряд детские домики с елочками по бокам. Наконец, что-то решив, Никонов берет телефонную трубку.
