Текст книги "Шестнадцать зажженных свечей"
Автор книги: Игорь Минутко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Глава одиннадцатая
Ночью упадет звезда
Лена плакала в ванной.
В дверь осторожно постучали.
– Оставьте меня,– сквозь слезы сказала Лена.– Прошу, оставьте!
– Леночка! – вкрадчиво прозвучал голос Ларисы Петровны.– Открой, детка, Может быть, тебе дать каких-нибудь успокоительных капелек?
– Ничего мне на надо,– раздраженно ответила Лена. Поколебалась и открыла дверь.
В ванную вошла Лариса Петровна. Она старалась быть спокойной, но это ей плохо удавалось: розовые пятна выступили на щеках, голос противно дрожал, и совсем близко подступили нервные слезы. Лариса Петровна села на край ванны. Помолчала. Осторожно погладила плечо всхлипывающей Лены. Та сквозь слезы сказала:
– Извините. Это все из-за меня...
– Что за глупости! Почему из-за тебя? – горячо запротестовала Лариса Петровна.– Если бы не этот хулиган...
– Хулиган,– с горечью повторила Лена.– Да, да! Из-за меня. Я запуталась.– Она смущенно опустила голову.– Я запуталась в любви. Все мы запутались.
– Господи! – всплеснула руками Лариса Петровна.– Что ты говоришь? Они запутались в любви! Да вы еще дети! О какой любви можно толковать? Надо думать о школе...
– Понятно,– насмешливо перебила Лена.– Надо думать о школе, об институте. Это для вашего сына. А мне – о профессии, о невыученных уроках. Да? – Девочка с иронией посмотрела на Ларису Петровну. Та предусмотрительно промолчала.– Вы прямо как наши преподаватели. Для них слово «любовь» ругательное. Вообще ведь нет никакой любви. Так?
– Почему же нет? – растерянно сказала Лариса Петровна.– Но в вашем возрасте...
– В нашем! В нашем! – со страстью перебила Лена.– В каком же возрасте еще любить? В вашем, что ли?
Лариса Петровна сердито рассмеялась, поправила перед зеркалом прическу, спросила:
– Ты что, Леночка, в старухи меня записала?
– Не в старухи, конечно,– пожала плечами Лена.– Но... Ведь вы не думаете о любви каждый день? А мы...– Она, не замечая этого, схватила руку Ларисы Петровны.– Мы только о любви и говорим. А какие сны снятся! Рассказать?
– Нет!– Лариса Петровна даже шарахнулась в сторону.– Уволь!
– А песни? А стихи? Или кино? Сколько всего про любовь! – с жаром продолжала Лена.– Только... Все равно ничего не понятно. Что это такое – любовь? И за что любят? Вот Пчелка, ваш сын. Он замечательный! Необыкновенный!
– Спасибо,– сказала польщенная Лариса Петровна.
– Только я...– Лека резко отвернулась, прижала руки к лицу.
– Постой, постой! – Лариса Петровна была поражена своим открытием.– Ты хочешь сказать...
В дверь постучали.
– Затворницы! – послышался голос Виталия Захаровича.– Ваше уединение затянулось. Просим к столу. Самовар остывает.
Лена подошла к зеркалу.
– Ой! Ну и вывеска! Вся краска потекла. Лариса Петровна, можно я у вас немного возьму? – Девочка бесцеремонно стала копаться на туалетной полочке.– Потрясно! Французская пудра, да?
– Итальянская,– поправила Лариса Петровна и вышла из ванной.
...Был уже вечер. Гости разошлись. Лариса Петровна убирала со стола. Ей помогала Лена. Костя возился с магнитофоном. В кресле сидел Виталий Захарович. Складывая в стопку чайные блюдца, Лариса Петровна сказала:
– Все-таки давайте поговорим.
Лена замерла над столом. Виталий Захарович, резко повернувшись, посмотрел на жену, и взгляд его говорил: «Молчи!» Костя включил магнитофон. Картаво запела женщина, это был меланхолический, расслабляющий блюз,
– Понятно,– не сумев преодолеть раздражения, сказала Лариса Петровна,– со мной не желают разговаривать.
– Потолкуем, Лара, в другой раз,– сказал Виталий Захарович.
– А о чем вы собираетесь говорить? – Лена резко повернулась к Ларисе Петровне.– О нас с Пчелкой?
И Лариса Петровна смешалась.
– Ну, вообще,– сказала она.– О жизни.
– О жизни неинтересно,– безапелляционно ответила Лена.– Все равно в ней никто ничего не понимает. А о нас. Что вы о нас знаете?
– Конечно, где уж нам знать! – не выдержала Лариса Петровна.
– Лара! – уже резко оборвал Виталий Захарович.– Совсем не подходящее время...
– Мне пора,– перебила Лена.– Простите, не переношу, когда учат: как жить, что делать. Пчелка, ты меня проводишь?
– Ты хочешь, чтобы я тебя проводил? – Глаза Кости просияли.
– Хочу! – повелительно, с торжеством сказала девочка и взглянула на Ларису Петровну.
Та отвела взгляд.
Лена сняла фартук, вытерла об него руки, сказала:
– Пошли, Пчелка.– Бросила фартук на спинку стула.– Спасибо за все. Было очень интересно. До свидания!
– Всего доброго,– ответил Виталий Захарович.
Лариса Петровна промолчала.
Костя и Лена ушли.
Лариса Петровна села в кресло рядом с мужем и заплакала.
– Бедный мальчик! – сквозь слезы прошептала она.– Эта девчонка... Мерзкая, отвратительная! Ведь она не любит нашего Костика!
– Это видно невооруженным глазом,– грустно сказал Виталий Захарович.
Костя и Лена медленно шли по двору, к старой липе.
– Смотри,– сказала девочка,– еще светло, а на небе звезда, одна-единственная.
Они стояли рядом и смотрели на небо. Там, в бледно-синей необъятности мерцала фиолетовая звезда, мерцала таинственно, призывно, томительно,
– Иногда звезды падают,– сказала Лена.
– Падают не звезды,– улыбнулся Костя,– метеориты.
– Звезды! – упрямо сказала девочка.– Я, правда, смутно помню. Мне, совсем маленькой, моя бабушка в деревне рассказывала. Ведь мы, Пчелка, деревенские. Я и родилась там, мама говорит, в избе. Наверно, с русской печкой, какие в кино показывают. Обалдеть можно! Так вот. Бабушка рассказывала, что у каждого человека на небе есть своя звезда. И когда звезда падает – значит, все...
– Что все? – недоуменно спросил Костя.
– Тот человек, которому эта звезда принадлежала, умирает. Ой! – Лена даже руку прижала ко рту.– А вдруг эта звезда моя? И сегодня ночью она упадет... А, Пчелка?
– Нет, Лена, она не упадет.
– Пусть! Пусть бы она упала! – с внезапным отчаянием сказала Лена.
– Почему? – изумился Костя.
– Потому! Надоело так жить! И вообще... Зачем я живу? Зачем? Кто мне объяснит? Вот ты знаешь, зачем ты живешь?
– Знаю,– тихо сказал Костя,
– Зачем? – Лена пристально смотрела на него.
– Ты знаешь. Я тебе говорил. Я живу прежде всего для того, чтобы тебе было хорошо.
– Ты все можешь для меня сделать?
– Все, что в моих силах.
– Пчелка, милый! Мой хороший Пчелка! Мне ничего не надо! Я не хочу так жить.
– Как?
– Как живу. Надоело! Все надоело... Ты можешь мне сказать: что я за человек? Кто я такая?
– Я знаю одно...– Голос Кости прервался.– Для меня ты лучше всех.
– Для тебя... А для других? Нет! Нет!..– В голосе Лены послышались истерические нотки.– Ненавижу себя! Ненавижу...
– Что с тобой, Лена? – испуганно спросил Костя.
– Ничего. Отстань!..– Лена вдруг порывисто обняла Костю и тут же резко отстранилась.– Пчелка, миленький, прости. И не провожай меня дальше. Я сама. А завтра мы увидимся.
– Я провожу тебя до двери твоей квартиры.– сказал Костя.– В конце концов...– Он помедлил.– Это мое законное право: ты моя, тебя подарили мне!
– Заткнись!– закричала Лена.– И знай: с Мухой все кончено! А сейчас уходи!
Костя лежал на своей кровати и смотрел в потолок. В его ногах сидел Виталий Захарович.
Створки окна были распахнуты, и в квадрате бледного неба стояла одинокая звезда.
«Это она,– подумал Костя,– звезда Лены».
– Я тебя понимаю, сын,– тихо говорил Виталий Захарович.– Я это испытал, пережил. Давно, так давно, что кажется: все это было в другой жизни – та девочка, метель... Мы с ней однажды заблудились в Сокольниках. Я уже знал тогда...– Виталий Захарович помедлил,—...как она относится ко мне. И, представь, у меня было единственное желание в тот вечер. Всепоглощающее: заблудиться с ней вместе и замерзнуть...
– Это была не мама? – с изумлением спросил Костя.
– Нет.
– Но...– Костя резко сел, прислонился спиной к стенке.– Но, папа! Я уже никогда никого не полюблю. Мне больше никто не нужен!
– Я понимаю,– сказал Виталий Захарович.– И в одном ты прав наверняка: первая любовь по глубине и напряжению чувств единственная...
– Глупости! – В дверях стояла возбужденная Лариса Петровна. Оказывается, она подслушивала и вот не выдержала.– Единственная любовь – миф, выдумка! Хотите убедительный пример? Жорж Санд! Женщина ослепительная, как говорили современники, невероятная! В ее жизни было несколько мужчин, и каждого она любила последней любовью. Да, да! Появлялся новый мужчина, и ей казалось, что чувство к нему самое сильное в жизни. Так-то!
Ларисе Петровне не успели ответить – она захлопнула дверь. В коридоре простучали ее энергичные удаляющиеся шаги.
– Ты не сердись на маму,– сказал Виталий Захарович.– Она очень переживает. Никак не может смириться, что детство твое кончилось, что ты уже взрослый.
– Папа! Но что же мне делать? – Отчаяние прозвучало в голосе Кости.
– Жить! Жить, сын! И разве теперь твоя жизнь не стала ярче? Разве тебя не обуревает жажда деятельности?
– Да, это, конечно, так! – Костя был полон удивления.– Как ни странно...
– Это не странно, Костя. Настоящая любовь, пусть неразделенная,– могучая жизненная энергия, двигатель человеческих деяний.
– Папа! Но за что любят?
– На этот вопрос у меня нет ответа.– Виталий Захарович подошел к распахнутому окну, загляделся на небо с одинокой звездой.– Ведь ты мне не поверишь, если я тебе скажу, что Лена – самая обыкновенная, даже заурядная девушка...
– Это неправда, папа! – перебил Костя.
– Я понимаю. Для тебя это неправда. И опровергнуть твое представление о ней не сможет никто. И нет смысла опровергать. Скажу тебе одно... Ты ее любишь?
– Да!
– Значит, надо бороться за нее!
– Но как, папа?
Прошло несколько дней.
Лена и Костя медленно шли по улице мимо мехового ателье.
– Вот хозяйство моей мамочки,– сказала Лена.
– Может, неудобно? – Костя остановился возле витрины.– Обойдемся? Так просто погуляем.
– Да брось ты!– Лена схватила его за руку.– У меня маман – человек. Идем!
По слабо освещенному узкому коридору они подошли к двери, на которой была табличка: «Заведующий». Лена без стука открыла дверь, сказала Косте:
– Проходи!
Они оказались в маленькой комнатке, где был единственный стол, заваленный бумагами, папками, накладными; треть стола занимали большие счеты.
За столом сидела полная моложавая женщина с огромной копной крашеных светлых волос. Крупные крестьянские руки с короткими пальцами украшало несколько золотых колец с камнями.
– Привет, мам! – Лена села на один из стульев у стены.– Садись, Пчелка... Мама! Это Пчелка. Костя Пчелкин. Я тебе говорила.
– Здравствуйте,– сказал Костя и сел на стул. Женщина отодвинула счеты, внимательно, изучающее посмотрела на мальчика.
– Знаю, знаю,– сказала она.– Чего тебе, Ленок? Давай быстро. Дел невпроворот.
– Мы в кино собрались,– сказала Лена,– а у Пчелки только рубль.
– Рубль не деньги,– сказала женщина, сняла со спинки стула сумку из желтой кожи, порылась в ней, протянула Лене пятерку.– Держи.– И опять внимательно посмотрела на Костю.– Что, родители на карманные расходы не очень-то?
Костя не успел ответить – зазвонил телефон.
Женщина подняла трубку.
– Слушаю! А, Капочка! Приветик! Да, через два дня прошу на примерку. Так... Нет, красная у меня еще есть. Если немного черной... Ага, спасибо! Что? Можно. Пару баночек. Ага... И колбаски бы сухой. Хорошо. Понятно. Ага...– Она слушала некоторое время, засмеялась.– Понятно! Красиво жить не запретишь.
– Мама! – быстро зашептала матери Лена.– Клюкву в сахаре.
– Капочка,– продолжала говорить в трубку женщина.– Вот Ленка просит клюкву в сахаре. Сладкоежка она у меня. Так... Умничка. Сделай пару коробок. В долгу не останусь. Что? Так... Надо подумать. Ага... Подумать, говорю, надо. Хорошо.– Она взглянула на календарь.– В пятницу жду. Пока, подруга.– Женщина положила трубку, Снова посмотрела на Костю, спросила: – Родители у тебя кто?
– Люди,– усмехнулся Костя.
Женщина перевела взгляд на Лену, сказала с некоторым осуждением:
– Шутник он у тебя, Я спрашиваю: кем работают?
– Отец – химик-исследователь,– ответил Костя,– мама – художник-модельер.
– Модельер? – заинтересованно повторила женщина.– В Доме мод?
– Нет, на швейной фабрике.
– А-а...– разочарованно протянула Женщина.– Слушай, раз с художниками якшаетесь... Нет у твоей матери хода в Театр на Таганке? Позарез надо два билета на мастера с Маргаритой.
– Могу сказать точно,– ответил Костя.– Нет такого хода. Для нас попасть в театр на хороший спектакль – проблема.
– В наше время многое – проблема,– нравоучительно сказала женщина.– Проблема на проблеме сидит и проблемой погоняет. Ладно. Идите. Мне еще обсчитывать и обсчитывать. С ума можно сойти от этой документации.
Лена и Костя поднялись со стульев.
– Погоди-ка...– Женщина вышла из-за стола.– Фигура у тебя,,.—'Она подошла К КоСте, профессионально осмотрела его, повернула за плечи,– ...стандартная. Скоро будут две куртки-дубленки. Материал канадский, фасон из западногерманского журнала взяли. Как раз на тебя. Только ведь вещь-то...– Она вздохнула.– Химик да художница. Не очень-то разбежишься. Ведь так?
– Я вас не понимаю! – резко сказал Костя.
– Не понимает!– Женщина подмигнула Лене.– Молодой, а уже артист. Далеко пойдет. Ты за него, Ленка, держись. Твой длинноволосый когда в армию уходит?
Лена нахмурилась, взяла Костю за руку:
– Идем, Пчелка!
Они вышли из комнаты.
Женщина посмотрела на закрытую дверь, сказала со вздохом:
– Во детки растут. Никакой управы.
Она вернулась за стол, бойко принялась стучать костяшками счетов.
...Костя и Лена стояли в подъезде – на улице шел дождь.
– Скоро кончится,– сказал Костя, посмотрев на светлеющее небо.– И мы успеем.
– Тебе моя мать не понравилась, да? – неожиданно спросила Лена.
– При чем тут мать? – сказал Костя.– Главное – есть ты.
– Не надо все время обо мне. Надоело! И зачем только мы с тобой познакомились?
– Ты об этом жалеешь?
– Не знаю... Пока я тебя не встретила, see было понятно, ясно: наша компания, ребята. У Эфирного Создания собирались. А теперь?
– Что же теперь?
– Компания тю-тю! Испарилась. Эфирное Создание стала... Сам знаешь. Нет, это, конечно, здорово, что она лечится. Только мои родители говорят: ничего из этого лечения не выйдет. А я... Не могу понять. Все перепуталось. Нет, ты не думай.– Лена тронула Костю за плечо.– Мне с тобой хорошо, интересно. Я узнала, что есть совсем другая жизнь. Только раньше все казалось просто, а сейчас...– Лена резко тряхнула головой, и ее волосы волной упали на лицо.– Что-то расхотелось идти в кино. Какая, ты говоришь, картина?
– «Безумный, безумный, безумный мир». Американский фильм в «Повторном».
– Ну его! – махнула рукой Лена.– Что мир безумный, я и так знаю.
– Тогда, может быть, поедем в парк культуры? Там сейчас японские аттракционы...
– Не хочу! – перебила Лена.
– Тогда пошли в кафе-мороженое.
– Не люблю я мороженое!
– Лена... Только скажи: что ты хочешь?
– Отстань! – вдруг крикнула Лена. Чего ты ко мне привязался? – В ее голосе были Слезы,—Я сама не знаю, чего хочу...
– Зато я знаю, чего ты хочешь,– тихо сказал Костя.
Лена с испугом смотрела на него.
– Ты хочешь помириться с Мухой.
Лена опустила голову.
– Ведь хочешь?
Лена молчала.
Глава двенадцатая
Здесь или нигде
Утром Костя стоял перед дверью с номером «83». Поднять руку, нажать кнопку звонка...
Все существо сопротивлялось этому простому движению: поднять руку... Нажать кнопку звонка!
«Для тебя, Лена...»
Он поднял руку, позвонил. Нечто огромное, обжигающее словно упало в нем, разбилось вдребезги.
«Убежать! Немедленно убежать… Еще не поздно». Но он продолжал стоять перед дверью,
Послышались шаги. Дверь открыл мужчина лет сорока, с большими залысинами, в светло-сером летнем костюме, безукоризненно отглаженном, в коричневых начищенных ботинках.
– Здравствуйте,– сказал Костя.– Скажите...
– Дмитрий! К тебе,– крикнул мужчина и ушел.
В передней появился Муха. Удивление на его лице быстро сменилось иронией.
– Какой визит! – воскликнул Муха.– Сам великий маэстро! Чем обязан? Или выяснять отношения?
– Кончай ты,– просто сказал Костя.– Я...– он замешкался,– ...совсем по другому поводу.
– Прекрасно! Проходи.– Голос Мухи прозвучал дружественно.– Ты как раз к завтраку.– Он повел Костю по коридору.
Дверь на кухню была приоткрыта, за ней мелькнула женская фигура, послышался звон посуды.
– Людмила Васильевна,– сказал на ходу Муха.– У меня гость. Еще один прибор, пожалуйста.
– Хорошо,– напевно, мелодично ответил молодой женский голос.
– Будь как дома,– насмешливо сказал Муха.
Они вошли в просторную кухню. Мужчина, встретивший Костю, отец Мухи, уже сидел у окна, просматривая газету, а у стола хлопотала молодая женщина, очень милая, с открытым, чистым лицом, гладкая прическа открывала высокий лоб. Вся око светилась доброжелательностью, и только в карих глазах Костя увидел затаенную грусть, тревогу, которые, наверное, она хотела спрятать ото всех.
– Здравствуйте! – сказал Костя.
– Здравствуй, здравствуй! – радостно улыбнулась ему женщина.– Вот тут садись, удобное местечко.– Она усадила Костю тоже у окна, напротив отца Мухи, который продолжал шелестеть газетой.
Муха громко отодвинул стул, плюхнулся на него, взглянул на Костю.
– Не удивляйся, в этом доме завтракают поздно. У главы, так сказать, семьи, производителя материальных благ, скользящий график. Да! Виноват, виноват..,– Муха вскочил,– Я же не представил стороны! Мой новый друг Константин Пчелкин, в будущем знаменитый музыкант.– Муха усмехнулся,– А это мой родитель, Михаил Никитич, большой специалист в области воспитания юного поколения.– Он повернулся к Косте.– Знаешь, есть такая неопределенная наука – педагогика. «Сейте разумное, доброе, вечное...»
– Дмитрий! – прервал Муху Михаил Никитич, и Костя увидел, каких усилий стоит ему говорить спокойно.
– Я заканчиваю,– в свою очередь, перебил Муха.– И, наконец, несравненная Людмила Васильевна, молодая супруга моего несравненного родителя. Тоже, да будет тебе известно, причастна к педагогике: в приемной ректора...– Он взглянул на отца.– Умолкаю, умолкаю! Впрочем, сейчас Людмила Васильевна – образцовая домашняя хозяйка. Итак, что тут у нас? – Муха сел на свой стул.
– Вот яйца, сыр,– сказала Людмила Васильевна, и Костя увидел в ее милых широко раскрытых глазах затравленность.– Еще я сделала свеколку под майонезом. Очень полезно.– Она улыбнулась Косте.– Тебе положить?
– Да я уже завтракал.
– Тогда кофе,– предложила Людмила Васильевна.– И бутерброд.
– Конечно, кофе! – сказал Муха,– бодрит.
Завтрак проходил в молчании. Муха и его отец ели ножом и вилкой, Людмила Васильевна обходилась одной вилкой и постепенно раскраснелась, глаза ее стали прежними, приветливыми и добрыми, еда явно доставляла ей удовольствие. Молчание нарушил Муха.
– Тихо, как в склепе,– сказал он.– И, уткнувшись в тарелку, изрек: – «Семья как ячейка общества».
Михаил Никитич резко отодвинул чашку.
– Развлекаешься?
Муха не ответил, он повернулся к Косте, спросил:
– Ты как думаешь, семья – ячейка общества?
– Не знаю...– совсем растерялся тот.
– А у вас, Людмила Васильевна, какие соображения? – Муха прямо, тяжело смотрел на молодую женщину.– В смысле ячейки?
Костя увидел: глаза Людмилы Васильевны мгновенно наполнились слезами, она вскочила и выбежала из кухни.
– Что-то не клеится беседа,– развел руками Муха.
И тут Михаил Никитич грохнул кулаком по столу. Зазвенела посуда. Выплеснулся кофе из чашек.
– Хотя бы постеснялся постороннего человека! – закричал он, но тут же тяжелым усилием подавил гнев, сказал: – Неужели тебе доставляет удовольствие...
– Ладно, ладно! – перебил Муха.– Не заводись. Береги нервы. Впрочем, они у тебя железные.– Муха встал.– Пошли, Пчелка.
Костя поднялся из-за стола, сказал:
– Извините...
Михаил Никитич не ответил.
– Проходи!
Комната была небольшая, светлая, на полках много книг. На письменном столе возвышалась старинная настольная лампа с инкрустацией, лежали журналы. Гитара брошена на тахту, весь угол над изголовьем заклеен полуобнаженными красавицами, вырезанными из зарубежных журналов. На гвозде поблескивал металлическими пружинами эспандер.
На стене, противоположной тахте, висела большая фотография женщины средних лет с глазами Мухи; женщина была задумчивая, тихая какая-то.
А над тахтой висел плакат: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться».
Костя был в полной растерянности, он ничего не мог понять: что происходит в этом доме? Он был полон неловкости и смущения, став невольным свидетелем чего-то такого, что не должен знать. Чтобы преодолеть это состояние, он громко прочитал плакат:
– «Я в мир пришёл, чтобы не соглашаться».– Он посмотрел на Муху.– Это ты пришел не соглашаться?
– А то как же?—усмехнулся Муха.– Садись.
В комнате было два кресла, в одно сел хозяин, в другое – Костя. Затянулось молчание. Муха взглянул на плакат.
– Все это пижонство. Я примерно раз в неделю меняю лозунги. И таким образом раздражаю родителя. Перед этим было: «Хочешь жить – умей вертеться». Глава семейства иногда по вечерам приходит меня воспитывать, видит очередной тезис на стене и тут же заводится с полуоборота. Помню, месяца три назад был у меня лозунг: «Человек человеку друг, товарищ и волк». Явился папаша, увидел, прочитал и... Прямо извержение Везувия. Так разошелся! Наверно, сам себе верил...
– Муха,– перебил Костя.– Я не понимаю... Почему ты так с отцом? И с Людмилой Васильевной?
– Как?
– Грубо.
– А!– Муха махнул рукой.– Как же! Доцент, лекции будущим учителям читает. «В ваши руки общество передает юное поколение».– Муха, очевидно, пародировал интонации своего отца.– «Оно олицетворяет будущее государства». «Крепость семейных уз...», «Семья как ячейка...». Тьфу! Тошнит. Вот наша семья – тоже эта самая ячейка, как ты думаешь?
– Не знаю,– Сказал Костя.– Наверно.
– Конечно, ячейка,– желчно подтвердил Муха. И вдруг замолчал, стал хмурым.– Полгода назад умерла от рака печени мама.– Муха взглянул на фотографию задумчивой женщины.– Через две недели родитель привел новую жену, Людочку... «Ах, Людочка, какие у тебя волосы!» – передразнил он отца.– Она секретаршей у их ректора работала. Уже три года. А значит... Да я просто не сомневаюсь. Ты можешь это понять?
– Нет, не могу,– сказал Костя.
– Я тоже не могу.– Муха замолчал, резко отвернувшись к окну.
– Ты успокойся, Муха,– тихо сказал Костя.
– С чего ты? Я спокоен, как сфинкс. Или египетская пирамида.– Но тем не менее он продолжал:– Ячейка... Ты бы посмотрел, какую они «ячейку» разыгрывают, когда гости собираются. Вернее, отец разыгрывает. Людмила только ему вторит. Вот ведь свойство женщин! Прямо раствориться в мужике. И чего она в нем нашла?
– Ты извини, Муха, но, по-моему, Людмила Васильевна очень хорошая.
– Может быть. Мне от этого не легче,– непримиримо сказал Муха.– Так вот. Спектакли для публики разыгрываются. Это надо видеть! Образцово-показательная семья… Цирк! Трагикомедия! И меня в свой гнусный спектакль втягивают. В этих комнатах... Где еще совсем недавно ходила мама... По ночам я ее шаги слышу.
– Муха! Но если твой отец любит Людмилу Васильевну...
– Любит? – перебил Муха,– Он прожил с мамой девятнадцать лет и, выходит, все эти годы не любил ее? Притворялся? Или как? Объясни! Я не понимаю!
– Я тоже не понимаю...
– Мой отец – лицемер! – Муха вскочил и заметался по комнате.– Все они лицемеры! Наши дорогие папочки и мамочки, наши уважаемые воспитатели всех мастей! У каждого – двойное дно!
– Неправда! – перебил Костя,– Мои родители...
Но Муха не слушал его, он остановился у окна, жестко произнес:
– Одному меня научил родитель со своей новой половиной: в жизнь надо вцепиться зубами и рвать ее на куски.
Костя подавленно молчал. Взглянув на него, Муха мгновенно изменился – сел в кресло, закинул ногу за ногу, сказал, улыбнувшись:
– Чего это я? Воздух сотрясаю. Иногда, знаешь, тоже пружина ослабевает. Да, Пчелка! У тебя ко мне какое-то дело?
Преодолев себя, Костя спросил:
– Муха, ты ее любишь? Скажи честно.
– Честно? – Муха пристально вгляделся в окаменевшее лицо Кости.– Честно... не знаю. Привык. Не пойму… А вообще я не верю женщинам. Любить их? Увольте!
– Не их,– тихо поправил Костя.– Одну.– Он прямо смотрел в глаза Мухи.– Я не понимаю, зачем ты ее мучаешь?
– Мучаю? – удивился Муха.– Да она сама...
– Лена сейчас дома,– перебил Костя.– Ей очень плохо. Позвони...
Муха смотрел на Костю.
– Пчелка! – сказал он.– Ты совсем потерял голову. Чего ты в ней нашел? Да таких навалом на каждом перекрестке! Хочешь, познакомлю тебя с фирмовой герлой? Сразу позабудешь...
– Не надо, Муха! Так ты ей позвонишь?
– Не знаю. Особо не тянет. Да и футбол скоро по телеку.
– А я...– Костя вздохнул.– Если бы она сказала: «Прыгни с крыши нашего дома»,– я бы прыгнул.
– Чокнутый ты, Пчелка,– даже с некоторым испугом произнес Муха.– По правде говоря, я никак не предполагал, что еще бывают такие чокнутые. На этой, прости, основе. Ты что, специально пришел сказать, чтобы я позвонил ей?
– Нет! – поспешно возразил Костя.– Не только из-за этого. С тобой хочет встретиться один человек. Ты ему понравился. Он сказал: «Ваш Муха мне понравился, как это ни парадоксально».
– Каратист? – догадался Муха.
– Да. Владимир Георгиевич. Знаешь, он поразительный человек!
– Если каратист,– усмехнулся Муха,– значит, уже поразительный?
– Дело не только в каратэ,– сказал Костя.– Мы с ним о многом говорим, спорим. Я у него книги беру. А недавно... Как раз о тебе речь шла. Владимир Георгиевич нашел на полке одну старинную книгу, сказал: «Вот здесь – для нашего бунтаря Мухи. Как теперь говорят, информация для размышления». И прочитал... Я потом для себя выписал. Хочешь послушать?
– Интересно,– без особого энтузиазма откликнулся Муха.
Костя достал из кармана пиджака записную книжку, полистал ее.
– Вот! Это английский философ сказал, Томас Карлейль.– И он прочитал, волнуясь:– «Нет и не было никогда такого положения, которое не имело бы своей обязанности и своего идеала. Да, здесь, в этой жалкой, бедной, презираемой действительности, о которой ты сейчас находишься, здесь и только здесь твой идеал. Осуществляй его и осуществляя верь, живи и будь свободен. Идеал в тебе, препятствия к его осуществлению в тебе же, Твое положение есть тот материал, из которого ты должен выработать осуществление идеала, все равно, какой бы ни был материал и какую бы ты ни придал ему форму. Ты страдаешь, связанный действительностью, и жалобно молишь богов о таком царстве, в котором ты бы мог распоряжаться и творить. Познай же ту истину, что ты владеешь уже тем, чего ты так желаешь. Здесь или нигде». По-моему, здорово!
– Здесь или нигде...– повторил Муха. Он стоял спиной к Косте, смотрел в окно,– Наверно, это так. Только мне от этого не легче.
