Текст книги "Символ Веры (СИ)"

Автор книги: Игорь Николаев

Соавторы: Алиса Климова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

– Жизнь меняется, все меняется, – некоторой печалью отметил Морхауз. – Я привык к своей машине, привык смотреть в лицо своим друзьям и тем более... Тем более – оппонентам. К сожалению теперь это слишком обременительно. Во всех отношениях. Приходит время самолетов, шифрованной связи, прочих новинок прогресса. Дела более не требуют обширных поездок на четырех колесах. И вероятнее всего, это наша последняя встреча. Поэтому я повторю – вы хотите меня о чем-либо спросить? Напоследок.

Гильермо потер лоб, пытаясь собрать мысли в единое стадо, поскольку они суетливо разбегались, словно агнцы, лишенные пастыря. Морхауз терпеливо молчал, все так же не оборачиваясь.

– У меня много вопросов, – вымолвил монах, наконец, после длинной паузы. – Пожалуй, слишком много... Даже до нас доходят ... разные ... слухи. Погромы миссий в северной Луизиане. Волнения в Германии. Наконец, отмена выступления... Я хотел бы спросить, наверное...

Он снова умолк, обдумывая вопрос.

– Извините, но ... что же происходит со Святой Матерью Церковью? – наконец рубанул он наотмашь, действуя словом, как топором.

Однако Морхауз как будто ждал именно этого, а может быть простой и безыскусный вопрос доминиканца не мог застать врасплох изощренного интригана.

– Слишком обще, слишком пафосно, – немедленно отозвался кардинал. – Это не вопрос, а безадресная декларация. Перефразируйте.

– Почему отменено пятничное радиовыступление Папы? – быстро спросил Гильермо.

– Интересный вопрос, – так же, без промедления, отозвался кардинал. – Почему именно этот?

– Простите, Ваше Преосвященство... – Леон словно только что вспомнил, как надлежит обращаться к особе соответствующего сана. Разговор уже откровенно тяготил доминиканца, ему больше всего хотелось поскорее закончить и уйти, чтобы вернуть душевное спокойствие в спокойном несуетливом одиночестве.

– Вы слишком часто извиняетесь, – резко бросил Морхауз. – Слишком, даже с поправкой на разницу в нашем положении. У вас настолько мало собственного достоинства?

– Изви... – начал было Гильермо, неожиданно для себя тоже на повышенном тоне, однако осекся. Кардинал зло усмехнулся, видя страдания монаха. Морхауза словно забавляли логические тупики, в которые он загонял собеседника.

– Простите, – решительно, чеканя каждый слог, выговорил Гильермо, глядя прямо в чуть прищуренные глаза кардинала. Зрачки Морхауза блеснули отраженным светом тусклой лампочки, как у вышедшего на охоту тигра, но монах не дрогнул.

– Я не понимаю сути этого разговора, – столь же четко и жестко сказал Гильермо. – Вы плетете словесные ловушки, испытываете меня, но я не постигаю цели этих ... ловушек. Вы находите удовольствие в насмешке надо мной? Это мелко и недостойно, монсеньор. Впрочем, если это возвращает вам душевное спокойствие, я не против.

Морхауз подошел к Леону вплотную, глянул сверху вниз, с непонятным выражением на лице. Гильермо ощутил, что запас смелости в его собственной душе почти исчерпан, но постарался встретить испытующий взгляд кардинала с достоинством.

– А ведь я в определенной мере властен если не над вашей душой, то над телом, – в с тем же неопределенным выражением сказал Морхауз. – Вы подумали об этом?

– Никто не властен надо мной, кроме Него, – спокойно, почти покровительственно вымолвил доминиканец. – Надо мной и любым иным существом во вселенной. Все в Его руке и вы не сделаете ничего, на что Он не даст своего благоволения. А если Господь считает, что это нужно и правильно, кто я такой, чтобы противиться?

– Оригинально, – Морхауз моргнул тяжелыми, набрякшими веками, словно погасил пронизывающие рентгеновские лучи, исходящие из его зрачков. – Тезис весьма известный и проверенный столетиями, однако, я никогда не слышал его в подобной ситуации и в такой ... творческой импровизации.

Кардинал отступил на пару шагов, повел плечами и как будто ссутулился, весь обмяк. Теперь перед Гильермо был не грозный dominus cardinalis, епископ и член Консистории, но уставший человек в возрасте. Обычный человек, ничем не примечательный, отягощенный многими заботами.

– Пожалуй, теперь настал мой черед извиниться, – со странной, совершенно несвойственной ему мягкостью сказал Александр. – Простите меня, брат Леон. Я был чрезмерно суров, впрочем, у меня имелись на то свои мотивы и соображения. Возможно, вы узнаете о них ... со временем. Однако это случится определенно не сегодня. Что ж, вопрос прозвучал, и я отвечу на него.

– Кажется, я уже опасаюсь услышать ответ, – пробормотал Гильермо.

– Дело в том, что Папы больше нет.

Кровь буквально замерзла в жилах доминиканца. Леон сжался на стуле, обхватив себя руками, как тяжело больной, сраженный приступом боли.

– О, Господи. Викарий Христа ... мертв?.. – прошептал он немеющими губами.

– Нет. Хотя, да простит меня Господь за подобные мысли, так для Церкви было бы намного лучше и… достойнее. Да, «достойнее» – самое верное, правильное слово. Но, так или иначе, urbi et orbi – для града и мира – его больше не существует.

– Господи, – еще тише проговорил монах. – Это ведь не отречение?

– Нет.

– Господь милосердный, – повторил монах в третий раз, словно пытаясь найти мужества в обращении к небесному владыке. – Значит, остается лишь одно...

– Вы все правильно поняли. Именно так и есть.

– Воистину, тяжкие времена настали для Церкви, – сказал после долгой паузы Гильермо. – Тяжкие и смутные для всех нас.

– И это тоже верно, – согласился кардинал.

Гильермо встал. Деревянный стул скрипнул. В такт скрипу боль уколола ноги – все-таки Леону было сильно за сорок и долгое сидение не проходило даром для суставов. Но доминиканец презрел телесное неудобство и, не смущаясь и не чинясь, преклонил колени.

– О, Иисус милосердный, – начал он молитву. – Искупитель человеческого рода, милостиво воззри на нас, к престолу Твоему с глубоким смирением припадающих. Мы – Твои, и хотим быть Твоими. Желая, однако, еще теснее соединиться с Тобою, каждый из нас сегодня посвящает себя добровольно Святейшему Сердцу Твоему.

Гильермо читал знакомые и заученные с ранних лет слова, которые уже более сорока лет даровали душе покой и умиротворение. Леон закрыл глаза, как будто закрывшись от суетного мира, он мог отвернуться и от всех тревог.

Морхауз не последовал его примеру и вообще не шевельнул даже пальцем. Все также сутулясь, кардинал молча взирал на коленопреклоненного доминиканца. И если бы Гильермо в этот момент глянул на Морхауза, то вздрогнул бы и невольно вспомнил не молитву, но слова, начертанные в Евангелии от Матфея.

Vade retro, Satana!

Во взоре кардинала Морхауза светилось жадное внимание и мерцала странная, мрачная радость. Как у алчного, презревшего законы людские и божеские вора, который раскопал могилу и, отбросив тленные останки, нашел драгоценности покойного.

И было в этом зловещем взоре что-то еще... некое потаенное чувство, которое пробивалось сквозь хищное удовлетворение, как слабенький зеленый росток через старую могильную плиту. Однако некому было увидеть и тем более понять истоки подлинной радости Морхауза.

* * *

Скрипнула старенькая деревянная дверь, из коридора хлынул поток света, кажущийся ослепительно ярким, хотя светила всего лишь керосиновая лампа в руках отца-настоятеля. Гильермо вздрогнул и посмотрел снизу-вверх на вошедших. Брат Арнольд ощутимо трясся, ряса колыхалась на его солидных телесах, как живая, а лампа в руке раскачивалась, словно часовой маятник. Кто-то, до поры невидимый в темноте, с легкостью отодвинул приора и ступил в келью. Гильермо сощурился, моргая и пытаясь рассмотреть незнакомца.

– Брат Леон проводит ночные часы не во сне, но в благочестивом бдении и молитвах, – пробасил неизвестный. Он был велик, широк в плечах и казался еще больше, еще шире из-за ракурса, под которым Гильермо разглядывал странного гостя.

– Истинно так, – пропищал фальцетом из-за плеча великана приор.

– Это похвально, – одобрил титан, немного склоняясь над все еще распростертым ниц монахом. Жесткий воротничок-колоратка под сутаной сиял белизной так, что колол глаза.

Гильермо поднялся на колени. Он чувствовал, что нежданное вторжение как будто неким образом осквернило чистоту, искренность обращения ко Всевышнему. Так неудачная шутка превращает театральное представление в глумливый и недостойный фарс.

– Собирайтесь, брат Леон, – с печалью выговорил отец Арнольд. – За вами прислали.

– Кто?.. Не понимаю... – пробормотал Гильермо. Глаза еще не привыкли к свету, и монах машинально закрылся от лампы.

– Собирайтесь. Время не ждет.

– Но куда? – возопил Гильермо, и слова его не остались гласом вопиющего.

– Время не ждет, – повторил великан и положил на плечо доминиканца ладонь. Вроде и не придавил, однако монах ощутил тяжелую, уверенную силу. Силу, что не терпит противления и возражений.

– Brevi manu, без проволочек, – внушительно посоветовал гость. – Вы все узнаете. Со временем.

Глава 7

– Всё же, я убеждена, фроляйн Генриетта, что сказанное Вами – полная чушь, – произнесла компаньонка. Она изъяснялась по-немецки, беглец понимал этот язык с пятого на десятое, но девушка говорила медленно, тщательно выговаривая каждое слово, будто бы закончив длительное обдумывание. Поэтому он разобрал почти все. В том числе и явственное «Вами» – с большой буквы.

– Неужели?.. – второй голос. Видимо наследницы.

Страшно слушать. Страшно повернуть голову даже на волосок. Один лишь их взгляд, брошенный не в ту сторону... И моторы все ближе – погоня ходит сужающимися кругами, исходя радостными воплями, смехом.

Олег вспомнил лица девушек. У той, что относилась к «обществу» волосы всегда были убраны под темную шелковую сеточку, по самой новой, остро-провокационной моде. А на лице застыла вечная гримаска, в которой смешались усталая брезгливость и скука. Даже взгляд у нее казался каким-то неподвижным, глаза как у игрушки из лучших итальянских магазинов «Bambola». Компаньонка-телохранитель казалась чуть более живой, но именно «чуть», то есть немного. Строго функциональная машина, имеющая ровно столько индивидуальности, сколько позволяет размеренный регламент и внутренний устав службы безопасности картеля.

Впрочем, теперь девушки отнюдь не казались ни куклами, ни даже людьми своего круга. Если бы Олег чуть меньше устал, изголодался и не был ранен, он даже мог бы подумать, что впервые видит настоящих людей без масок. Однако несчастный беглец ничего такого не думал, а просто лежал, затаив дыхание, и слушал.

– Чушь? – вопросила Генриетта с толикой юмора в голосе. Похоже, компаньонка относилась к самому близкому кругу слуг, которым дозволялось многое, в том числе и отсутствие должного пиетета в речах.

Несколько следующих фраз прозвучали невнятно и совсем непонятно для Олега. Похоже, дамы перешли на какой-то специфический диалект немецкого, судя по всему разговор шел о некой давней шутке, совершенно непонятной для непосвященных. Затем их речь снова стала понятна, хотя и приглушена недалеким рыком автомобилей. Молодежь разгулялась и гоняла, как на американском «родео».

– ... надоело! – резко бросила Генриетта, как будто продолжая давно начатую тему. – До смерти надоело.

Короткая ремарка компаньонки утонула в скрипе ветра, зато громко щелкнула зажигалка. Яркий бензиновый огонек прыгнул веселым чертиком, выхватил из сумерек лицо фроляйн Генриетты. Короткие темные волосы, освобожденные от сетки, завивались мягкими полукольцами, красиво обрамляя лицо. Черные глаза блестели, словно выточенные из обсидиана. Олег закаменел – казалось, что не заметить его невозможно, женщины смотрели в его сторону, буквально в упор.

Секунды, пока Генриетта раскуривала длинную, очень тонкую сигариллу, тянулись, будто несчетные годы. Наконец зажигалка погасла. Олег украдкой перевел дух, боясь даже сглотнуть.

– Господи, как все предсказуемо, – тоскливо протянула госпожа. – Как все надоело... Все эти правила, «традиционное времяпровождение для людей нашего круга».

Последние слова Генриетта выговорила с явным презрением, словно выплюнула.

– Репутация, – односложно отозвалась компаньонка. – Noblesse oblige, положение обязывает. Каждый человек является заложником своего сословия.

– О, да, – с неожиданной горячностью выпалила Генриетта. – Репутация! Обязанность! Присутствовать на скачках, посещать дамские клубы и solennité. Выезжать на это вот все ...

Она не закончила фразу, однако спутница поняла. Понял и Олег, резко вспомнив о своем бедственном положении. Нога болела все сильнее, стопу будто жгло открытое пламя, и беглец прикусил губу, боясь застонать.

– Вся жизнь проходит в клетке долга, обязательств, которые были возложены на тебя еще до рождения! И даже töten на охоте несчастных людей, которым всего лишь не повезло – теперь и это уже почти обязанность!

– Что поделать, сначала простое времяпровождение, затем мода. потом атрибут должного поведения, – дипломатично ответила компаньонка. – Хотя относительно клетки долга я бы поспорила.

– О чем здесь спорить, Александра? – зло вымолвила Генриетта, нервно затягиваясь, сигарилла полыхнула, как маленький факел.

Несколько мгновений девушки молчали. Та, которую назвали Александрой, сменила позу, что-то глухо звякнуло. Очень знакомо звякнуло, оружейно.

– Равноправие, – не совсем понятно сказала компаньонка, наверное опять продолжая высказанную ранее мысль.

– «Равноправие», – с не женским отвращением процедила Генриетта. – Фальшивое золото! Обманка! Для семьи я такой же актив, как наш пакет ценных бумаг, заводы в собственности или золотые счета в банках Парижа и Дрездена. И все это...

Олег не видел жеста Генриетты, но предположил, что она резко обвела все вокруг.

– ... все это часть большой клетки. Как я устала чувствовать себя ходячим долгосрочным вложением, которое должно окупиться в разумные сроки и приносить дивиденды.

– Боль и безысходность, – на сей раз ядовитый сарказм наполнил уже слова Александры.

– Что?..

– Боль и безысходность, – повторила компаньонка.

– Поясни, будь любезна, – холодно попросила, точнее, приказала госпожа.

– Пожалуй, мне лучше промолчать.

– Настаиваю. И мы забудем об этом сразу по возвращении на станцию.

Девушка с оружием заколебалась. Однако все же заговорила.

– Искренне сочувствую твоему горю, душевной боли и безысходности положения, – сказала Александра. – Не менее искренне разделила бы с тобой эти чувства, если бы ...

Она вновь помолчала, очевидно собираясь с мыслями.

– Если бы?.. – с вкрадчивой мягкостью повторила Генриетта.

– Если бы твои проблемы не были детским лепетом в сравнении с настоящими тяготами.

Воцарилась тишина, даже автомоторы отдалились и гремели где-то на западе. Наверное на западе, потому что Олег успел основательно запутаться в направлениях и сторонах света. Нога болела страшно, по закушенной губе потекла горячая струйка крови, отдающая противным медным вкусом.

– Извини, – наконец сказала компаньонка с примиряющими интонациями.

– Хочешь сказать, что все это глупости, прихоти избалованной наследницы, по сравнению с тяготами обычных людей, – с какой-то непонятной, тоскливой безнадежностью протянула Генриетта. – Так ведь?

– Да, – очень мягко, но в то же время уверенно вымолвила Александра. – Вспомни этого сегодняшнего zielscheibe.

Олег не сразу вспомнил, что такое «zielscheibe» по-немецки, поэтому потерял начало следующей фразы Александры. А затем в памяти услужливо всплыло – «мишень».

– ... изначально без шансов на жизнь. Просто потому, что не так давно скучающие бездельники начали разгонять скуку самым острыми эмоциями, а затем это стало уже частью статусного времяпровождения. И ведь все равно не разгоните, что характерно.

– Наверное, ты права, – уже без злости отозвалась госпожа. – И даже наверняка права. Но все же... Я полагаю, что человек, выживший и сохранивший ясность ума в том уютном милом серпентарии, вполне переживёт проблемы низших классов. Переживет, как ты говорила ... про обувь...

– «Не снимая ботинок», – подсказала Александра. И Олегу показалось, что впервые за все время разговора компаньонка госпожи Генриетты испытала настоящую, неподдельную злость.

– Да, именно так.

Девушки помолчали, каждая думая о своем. Догорающая сигарилла взмыла по красивой дуге, отброшенная Генриеттой. Снова негромко лязгнул металл в руках Александры.

Автомобиль проехал и затормозил совсем рядом. Юношеский задорный голос что-то весело прокричал по-французски. Совсем юный голос... Беглец прикинул, что кричавший даже моложе его.

– Что ж, пора заканчивать, – спокойно, даже с некоторой скукой заметила Генриетта, и кровь замерзла в жилах у Олега.

* * *

– Ты снова задумался, – мягко укорила Родригес. – Ушел куда-то.

– Да, – невесело усмехнулся Хольг, пытаясь обратить все в шутку. – Уплыл в дальние дали...

Девушка не ответила, лишь нахмурилась с видом крайнего неодобрения. Фюрер виновато скривился и начал разуваться.

После ухода цивилизации и превращения в «самоуправляющуюся» территорию, Шарм-Эль-Шейх застраивался в совершенном хаосе. Впрочем «застраивался» – не совсем точное слово, правильнее было бы сказать «обживался». Прежние строения, помнившие золотое курортное время были снесены или захвачены наиболее преуспевшими «бригандами»^[8]. Новые же несли неизгладимую печать временщичества, возводились абы как, из любого некондиционного материала, и не рассчитывались на сколь-нибудь продолжительную эксплуатацию. Бараки и склады, склады и бараки. Впрочем, многие обитатели и завсегдатаи бандитского города – те, кто не мог себе позволить чего-то постоянного или просто экономил – обходились даже без этого.

Ганза Хольга относилась ко второй группе и для сбережения средств располагалась на так называемой «vide aire de jeux», то есть открытой, но охраняемой территории, где могли обустраиваться как угодно, но строго на арендованном пятачке. Четыре старых немецких автобуса, составленные прямоугольником, образовывали некую индустриальную пародию на античный дом – жилые «помещения и открытый дворик в центре. Хольг и Родригес на правах фюрера и его первого помощника занимали самую удобную машину. В ней даже сохранились пусть вытертые и старые, но еще вполне годные диванчики с зеленым плюшем.

– Verdammt noch mal! – коротко рявкнул фюрер, пытаясь стянуть правый ботинок. Разуться не получалось, контрабандист скрипнул зубами от ярости. Родригес отвернулась, чуть закусив губу. Она щадила гордость командира и любовника.

– Твою мать, – Хольг выругался для разнообразия по-русски и снял-таки обувь вместе со старым шерстяным носком, завязанным в узелок.

С утомленным вздохом фюрер откинулся на диван и подергал освобожденной ногой. Теперь стало отчетливо видно, что на ней отсутствует почти вся стопа, как будто срезанная вдоль голени. А пятка вывернута на 180 градусов и сдвинута вперед, словно копыто^[9].

– Больно? – спросила Родригес.

– Да, – после паузы признал Хольг. – Но терпимо.

Нога действительно болела, впрочем, как обычно – в пограничной полосе между «невыносимо» и «можно жить». Ампутация, проведенная в свое время студиозом-недоучкой, оказалась достаточно грамотной, чтобы уберечь пациента от гангрены и сохранила ему возможность ходить, даже бегать – не быстро и не далеко. Но все же была весьма далека от стандартов – медикус что-то начудил с ущемленными нервами, так что раны затянулись, а боль – осталась.

– Еще остался восьмипроцентный, – осторожно заметила девушка.

– Погодим, – недобро отозвался Хольг, прикрыв глаза. – Надо подумать.

Он полулежал на старом диванчике, закинув руки за голову, вытянув увечную ногу и слегка раскачивая обрубленной стопой, словно боль можно было убаюкать. Родригес прилегла рядом, обняла фюрера, прижавшись щекой к его груди, чувствуя сквозь жесткую ткань рубашки ровное дыхание командира и любовника.

– Белц нас кинул, – без всяких эмоций сообщил Хольг, словно мелкую сдачу отсчитал. – Точнее, хавала нас кинула. Они не станут ввязываться в конфликт с «муравьями».

Родригес чуть повернулась и посмотрела в низкий потолок. Когда-то он тоже был обтянут гладкой тканью веселой расцветки. Теперь материя пожухла, расползлась лоскутами и просалилась до последней ниточки. Где-то неподалеку стреляли, одиночными. Судя по частоте и слабенькому треску – малым калибром, скорее для веселья и порядка, нежели в серьезной «la fusillade».

– Пора огонь затеплить, – нейтрально заметила девушка. – Сегодня можно позволить себе керосинку, а не свечи. Или даже немного электричества от аккумулятора.

– Не надо, – слабо шевельнул рукой Хольг. – Мне так лучше думается.

Привставшая было Родригес снова легла рядом с фюрером. Взгляд блондинки рассеянно скользил по книжной полке с ее личной библиотекой.

«Politica y demagogia», «El dia decisivo», «Patria y Democracia», «Politiqueria»– классические фундаментальные труды по философии империализма. Родригес предпочитала авторов-гильдистов, как наиболее авторитетных и системных, а они были в основном испаноязычными. Еще на полке стояли мемуары Наполеона и брошюра «Tod eines Lügners» – «О смерти лжеца» – посвященная убийству Маркса.

Родригес со всей искренностью ненавидела всевозможные левые доктрины и подходила к вопросу серьезно, обосновывая эмоции солидной теорией.

– Итак, Белц нас кинул, – повторил Хольг, как будто и не было почти получаса затянувшегося молчания. – Хавала останется в стороне, пока мы не решим вопрос с «муравьями». Или они не решат вопрос с нами, это гораздо вероятнее. Отсюда вопрос – что делать дальше.

Фюрер был скуп на слова и опустил всю подноготную, но Родригес и не нуждалась в подробных объяснениях. Дело было ясным и чистым на просвет, как ледниковая вода Мариана Белца.

Мировая война и дележ «английского наследства» оказались золотым временем для фармацевтических картелей. Лекарства, прививки для солдат и всевозможный допинг приносили многомиллионные прибыли. Но война закончилась, спрос упал, а производственные мощности остались. И предложение начало просачиваться другими путями, благо сотни тысяч демобилизованных солдат унесли «на гражданку» память об удивительных пилюлях и порошках, дарующих силу, бодрость, а также легкость духа. Это вызвало определенные трения, когда чудеса химической науки столкнулись с интересами «картофельных королей», наводнивших два континента дешевым спиртом из означенного продукта и всевозможными фальсификатами на его основе. Как водится в условиях здоровой конкуренции – кого-то безвременно похоронили, кто-то пошел по миру, но все закончилось вполне традиционно. Заинтересованные стороны обменялись паями и деловыми представительствами, несколько «бриллиантовых» семей породнились, вопрос разрешился ко всеобщему удовлетворению и стабильному доходу.

Государства протестовали, но за пределами их коротких рук коммерция шла своим чередом.

Однако три года назад, примерно в то время, когда Хольг валялся на койке благотворительной миссии, в послеоперационной лихорадке, почти при смерти, в игру вошел новый участник – новорожденные картели с севера Мексиканской империи.

Кокаин всегда считался наркотиком для элиты, эстетским, дорогостоящим увлечением богемы и верхов общества, которые не могли или не хотели позволить себе «les anneaux d'or». До тех пор, пока «мексы», при помощи луизианских денежных мешков, не сумели поднять производство до промышленных масштабов. Теперь «алмазная пыль» (пусть и многократно разбавленная) оказалась доступна даже фабричным рабочим. Кокаин хлынул в Евразию через Африку, великим контрабандным путем от Гао, что на Нигере и далее на северо-восток, через дюны Сахары. И Африка вздрогнула, потому что вместе с товаром на континент хлынули «муравьи».

Строго говоря, первоначально «Mara Salvatrucha» называли только выходцев из окрестностей Сан-Сальватора, но довольно быстро прозвище накрыло всех заморских пришельцев, благо оно вполне соответствовало их повадкам.

Человеческая жизнь в Старом Свете стоила не слишком много. В Новом – существенно меньше. А в многоязычном собрании, именуемом Мексиканской Империей, она не стоила ничего. Обыденный уровень тамошней повседневной жестокости с лихвой перекрывал все, что считалось нормой среди европейского и североафриканского криминального элемента. «Муравьи» плотно заняли все коммерческие ниши, связанные с бросовым кокаином, а после разинули рот на чужие куски.

Дело шло к большой войне банд невиданного масштаба, но каждый опасался ее начинать, понимая, что кто зажжет пожар, тот первым же и сгорит, а все сливки снимут пришедшие последними. Так что хотя кровавый конфликт был неизбежен, ситуация зависла в зыбком равновесии, которое тянулось уже более двух лет.

Все эти хитросплетения межконтинентальной экономики сказались на Хольге и его команде самым непосредственным образом. Фюрер два с лишним года гонял свой караван, перевозя мелкую, но востребованную контрабанду, картофельные «вина», немного фабричной «дури» и опиатов. За это время он неплохо себя зарекомендовал как осторожный исполнитель, который работает ровно и без эксцессов. И оказался примечен так называемой «хавалой» – «серой», параллельной системой теневых финансов. Хавала строилась на принципах, что закладывались столетия назад разными бедуинами – честное слово, сложные взаимозачеты и развитая система транспортировки всевозможных высоколиквидных ценностей. По сути это была банковская сеть без банков как таковых. И ее услуги оказались очень востребованы теми, для кого даже сверхлояльные австрийские банки оказывались слишком навязчивы и открыты для стороннего контроля. Через посредничество Белца Хольг надеялся попасть на низовой уровень перевозчиков, войдя в организацию уже совершенно иного уровня и других доходов. Шансы были неплохими, но сегодня стало очевидно, что ожидания не оправдались.

– Хавала не хочет сцепляться с «муравьями» раньше времени, – проговорил Хольг, словно рассуждая сам с собой. – А мы пока еще не вхожи в систему. Поэтому от нас просто отказались. Такая вот непруха.

– Мы были в своем праве, – отметила Родригес, скорее для порядка. – Кто устраивает засаду на Дороге, тот действует на свой страх и риск. Раскрашенные ублюдки сами напросились.

– Да, – согласился Хольг, в крайней рассеянности глядя в потолок. – Но сейчас это не важно. Татуированные будут мстить, а заступиться за нас теперь некому.

– Ruines villanos! – коротко и энергично сказала девушка. Хольг плохо понимал испанский, но ее тон и выразительность не оставляли простора для толкований.

– Согласен.

Он сел и согнув ногу в колене, помассировал увечную стопу, вернее остатки оной.

– Но наши проблемы от этого не исчезнут, – продолжил он мысль. – Белц нас больше не защищает. Крупные и значимые бриганды, может, и помогут, но это считай рабство. А с деньгами у нас и так скверно.

– Не так уж и скверно.

– Скверно, – повторил Хольг. – Худо-бедно поддерживаем положение, но на развитие уже ничего не остается. Мы бьемся в прозрачный потолок и не можем подняться выше.

За стеной автобуса кто-то глухо рассмеялся. Смех звучал диковато. с явной ноткой безумия, срываясь на рыдание и истерический визг. Затем что-то стукнуло, металлически лязгнуло. И все затихло, уступив постоянному, непрекращающемуся шуму ночного Шарма. Негромкий, вибрирующий рокот множества людей, которые занимаются каждый своим, но как на подбор – сугубо предосудительным в высокоморальном обществе.

– Опять Рыжий буянит, – поморщилась Родригес. – Надеюсь, его не накроет снова.

– С пулей в башке и не такое может случиться, – отозвался Хольг, по-прежнему разминая ногу. – Но таблетки у него еще есть.

– Максвелла надо заменить, – негромко посоветовала девушка, словно продолжая давно начатый разговор. – Пока он снова кого-нибудь не порезал или не подстрелил, как в том месяце.

– Его не на кого менять, – с той же интонацией ответил фюрер. – Он великолепный стрелок, позволить себе другого такого специалиста мы не можем. Здоровые берут слишком дорого.

– Ох, отзовется нам это все еще...

– Возможно, – Хольг закрыл тему не допускающим споров тоном. – Но не сегодня. Пока у нас есть над чем еще поломать голову.

– У тебя есть идеи? – прямо спросила Родригес, заправляя непослушную прядь за ухо.

– Есть. Одна. Только она нездоровая. Но деваться, похоже, некуда.

Фюрер говорил кроткими, рублеными фразами, с большими паузами. И явно страшился той самой нездоровой идеи.

Он тяжело вздохнул, как ныряльщик перед глубоким погружением.

– А теперь набери ка мне опиума для народа, – приказал он. Именно приказал, и Родригес немедленно исполнила указание, поняв, что время разговоров прошло. Настало время действия.

– На четверть дозы, – сказал Хольг, когда тонкая игла шприца проткнула каучуковую пробку бутылочки с надписью «Elixir de bonheur. 46%alc. 8% ingrédient actif».

Он протяжно выдохнул, когда полупрозрачная беловатая жидкость смешалась с кровью в вене.

– Как раз. И сделай мне еще полную дозу с собой.

– С собой? – Родригес взглянула на него с тревогой.

– С собой. Положи в футляр, чтобы не расколотить раньше времени.

Родригес красноречиво пожала плечами и набрала шприц на половину цилиндра, постучала ногтем по стеклу, выпустила из иглы тончайшую, экономную струйку раствора, избавляясь от мельчайших воздушных пузырьков.

Холь взял пистолет, щелкнул магазином, привычно проверяя патроны. Оттянул затвор и столь же привычно поймал выброшенный из патронника желтый цилиндрик. Проделал все манипуляции в обратном порядке, приведя «смит-вессон» к обычному состоянию – патрон в патроннике, магазин в рукояти, курок не взведен. И отложил пистолет.

Раствор опиума начинал действовать, боль откатывалась, как волны при отливе. Хольг начал натягивать ботинок, шипя и ругаясь.

– Где у нас та луизианская дешевка, на семь шестьдесят три? – спросил он сквозь зубы, наклонив голову. Ботинок наконец-то сдался, и фюрер вздохнул с облегчением.

Родригес молча протянула ему в одной руке старый исцарапанный пистолет – копию «люгера» в плохом североамериканском исполнении, а в другой футляр из-под очков, где обычно держала уже заправленные шприцы.

– Gracias, – не поднимая голову и не глядя на нее, вымолвил Хольг.

Пистолет он сунул за пояс, а целлулоидный футляр под цвет черепахового панциря – в куртку без рукавов, но с обилием карманов.

– Буду через пару часов, может позже, – сумрачно пообещал он, без особой уверенности в голосе.

Родригес молча кивнула. Она тоже не смотрела него, уже примерно понимая, что задумал Хольг, но говорить здесь было не о чем. Критика решений командира предполагала как минимум альтернативу, а ее здесь просто не было. Кроме разве что немедленного бегства.

– Еще, – он словно вспомнил в последний момент, уже у самого выхода. – У тебя еще остались те знакомые в Ливане? Ты про них говорила...