Текст книги "Костычев"

Автор книги: Игорь Крупеников

Соавторы: Лев Крупеников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

В своей статье Костычев пошел значительно дальше Гельригеля и наметил целую программу опытов по изучению питания растений. Он говорил, что надо постепенно переходить к постановке таких опытов на других, более сложных в физическом и химическом отношении почвах. При этом опытным путем надо изучать не только минеральное питание растений, но также их отношение к воде, свету и теплу. На рост и развитие растений влияет не только питание минеральными веществами, но большое число разнородных внешних условий в их взаимодействии.

В первой статье Костычева нет еще решений, но постановка важнейшего вопроса научной агрономии является правильной, широкой; она чужда той узости и однобокости, которые отличали многих даже крупных исследователей того времени.

Статья Костычева имела успех, его поздравляли Энгельгардт, Карельщиков, Людоговский. Небольшой гонорар, полученный за статью, был использован для организации маленькой пирушки, на которую были приглашены лучшие друзья: Малышев, Краузе и перебравшийся в Петербург Гудков. Друзья кричали «ура» и пророчили Костычеву блестящую научную будущность. Они были недалеки от истины.

Редактор «Земледельческой газеты» тоже был доволен статьей нового сотрудника. При следующей встрече Баталии обратился к нему с вопросом:

– Господин Костычев, вы хорошо знаете немецкий язык?

– Как будто порядочно.

– Где же вы его выучили, ведь в Земледельческой школе языки не преподаются?

– Это верно, но я изучал латынь, немецкий и французский языки самостоятельно.

Баталии с удивлением и некоторым недоверием поглядел на молодого человека, но тот твердо выдержал взгляд редактора.

«Наверно, действительно порядочно знает языки», – подумал Баталии и поручил Костычеву написать обзор новейших немецких работ по земледельческой химии для журнала «Сельское хозяйство и лесоводство». Это был уже солидный ежемесячный научный журнал, он тоже нуждался в хороших авторах. Редактором журнала являлся все тот же Баталии.

По более чем скромному костюму Костычева и его далеко не цветущему виду редактор решил, что этот автор сильно нуждается в деньгах и никогда не станет спорить о размерах гонорара. Кроме того, он полагал, что Костычев будет «послушным» автором и станет писать только то, что нужно редактору. Баталии очень ошибался. На этот раз Костычев быстро подготовил свой обзор, который был опубликован под названием «Успехи земледельческой химии». Эта большая статья тоже не была рефератом, то-есть сокращенным, но точным пересказом чужих мыслей. Это был в полном смысле обзор, но обзор критический.

Костычев писал о поглотительной способности почвы по отношению к различным питательным веществам и газообразным продуктам, о содержании фосфора в разных почвах, об удобрениях. Но одновременно он обращал внимание на односторонность всех этих исследований. Либих, Гельригель и многие другие крупные авторитеты не видели в плодородии почвы сложного явления, а стремились свести это плодородие к узкому кругу вопросов питания растений немногими минеральными соединениями: азота, фосфора и калия. Костычев в своем обзоре утверждал, что этот чисто химический подход к плодородию почвы не только не полон, но и вреден, так как запутывает истинные взаимоотношения растений с почвой. Вот что писал Костычев по этому поводу:

«Почва влияет на развитие растений как химическими, так и физическими своими свойствами. Только полное знание тех и других свойств дает возможность… эксплуатировать ее наиболее выгодным образом. Трудно сказать, какие из свойств почвы – химические или физические – резче влияют на развитие растений, на производство большего или меньшего количества полезных продуктов. Между тем в изучении этих свойств мы видим неравномерность; в ученых журналах чаще встречаются статьи о химических свойствах почвы; вследствие этого влияние физических свойств почвы на растение изучено гораздо хуже… а по одному химическому исследованию нельзя сделать точных заключений о достоинстве почвы».

Уже первые работы Костычева показывают его большое стремление к широкому охвату важнейших биологических и агрономических вопросов. Методом наиболее эффективного приближения к истине Костычев считал научную критику, но его критика носила отчетливо выраженный конструктивный характер: он не только вскрывает противоречия в опытах тех или иных исследований, но и пробует нащупать пути преодоления этих противоречий. В конце своего обзора молодой ученый коснулся опытов немецких физиологов Вольфа и Гампе, пытавшихся с помощью водных культур решить вопросы питания растений. Процесс питания растений эти ученые трактовали упрощенно. Они считали, что соли проникают в корни растений из водного раствора механически, на основе чисто физического закона диффузии. Однако эти категорические выводы совершенно не соответствовали полученным опытным данным, очень немногочисленным и противоречивым. «Принятие питательных веществ растениями, – писал Костычев, – дело еще очень темное, и нельзя решить, ограничивается ли этот процесс одной диффузией, или тут могут происходить другие явления».

Задание, которое Баталии дал Костычеву, последний выполнил очень своеобразно: редактор предполагал напечатать обзор достижений западноевропейской науки в назидание русским читателям, а получилась критика этих «достижений». Острота постановки Костычевым вопроса о питании растений видна из заключительной фразы его обзора: «Вся критика предыдущих опытов имеет целью показать их несостоятельность. Это сделано нами для того, что на будущее время, если нам придется говорить о подобных же исследованиях, то мы будем делать о них только короткие заметки, если только в их методе не будет улучшений, которые бы придали достоверность результатам этих исследований».

Баталин вначале колебался, печатать ли ему костычевский обзор без изменений, или потребовать от автора некоторых переделок. Однако обзор был составлен очень интересно и в прекрасном стиле; кроме того, оказалось, что автор обзора очень упрямый человек: пусть лучше его статья не увидит света, но менять он ничего не будет. Обзор был напечатан без изменений. Своими первыми статьями Костычев вошел в русскую научную литературу как оригинальный исследователь; и в институте, и в редакциях сельскохозяйственных журналов, и в сельскохозяйственном музее – везде его уже считали молодым ученым, который «далеко пойдет».

***

Костычев был скромным и считал свои успехи небольшими. Он стремится быстрее закончить курс института, овладеть как можно большей суммой знаний и начать самостоятельную научно-исследовательскую работу. Он чувствовал, что может многое сделать на этом поприще.

Для того чтобы после окончания института получить ученую степень «кандидата сельского хозяйства и лесоводства»{Ученая степень кандидата давалась тогда лучшим студентам. Нынешняя степень кандидата наук соответствует степени магистра в дореволюционной России.}, нужно было, кроме успешной сдачи всех экзаменов, представить самостоятельное небольшое научное сочинение. Костычев избирает странную и, даже больше того, скользкую тему критического характера, которая удивила многих. В это время в Западной Европе и в России, с легкой руки Либиха, широко распространилось учение о так называемой «статике земледелия». Задача этой «статики» заключалась в вычислении соотношений между истощением и возмещением почвы с той целью, чтобы восстановить равновесие между ними. Наиболее распространенной системой восстановления этого ненужного и недостижимого равновесия признавалась система немецкого агронома Бирнбаума – верного последователя Либиха.

Бирнбаум считал, что лучшей системой земледелия будет такая, при которой вынос питательных веществ растениями из почвы явится самым малым, а их возврат, главным образом в виде навоза и золы, – возможно большим. Величина получаемых урожаев при этом не интересовала автора системы. Он был так глубокомысленно погружен в разные вычисления, связанные с выносом питательных веществ – вплоть до учета того их количества, которое содержится… в рогах коров, что совершенно не заметил такой несущественной, с точки зрения «теории полного возврата», детали, как размер урожая. Однако система Бирнбаума нашла последователей и в России, особенно горячо ратовал за эту систему Людоговский. Костычев открыто вступил в полемику со своим учителем. В самом начале своей работы претендент на кандидатскую степень, говоря о статике земледелия, писал: «До сих пор на русском языке было только одно сочинение по этому предмету: «Статика плодородия почвы» г. Людоговского. Оно в настоящее время не может служить руководством при учете истощения и возмещения почвы, потому что существенная часть его составлена по сочинению Бирнбаума, которое (как будет видно из нашей статьи) не достигает своей цели».

Товарищи не советовали Костычеву представлять статью о статике земледелия в качестве кандидатского сочинения.

– Смотри, – говорили они ему, – как бы Людоговский и его друpья не провалили тебя в совете института. Напечатай эту статью, если хочешь, в журнале. Баталии любит полемику, он возьмет твою статью. А для кандидатского сочинения придумай что-нибудь Другое.

Костычев не согласился с друзьями; он был очень принципиален в научных вопросах, а также считал, что Людоговский и другие профессора займут справедливую позицию при оценке его работы. Он проверил все вычисления Бирнбаума и Людоговского и пришел к неожиданному, но совершенно точному выводу: оказалось, что с точки зрения «статики» лучшей системой земледелия является… трехпольная! При малых урожаях, паровании полей один раз в течение каждых трех лет, обильном вывозе навоза на поля за счет ограбления лугов, которые никогда не удобрялись, трехпольная система не только не истощала почву, а, напротив, обогащала ее. Заканчивая свои вычисления, Костычев иронически замечал: «Ввиду такого результата мы могли бы сказать, что при трехпольном хозяйстве поля сильно обогащаются, и посоветовали бы, пожалуй, эту систему хозяйства».

Костычев в своей статье убедительно показал порочность системы Бирнбаума. Для этого он воспользовался данными самого Бирнбаума, в которых было обнаружено множество чисто арифметических погрешностей. Дело было, однако, не только в арифметике, но и в самом существе системы. Бирнбаум полагал, что если возврат больше выноса, то все обстоит прекрасно. Говоря об одном изученном им хозяйстве, он замечал: «Каждый морген{ Морген– небольшая немецкая мера площади.} земли… получает на 5,8 фунта золы более, чем отдает, следовательно, система хозяйства может поддерживаться сама собою». «Это заключение, – писал Костычев, – кажется несообразным даже на первый взгляд». Действительно, с избытком в почву возвращались только натрий и магний, необходимые растениям в сравнительно небольшом количестве. А очень нужный растениям фосфор возвращался в почву далеко не полностью. Костычев замечал в связи с этим: «По выводу Бирнбаума можно бы подумать, что он считает избыток натра равносильным избытку фосфорной кислоты, например, и вполне заменяющим ее».

Система Бирнбаума была разбита наголову, и Костычев имел все основания заявить, что она «не может иметь практического приложения… Последствием нашего исследования должно быть уничтожение учения о «статике земледелия», и в самом деле, пора этому учению исчезнуть из сельскохозяйственной науки».

Надо сказать, что в своем кандидатском сочинении Костычев остался верен себе: подвергнув критике статику земледелия, он попытался набросать контуры такой системы, которая должна была бы заменить учение о статике. Но эта попытка не удалась молодому ученому. В основу новой системы он пробовал положить воззрения немецкого агронома Дрехслера на «рациональное распределение удобрений». Дрехслер действительно гораздо шире подошел к вопросу восстановления плодородия почвы, чем сторонники учения о статике земледелия, но и он не вышел за пределы заколдованного круга либиховского «полного возврата». Физика почвы, содержание и режим влаги в ней, биологические процессы, происходящие в почве, правильное соотношение земледелия и скотоводства в хозяйстве – все эти и многие другие вопросы выпали из внимания Дрехслера. Костычев, правда, замечал, что нужно учитывать все свойства почвы, в том числе и физические, но как это делать, он не мог сказать.

Таким образом, подвергнув справедливой и убедительной критике учение о статике земледелия, Костычев не сумел еще в это время противопоставить ей что-либо другое. И это неудивительно. Конечно, путь Костычева к крупным научным обобщениям, как это всегда бывает, не мог быть триумфальным шествием, на этом пути неизбежно должны быть и были ошибки и заблуждения.

За статью «Современное состояние учения о статике земледелия», которую Баталии действительно напечатал в своем журнале, Костычев получил степень кандидата сельского хозяйства и лесоводства{ГИАЛО, фонд 14, дело 31441, связка 1752, опись 3, лист 2.}.

Откуда же у этого юноши из глухой тамбовской деревни возникло такое глубокое, в основном правильное и критическое представление о важнейших вопросах современной ему биологии и агрономии? Ответ на этот вопрос отчасти можно получить, оглянувшись на пройденный Костычевым путь. Но этого будет недостаточно И в Петербурге он в это время проходил совершенно особую, может быть самую лучшую в России того времени, школу – школу научную, философскую и политическую. Этой школой была лаборатория, кабинет и квартира русского революционера и выдающегося ученого – профессора А. Н. Энгельгардта.

VII. С ПРОФЕССОРОМ ЭНГЕЛЬГАРДТОМ

«…человек замечательной наблюдательности, безусловной искренности, человек, превосходно изучивший то, о чем он говорит».

В. И. Ленин (об А. Я. Энгельгардте)

Едва ли не самым популярным профессором в Земледельческом институте, а может быть и в целом Петербурге, был Александр Николаевич Энгельгардт.

Родился Энгельгардт в 1832 году. Окончив в 1853 году артиллерийскую академию, он поступил на службу в Петербургский арсенал. Здесь он проводит ряд крупных исследований так называемой литой артиллерийской стали, печатает много статей в «Артиллерийском журнале». Одновременно Энгельгардт увлекается естествознанием и самоучкой осваивает ботанику, минералогию, пополняет свои знания по химии. Он совершает несколько естественнонаучных поездок на Ладожское озеро, на Урал и за границу. Очень быстро Энгельгардт становится самым убежденным натуралистом. Во время поездки на Урал он сделал в своем дневнике одну интересную запись, которая кратко и ярко характеризует жизненный путь молодого ученого:

«Сидя в классе, во время скучной лекции я уже мечтал о поездке… Это было стремление к самосовершенствованию… Я начал заниматься естественными науками… запасаясь книгами по всем отраслям естествознания… Первые мои материалы были куски гранита, собранные на набережной Невы. С рвением изучал я употребление паяльной трубки, познакомился с основами ботаники, принялся за минералогию… прошел геогнозию Соколова{ Д. И. Соколов(1788–1852) – известный русский геолог и минералог, профессор Петербургского университета.} не забывая при этом и химию – мой любимый предмет. Статьи Куторги{ С. С. Куторга(1805–1861) – геолог и зоолог, профессор Петербургского университета, первый пропагандист учения Дарвина в России.}: «Геолог – путеводитель по берегам Ладожского озера и Финского залива» – много способствовали моему желанию изучить минералогию. Я был произведен в офицеры, поселился в своей квартире, завел свою лабораторию и начал заниматься изучением органической химии, слушал лекции Зинина{ H. H. Зинин(1812–1880) – выдающийся русский химик-органик.}, читал Жерара{ Жерар Шарль-Фредерик(1816–1856) – французский химик, дал одну из первых научных классификаций в области органической химии.}. делал опыты».

Революционно-демократическое движение шестидесятых годов и мощное развитие естествознания захватили и Энгельгардта. Он был типичным шестидесятником. В 1859 году он совместно с известным химиком Н. Н. Соколовым (1826–1877) основывает первый в России «Химический журнал», где выступает в качестве талантливого популяризатора и горячего приверженца нового научного мировоззрения. Слишком радикальный тон статей в журнале привел к тому, что в 1861 году его издание было прекращено «по независящим обстоятельствам». Незадолго перед этим Энгельгардт подвергся аресту за распространение листовки «К молодежи». В результате всего этого молодой ученый был «скомпрометирован», и ему пришлось «уволиться» из арсенала.

Энгельгардт, продолжая свою деятельность по популяризации естественнонаучных знаний, отдается с присущей ему энергией научной работе сначала в своей собственной небольшой лаборатории, а затем в лаборатории Петербургского земледельческого института, куда он был приглашен в 1866 году в качестве профессора химии. Здесь и состоялось его знакомство с Костычевым, перешедшее затем в долголетнюю тесную дружбу.

В 1866 году, еще до приезда Костычева в Петербург, Энгельгардт получил командировку в Смоленскую, Курскую, Орловскую и Воронежскую губернии для исследования имевшихся там залежей фосфоритов, которые, по мысли ученого, должны были явиться ценным сырьем для приготовления фосфорных удобрений.

В октябре 1866 года профессор вернулся из своей поездки. В институте только и было разговоров: едет Энгельгардт. Студенты второго курса, считавшие себя уже «старожилами», наперебой хвалили профессора, рассказывали об его огромных познаниях, умении изложить самый трудный научный вопрос с предельной простотой и ясностью. Особенно же поражали студентов демократизм Энгельгардта и его необычайная смелость.

Поэтому неудивительно, что в час ожидаемого прибытия такого замечательного профессора в парке перед зданием собралось множество студентов-новичков: им хотелось посмотреть на Энгельгардта. Профессор что-то задерживался, но, наконец, в широкой аллее, ведущей к главному корпусу института, показалась извозчичья пролетка. Она двигалась тихо. За ней следовало несколько возов, нагруженных мешками и ящиками. Оказывается, Энгельгардт привез из своей экспедиции огромную коллекцию образцов русского фосфорита из разных мест, а также и других интересных вещей: окаменелостей раковин, зубов акул, позвонков ихтиозавра, кусков окаменелого дерева. Коллекция эта, по словам самого Энгельгардта, весила сто пудов.

Энгельгардт вышел из экипажа, поднялся на крыльцо, с улыбкой посмотрел на толпившихся вокруг студентов и сказал:

– Мне нужно вот эти сто пудов камней в лабораторию перетащить. Найдутся охотники?

Охотников оказалось больше, чем нужно. Закипела дружная работа. Не прошло и получаса, как все ящики и мешки были аккуратно сложены в коридоре у дверей химической лаборатории. Костычев принимал деятельное участие в перетаскивании коллекций, и его, так же как и других студентов, Энгельгардт поблагодарил дружеским рукопожатием и пригласил заходить в химическую лабораторию.

Химическая лаборатория! Работа в ней – давняя мечта Костычева. Но когда он на следующий день, помня любезное приглашение профессора, зашел к нему, то увидел, что никакой химической лаборатории в институте нет. И действительно, в наследство от закрытого Лесного института новому учебному заведению досталась не лаборатория, а небольшая комната с одним столом, старыми весами без разновесов и несколькими стеклянными банками.

Энгельгардт, увидев разочарование на лице Костычева, громко рассмеялся:

– Что, не нравится? Мы начнем создавать настоящую химическую лабораторию, но мне нужны помощники. Как вы на это смотрите?

Костычев смотрел положительно и с удовольствием начал помогать Энгельгардту. Горячее участие в оборудовании химической лаборатории принимали лаборант и друг профессора Павел Александрович Лачинов (1837–1892), лабораторный служитель – шестнадцатилетний мальчик Петр Лосев и многие другие. Организаторские способности Энгельгардта и энтузиазм его учеников привели к тому, что химическая лаборатория через несколько месяцев была создана. Профессор М. Г. Кучеров (1850–1911) вспоминал впоследствии: «Постановка химического дела в институте вышла образцовой. Отстроенная по плану и под непосредственным наблюдением Александра Николаевича, лаборатория сразу сделалась гордостью института». Ее с удовольствием посещают известные петербургские химики – друзья Энгельгардта: H. H. Соколов, Н. А. Меншуткин. В лаборатории работало много студентов, вольнослушателей и даже посторонних лиц. Студенты проходили здесь не только обязательные практические занятия по химии, но и вели под руководством Энгельгардта самостоятельную научно-исследовательскую работу, прежде всего по изучению состава и свойств русских фосфоритов. Энгельгардт требовал от каждого изучающего химию, чтобы он прошел школу качественного и количественного анализа и обязательно поработал практически по органической химии.

Костычев очень быстро превратился в прекрасного аналитика, которому профессор доверял проведение самых точных анализов. Теоретические представления Павла в области химии также значительно расширились. Этому способствовало талантливое изложение предмета на лекциях, частые встречи и разговоры с видными русскими химиками и знакомство со специальной литературой. Стараниями заведующего кафедрой и его многочисленных почитателей и друзей при лаборатории составилась хорошая специально химическая библиотека из необходимых журналов и справочных книг.

Лаборатория не могла вместить всех желающих стать химиками. Это видела и администрация института. В следующем году лаборатория была расширена вдвое, а свободных мест в ней все равно не было. В конце 1867 года Энгельгардт писал в одной из своих статей: «Студенты работают в лаборатории ежедневно… В прошедшем академическом году все 50 мест в лаборатории были заняты. В течение нынешнего года лаборатория расширена, так что теперь в ней с удобством могут заниматься до 100 практикантов. Не упуская своей главной цели, практического образования студентов по химии, лаборатория с самого своего основания поставила себе задачею, по мере сил и возможности, содействовать нашему хозяйству химическими исследованиями, направленными к разработке вопросов, касающихся русского сельского хозяйства».

Расширение лаборатории требовало увеличения штата. Энгельгардт усиленно добивался этого. Наконец его старания увенчались успехом. В 1868 году лаборант Лачинов назначается помощником профессора химии, а «студент Костычев был определен по вольному найму исправляющим должность лаборанта».

У лаборанта «по вольному найму» работы было много, но это была любимая, желанная работа, о которой давно мечтал Костычев. Что же касается жалованья, то его хватало на оплату маленькой комнаты и на пропитание. Можно было отказаться от репетиторства и целиком отдаться науке и исследованиям в лаборатории.

Что же это были за исследования? Энгельгардт не мыслил себе такой работы, которая приносила бы пользу только науке. Исследования ученого должны быть полезными народу, улучшающими его жизнь, облегчающими тяжелый труд. Примыкая к левому, наиболее революционному крылу народничества, Энгельгардт стремился и свои научные труды поставить на благо народа.

– Вы в бога верите? – спросил он однажды Костычева.

– Да что вы, Александр Николаевич! Это химику, по-моему, совсем не пристало, – смело ответил Костычев.

– Так-то оно так. А вот, знаете, есть студент по фамилии Шат, несимпатичная такая личность. Я к нему с таким же вопросом обратился, а он мне совершенно серьезно: «»Верую, верую, господин профессор, и не только верую, но и всечасно благословляю его десницу, приведшую меня на сию стезю». А «сия стезя» – это, надо полагать, сия лаборатория.

– Да, Шат с нашим институтским батюшкой очень дружен, так и вертится вокруг него, – отвечал Костычев, не любивший, подобно большинству студентов, ханжу и завзятого монархиста Шата.

– С батюшкой дружен – это еще полбеды. А вот с полицией он еще больше дружен. Об этом подумайте, да и другие студенты пусть подумают, – закончил Энгельгардт, понижая голос. Но через минуту он уже смеялся и с удовольствием рассказывал Костычеву о том, что у крестьян Смоленской губернии, откуда происходил Энгельгардт, есть такая пословица: «Вози навоз, не ленись, хоть богу не молись».

– Вы это поймете, вы не Шат, да вот беда: ленись не ленись, а навоза у мужика мало. Одна лошадь да коровенка, а то и этого нет. Какой уж тут навоз? Почва ведь в северных наших губерниях все больше подзолы, нуждается в удобрениях, а навоза нет. Фосфоритов же везде много, надо их изучить, показать мужику, как обращаться с ними, под какие культуры вносить и сколько. Это наша задача – задача ученых.

В разработке научных основ удобрения русских почв, во внедрении этих основ в широкую практику сельского хозяйства, прежде всего на крестьянские поля – вот в чем видел Энгельгардт одну из главных задач химии и агрономии. К этой задаче он подходил широко, по-государственному: и как ученый и как патриот.

«Ежедневно к портам и большим городам, – писал он, – приходят огромные массы зернового хлеба, масличных семян, поташа, жмыха, костей скота, леса, дров, сена, овощей, с которыми из всех концов России свозятся почвенные частицы, – иное идет за границу, другое потребляется в городах. Но почвенные частицы, раз вывезенные из сел и деревень, уже никогда не возвращаются домой, а остаются в городах или идут за границу. Что дают нам города за наши сельские продукты? – бумажные деньги, часть которых мы возвращаем назад в виде податей и разных налогов, а другую часть отдаем за фабричные произведения, не приносящие нам обратно никаких почвенных частиц… Удивительно ли, что при таком порядке вещей поля наши, ив которых десятки лет вывозились почвенные частицы, наконец так оскудели, что не дают урожаев без сильного удобрения, а взять этого удобрения нам негде, потому что и на лугах, вследствие постоянного вывоза с них почвенных частиц на поля, травы выродились. Что же делать? Откуда добывать необходимые для удобрения наших полей и лугов вещества?»

Энгельгардт откровенно сознавался своим ученикам, что он и сам еще не знает, что делать. Но он был уверен, что минеральным удобрениям суждено сыграть здесь немалую роль. Горячий пропагандист использования на удобрение русских фосфоритов, Энгельгардт встречал скептическое отношение к своим предложениям со стороны чиновников Министерства государственных имуществ, которое ведало тогда сельским хозяйством, да и многие реакционные ученые не верили в русские фосфориты. Они говорили, что наши фосфориты содержат будто бы мало фосфора, и потому их будет невыгодно перерабатывать на удобрение. «Вот французские фосфориты – другое дело», – твердили они.

В числе студентов Земледельческого института был А. С. Ермолов, происходивший из богатой помещичьей семьи. Он тоже интересовался химией и посещал лабораторию Энгельгардта. Профессор уговорил Ермолова поехать во Францию и привезти оттуда образцы фосфоритов, используемых на удобрение.

Спустя некоторое время в химическую лабораторию было доставлено четыре образца «муки» из кругляков фосфорита, изготовляемой во Франции в районе Арденн и считавшейся самой лучшей. Однако во французской научной литературе Ермолов не нашел цифр, которые показывали бы, сколько же чистой фосфорной кислоты содержится в этой «лучшей муке». Пришлось эти цифры получить в Петербурге. Делать анализы Энгельгардт поручил Костычеву.

Еще до того, как французская «мука» поступила в лабораторию, Костычев и его товарищи, студенты Малышев и Маркграф, провели анализы фосфорита, или, как любил выражаться Энгельгардт, «саморода», собранного в разных губерниях России. В фосфоритах Дмитровского уезда Московской губернии содержалось 16–17 процентов фосфорной кислоты, Курской губернии – 14–15 процентов, Нижегородской – 21 процент, а один образец саморода из этой губернии на 27,5 процента состоял из фосфорной кислоты.

«Какие же цифры дадут французские фосфориты?» – вот вопрос, который занимал Энгельгардта, Костычева, всех работающих в лаборатории.

Результаты анализов оказались совершенно неожиданными: французские фосфориты содержали всего лишь от И до 17 процентов фосфорной кислоты. Товарищи сомневались в точности работы Костычева.

– Не попутали ли вы что-нибудь? – спросил и Энгельгардт.

Костычев был уверен в абсолютной точности своих цифр. Но, понимая, какое они имеют значение для пропаганды русских фосфоритов, он со всей тщательностью повторил анализы. Получились те же самые цифры.

Анализы Костычева были опубликованы в одной из книжек журнала «Сельское хозяйство и лесоводство» за 1868 год. «Из этих анализов, – писал Энгельгардт, – видно, что во Франции перетираются в муку кругляки Фосфорнокислой извести, которые содержат даже менее фосфорной кислоты, чем наши самороды». Таким образом, было доказано превосходство наших фосфоритов над французскими. Честь этого открытия принадлежала Энгельгардту, Костычеву и Ермолову.

Однако Костычева полученные результаты не удовлетворили. Отечественные фосфориты оказались лучше заграничных, но все же при размоле самородов в удобрительную муку последняя будет содержать много балласта. Надо повысить содержание фосфора в муке, обогатить ее фосфором, тогда получится более концентрированное, более выгодное удобрение. Опыты по обогащению муки фосфором Костычев проводит уже по своему почину.

Он заметил, что при толчении кругляков в ступке они распадаются на довольно грубый песок, более мелкий песок и тонкую мучнистую массу, которая, повидимому, и является цементом, скрепляющим песок и создающим эти крупные кругляки. Одинаковое ли количество фосфора содержат эти составные части кругляков?

Костычев взял для опытов самородные кругляки из деревни Сещи Рославльского уезда Смоленской губернии, которые содержали 17 процентов фосфорной кислоты. 80 граммов муки, полученной из сещинских фосфоритов, он подверг отмучиванию в воде в специальном аппарате Нобеля: тяжелые частицы песка быстро падали на дно аппарата, а остальная жидкость сливалась в следующий сосуд, потом таким же образом отделялся самый мелкий песок, в конце концов в воде оставалась одна «тончайшая отмуть», которая прошла все сосуды аппарата. Вода с этой «отмутью» подвергалась выпариванию. Так была получена самая тонкая часть фосфоритов в твердом состоянии.

Когда эта работа была сделана, Костычев начал определять содержание фосфора в составных частях кругляков. Оказалось, что в песке очень мало фосфора, зато «тончайшая отмуть» и просто «отмуть» на 25–26 процентов состояли из фосфорной кислоты.