Текст книги "Пикник на Аппалачской тропе"

Автор книги: Игорь Зотиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Кусочек города Нью-Йорка

Геологическая обсерватория Ламонт-Дохерти. Посещение квартиры Питера в центре Манхеттена. История художницы-гречанки и разговор о жизни в Нью-Йорке. Учеба Толика в школе дантистов. О шоферах-таксистах – эмигрантах «третьей волны». История родителей Толика: что такое работа за «кеш». Брайтон-бич и его обитатели. Нью-йоркский «сабвей». Что такое «сорок вторая улица»? Рассказ Миши о Черри и Даун и о том, что такое «Ливинг шоу три креста»…

Незаметно время подошло к середине октября, и я отправился в еще одну поездку – провести несколько дней в известном всему научному миру учреждении под названием: геологическая обсерватория Ламонт-Дохерти. Ведь именно здесь работали два моих антарктических друга: маленький, но крепко сбитый, немногословный инженер-океанолог Стен и его помощник – специалист по подводной фотографии Питер. И Стен и Питер собирались продолжить изучение условий под ледником, поэтому им было важно встретиться со мной и обсудить все, что я узнал, изучая свой керн. Но и мне не менее важно было узнать от них все, что они думают об условиях в море под ледником. Поэтому, когда я пару месяцев назад позвонил Стену и сказал, что я в Америке, он тут же предложил мне приехать к нему в геологическую обсерваторию на несколько дней и посмотреть все то, что было накоплено этим учреждением по океанологии моря – пещеры под ледником Росса. Узнав, что все расходы по моему путешествию берет на себя это учреждение, я тут же согласился.

Я уже знал к тому времени, что геологическая обсерватория Ламонт-Дохерти – это институт, принадлежащий Колумбийскому университету и расположенный в двадцати милях от университета и острова Манхеттен вверх по реке Гудзон на высоком, поросшем прекрасным лесом правом берегу этой реки. Знал я и историю этого учреждения.

Сто с лишним лет назад знаменитый нью-йоркский ботаник Джон Торрей, исследуя место, где сейчас находится обсерватория, обнаружил, что благодаря удачному сочетанию природных условий здесь произрастает большое количество растений, представляющих северо-восточную часть США. Пленила его и необычная красота этого места. Он купил несколько акров земли и со временем собрал здесь огромный гербарий, который подарил Колумбийскому университету. В 1928 году крупный банкир Томас Ламонт купил эту землю у Торрея и прикупил еще земли, увеличив площадь владения. В 1948 году, после смерти банкира, его вдова, госпожа Ламонт, подарила более ста акров этой земли с двухэтажным особняком Колумбийскому университету.

Примерно в это же время профессор геологии этого университета Вильям Эвинг с небольшой группой своих сотрудников и студентов начал исследования, связанные с необходимостью испытаний и калибровки тонких сейсмографов и другого оборудования. Для таких испытаний нужно было место, удаленное от источников вибраций и других шумов, которые были в районе Колумбийского университета, расположенного в центре города Нью-Йорка. Поэтому руководство университета решило использовать землю и особняк, подаренные Ламонт, Для работы Эвинга, расширив круг задач, которые будут там изучаться, другими исследованиями в области наук о Земле, в частности исследованиями морского дна. Решено было назвать это новое подразделение университета геологической обсерваторией Ламонт в честь семьи, которая подарила землю и здание. Директором ее был назначен Эвинг.

Трудно сказать, как развивалась бы в дальнейшем обсерватория, однако через несколько лет произошло еще одно событие: в марте 1953 года Колумбийский университет арендовал у богатого мецената трехмачтовую шестидесятиметровую прогулочную моторно-парусную яхту «Вема», которая в страшном запущении стояла у одного из причалов Нью-Йорка со времени окончания второй мировой войны, когда на ней учились морские кадеты. Яхту немного отремонтировали, и через месяц она с сотрудниками обсерватории отправилась в научный круиз по Мексиканскому заливу. Этот круиз оказался настолько успешным, что уже в июле того же года Колумбийский университет купил «Вему» и передал ее в полное распоряжение обсерватории. Ее оснастили аппаратурой для проведения одновременных измерений морских глубин, донных отложений, силы тяжести и магнитного поля. Кроме того, на ней проводились систематические измерения температуры и солености морской воды, брались образцы донных отложений, скальных пород, делались фотографии дна, измерения потока тепла, идущего со дна океана. Старое название судна – «Вема» – состоящее из первых двух букв фамилии хозяина и первых двух букв имени его жены, решили сохранить. Я пишу об этом потому, что сейчас, через тридцать лет после начала новой жизни «Вемы», это имя корабля, который в США часто называют «королевой геофизического флота», уже принадлежит истории науки, так же как и имя советского научно-исследовательского судна «Витязь». «Вема» прослужила науке почти тридцать лет.

В течение этих тридцати лет обсерватория стала одним из ведущих научных учреждений мира не только в области сейсмологии Земли, с чего она начала свою деятельность, но и в основном в области морской геологии, химии океана, изучении климата, а главное – в изучении океанологии почти всех морей и океанов Земли, включая океанологию моря Росса. Того самого моря, что накрывает сверху шельфовый ледник Росса, из которого я извлек свой керн.

Каждый вечер с утра и до шести вечера я работал со Стеном в обсерватории: читал отчеты, рассматривал карты, беседовал со специалистами, а большую часть вечеров и выходные дни проводил с Питером, ведь Питер жил в самом Нью-Йорке, который мне так хотелось узнать.

Сказать, что Питер жил в Нью-Йорке, – это все равно что ничего не сказать. Ведь Питер со своей молодой женой-художницей и их двухлетней дочерью жил не просто в Нью-Йорке, а на острове небоскребов Манхеттене, и не просто на Манхеттене, а на Бродвее, в той его части, где все фешенебельно, красиво, богато и дорого.

Правда, когда мы подошли к дому, где живет Питер, оказалось, что это как бы старая гостиница, номера которой превращены в маленькие квартиры по бокам длинного коридора.

Нас встретила темная, худая, с живыми глазами женщина с ребенком на руках:

– А, Игор, здравствуйте, меня зовут Наташия.

Я даже вздрогнул, так близко к «Наташа».

– Маму мою звали Наташа, – говорю.

– Наташия – это сокращенное имя, – улыбается женщина. – А полностью – Анастасия…

Как удивительно слышать это от человека, говорящего на беглом английском языке и не понимающего по-русски. Оказалось, что Анастасия – гречанка, приехала в Америку из Греции, убежала от реакции – власти «черных полковников», когда ей было двадцать лет.

– Я приехала учиться и изучала самые разные предметы: математику, музыку, химию, искусство. Искала себя. В американских университетах это можно – выбор зависит только от тебя. Важно лишь к концу каждого года и семестра собрать определенное число очков за прослушанные курсы, и ты переводишься на следующую ступеньку обучения…

Квартирка Питера и Наташии крохотная, двухкомнатная, причем одна из комнат – одновременно и кухня. А платят они за квартиру около семисот долларов в месяц.

– Но, – говорит Питер, – сейчас я уже отсюда никуда не уеду, хотя идея – жить на Бродвее – была не моя, а Наташии. Живя здесь, чувствуешь себя все время как бы в центре событий. Театры, концертные залы и галереи – все рядом. И потом тут, в центре, так безопасно. Пожалуй, по безопасности хождения по улицам наш район можно сравнить только еще с двумя районами Нью-Йорка, Один – где живут итальянцы, он называется «Маленькая Италия»: там за порядком следит мафия и поддерживает его очень жестко. Ты знаешь, что такое мафия? А второй возник в самом конце Бруклина. Место это называется Брайтон-бич. Изменили его твои соотечественники, эмигранты из России. Еще совсем недавно это был грязный, зараженный преступностью район красных кирпичных многоэтажных домов между пляжем Нью-Йоркского залива и надземной железной дорогой, идущей на высоких столбах вдоль берега, куда белому человеку показываться было опасно. А потом начали приезжать евреи из СССР, стали скупать за бесценок дома с выбитыми стеклами и следами пожаров, организовали вооруженные отряды самообороны и… победили. Преступники предпочли переселиться в другие места, и здесь стало безопасно ходить по улицам даже когда темно, а это повлекло приток новых жителей… Ты должен посмотреть это место, – посоветовал Питер. – А теперь пошли перекусим, поужинаем в ресторанчике на улице, пока жена укладывает ребенка спать.

В Манхеттене и в районе фешенебельных улиц все очень дорого. Мы взяли в точности по размеру и качеству наши столовские «биточки с картофельным пюре» и по стакану кофе, и это на двоих стоило 18 долларов…

В первые же дни в Нью-Йорке я простудился (или подхватил грипп), перенес все это на ногах, как все здесь делают, и никак не могу сейчас прийти в себя. Кашель, голова какая-то пустая, по-видимому от лекарств. Ведь тут все лечатся, спрашивая друг друга, какое лекарство купить, к врачам не ходят, боятся их как огня, хотя и уважают. Вот и мне сказали, что надо принять, я купил что-то вроде аспирина, пью и нюхаю еще какое-то пахучее лекарство под названием «дристан». Они помогают, по-видимому, по тому же принципу, что и у нас: «Простуда без лечения проходит за неделю, а если ее лечить – за семь дней». Вот поэтому почти все время в Нью-Йорке я не вел дневник. Грипп и нью-йоркские небоскребы задавили меня. Остались лишь отдельные фрагменты.

Фрагмент первый.

Ей около двадцати пяти, ему сорок. Ее зовут Маша, а его Толик. Они эмигрировали два с лишним года назад. Совсем недавно она устроилась на работу в качестве программиста: «Я готова целовать стены учреждения, где работаю. Наконец-то работа!»

Она получает 15 000 долларов в год. Не думайте, что это много. Это только-только – на жизнь вдвоем. Толик был в Союзе зубным врачом. Хорошим врачом. А сейчас он в основном сидит на иждивении жены и родителей – они тоже тут – и занимается: готовится к экзаменам, чтобы получить диплом стоматолога. В отличие от других, таких же, как и он, эмигрантов Толик сдал уже два теоретических экзамена. Их принимает машина, теперь ему осталось сдать еще два – практических, но принимает их уже комиссия из местных врачей. Они вежливо сыплют всех русских эмигрантов подряд. Я говорю «русских», потому что здесь всех эмигрантов называют «русскими». Это так называемая третья волна эмиграции: русский язык, русская литература, русская пища, обычаи. Конечно же они все русские. Из шестидесяти эмигрантов, кому удалось сдать теоретические экзамены, пока пробились дальше, то есть сдали два практических экзамена и получили диплом, только трое. «Остальных пока, – говорит Толик, – просто валят, чтобы не иметь конкуренции». Правда, есть еще один шанс – поступить на, год в специальную школу переподготовки иностранных врачей-стоматологов при университете. Толик поступил в нее и ходит уже туда два месяца. Школа платная. Плата – тысяча долларов за учебный год, то есть за девять месяцев, не считая расходов на инструмент, учебные зубы… Оплата вперед. Толик взял «лон», то есть заем в банке, и заплатил. Ходит на занятия три раза в неделю, с трех дня до десяти вечера, ругается на чем свет стоит: преподаватели, кроме самого хозяина школы никудышные, ничему не учат, знают часто меньше студентов. Школа частная, и хозяин, по-видимому, экономит на преподавателях. Нанимает по дешевке никчемных людей. Первые несколько занятий, пока «студенты» не заплатили деньги, преподаватели были хорошие, а потом, как только деньги внесли, все пошло хуже и хуже. Но ведь кому пожалуешься. Тебя же и засыплют. Единственно, что Толик там получает, – возможность сидеть за станком и пилить свои учебные зубы и показывать их учителям. А те только нахваливают: «Отлично! Отлично!» А на экзаменах все равно валят. И ведь что придумали: после этой школы ты имеешь право сдавать экзамен только два раза. Если оба раза ты его не сдал – надо заново поступать в ту же школу, иначе не допускают до экзаменов. Почти половина студентов этой школы учится по второму разу (это еще тысяча долларов и год жизни), и многие бросают, начинают заниматься чем-нибудь другим. Как раз сейчас Толик собирается купить по дешевке часть всего зубоврачебного инструмента у одного из эмигрантов, который настолько был уверен, что сдаст все экзамены, что заранее стал готовить себе кабинет. А теперь все продает, потому что решил быть таксистом. Толик же решил, что если он не пробьется к диплому, то он будет заниматься практикой «налево», то есть без лицензии, за наличные деньги. Он этим и сейчас подрабатывает, купил маленькие креслица, приспособил лампочку, нашел где-то моторчик. Но ведь раз работаешь тайком, то идут к тебе все те же старики евреи и живущие на «велфер», то есть пособии для неимущих, представители «третьей волны». Денег ни у кого нет, а требования повышенные, чтобы все было как в Москве у частника.

– Ах, – сокрушается Толик, – как хорошо лечить американцев. Они твердо знают, что все, что делает доктор, – самое лучшее. А наши, если им что-то советуешь, сразу начинают сомневаться, смотрят на тебя подозрительно и говорят: «Подождите! А хуже не будет?» Тяжелая публика в третьей волне.

Поэтому Толик не уверен, что сможет заработать себе на жизнь только частной практикой, если вдруг не сдаст экзамены. Тогда он тоже пойдет в таксисты. Собственно, и сейчас он уже работает таксистом у одного владельца машины, который сам на ней работает только четыре дня в неделю. Толик получил специальные таксистские права, берет машину у хозяина на сутки и платит ему за это по 240 долларов наличными в день. Правда, приходится крутить баранку по восемнадцать часов или даже больше – столько времени, сколько надо, чтобы заработать 355 долларов. Тогда он тратит 15 долларов на бензин, 240 отдает хозяину за машину, а 100 долларов оставляет себе. Это не просто заработок, а «кеш», наличные. Кеш здесь очень ценится, потому что его нельзя учесть, и для тех, кто учитывает твою работу, ты как бы остаешься безработный. Конечно, это преступление, по понятиям среднего американца, например, в Буффало, но в среде «третьей волны» – обычное дело, все так живут.

– Ах, как тут обкрадывают государство, – время от времени сокрушается Толик.

Но больше чем 100 долларов за смену Толик заработать не в состоянии – валится с ног. Первые дни привозил очень мало, «хлопал ушами». Ведь конкуренция на улице среди таксистов огромная.

– Если у тебя что-нибудь в машине сломается – тебе тут же помогут. Но если все в порядке и тебе кто-то поднял руку – поторопись. Надо бросаться к клиенту, как ястреб, иначе кто-нибудь его перехватит.

Сейчас Толик водит свою машину по Нью-Йорку как ухарь-таксист в Москве.

– Плечом вперед в любую дырку и в случае чего – за монтировку, – смеется он.

Правда, последние несколько дней он уже не работает. Хозяин его уволил. Машина была слишком старая и после каждых суток работы требовала ремонта. Но времени на это не хватало ни у хозяина, ни тем более у Толика, который гонял почти без тормозов, но наезживал свои 355 долларов. И лишь когда возвращал машину, говорил хозяину: «Кстати, тормоза почти не работают и еще кое-что, сейчас покажу…»

В результате хозяин сказал, что машина слишком стара, чтобы на ней ездили вдвоем, и у Толика появилось много свободного времени. Каждое утро он просматривает объявления, но таксист никому не нужен.

Но Толик – железный человек:

– Если ничего не выйдет со стоматологией – куплю медальон.

Медальон – это светящееся табло на крыше машины, говорящее о том, что это такси. На правах такси здесь могут работать любые машины. Главное, чтобы на них был медальон. Стоит медальон, правда, недешево. Здесь, в Нью-Йорке, он должен будет заплатить городу – то есть городской казне – около пятидесяти тысяч, примерно в десять раз больше стоимости самой машины. Конечно, не сам медальон такой дорогой. Это просто форма налога, которым облагаются частные такси. Ведь учесть, сколько зарабатывает таксист, трудно. Проще взять с него сразу побольше.

– Мы никогда не забудем, как приехали в Америку, – рассказывали Маша и Толик. – Прилетели осенью. Темно. Человек, который нас встречал, вышел с нами из аэропорта, велел собрать вещи в одно место. «Да держите, держите же вещи. Иначе их украдут в один миг!» – почти закричал он нам и ушел. Наконец мы сели в такси. Это была большая расхлябанная ярко-желтая машина, похожая на наши автомобили «Москвич» времен 1958–1960 годов, только как бы увеличенная в два раза. Двери открылись, и мы начали грузиться.

Только сейчас Толик узнал, что именно этот тип не имеющей возраста машины с бамперами, сделанными почти из швеллеров, почему-то наиболее популярен в Нью-Йорке. И если впереди будет стоять такси, переделанное из современной элегантной машины, а сзади – допотопный драндулет – ньюйоркец возьмет обязательно драндулет: «Там так много места и так роскошно».

Так вот, погрузили вещи и поехали. Хороших домов вокруг мало, все больше коробки с разбитыми окнами, черными «подтеками» пожаров.

– Скоро будет Нью-Йорк? – спросил кто-то.

– Мы уже в Нью-Йорке, почти приехали, – был жизнерадостный ответ.

И вот, наконец, по-видимому, когда-то богатый, но сейчас почти брошенный дом. Гостиница. Маленький номер с дверью, покрытой замками и цепочками, и с глазком. С надписями, говорящими, что надо закрываться на все замки, и никогда на забывать цепочки, и всегда смотреть сначала в глазок. Было прохладно, шторы колыхались от ветра. Думали, что открыты окна, хотели закрыть, а оказалось, что в верхней части окон вообще нет стекол. Зашли в туалет. В уборной, в раковине вода стоит до половины. По-видимому, засор. И в это время послышался отдаленный рев сирены полицейской машины. И отец Толика не выдержал, бросился на колени перед сыном: «Убей меня! Умоляю, убей меня! Это я затащил вас сюда, я виноват!»

Правда, утром многое образовалось. Например, оказалось, что во всех туалетах Америки вода всегда стоит так высоко, туалет исправный. Оказалось, что и окна исправны. Просто они не знали еще, что обычно окна в Америке открываются не так, как у нас, а вверх-вниз, как в железнодорожных вагонах. Оказалось также, что днем по улице можно безопасно гулять. И отец Толика начал постепенно поправляться от тяжелейшей депрессии, которая у него началась, когда они уехали из СССР, а потом вместо Израиля решили ехать в Америку. В СССР он был известным хирургом (всегда компания почитателей и потенциальных клиентов). А тут стал постепенно «входить в дело», начал помогать кому-то, кто держит на паях железный неотапливаемый сарай, в котором можно хранить рухлядь и продавать ее. Ведь когда американец переезжает, он не перевозит много вещей. Б о льшую часть он продает на гараж-сейле или через перекупщиков. Но чтобы успевать скупать такие вещи вовремя, надо хорошо знать язык и быть молодым и здоровым. Поэтому отец Толика и его хозяин могли только собирать у перекупщика уже самую-самую рухлядь. Но все же это приносило ему какое-то удовлетворение и деньги. Ведь все шло кешем, поэтому отец Толика получал от государства «пособие по бедности и невозможности работать в связи со старостью», а выручку прятал в карман, уклоняясь от налогов. «Все так делают». В их среде часто и не знают, что существует другая Америка, которая живет законами и которую они начали обкрадывать сразу же, как приехали. Но как бы то ни было – отец Толика успокоился, хотя и изменился. Если два года назад он был отцом большого семейства, гордостью жены, хозяином, то сейчас он – чудаковатый старик, от которого хотят одного: чтобы он был хотя бы чем-то занят. К тому же он, как и многие старые люди, оказался неспособен к языку и до сих пор из английского понимает чуть-чуть и совсем не умеет говорить. Другое дело – его жена. В период депрессии мужа она была молодцом, а потом вспомнила свой, институтский еще, английский и завела себе приятельницу такого же возраста, с которой можно вести светские беседы. Но если в Москве она была уважаемой женой блестящего хирурга – театры, концерты, разговоры об искусстве и всегда где-то в подкорке сознания чувство того, что ты и твоя семья принадлежит к элите, – то здесь она тяжелее всего переживает то, что ее муж просто старьевщик самого низкого разряда, стоящий целый день на ветру у открытых ворот железного гаража, полного поломанных стульев, старых безделушек, наивно-беспомощных атрибутов былого домашнего уюта. Пусть у него появились деньги, и они даже съездили в этом году на две недели в Европу – она не может гордиться своим мужем, и это ее угнетает. Да и светская компания ее не та. Если раньше это были действительно разговоры о книгах и театре, то сейчас хорошо уже, когда твой собеседник хотя бы знает имена некоторых писателей, которых знаешь ты. Ну а театр? Пока не до него. Сходить в театр на Бродвее не проблема, билеты обычно есть. Но стоит это очень дорого. Никто из них никогда еще не был там, в этих театрах. И вопрос, который нет-нет да возникает порой: «Непонятно только, зачем мы все это сделали?» – Толик объясняет проявлением стихийно-стадного чувства.

– Это как волна. Подхватила все и понесла. Хочешь не хочешь, а я лично не жалею. Я хочу быть богатым и независимым и буду им. Непонятно, что твой брат там делает, – наступает он вдруг на жену. – Подумаешь – физикой занимается. Приехал бы сюда – может, нашел бы работу. Но ведь на такси-то он смог бы работать. Почему не зовешь его, а сама переживаешь?

– Нет, Толик, я никогда не решусь на это. Никогда. А говорю ему лишь – я хотела бы видеть тебя рядом. Но он не будет счастлив, делая то, что делаешь ты. Зачем ему все это?..

Я, Питер и Анастасия не вмешиваемся в их разговор. Мы познакомились с этой парой совсем недавно. Дело было в прекрасный теплый солнечный день моего первого воскресенья в Нью-Йорке. Юная, яркая, с нарумяненными, как у всех женщин в Нью-Йорке, щеками, так что четко выделялись скулы, делая лицо как бы худым, с болезненной бледностью, черноволосая и черноглазая девушка и немолодой лысеющий мужчина с брюшком. Они сидели за одним с нами столиком у длинной садовой скамейки, которых много на длинном деревянном променаде-помосте, похожем на палубу. Настил его шел далеко – насколько хватал глаз – в обе стороны неширокого пляжа с грязным песком, а за ним было море. Это и был тот самый Брайтон-бич, о котором говорил Питер. И вот он привез-таки всю семью и меня тоже провести день на берегу океана в то место, которое он мне хотел показать. Наши возгласы: «Анастасия», «Игорь» и «Петя» (так я шутливо называл Питера), по-видимому, привлекли внимание той женщины. Она вежливо, с извинениями спросила, не имеем ли мы отношения к русским. Мы ответили, что у нас интернационал: аргентинец, американка и русский, – и так завязалась беседа, о которой я уже рассказал.

Я узнал, что под словом «Брайтон-бич» понимается не только сам пляж, но и обширная застройка пяти-шести-этажных домов, которая простирается на большое расстояние вдоль пляжа, а в глубину – метров на триста. Глубина эта ограничена. Дальше, параллельно берегу, пляжу, идет улица под названием Авеню Прибоя. Это не очень шумная, застроенная трех-пятиэтажными домами, грязная улица, в центре которой на высоких ржавых металлических столбах проложена двухэтажная надземная дорога – сабвей: поезда к центру Нью-Йорка идут по первому этажу, а в сторону «Кони-айленд» – по второму. На этой улице много магазинов. И по-видимому, это и есть центр того поселения, которое называется «Брайтон-бич».

Узнав, кто я и откуда, Толик и Маша пошли показывать мне этот район – удивительную полу-Одессу, полупетлюровскую «вольницу», полунэпмановскую Россию, полу-Америку… То там, то здесь среди американских названий вдруг встречаются – «Булочная» или «Мясо». Прислушавшись, начинаешь различать русскую речь. Правильную, без американского акцента, который так легко появляется. Значит, люди общаются здесь только на русском. А меня уже вели в магазин под названием «Интернейшионал фуд» – что-то вроде: «Международная пища». Вошли. Там русские, скорее украинские, продавщицы продавали селедку, украинское сало, сметану, соленые огурцы, маринованные грибы. Было даже объявление: «домашние пельмени». Правда, пельмени были дорогие. Оказалось, что это предприимчивые эмигранты выписали из Москвы рецепты и сейчас солят селедку, делают балык, икру, организовали целую сеть магазинов «Международная пища».

– Эх, – говорит Толик. – Чем бы еще хотел заняться – это научиться печь русский ржаной хлеб. Кстати, мой дед был пекарем. Вот я все говорю, а не решаюсь. А кто-то решится и всего себя вложит в это дело. И разбогатеет. Только так можно разбогатеть. И все потом будут говорить – повезло человеку, нашел жилу. Я ведь знаю и сейчас, что это жила. А так трудно решиться быть первым!..

Я спросил ребят, правда ли, что здесь сейчас нет преступности. Они засмеялись:

– Американских преступников здесь уже нет, их вывели. Но появилась своя, одесская, самостийная мафия. Ходят с наганами, в папахах, в овчинных безрукавках-кожухах, по ночам играют в карты. На днях кто-то нарушил правила. Тот, кого обидели, молча вынул пистолет. «Да тебе слабо стрельнуть! Кишка тонка! Подумаешь – ковбой нашелся!» – смеялся над обиженным тот, кто нарушил правило. А обиженный нажал курок – и все шесть пуль попали в цель. Вот такие здесь порядочки. Вот такие здесь евреи.

Питер и Анастасия уехали раньше, а я задержался с ребятами, они показали мне еще одну улицу, на которой, как они говорят, сплошь русская речь. Это «Ошеан парквей», что-то вроде «Океанский бульвар», – улица, отходящая под прямым углом от Авеню Прибоя в сторону Манхеттена. Чем-то она напоминает нам русские улицы. Зеленью, что ли? Скамейками вдоль бульвара?

Вот и тянутся старики эмигранты. Сидят на скамейках, режутся в домино. Мечтают о России, которую они оставили непонятно зачем. Вообще тема «непонятно, зачем приехали» здесь обычная. Когда мы уже погуляли по Океан парквей, пришла пора мне ехать домой, то есть в свою комнатку в обсерватории Ламонт. Маша с Толиком пошли меня проводить до метро. Мы опять попали на грязную улицу, полную собак и сидящих прямо на асфальте у углов домов стариков. В середине улицы, над проезжей частью, шла эстакада для поездов. Сначала мы поднимались по железной лестнице, типа тех, что сделаны у нас для переходов над железнодорожными путями. Потом попали в странную комнату, которая чем-то напомнила мне вдруг клетку зоопарка для больших зверей, хищников. Представьте большое с низким потолком помещение, стены которого обиты вертикальными деревянными планками, отполированными и ободранными о спины каких-то животных. Помещение было перегорожено решеткой из толстых вертикальных стальных прутьев, которая вполне годилась бы для клетки львов или тигров. С одной стороны «клетка» кончалась странными сооружениями: основой каждого из сооружений было толстейшее, вертикально поставленное бревно, вращающееся на вертикальных осях, как жернов, а в бревно воткнуты толстые и редкие ряды деревянных зубьев, тоже с ободранной краской. По высоте каждый ряд имел только четыре зуба. Когда бревно вращалось, то с одной стороны можно было стать между рядами зубьев и пройти через решетку. Зато с другой стороны пройти было нельзя: между зубьями подвижного бревна устрашающе торчали длинные, такие же толстые, но неподвижные зубья, загораживая дорогу. Где-то у оси вращающегося бревна имелся, по-видимому, храповик, поэтому бревно могло вращаться лишь в одну сторону. В помещении имелось несколько таких бревен-калиток. В середине помещения-клетки была еще одна маленькая клетка из таких же толстейших прутьев. В ней сидел человек и продавал билеты. Собственно, билетов не было, за 75 центов тебе давали бронзовый жетон под названием «токен» размером в двадцатикопеечную монету. Все совали токены в щели странного сооружения, упирались руками в деревянные зубья, бревно поворачивалось на четверть оборота, и человек проходил внутрь. Перрон напоминал перрон наших пригородных электричек: асфальтовый пол, легкий навес-крыша, несколько тяжелых садовых скамеек. Это метро работает круглые сутки, существует несколько десятков разных маршрутов, названных цифрами: 1, 2… до семи, и буквами: «А», «АА», «В», «С», «СС», «Д»… И кроме этого существует еще по крайней мере два десятка пересадок, так что без карты сабвея новичку ориентироваться трудно.

Но вот со страшным грохотом подошел поезд. Вагоны – светлые, почти блестящие. Поверхность их напоминала только что очищенную от краски или ржавчины, но еще не закрашенную, со следами царапин от наждака, железную или алюминиевую поверхность. Но несмотря на то что эта поверхность была еще свежая, светлая, она уже была вся покрыта надписями. Надписи были сделаны разным цветом. Одно было общее – толщина линий. Линии были толщиной сантиметров пять, с расплывчатыми краями, сделанные, по-видимому, из баллончиков, распыляющих краску под давлением. Эти разноцветные надписи были закрашены черной краской, а поверх снова кто-то что-то написал… Чувствуется, шла борьба между теми, кто писал, и железнодорожниками. И побеждали, пожалуй, не железнодорожники.

Вагон был полон, но не очень, и чувствовалось, что никто не подвинется, чтобы посадить еще одного. Я спросил об этом, и Маша с возмущением стала рассказывать о том, что в нью-йоркском метро не принято уступать место старикам или даже беременным женщинам. Однажды она даже сделала кому-то замечание, и весь вагон был против нее. И еще надо стараться не дотрагиваться ни до кого, даже в толкучке. Американцы не выносят этого.

– Нет-нет! Вы мне не мешаете. Я ведь не американка! – раздался вдруг рядом чисто московский женский голос, и средних лет невысокая женщина в дешевой синей нейлоновой спортивной курточке, что стояла к нам спиной, вдруг повернулась и посмотрела на нас с усталой улыбкой. Мы разговорились и узнали еще одну невеселую эмигрантскую историю.

Они жили сначала в городке Вулрич севернее Бостона. Но работы не было. Трудности, стрессы. Семья распалась. И вот она с сыном переехала в Бруклин. Старый приятель по Менделеевке – она закончила Химико-технологический институт в Москве – пригласил ее помогать ему в химических исследованиях в небольшой фирме.

– Сейчас мы с ним вдвоем тянем всю работу, а платят немного. И вообще непонятно, зачем мы все сюда приехали. Стали приобретать продукты без очереди, а потеряли жизнь. Да, да, жизнь… Так думают девяносто процентов тех, кто приехал, хотя и не говорят об этом! – горячилась женщина в мальчишеской курточке.