Текст книги "Пикник на Аппалачской тропе"

Автор книги: Игорь Зотиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

После поездки по местам «золотой лихорадки» поехали в загородный дом в горах, который купил и теперь не может перепродать двадцативосьмилетний племянник Дасти. В этом доме я и останусь с Дасти до отъезда. На работу буду ездить сам, так как Курт, проверив мои права штата Нью-Гемпшир, которые еще действительны, и поездив со мной немного в качестве пассажира, отдал мне в пользование свою старенькую маленькую машину. Сам он эти дни будет ездить на машине своей жены. Дом племянника Дасти, да и сама дорога туда меня удивили. Сначала надпись на указателе у дороги, рядом со стрелкой: «Эльдорадо». Неужели это то самое Эльдорадо, которое с детства ассоциируется со страной золота?

– То самое Эльдорадо, – смеется довольный Дасти.

Мы входим в дом. Он огромен. В нем есть бассейн, зимний сад, главная спальня, примерно сто квадратных метров, и такая же кухня и еще десяток спален для гостей. Его строил для себя какой-то знаменитый архитектор, но в конце строительства почувствовал, что, если он его тотчас не продаст, строительство его разорит. И нашелся чудак с достаточными деньгами, чтобы купить, – племянник Дасти.

Собственно, история этого племянника так же фантастична, как сам его дом.

Племянник Дасти был сначала из тех, на кого все махнули рукой. Кое-как кончил школу, ушел в лагерь хиппи, через год с лишним вернулся оборванный, длинноволосый и с гитарой, но все время только пел песни, пропадал на каких-то сходках, говорил, что ищет себя, да собирал разные камушки. А для того чтобы сделать свои коллекции камней красивее, он и поступил на какие-то курсы или в школу, где обучали оценщиков полудрагоценных и драгоценных камней. Школа была платная, но семья ссудила его деньгами для того, чтобы он хоть чем-нибудь занялся, и он уехал учиться в Нью-Йорк. С этого все и пошло. Оказалось, что у племянника Дасти какой-то удивительный талант и безупречный вкус на все, что касается таких камней. Его мгновенные оценки камня на разных стадиях его обработки всегда в точности подтверждались стихией рынка. И спрос на племянника стал таким большим на бирже камней (есть и такая биржа), гонорары, которые он начал получать, столь огромны, что через два года он заработал свой первый миллион.

– Правда, почти половину его он потратил на этот дурацкий дом и большой кусок ущелья, в котором этот дом стоит, – закончил Дасти свой рассказ и пошел на кухню. – Безработные, моряки и полярники должны уметь хорошо готовить, не так ли, Игор? – весело сказал он, укладывая на противень несколько кусочков свиных ребер. Он помазал их сверху горчицей, положил между ребер толстые кружки картофеля и баклажанов, – оказывается, они называются здесь «эгг плант», что значит – «овощ-яйцо», – положил еще масла и сунул это в духовку.

А пока Дасти резал, я выяснил у него наконец, как же называются виды яичницы, распространенные в Америке. Ведь когда человек, плохо говорящий по-английски, заходит в кафе, ему кажется, что проще всего заказать яичницу. Так, во всяком случае, казалось мне, когда я еще не знал языка. Но однажды по дороге на Мак-Мердо я был приглашен перекусить в доме адмирала, помогающего американским полярникам.

– Какую яичницу хочет сэр? – спросил негр-официант кают-компании. Кто-то из соседей по столу хотел мне помочь и перечислил несколько названий, которые я тут же забыл, но понял, что их много. И вот наконец Дасти мне объяснил. Начнем с обычной нашей болтушки. Она называется «скремблд», что и значит болтушка. Ты выливаешь из чашки яйца и через минуту уже на сковороде перемешиваешь их. Второй тип – «сани сайдап», что в переводе значит «похожей на солнце стороной вверх», – это наша глазунья. Третий тип яичницы – это «овер изи», что буквально значит – «перевернутая слегка». Ее надо делать как глазунью, а потом перевернуть и чуть-чуть поджарить то, что было сверху. Есть и еще несколько других рецептов и, соответственно, названий…

Итак, мы сидели в огромной кухне, попивали пиво из холодильника и ждали роскошный ужин. И пошли морские рассказы, рассказы о зимовках.

– Послушай, Дасти, у меня возникло от прошлой зимовки и от общения с американцами здесь такое чувство, что вы, как нация, считаете, что многие вещи, к которым в других странах тщательно готовятся, можно делать сразу, наобум, так сказать – учиться в процессе дела. Например, полярные летчики у нас – это профессионалы Севера, то же касается и остального состава зимовок. Из обслуживающего персонала – все, кто у нас зимовал, – работали перед этим где-нибудь в подобных трудных местах. А у вас приезжает новая смена зимовать в Антарктиду – и оказывается, что никто из ее членов ни разу и в глаза не видел снега и льда. Только в стакане с виски.

Дасти самодовольно смеется.

– Это точно. Мы считаем, что главное в человеке – способность здраво мыслить и умение приспособиться к любым условиям. Все люди обладают этими качествами. Поэтому им можно поручить любую работу. Конечно, сначала они будут делать ошибки, а потом научатся. К сожалению, наше военное начальство особенно сильно придерживается этой гипотезы. Вот я тебе расскажу случай, который со мной произошел…

И Дасти рассказал, как однажды по приказу начальства он стал капитаном морского судна, танкера, наполненного авиационным бензином, который надо было доставить из Калифорнии в Антарктиду. Так получилось, что легкая, поршневая авиация американцев в Антарктиде осталась без горючего. Командир вызвал Дасти и угрюмо спросил, командовал ли он когда-нибудь чем-нибудь плавающим, хотя бы катером.

– Нет, сэр, – сказал Дасти, – я только летал над морем, ведь я же летчик.

– Я так и знал, – сказал командир, – но ничего, научитесь. В доках Сан-Диего стоит небольшой танкер, но у него нет команды и капитана. Вы назначаетесь капитаном, команду пришлем завтра.

На другой день оказалось, что вся команда, которую выбрали «с мира по нитке», состояла из «морских пчел» – матросов строительных батальонов флота.

– Ничего, справитесь, доплывете, капитан, – утешало Дасти начальство. – Ведь вы не поплывете одни. Вас возьмет на буксир ледокол, который идет тоже в Антарктиду, он волоком дотащит вас куда надо. Вам нужно только следить, чтобы на борту был порядок…

Лишь с трудом Дасти удалось убедить начальство достать где-нибудь человека три, которые были бы настоящими моряками. Вот с такой командой и с тысячей тонн авиационного бензина на борту Дасти поплыл через Тихий океан.

– По вечерам, – рассказывает Дасти, – мы собирались все за столом кают-компании, и начинались рассказы. Нашим коком был Рейман Спирс, профессиональная «морская пчела» и профессиональный хороший повар. Родом он был с берегов Миссисипи, и жизнь у него в молодости была тяжелая, она пришлась на время великой депрессии. С детства он батрачил и больше всего не любил, просто ненавидел все, что связано с сельским хозяйством, хотя большинство рассказов так или иначе возвращались к временам его фермерства. «С детских лет, как я себя помню, я шел за плугом. И каждое утро, перед тем как открыть глаза, молил бога: Бог, дай нам дождь. Тогда мне не надо будет сегодня идти за плугом позади мула».

Однажды Рейман начал рассказывать о своей девушке. Из его рассказов всем было ясно, что эта девушка – лучшая в мире. Но и здесь он нашел связь со своим сельским хозяйством. После рассказа о девушке он долго молчал, а потом сказал как бы самому себе: «А вы знаете, какая у нее была походка? Если бы ее запрячь в плуг вместо мула, я готов был бы идти за этим плугом всю жизнь».

– Удивительный это был рейс, – продолжал Дасти. – Почему-то машина ледокола работала едва-едва, и мы двигались медленнее, чем каравеллы Магеллана триста лет назад. Стали даже бояться, что приплывем в Антарктиду к концу сезона. А между тем наступил большой праздник. В этот день в Америке столы должны были ломиться от яств. И обязательно должна была быть индейка. Наша кухня, решил я, не способна приготовить все для такого ужина. Поэтому индейки готовились на ледоколе, потом их клали в бидоны из-под молока и спускали на веревке в море, и так как мы были на буксире, все подплывало к нам. Ужин был отменный, все ели до отвала. Один только Спирс стоял в стороне, обиженный за то, что ему не доверили сделать всех этих индеек самому. В одной руке у него был кусок колбасы из гусиной печенки, а в другой – нож. Он отрезал ножом кусочек колбасы и медленно жевал. Больше он ни к чему не притронулся за обедом. Да-а! Спирс был – характер! – воскликнул Дасти. – Из-за него возникали даже проблемы совместимости. Одна из них была связана с тем, что Спирс очень любил чеснок. У него на камбузе хранился целый мешок чеснока, и он жевал его целый день. Вскоре матросы стали жаловаться, что в коридоре и особенно в дверях камбуза – такой запах чеснока, усиленный тропической жарой, что у них пропадает аппетит. Но по уставу нельзя было запретить матросу есть чеснок. Кончилось все тем, что кто-то ночью украл с камбуза этот злополучный мешок чеснока и выбросил его за борт. Три дня после этого Спирс отказывался готовить нам пищу. А потом простил нас… Вот так мы и доплыли. А вы знаете, как нас встретили в Антарктиде? Конечно, первыми прибежали пингвины. Ну, смотрим мы – пингвины как пингвины, а перед ними из снега торчит большая фанерка, на которой написано: «Янки, убирайтесь домой!» Кто-то из американских военных пошутил. Вот было смеху.

Мы замолчали. В огромном доме-дворце было так тихо. И тут зазвонил телефон. Это был Рик, Ричард, – младший сын и основная забота Дасти. Он хорошо учился в школе, любил и знал радио и поступил в колледж инженеров по электронике. Но проучился лишь два года и бросил. «Нет, папа, – заявил он. – Нас учат совсем не тому, что нужно, чтобы работать в современном мире». И сколько Дасти ни уговаривал его, сколько ни объяснял, что без диплома Рик будет всегда лишь техник, Рик бросил учиться. Начал работать в одном, потом в другом, третьем месте. Так, в конце концов, попал к Грише в «Чистый круг».

Рик сообщил отцу по телефону, что сегодня уволили Гришу. Он теперь безработный. Вспомнилось, как два дня назад, предчувствуя верно, что его могут уволить, Гриша рассказывал мне: «Ты бы посмотрел, как здесь увольняют. Утром ты – закадычный друг президента компании, а в обед тебе сообщают через секретаршу, что ты уволен, и просят закончить все дела так, чтобы завтра утром уже не появляться в учреждении…»

Оказалось, что на этот раз компания, где работал Гриша, резко сократила свой штат, и сработало обычное здесь правило: если ты последним принят на работу – первым будешь уволен. «Никаких обид. Просто такое правило…» – так, наверное, сказал Грише его «друг», президент компании, миллионер. А Гриша, наверное, надеялся, что его пожалеют. Ведь только в субботу он на паях с тем миллионером купил в рассрочку сверхлегкий самолетик того же типа, на котором собирались полетать мы с Дасти. Конечно, Грише было не по средствам делать такую покупку, он ее сделал в кредит, чтобы улучшить дружеские отношения со своим президентом. Но и это не помогло, и наш тайкун опять оказался не у дел.

Утром следующего дня Дасти заехал за мной, чтобы отвезти меня в аэропорт Денвера.

Мы едем по чуть волнистому каменистому плато. Ровная, как стрела, уходящая в бесконечность дорога. Вдоль нее, подчеркивая эту бесконечность, мелькают невысокие столбы, и меня охватывает странное чувство, как будто я на какой-то другой планете. Это ощущение усиливается тем, что в середине пути, слева, среди пустых чуть холмистых пространств, виднеются какие-то огромные строения: трубы заводов, мачты водонапорных башен, окрашенные в странный серебристо-желтоватый цвет, как будто и трубы, и корпуса сделаны из титана. Что-то необычное в этих строениях, греховное, что ли.

– Ты знаешь, что это? – спросил Дасти, на минуту притормозив машину.

– Нет.

– О-о! – засмеялся он. – Это завод под названием «Роки Флате», что значит «Каменистые равнины». По производству плутониевых и других атомных бомб. Точнее, плутониевых и урановых детонаторов к водородным бомбам. Ведь чтобы поджечь водородную бомбу, нужна атомная бомба.

Все строения огорожены забором – невысокие тонкие столбы, между которыми были натянуты почти невидимые ряды колючей проволоки. На одном из столбов надпись: «Завод „Роки Флате“», и в стороне, на другом столбе, другая надпись, знакомая мне по КРРЕЛ: «Земля правительства США. Не входить за ограду»…

В этот последний вечер в Боулдере я познакомился с сыном Дасти – Риком. Ему двадцать девять лет. Он высокий, с голубыми глазами. Дасти достал бутылку водки, которую я ему подарил, баночку канадской черной икры, и я стал учить их пить по-русски, сразу до дна, и тут же закусывать.

Самое трудное для американцев – научиться сразу закусывать. Хотя бы кусочек откусить. Поэтому они быстро пьянеют. Но у нас была лишь одна бутылка на троих здоровых мужиков, поэтому опьянение нам не грозило. Дасти и Рик наливали себе понемногу, выпивали залпом, откусывали по моей команде – они все забывали – кусочек хлебушка с икоркой и радостно хохотали от нового ощущения.

Рик рассказывал мне, что он закончил два курса инженерного факультета университета Колорадо в Боулдере.

И эти два года пришлись на время самого разгара войны во Вьетнаме.

– Ах, какое это было трудное, но незабываемое время. Ты видишь, Игор, как здесь все уважают закон, подчиняются правилам. Можешь представить, как каждому из нас, студентов, было в душе страшно идти против полиции первый раз. Сначала мы просто собирались толпами и начинали переходить улицы, создавая пробки в знак протеста против этой войны. А когда машины останавливались, мы подходили к тем, кто в них сидел, и говорили: «Задумайтесь! Не спешите! Если мы объединимся, мы остановим войну во Вьетнаме!»

Сначала полиция была дружески настроена. Ведь многие из них – такие же молодые ребята, как и мы. И наверное, думают о войне то же самое. Но чувствовалось, что они напуганы немного нашими выступлениями. А потом, однажды, когда мы блокировали огромной толпой центральный перекресток, вдруг на ближайшем пригорке появился отряд: все со щитами, как римские легионеры, в касках и с дубинками. И сплошной стеной пошли на нас. Вот когда опять стало страшно. Это была «Райот полис» – «Полиция бунтов». Они начали кидать в нас шашки со слезоточивым газом.

Но мы знали, как бороться с ними. Мы бегали к хозяевам близлежащих домов и промывали водой глаза. И все проходило.

То были мирные демонстрации, но со временем стало все труднее удерживать горячие головы тех, кто тайком приносил с собой противогазы и толстые рукавицы и, схватив газовую шашку, бросал ее обратно в полицию. Но тогда полиция вызвала на помощь национальную гвардию. Это были уже солдаты, хоть и местные, такие же, как и мы, ребята, но с винтовками, в пуленепробиваемых жилетах и в касках.

Правда, я помню, что первый национальный гвардеец, с которым я столкнулся лицом к лицу, был так же напуган, как и я сам. Но у него в руках была заряженная винтовка, а у нас ничего.

– А лотерея! Расскажи про лотерею… – подсказывает Дасти.

И Рик рассказывает о том, что с середины войны была отменена система, по которой в армию, а следовательно, и во Вьетнам не брали студентов. Это привело к тому, что во Вьетнаме воевали в основном дети бедных, которые не могли платить за учение, а дети богатых держались за любой университет, лишь бы избежать Вьетнама. Никто не хотел воевать там.

И вот ввели новую систему. Но все же обязательного призыва всех на военную службу даже во время этой войны не было. Считалось, что такая система нанесет непоправимый удар по молодым растущим кадрам талантливой молодежи. К тому же для этой войны не нужно было так много солдат.

– И вот ввели лотерею. Каждый город или местечко должны были набрать к такому-то числу определенное количество солдат, – вспоминает Рик. – И вот в барабаны, которые обычно использовались для этой лотереи, клали бумажные фантики, на которых написаны были день, месяц и год рождения. Все делалось гласно, показывалось по телевидению. Крутился барабан, девочка вынимала фантик и называла день месяца. Вторая девочка доставала вторую бумажку уже с названием месяца. То же и с годом рождения. Если твой день и месяц рождения совпали – надежда, что тебя не возьмут, была минимальной. Ведь года рождения почти у всех были одинаковые. Брали-то молодых. Те, чей год, день и месяц совпадали, шли в армию… Ах, как это было ужасно, – рассказывал Рик. – Все сидели у телевизоров и ждали, и вдруг кто-нибудь бросался в слезы или начинал ругаться. А какие потом были радостные пьянки тех, кого «пронесло». А сколько отцов получили инфаркты, сколько матерей поседело сразу! Ох, как я переживал, когда мои числа почти совпали с числами фантиков. Но я оказался счастливее кого-то… Вот тогда-то я и узнал впервые твое имя, Игор, – говорит Рик. – Дэди [3]3
  Дэди – по-американски ласкательно «папа».


[Закрыть]рассказывал мне о том, как ты в Антарктиде умолял его не радоваться, что США влезает в войну во Вьетнаме. Предостерегал. А мой папа считал тогда, что это нужно. Ах, как он ошибся.

Рик производит впечатление настоящего американца. В детстве он научился чинить автомашины, юношей освоил любую электронику, поступил учиться. И даже то, что потом бросил институт, тоже типично. Ведь кругом висят объявления примерно такого содержания: «Хочешь разбогатеть? Хочешь через два года иметь сто тысяч? Это очень просто. Ведь наверняка есть что-то, что ты можешь делать лучше всех людей на земле. Ты только должен найти это „что-то“ в себе. И мы поможем тебе сделать это».

И Рик ищет, работает механиком, изобретает, ищет свои собственные пути.

– Я уже основал шесть компаний, – заявляет он. – Правда, все шесть уже обанкротились. Но у меня есть одна неплохая идейка…

Я знал, что Рик, несмотря на все свои банкротства, живет неплохо: построил свой дом тоже в горах, у него хорошая машина.

– Рик, как тебе удается сохранить свое имущество при банкротствах?

– О! – смеется он. – Сейчас это очень просто. Сейчас, если твоя компания объявила себя банкротом, а ты ее президент – все имущество компании отбирается, все деньги компании пропадают, но твое личное имущество – дом, машина, обстановка, телевизор, личные сбережения – у тебя остаются. Считается, что тебя нельзя загонять в угол…

Работая в компании «Чистый круг», Рик пришел к выводу, что даже дистиллированная вода недостаточно чиста и поэтому вредна для человека. Вода двойной перегонки лучше, но и та все же недостаточно чиста. А вода из обычных водопроводов просто вредна, потому что она, по его мнению, канцерогенна.

– Но все же ты пьешь ее! – сказал я.

– Нет, – удивил меня Рик. – Разве ты не знаешь, что в супермаркетах продают дистиллированную воду по доллару за галлон. А ведь человеку, собственно, для питья надо совсем немного. Я уже два года пью только дистиллированную воду. Но я научился дешево делать воду во много раз более чистую, чем дистиллированная. Когда я начну ее продавать, люди будут пить только ее. И я буду богатым…

– Послушай, Рик, а не кажется тебе, что, если люди последуют твоему совету, их желудки потеряют контакт с окружающей средой, люди уже не смогут пить даже кипяченую воду, я уже не говорю о воде из ручьев, рек. Жизнь станет более ограниченной.

– Нет, – убежденно заявил Рик. – Просто люди будут брать с собой в лес или горы не только консервы, но и воду в консервных банках. Все будут пить только мою воду. Скоро, скоро я создам еще одну компанию. Ведь это так легко. Ты печатаешь тысячу бумажек, и это твои акции. Ты создаешь рекламу тому, что хочешь делать. И если ты убеждаешь, находится тысяча людей, которые покупают их у тебя по десятке в надежде, что они будут стоить потом много дороже. Ведь в Америке на каждого изобретателя с сумасшедшей идеей находятся хотя бы несколько сумасшедших, которые готовы для воплощения этой идеи дать деньги. Правда, статистика говорит, что девяносто пять процентов новых компаний довольно быстро, как только кончается кредит или продажа новых акций, становится банкротами, и бумаги теряют всякую ценность. Но это никого не останавливает, – продолжал он весело. – Те пять процентов новых компаний, которые выживают, оправдывают все неприятности, связанные с банкротством большинства…

Полярный центр штата Висконсин

Пересадка в Чикаго. Приезд в Медисон. Школьный автобус. Яичница с беконом.

Дневник.

Четверг, 30 сентября.Сижу в кафе на втором этаже круглого из стекла и стали здания, расположенного в середине огромного аэропорта О'Хара в Чикаго. Наш самолет компании «Юнайтед», ДС-10, как обычно, задержался в полете, и я опоздал на пятичасовой автобус, идущий в Медисон. Отсюда до Медисона – около двух часов. Следующий пойдет только в семь часов вечера. А у меня нет «живых» денег, нет «кеша», как говорят американцы. Есть только «травел чеки», такие купоны, на которые можно что-то купить только после того, как ты распишешься на обороте и покажешь «Ай-Ди», то есть удостоверение личности. Билет в автобусе надо покупать у водителя, а те берут лишь «кеш». Пришла идея: разменять чеки на деньги в кафе самообслуживания. Но кассирша кафе сказала, что она имеет право менять травел-чеки на деньги только при оплате еды. Взял поднос, выбрал салат, кусочек жареной трески и кофе. Подаю пожилой кассирше травел-чек, расписываюсь на нем. Она смотрит мое «Ай-Ди», то есть мои московские международные права шофера:

– Я не понимаю, что тут написано. Откуда вы?

– Из СССР, я русский.

– Советский русский?

– Да.

– О, не надо Ай-Ди, вы первый русский оттуда в моей жизни. Я ведь тоже русская, мои родители из города Саратова. Если вам нужен еще кофе – приходите. Для вас он бесплатно. Удивительно, как одинаковы все люди, ведь по вас не скажешь…

Итак, скоро я увижу еще одного, не похожего ни на кого ученого Чарльза Бентли. Он значительно моложе Курта, ему сорок пять лет. Двадцать лет назад он окончил геологический факультет Колумбийского университета, расположенного в центре Нью-Йорка.

Окончив свой класс с отличием по специальности «геофизика», Чарли, как тогда его звали все, получил приглашение от нашего старого знакомого доктора Крери (кругом Крери) поехать с ним на зимовку в Антарктиду для того, чтобы провести изучение внутреннего строения шельфового ледника Росса во время многомесячного санно-тракторного похода с помощью современных приборов и оборудования. Чарли согласился, и с тех пор вся его жизнь принадлежит Антарктике. Со временем у него создалась маленькая группа студентов-геофизиков. Эта группа стала отдельной, независимой ячейкой при геологическом факультете университета, под громким названием «Центр полярных исследований».

Удивительно, как много в США маленьких, но независимых друг от друга научных учреждений, на первый взгляд как бы повторяющих друг друга. Ведь еще совсем недавно я сидел в помещении института альпийских и полярных исследований, в котором гляциологией занимался лишь Курт и еще четыре сотрудника. Можно было бы привести еще два десятка подобных групп с громкими названиями, в которых работают всего-навсего четыре-пять человек. Ведь и лаборатория ледовых кернов Чета Лангвея, где я работал в Буффало, – это сам Чет, его секретарь Су, Берни, Денис, с которым я сижу в одной комнате, и японский ученый, нанятый Четом для исследования тонких физических свойств льда. И все. Тот студент, что продал мне «пинто», работает лишь «на четверть ставки», то есть раз в неделю. И все-таки лаборатория известна всему миру.

Каждая из этих групп, делая на первый взгляд одно и то же дело, получала право на существование, то есть деньги на зарплату, на аренду помещения, покупку оборудования и оплату экспедиций. Хотя деньги на оплату существования всех этих групп и шли из одного центра департамента полярных программ Национального научного фонда, но они шли прямо «в карман» каждого из таких руководителей, с нашей точки зрения, микроколлективов. И если бы, например, декан геологического факультета захотел бы «прижать» Бентли или даже освободиться от него, то декан «подумал бы дважды», как здесь говорят, прежде чем сделать это. Ведь декан не смог бы использовать ни копейки из денег Бентли. Он ушел бы в любое другое учреждение и на оставшиеся за ним деньги тут же приобрел бы в аренду новые помещения и приборы. Ну а его коллектив? Он тоже, наверное, последовал бы за ним, ведь деньги-то, зарплату, платил им не университет, а Бентли. Более того, факультет, а значит, и его декан проиграли бы от ухода Бентли, так как каждый руководитель группы, получавший свое, независимое финансирование, отчисляет факультету довольно большой как бы налог, идущий на нужды факультета. Уйдет в другое место Бентли – и уйдут вместе с ним зелененькие бумажки, которые здесь так любят. Да и где их не любят?

Таким образом, в американской системе деньги дают человеку, ученому, под заявленную им тему. Этот ученый может перейти в другое место, но с тем же финансированием, если он будет делать ту же работу. В нашей системе деньги даются учреждению под заявленную уже им тему, хотя тему эту делает конкретный человек, который только один и может ее сделать. Но в документах на финансирование его имени вообще нет. Считается как бы, что, если он, этот человек, например, уйдет из учреждения, тема останется за институтом и делать ее будет кто-то другой.

Таким образом, вся отрасль науки в США делится как бы на маленькие – из трех – пяти человек – пирамидки, и на вершине каждой стоит ведущий исполнитель – глава направления. И он обязан быть именно главой направления, точкой роста, иначе дни его деятельности сочтены. Ведь контракт с Национальным научным фондом на финансирование таких групп редко имеет срок, больший чем два года. И если группа не подтверждает лидерства – ей контракт не возобновляют.

Значит, если какая-то отрасль науки включает в себя, например, сто ученых, то в США эти сто ученых образуют около двадцати маленьких пирамид с ведущими независимыми друг от друга исполнителями во главе.

А в нашей стране сто ученых одной отрасли науки будут собраны в одну большую пирамиду из ста человек с одним «лидером научного направления» во главе, который, чтобы все время быть на вершине такой большой пирамиды, должен подравнивать ее склоны, сохранять их возможно более крутыми, а значит, подрезать вылезающие головки маленьких пирамидок, из которых состоит его большая пирамида. Ведь сохранить острую вершину одной центральной пирамиды можно только подрезая склоны, иначе надо ей самой расти вверх быстрее всех составных частей. А это не так-то просто. Гораздо проще искусственно не давать расти другим.

Приехал в Медисон поздно вечером. Автобус остановился у университетского клуба. Шагнул вниз, в темноту. Сразу обдало горячим влажным воздухом после кондиционера автобуса. Это в октябре-то! У подъезда клуба с десяток молодых ребят, одеты кто в чем. Но в основном – просто плавки или коротко обрезанные джинсы и майки. Сотни велосипедов на стоянке. Люди сидят и лежат на теплом после жаркого дня тротуаре. Слышен смех, какие-то мелодии… Я бывал в их местах и раньше и всегда замечал, что университет Медисона в штате Висконсин живет, как веселая вольница, по сравнению с рабочим аскетизмом студенческого городка в Буффало и подчеркнутым интеллектуализмом физиков и математиков Боулдера.

Позвонил по телефону, через полчаса приехал Чарли, а через чах: я уже спал в комнате на втором этаже дома Бентли.

На другое утро я встал пораньше, чтобы посмотреть, как дети Бентли и их соседей в семь утра выбегают на улицу, чтобы успеть сесть в ярко-желтый школьный автобус. Школьные автобусы – одно из изобретений Америки. Они делают огромные круги и собирают детей с очень большой площади, особенно за городом. Ведь живут американцы так раскиданно. Когда автобус останавливается, чтобы взять детей, он весь вспыхивает мигающими огнями: все движение на улице в обе стороны прекращается. Конечно же и Чарли был уже на ногах. Это он утром следит, чтобы дети – девочка Молли и мальчик Алек (американский вариант Саши) – вовремя проснулись. Пока они плещутся в душах – их в доме два, – чистят зубы и умываются, Чарли быстро готовит простой завтрак: половинка разрезанного еще вечером грейпфрута, посыпанного сахарным песком и поставленного на ночь в холодильник, чтобы разрезанная долька впитала сладость, а сам фрукт охладился. Потом в каждую чашку, по числу едоков, насыпается из красивой картонной коробки несколько больших ложек кукурузных хлопьев, в которые добавлено что-нибудь сладкое, вроде изюма. Перед самой едой, чтобы не разбухли хлопья, в чашки наливается ледяное, прямо из холодильника молоко. Полученное блюдо тут же едят ложками. Молоко наливал Чарли прямо из бумажных квадратных пакетов. Ведь его в Америке никогда не кипятят. Что-то добавляют в молоко, из-за чего оно не скисает, стоит открытое в холодильнике много дней, а потом внезапно вдруг становится горьким. После кукурузных хлопьев Молли и Алек пьют чай или кофе с молоком или без молока или просто стакан молока с белым американским, безвкусным хлебом, намазанным толстым слоем светло-коричневой, незнакомой европейцам массы, называющейся здесь «пинатс-баттер». Это масло из земляных орешков. Все американские дети обожают его. Кстати, оно очень дешевое, и его с удовольствием едят американские взрослые, и конечно же сам Чарли. Но человек, который первый раз пробует это масло во взрослом возрасте, например я, с трудом может проглотить маленький кусок.

Конечно, на столе в кухне Чарли был и сыр, оставшийся от вчерашнего ужина, и куски холодного мяса, и салат – но все это были, с точки зрения родителя, может быть, и желательные, но уже не обязательные компоненты завтрака.

Накормив детей, мы наскоро завтракали сами тем же самым, правда, добавляем еще одно блюдо – «яичницу с беконом». Американская яичница такого названия готовится совсем не так, как наша, русская. Приготовление ее начитается задолго до того, как вылиты на сковороду яйца. Дело в том, что наиболее длительной частью процесса является жарение не яиц, а бекона. Длинные, сантиметров двадцать, и узкие – шириной сантиметров пять, тоненькие кусочки бекона раскладываются на подогретой сковороде, и постепенно из них вытапливается жир. Когда жир начинает затапливать кусочки бекона, его сливают и продолжают эту операцию до тех пор, пока на сковороде не окажутся деформированные, скрюченные, но абсолютно сухие, хрустящие и разламывающиеся кусочки-ленточки бекона. Только потом, доведя бекон до такого состояния, его перекладывают на тарелку и начинают готовить собственно яичницу обычным у нас способом, используя при этом маргарин или растительное масло, но никогда не на вытопленном жире, который многие считают здесь вредным и безжалостно сливают в ведра для отходов. Эта яичница подается на тарелках, ну а сухие, хрустящие, уже чуть остывшие, но издающие приятный запах кусочки бекона ставятся на отдельной тарелке в центре стола для всех, обычно из расчета – три длинные ленточки на каждого.