Текст книги "Пикник на Аппалачской тропе"

Автор книги: Игорь Зотиков

За время, пока Георгий лежал в бреду, произошло еще одно событие Великой Отечественной войны: снова взяли Харьков немцы. Наши войска отошли на восток, а Харьков оказался надолго в глубоком немецком тылу. Нила, а потом и ее мать были угнаны на работы в Германию. Через некоторое время туда же, как военнопленный, попал и Петров. После окончания войны, в 1946 году, Нила с матерью оказались в лагерях перемещенных лиц, где-то под Мюнхеном. Там они встретились с Георгием. Нашли друг друга через бюро по розыску пропавших при православной церкви, которую открыл, расчистив маленькую площадочку среди развалин, русский священник. Когда-нибудь об этой удивительной церкви, расположенной среди гор битого кирпича, кто-нибудь расскажет подробнее. Потом эта церковь, возникшая среди смерти и тлена по доброй воле старого священника, стала действовать тут постоянно, помогая тысячам людей найти друг друга. Нашлись и добровольцы, которые приходили разбирать щебень и кирпич, чтобы сделать побольше дворик, посадить цветы, помочь в строительстве и убранстве. Были и денежные поступления, приношения. Городские власти безвозмездно и навсегда подарили кусочек земли с развалинами и скверик в собственность этой уникальной «самодеятельной» церкви, и она стала со временем достопримечательностью города, полноправной его частью. Конечно, Петровы могли бы вернуться домой. Может быть, Петрова и не расстреляли бы. Получил бы он свои двадцать пять лет лагерей за то, что остался на территории врага, и вышел бы, может быть, оправданный в 1956 году. Но Петровы поступили по-другому. Бог им судья…

В 1949 году они получили право на въезд в США. Приехали в Бостон, там и обосновались. Нила пошла работать на ткацкую фабрику. Георгий – в порт: была свободной лишь самая тяжелая работа – вручную перекладывать с места на место неподъемные тугие мешки с сахаром. На память об этом времени кисти рук у Георгия всегда полусжаты в кулаки, не распрямляются. Видно, доставалось. В это время у Петровых родилась дочь. Назвали ее Урсулой.

«Почему не русским именем?» – спросил я как-то. «Чувство ностальгии приходит потом, а сначала эмигранты хотят скорее выучить язык страны, куда они приехали; скорее ассимилироваться», – отвечала Нила.

Денег не хватало, ведь Нила хотела, чтобы Георгий снова смог работать инженером, и поэтому он платил сначала за вечернюю школу, потом за вечерний институт. Но сначала надо было бросить таскать мешки. Ведь за время работы в порту Петров научился такому блатному жаргону, который он принимал за английский, что и американский диплом инженера вряд ли помог бы ему. Нила заставила Джорджа сменить работу на более «интеллигентную». Он стал мойщиком посуды в ресторане… Ну а бабушке тоже пришлось пойти «в люди». Около двадцати лет проработала она в чужом доме. Уехала куда-то в середину Америки по объявлению: «В семье, глава которой говорит по-русски, требуется няня и домработница – русская, недавно из России. Она должна говорить с детьми только по-русски». Это устраивало Нилину маму. Ведь «бабушка» и до сих пор не понимает по-английски, хотя с утра до вечера готова смотреть телевизор, где дикторы не произносят ни одного русского слова.

По-видимому, было им очень трудно, если они позволили, чтобы мать уехала неизвестно куда. Но то ли ей везло, то ли характер был хороший, но она прижилась в незнакомом доме, где хозяином был один молодой русский, эмигрант, женой которого была очень богатая и очень, на всю жизнь, влюбленная в него американка. «Бабушка» воспитывала их детей, вела по-русски их большой дом, прослужила там двадцать лет, вышла на пенсию, которую тот русский и его жена ей выхлопотали, вернулась к дочери. Но каждый год ездит в ту семью на недельку погостить среди «внучат», хотя они давно выросли, и получает от них подарки к праздникам.

Вот такой путь прошли Петровы, прежде чем Джордж поступил в КРРЕЛ, начал ездить на Аляску в командировки, купил свой дом, десять гектаров земли с лесом и лугом вокруг дома, стал дедом трех внуков – Миши, Коли и Пети…

– Георгий Константинович, – начал я бодро. – Вы знаете, вчера я имел дело с полицией, превысил скорость. Теперь я как настоящий американец…

Георгий Константинович принял новость без всякого энтузиазма.

– Во-первых, Игорь Алексеевич, вы не должны никому об этом рассказывать. В этой стране не принято гордиться, что тебя задержал полицейский и обвинил в том, что ты нарушил законы. Особенно это касается превышения скорости. Например, в нашем штате списки всех тех, кто превысил скорость и был задержан за это, публикуются раз в неделю в газетах. И все обычно внимательно просматривают этот список. Он небольшой. И вы знаете, даже сенаторы, у которых дети часто бездельники и любят гонять на автомобилях, очень боятся попасть в эти списки, потому что если это случится, то даже об отце потом долго говорят: «Посмотрите – это тот, чей сын два месяца назад нарушил закон штата и федеральный закон, превысив скорость».

– Но это еще не все, Георгий Константинович… – уже грустно сказал я. – Дело в том, что меня вызывают в суд…

– Ну что же, надо срочно звонить Роллу.

Боб Ролл занимал в институте должность, которая у нас называлась бы «заместитель директора по хозяйственной части». Или, как еще говорят, «по общим вопросам».

Немолодой, далеко за шестьдесят, среднего роста, широкий в плечах, полный, с обычным лицом тучнеющего начальника ниже средней руки, он очень напоминал дожидающегося пенсии директора прачечной или какой-нибудь небольшой конторы у нас в среднем районе. И пиджачок такой же, средний, чуть маловатый, с трудом застегнут на одну пуговицу. И рубашечка – блекло-синяя, застиранная. Воротничок аккуратно отглажен, но на месте сгиба, вдоль шеи видна светлая полоса долгой носки. Таким я его увидел впервые много месяцев назад, загадочного и грозного мистера Ролла. Мои друзья говорили перед этим мне: «У нас в институте в целом народ хороший. Не ортодоксы, люди широких взглядов. У тебя вряд ли будут проблемы. Только как встретит тебя мистер Ролл».

И вот мы встретились первый раз. Для него я был первый живой советский русский. Петров не в счет. Он перемещенное лицо, жертва войны. Мистер Ролл сидел в небольшой светлой комнате один, в дальнем углу, у стены и мог видеть всю комнату и всех входящих, вернее, подходящих к его комнате: ведь стена, отделяющая комнату Ролла от холла, где находилась секретарша, была стеклянной. Когда меня первый раз ввели к нему, он говорил по телефону. На столе не было ничего. Лишь листок бумаги и ручка. Да в центре на подставке стоял небольшой американский флаг, а рядом – самодельная модель одномоторного самолета довоенных времен. Сзади Ролла прислоненным к стене стоял другой, тоже звездно-полосатый, флаг. Ролл кончил говорить, встал, вышел из-за стола, улыбнулся улыбкой пожилого одинокого застенчивого человека. Светлые глаза с выгоревшими ресницами, светло-седые редкие волосы… «Здравствуйте, мистер Зотиков. Как поживаете?» – «Здравствуйте, мистер Ролл. Как поживаете?»

И такая вдруг жалость, что ли, или какое-то другое ощущение – чувство близости, что ли, а может, чувство облегчения, что упрощенная, сложившаяся со слов других модель мистера Ролла оказалась такой непохожей на оригинал.

Как потом оказалось, мистер Ролл действительно был одинокий человек. Всю жизнь работал в «бизнесе». А к старости пришел сюда, на эту в общем-то спокойную должность. Последние несколько лет Ролл, правда, преобразился. Один из ученых института взял его с собой провести субботу и воскресенье на яхте. Многие здешние служащие имеют свои яхты, держат их в одном из заливов на побережье Атлантики. Туда часа три езды на машине. И вот Ролл вдруг открыл для себя – в чем его истинное призвание.

Сейчас у него своя яхта, на которой он уже несколько раз выплывал из залива. Все свободное время он драит, красит и ремонтирует ее, а когда устает – читает книги о парусниках. Поэтому на двух свободных, незастекленных стенках его офиса нет фотографий снежинок или чахлые деревцев, растущих на вечной мерзлоте Аляски, как в других комнатах. Здесь висят только тщательно сделанные разрезы знаменитых парусников прошлого да фотография маленькой, кургузой яхты самого Ролла…

Вопреки ожиданию, отношения наши с Роллом сложились сразу хорошо. Что бы я ни попросил – он выполнял с удовольствием. Поэтому все у меня и шло хорошо. Ведь власть у Ролла была огромная. Ведь Ролл был другом и начальника полиции, и судей, и разных там владельцев и директоров отелей, мастерских, «таун холла» – то есть как бы горсовета… Достаточно было одного его звонка: «Здравствуй, Джон, это Боб Ролл… Ну как дела, как дети, как жена?.. Кстати, у меня в институте работает один русский… Настоящий, прямо из Москвы…» При желании он мог закрыть или, наоборот, открыть любую дверь, и я всегда чувствовал, что Ролл молчаливо, не хвастаясь, открывал мне нужные двери.

Вот и сейчас мы с Петровым пришли к нему. Встретил он нас радостно, как и всегда:

– Здравствуй, Игор, как съездил в Бостон? Молодец, что остался там на праздник четвертого июля. А у тебя, я чувствую, какая-то просьба?

– Да, Боб… – и я рассказал обо всем.

Боб молча снял трубку телефона и начал звонить:

– Привет, Питер, это я, Боб Ролл…

Очень скоро мы выяснили, что в суд ехать необязательно, если признать сразу себя виновным и заплатить штраф. Но сколько? Оказывается, каждый суд берет по-разному. «Например, здесь, в Хановере, я бы взял с него двести долларов, – сказал Бобу по телефону секретарь суда нашего городка. – Слушай, Боб, пусть он придет к нам, мы позвоним в тот злополучный суд и все выясним».

Собственно, я мог бы уже и не ходить к ним. Ведь главное для себя я уже выяснил: надо просто заплатить штраф и ни в какой суд ехать не обязательно. А раз так – ничего страшного не произошло и не надо срочно звонить в советское посольство в Вашингтоне, просить помощи и совета.

Через четверть часа я был уже в помещении суда нашего городка. Секретарь его, тоже немолодой человек, уже набрал номер телефона, и сначала он, а потом я уже разговаривали с секретарем того суда. Голос на том конце провода был женский:

– Да, сэр. Вы не обязаны являться в суд, если признаете себя виновным и вышлете в наш адрес назначенную нами сумму. Эта сумма равна ста девяноста шести долларам. Кстати, о вашем акценте. Он похож на славянский. Откуда вы, сэр?

– Я русский, из Советского Союза, должен быть там четырнадцатого июля.

– О… А вы знаете, меня зовут Хелен, Лена. Мои родители до сих пор говорят по-русски, хотя я знаю только одно свое имя – Лена… Вы знаете, сэр, – заговорила Лена уже без нотки официальности, – а зачем вам платить так много?

– А разве можно меньше?

– Конечно. Если вы не признаете себя виновным.

– Но ведь я, к сожалению, Леночка, нарушил…

– Это неважно. Ведь вы ничего не подписывали там, на дороге?

– Нет.

– Все правильно. Полицейские и не имели права брать с вас какие-либо подписи… Дело в том, что, мне кажется, вы хотя и совершили проступок, но сделали это, не зная об этом, и поэтому попадаете под рубрику: «Действие совершил, но считаю себя невиновным», то есть… – И она произнесла что-то на другом языке. Судя по «ус-ус» в конце каждого слова, это была латынь. – В этом случае вы должны выслать нам чек только на тридцать девять долларов.

– Но, Лена, кто же поверит?..

– Я поверю. Письмо придет ко мне. Я, а не вы, секретарь этого суда… – начала уже сердиться далекая Лена. – Ведь в вашей стране, сэр, все указатели скорости в машинах показывают скорость в километрах. Так? А наша предельно допустимая скорость пятьдесят пять миль будет на вашем щитке приборов соответствовать цифре даже не «восемьдесят», как было у вас, а больше. Могли вы ночью, усталый, подумать, что ваш щиток приборов европейский, а не американский…

«Ну, Лена, ну, голова», – подумал я с удивлением. А Лена развивала успех.

– Протокол у вас с собой? Переверните его. На обороте увидите три квадратика. Под первым написано «Виновен», под вторым – «Невиновен», под третьим – латинские слова. Эти слова и значат: «Совершил, но невиновен». Распишитесь в этом квадратике и шлите на наше имя тридцать девять долларов. И желаю вам счастливого пути, сэр. Будете в Конкорде – заезжайте. Только без протоколов… Да вы не бойтесь, – засмеялась она, – расписывайтесь. И жду вас когда-нибудь у нас в Конкорде. До свидания…

Я зашел в библиотеку института, проверил на всякий случай по словарю смысл латинских слов у третьего квадратика, расписался в нем, выписал чек на тридцать девять долларов, положил все это в конверт, наклеил марку, надписал адрес и задумался.

Не сон ли это? Как все-таки я оказался среди этих странных, но ставших мне такими близкими людей – мужчин и женщин, говорящих на таком непохожем на русский, но ставшем для меня тоже близким языке?

Да нет, какой там сон. Скорее Москва, родные – сейчас нереальность. Ведь уже почти восемь месяцев прошло с тех пор, как я улетел из дома. И маршрут, которым я добрался сюда, к холмам Новой Англии, был таким странным: Москва – Сингапур – Новая Зеландия, В одной Антарктиде был почти три месяца. А потом – Гавайские острова, Лос-Анджелес… И только оттуда, все на восток и на восток, прилетел я сюда. А когда доберусь домой – замкну кругосветное путешествие, оно займет у меня, десять месяцев, как во времена парусных кораблей, а не в век реактивной авиации.

ЧАСТЬ 1
КРЕЩЕНИЕ ЮЖНЫМ КРЕСТОМ

Красный снег в Баффиновом заливе

 
Он не беглец уклончивый, пугливый.
С оглядкой он не шел, не спотыкался.
Не позади опасность, а с ним рядом,
По обе стороны, и потому
Порой извилист путь его прямой.
Он устремлен вперед. Ведь он искатель
Такого же искателя он ищет,
Который ищет вдалеке другого
И в нем себе подобного находит.
 

Роберт Фрост. «Из девяти книг»

«Досковидные корни в лесах Южной Азии». Эвакуация. Гибрид дизеля и паровой машины. Студент МАИ. Парашютная школа. Занятия альпинизмом. О полетах на ракете. Радостное время завода. Легкоплавкие конусы в огненной струе. Счастливая аналогия и антарктическая экспедиция…

Если бы мне, когда я был еще мальчиком, сказали, что я буду один мчаться ночь на машине через холмы и леса в местах, где играли когда-то звери и дети, описанные Сетоном-Томпсоном, я бы не поверил. Не поверил бы я и тому, что попаду в эти места из снегов и льдов Южного полюса.

Я провел детство в маленьком домике на окраине Москвы. Конечно же взахлеб читал книги Амундсена и Нансена о полярных путешествиях, но все, что там было написано, не возбуждало желания последовать за ними. Уж слишком героически нереальными казались их свершения.

Обычно после школы я садился на трамвай и ехал в Политехнический музей к отцу, который работал там научным сотрудником отдела сельского хозяйства. Он кормил меня обедом в столовой, а потом уходил работать, предоставляя мне возможность ходить по музею одному. Ведь родители не хотели, чтобы я беспризорно болтался на улице, а заниматься со мной им было некогда, они много работали. Мама была учительницей химии в школе и тоже была занята до вечера.

Основное время я проводил конечно же в сельскохозяйственном отделе – в одном из пустынных, редко посещаемых залов, рядом с кабинетом для научных сотрудников, где трудился отец. В этом зале стоял непонятно как туда попавший настоящий комбайн «Сталинец», и за этим комбайном, у стены, было очень хорошо играть в разные игры, читать книги, делать уроки или лазить по лестнице на верхний ходовой мостик комбайна.

Я любил также ходить в отдел морского флота, где можно было увидеть настоящий скафандр водолаза и различные модели, показывающие работу ЭПРОН. Так сокращенно называлась «Экспедиция подводных работ особого назначения» по подъему затонувших судов и различных сложных подводных работ. Я много читал об этой экспедиции, о ней довольно часто писали в газетах и журналах. Но чтобы быть водолазом, надо быть таким здоровым и сильным. А я считал себя таким слабым и болезненным. Нет, ЭПРОН не для меня, хотя профессия моряка, штурмана дальнего плавания вполне возможна.

Рядом со стендами ЭПРОН и прекрасными моделями разных кораблей в отделе морского флота была выставлена модель каюты штурмана дальнего плавания в натуральную величину. Подолгу стоял я у двери этой каюты, разглядывая узкую койку с высоким бортиком, маленький столик, шкафчики, иллюминатор…

Конечно, моряком быть интересно, размышлял я, но не менее интересно быть авиационным инженером, авиаконструктором, – и я направился в недавно открытый отдел, посвященный Циолковскому. И уже другие мысли овладевали мной. В этом отделе царил космос, ракетоплавание, мелькали имена Цандера, Тихонравова – такие привычные в те предвоенные годы. Заниматься ракетоплаванием, наверное, еще более интересно, чем быть авиаконструктором, ведь, судя по книгам Жюля Верна, после межпланетных плаваний ракеты будут падать в океан, чтобы смягчить удар при посадке, и скорее всего это будет где-нибудь в середине Атлантического или Тихого океана. А значит, после возвращения из полета экипаж ракеты повезут на корабле либо в Африку, либо в Америку, а может – в Европу, и я увижу другие страны.

На этом месте мысли мои обрывались от смущения и стыда на самого себя. Ведь получалось, что вся мечта о ракетоплавании сводилась к тому, чтобы увидеть Африку, Америку или Европу. Я был недоволен собой.

Желание увидеть другие страны появилось у меня после того, как мне попались в руки два толстых, с золотыми переплетами тома под названием «Жизнь растений». Автором их был А. Кернер. Книги эти были приложением, рекомендуемым для изучения биологии в гимназиях, и изданы были еще в начале века. Рисунки самых фантастических деревьев, плодов, листьев, корней потрясли меня, и чем больше я листал многочисленные страницы этих томов и рассматривал красочные акварели тропического леса на Цейлоне или эвкалиптовые рощи в Австралии, тем сильнее хотел хоть раз в жизни увидеть все эти места. Не людей, не города, не животных даже. Нет, только эти растения мечтал я увидеть хотя бы раз. Особенно врезались в память три картинки. Одна – штриховой рисунок под названием «Досковидные корни в лесах Южной Азии». Там была нарисована нижняя часть ствола мощного дерева, от которого во все стороны, как контрфорсы, отходили как бы поставленные на ребро черные доски – корни дерева. Там, где эти доски упирались в дерево и превращались в ствол, они вылезали из земли больше чем на метр. На одну из таких «досок» облокотился полуголый туземец. Как мне хотелось хотя бы раз дотронуться до такой доски и так же облокотиться на нее.

Две другие картинки были цветные. Одна из них под названием «Красный снег в Баффиновом заливе» была написана акварелью. Свинцовое северное море, подкрашенное золотом и красной киноварью, струящимися от наполовину спрятанного в тучах низкого солнца. Полный штиль, но зыбь на блестящем море тяжелая. Повсюду из моря торчат отполированные зубы островов-рифов с плоскими, как бы срезанными вершинами. А на склонах этих невысоких островков лежит снег с мазками красного в разных местах. Это были особые, живущие в снегу водоросли. И над всем этим на фоне желтого неба – темная полоска каравана больших птиц…

Ах, как много думал я об этих островах, фантазировал, как добрался туда художник и что он испытал при этом!

Вторая цветная картинка была тоже нарисована акварелью и называлась «Сольданелли в снегу Альп». На ней на фоне горных пиков был изображен край тающего снежного поля, спускающегося с гор. А на переднем плане нежные фиолетовые цветочки – колокольчики на тоненьких ножках, как бы проткнувшие самый край уже тонкого, тающего снежника. Это, по-видимому, и были сольданелли. Контраст снега и нежной зелени и еще более нежных цветов… Неужели и такое возможно в Альпах, которые я никогда не увижу? Как, наверное, счастливы те, кто имел возможность увидеть все это. Но, к сожалению, достигнуть этого можно только одним способом – полететь на ракете. Для этого надо попасть в Африку, Америку. И только после того как твоя ракета упадет в океан, тебя вытащат и повезут на корабле к недостижимым другим способом берегам.

«Но ведь ракеты начнут летать с человеком не раньше, чем в следующем столетии. Я не попаду в их экипажи – буду слишком стар или умру, – говорил я себе. – Забудь об этом. Ведь можно стать инженером, авиаконструктором. Это тоже очень интересно!»

Такие мысли приходили на ум не только потому, что я был глуп, но и потому, что из газет, книг и радио казалось, что все должны стать или авиаконструкторами, или эпроновцами, или капитанами дальнего плавания, или хотя бы пограничниками.

Время шло, я старательно занимался в авиамодельном кружке, стал инструктором авиамоделизма. После окончания восьмого класса поехал на летние каникулы работать инструктором авиамоделизма уже в пионерский лагерь.

Во время Великой Отечественной войны наша семья эвакуировалась на восток. Две недели езды в теплушках и на палубах речных пароходов – и я уже шагал со своей матерью и братом по пыльной дороге за телегой с вещами, которая уводила нас от берега реки Камы, по которой мы приплыли, в глубь неизвестной страны под названием Башкирия. На другой же день, забыв все свои болезни и слабое здоровье, я уже отправился с колхозниками той деревни, куда нас поселили, на уборку сена на дальние луга и вернулся в новый дом еще через две недели другим человеком. Время слабого здоровья навсегда ушло в прошлое.

Может, я и остался бы работать в колхозе, но ведь я же считал себя будущим инженером, а рядом была машинно-тракторная станция, МТС, как называлась она тогда. Я пошел в МТС и сказал, что хочу работать с машинами. Узнав, что я окончил восемь классов – огромное по тем временам для того места образование, – мне предложили стать учетчиком тракторной бригады: измерять каждый день, сколько гектаров вспахали или убрали трактора, вовремя выписывать, получать и привозить к машинам горючее и масла.

Для этого у меня была телега с лошадью и возчик – крепкий старик с бородой клином, как у кулаков в кинофильмах про вредителей. Много часов провели мы с ним вдвоем, с глазу на глаз, сидя на соломе с края телеги, которую не спеша везла по пустынной дороге наша лошадь.

– Да, товарищ москвич-комсомолец, скоро кончится советская власть, придет немец, и висеть тебе на веревке. Кххх! Не страшно? – участливо говорил старик-«вредитель».

Но большей частью старик рассказывал просто о житье в их деревне или расспрашивал про Москву. Однажды он узнал, что у нас дома сохранился еще от Москвы сахар, и начал просить, чтобы я принес ему хотя бы кусочек для внуков. И я узнал, что никто в их деревне ни разу не видел сахара со времен победы советской власти над нэпом. Вот так мы и возили бочки с керосином и соляром в полевой стан тракторной бригады всю первую военную осень.

Старик и я стали постепенно друзьями, и я от него узнал многое. Узнал я со стыдом, что я «барчонок, живущий, как и его мать и все городские, за счет соков крестьянина», – в этом был убежден старик. Узнал я, что в лесах окрестных там и сям «водятся дезертиры» и что есть места, куда местные жители носят и прячут хлеб и картошку, чтобы эти «несчастные люди» – так называл их старик – могли бы утолить свой голод. Иногда старик останавливал телегу в лесу и уходил туда с мешком картошки, а обратно возвращался с пустым мешком. Все это было так необычно для меня, ведь когда я ночевал дома, я слышал от мамы другие речи. О том, что собирается новая облава на проклятых дезертиров. И о том, что она, как активистка и член партии, тоже пойдет в цепь этой облавы. И что у некоторых будет оружие и разрешено в дезертиров стрелять. Я слушал и молчал. Я никогда почему-то не рассказывал никому, о чем я беседовал, говорил со своим стариком-возчиком-вредителем. Я как-то интуитивно почувствовал вдруг, что хотя мама и права, но прав по-своему и старик.

Пришла зима, трактора вернулись на широкий двор перед мастерскими МТС, возить стало нечего, и я пошел в местную школу. Но ведь я хотел работать с машинами! Поэтому я засел и за другие, не школьные книжки и сдал в МТС экстерном экзамены на звание тракториста. Местные ребята, а особенно девушки, окончившие курсы трактористов и тоже готовившиеся стать ими, смотрели на меня как на сумасшедшего:

– Добровольно идти в трактористы? Хотеть такой трудной и грязной работы, связанной все время с жизнью вдалеке от дома в разных концах района? Да ведь у нас на курсы трактористов идут только принудительно. Разнарядку дают на каждую деревню. Вот мы и учимся на тракториста. А добровольно?..

В следующую весеннюю посевную кампанию я уже крутил руль своего неуклюжего трактора с огромными зубчатыми задними колесами и не раз вспоминал, как правы были те парни и девушки.

Пришло лето, благодать. Но тревожное это было лето. Война продолжала лишь набирать силу. Наши армии на Украине продолжали отступать. Началась битва за Сталинград.

Однако я, молодой человек, мне было уже шестнадцать с половиной, работал с удовольствием. Иногда даже думал: как хорошо сделать сельское хозяйство своей профессией, как родители когда-то. Но я гнал от себя эти мысли: «Нет, нет. Никогда. Забудь об этом…»

Однажды я со своим тракторным отрядом приехал в «родную» деревню. Деревню, где жил я с мамой и братишкой первый месяц после того, как мы шли за телегой с вещами прошлой осенью. Я со сменщиком получил распоряжение: перепахать поле, засеянное гречихой, для того чтобы на месте гречихи посадить озимые.

Гречиху мой же отряд, я сам посеяли здесь с таким опозданием, что к моменту, когда нам велели перепахать поле, она была еще просто густой зеленой травой, зерна еще не было.

Я удивлялся, возмущался, как комсомолец, но бригадир объяснил мне, что в своих отчетах в район начальство отрапортовало, что гречиха эта посеяна уже давно, и даже уже убрана нашей бригадой, мной самим, которому за эту работу уже записали трудодни, и в связи с этим поле это должно быть теперь перепахано для посадки новых культур и ничего поделать уже нельзя…

Вся деревня уговаривала трактористов. Сам председатель колхоза уговаривал подождать со вспашкой хоть несколько дней. Тогда они косами скосят эту гречиху хотя бы на сено. Я знал председателя этого колхоза. В его доме я жил первые дни эвакуации. Потом он ушел в армию, вернулся с пустым рукавом, и его сделали председателем. Наконец председатель уговорил начальника тракторной бригады подождать пахать и разрешил всей деревне косить гречку себе, кто сколько скосит.

Все так старались. Скосили уже половину. Но приехал уполномоченный из района и велел всю эту скошенную траву собрать вместе и считать колхозной, а трактористам пахать не задерживаясь. И под плач и проклятия женщин я начал вспахивать зеленую сочную будущую гречиху. Потом мы уехали в другую деревню, и я не узнал, что председатель не послушался уполномоченного и раздал-таки скошенную траву колхозникам. А через неделю приехал милиционер и арестовал его. И получил бывший председатель восемь лет тюрьмы «за разбазаривание колхозного добра». Все это я узнал значительно позднее от безутешного сына председателя, мальчика лет двенадцати. В конце разговора он попросил меня починить ему старую отцовскую одностволку, сказал, что будет ходить на охоту, поддерживать мать вместо отца. А еще через несколько дней я узнал, что сын посаженного в тюрьму председателя застрелился из починенного мной ружья. С этим выстрелом ушла у молодого тракториста и любовь к земле, и мысли о сельском хозяйстве. И я твердо сказал себе, что в будущем я никогда не буду по своей воле работать в колхозе. Никогда.

Уже в конце лета того, 1942 года, ремонтируя свой злополучный трактор, я получил такую травму глаза, что пролежал почти месяц в военном глазном госпитале в городе Уфе. Эти два события – посев, а потом уборка несуществующей гречихи, последовавшее за этим ужасное наказание председателя колхоза, еще более ужасная смерть его сына и травма глаза, заставившая меня бросить трактор и вообще сельское хозяйство, – изменили ход моей жизни. Трудно сказать – добрался бы я до поездки по интерстейт номер девяносто пять, если бы этого не было. Я не вернулся уже в МТС и во вторую военную зиму пошел продолжать учиться, кончать десятый класс школы.

Состав класса за прошедший год сильно уменьшился. Половина ребят класса, те, кто был на год старше меня, ушли в армию. Теперь следующий призыв будет уже для оставшихся.

Несмотря на войну, на то, что почти половину учебного времени оставшиеся мальчики десятого класса проводили в маршировании с песнями и без песен, учебных штыковых боях, рытье окопов, ячеек для одиночного бойца и в изучении других военных дисциплин, у меня, как и у моих друзей, оставалось время на мечты. Каждый из нас, мальчиков, объединившись в маленькие кружки, жил напряженной интеллектуальной жизнью. В моем кружке нас было трое. Один из друзей строил планы политических преобразований страны. Отец его, местный крупный партийный деятель, был арестован в 1937 году и погиб в лагерях, по-видимому, за «длинный язык», но это ничему не научило его сына. Второй друг – прекрасный механик, изобретатель и золотые руки – все свободное время тратил на придумывание и изготовление самодельных пистолетов, которые мы иногда сообща испытывали в местной роще. Ну, а я по-прежнему мечтал стать инженером, только акцент сместился с самолетов, которые казались недосягаемыми, на моторы, самодвижущиеся экипажи. Прошлое тракториста давало уже знать, да и будущее было определено. Ведь меньше чем через год мы пойдем в армию. И конечно же я, тракторист, буду танкистом. Всех моих друзей по тракторной бригаде брали в танкисты. Ну, а раз я кончу к тому времени десять классов, я пойду в танковое училище, а потом…

Ах, как не хотелось никому из нас думать о том, что будет потом. Ведь все мы были деревенские мальчишки, а все мужчины, которые уходили из окрестных деревень и сел, почти никогда не становились формальными героями. По своему образованию, опыту большинство из них годилось только для пушечного мяса, для передовых линий, линий огня в качестве простых солдат – стрелков, связистов, артиллеристов. Поэтому в это глухое село, на третий год войны, взамен тех, кто ушел на призывные пункты, приходили назад лишь похоронки или искалеченные, обозленные обрубки, кричащие, когда выпьют: «Измена! Командиры нас продали!» И поэтому в этом селе не считалось хорошим тоном радоваться, если тебя возьмут в армию. Когда надо – тебя и так возьмут.

Я не думал о том, что будет со мной дальше того, что я конечно же стану танкистом. Мне и моим друзьям хотелось бы, конечно, дожить до конца войны. Сидя где-нибудь вместе, мы, три друга, если касались войны, то мечтали, что каждый из нас совершит что-нибудь геройское, но не будет убит, а будет ранен к это даст ему возможность вернуться домой, дожить до конца войны и посмотреть, что же будет потом. Поэтому иногда мы даже обсуждали разные раны, чтобы решить в душе, куда лучше быть раненым, чтобы увидеть это «потом». Не жить в нем – а именно увидеть. Но думать так далеко было бесполезно, ведь, скорее всего, из нас никто не доживет до конца войны. И как цветы, которые в тундре успевают вырасти и отцвести за несколько теплых дней, так и мы горели каждый в своем. Я теперь упивался книгами о моторах, всем, что смазано маслом и вращается, и о творцах этих машин. Как оказалось много книг об этом в местной библиотеке! Больше всего я любил теперь книги Льва Гумилевского «Творцы паровых турбин», «Рудольф Дизель», «Генрих Отто». И, думая об изобретателях и создателях всех этих машин и трудных судьбах их и их детищ, особенно о Дизеле – человеке и дизеле-моторе, мне вдруг показалось, что и я придумал новую машину.