Текст книги "Храм"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

На следующей картине опять был храм; только выглядел он столь необычно, что Н не сразу его признал. В нем было что-то варварское... впрочем – нет, не так; не варварское, а первозданное. Словно он был сотворен самой природой. Свободно, как дыхание. Я уже где-то видел его... или представлял таким, подумал Н, и тут же вспомнил: ну конечно же! – паутинный чертеж на керамической плитке. Твой великий замысел, строитель. Что-то у тебя не сложилось, а может – тогда время еще не пришло и ты решил это передоверить мне?.. Все это было – как бы поделикатней выразиться – столь невероятно, столь чудовищно, что сходу не вмещалось в Н – и он выбросил это из головы, просто не стал об этом думать. Доживем – увидим. Он никогда не верил в свободу воли, а нынешние события, в которых он был марионеткой (но марионеткой в спектакле, поставленном Господом!), лишь подтверждали его смиренную правоту.

И только на третьей картине Н обнаружил то, что искал: две фигуры. Себя Н признал сразу, но вторым был не черный ангел, хотя и одетый в черное; возможно – монах. В его лице и фигуре было нечто необычное; что именно – Н понял не сразу. Ведь обе фигуры были зыбки, без отчетливых черт. На несколько мгновений они возникали из красочного тумана сгустками призрачной плоти – и тут же рассеивались, чтобы на следующем энергетическом импульсе уплотниться снова. Но Н знал, что если он почувствовал необычность, то поймет и ее суть. Он не насиловал себя, не пытался что-либо разглядеть, только прислушивался к своему чувству. И вдруг понял: монах слепой. И сразу все стало на места – и пустое лицо, и впечатление вывернутости наизнанку, раскрытости тела, которое – все целиком – как радар – и было глазами монаха.

Где же разгадка?

Дело предстояло рукотворное, поэтому и разгадку следовало искать в руках.

Монах правую руку положил на сердце. Это просто: он завершил свое дело (а может быть и путь) и отдает свою душу на суд Господа. Левой он указывает на старца. Зачем?.. Н дождался, пока импульс проявит изображение снова, и разглядел, что монах указывает не вообще, а конкретно на левую руку старца (то есть, на мою левую руку, – зачем-то уточнил Н), которую старец держит как-то странно: перед собой ладонью вперед. (В его правой руке был трудно различимый предмет – то ли макет храма, то ли табличка с его чертежом, – да это и не важно, что именно он держит: Н с первого же взгляда понял, что это символ принятой эстафеты.) Странное положение левой руки могло означать только одно. Н обошел стол. Вблизи образ исчез, но Н приметил место, где была ладонь, и смог разглядеть ее едва уловимую тень. Приложил свою ладонь. Ничего не произошло. Ах, да! – ведь это же зеркальное изображение, в нем все наоборот. Н приложил правую ладонь, поискал, чтобы пальцы совпали точно. Придавил. Мягко щелкнул замок – и открылась закамуфлированная живописью невысокая дверца.

Вот теперь действительно все.

Н взял свечу и, согнувшись, вошел в каморку; она, впрочем, оказалась достаточно высокой, чтобы выпрямиться, не опасаясь зашибить голову. В каморке стояли два допотопных сундучка, оббитых кожей и медью, на крашеном суриком табурете высилась стопа массивных книг; к ним была прислонена икона Богоматери в стандартном серебряном окладе. Икона не впечатляла художественными достоинствами, ее лак потемнел, местами она казалась черной. Но очевидно за нею водились какие-то особые достоинства, иначе она была бы не здесь, а рядом с иконами, созданными выдающимися российскими живописцами.

Книги были древними, несомненно – инкунабулы; каждой по меньшей мере пятьсот лет. Впрочем, это обстоятельство оставило Н равнодушным. Утверждение, что возраст творений человека добавляет им цены, Н всегда воспринимал иронически. Мы живем на планете дураков, – иногда говорил он во время своих знаменитых семинаров. Ловкачи втюхивают нам залежалый товар, уверяя, что именно в залежалости его основная ценность. Их можно понять: раскрутить всеми забытое старье, найденное на чердаке, в подвале или пирамиде куда проще, чем создать нечто действительно новое. Чтобы создать бренд, существуют специалисты, которые с торгашами заодно. Это ведь целая наука! Нас веками приучали верить не себе, а этим специалистам. На этом стоит их бизнес. Они должны постоянно стимулировать наш интерес, поддерживать в нас веру в реальную ценность вытканной ими словесной ткани, потому что если мы вдруг начнем доверять собственному чувству, если наши глаза откроются и мы вдруг увидим, что король-то голый, – они останутся без куска хлеба, вынужденные заниматься чем-то действительно путным, к чему они совсем не расположены.

Чтобы больше не возвращаться к этой теме, скажем, что Н верил только в энергию, которую автор вложил в свое творение. Если сочетанием слов, звуков, красок, линий, пластических масс автор заставил душу потребителя его продукции пережить катарсис – эта душа уже никогда не станет прежней, поскольку автор перенес ее ближе к Богу. Там не теплей, не светлей и не уютней, но там чаще возникает желание творить добро, продвигаясь по единственной тропинке к Богу, доступной каждому.

Иначе говоря, Н верил в бессмертие лишь гениальной работы. Самая редкая книга, редкая, например, потому, что это единственный экземпляр, уцелевший когда-то от костра инквизиции, не вызвала бы в нем интереса и желания подержать ее в руках, поскольку товарная ценность книг его не интересовала, как и любая конъюнктура. Правда, есть книги, о которых говорят, что они сами по себе – по оформлению – произведения искусства. Наверняка есть любители, у которых такая книга вызовет экстаз, схожий с оргазмом. Но подобная реакция ценителя вовсе не означает, что в оформлении книги присутствует гений. Мастерство – да; может быть – талант; это они нуждаются в квалифицированном ценителе. А гению переводчик не нужен. Он, знаете ли, прост. Он пользуется языком чувства, одним для всех людей на этой планете. Поэтому он понятен каждому. Кстати, поэтому созданное гением бессмертно, ведь будущие поколения (если они не деградируют до инстинктов) будут чувствовать так же, как и мы. Язык дарован нам Богом. Находясь на интеллектуальном пиру, устроенном для нас Сатаной, задурманенные его плодами, мы так редко вспоминаем об этом...

Итак, на книги Н взглянул равнодушно – и больше о них не вспоминал. Сундучки были без замков. Н открыл их. В одном, почти доверху, лежали золотые царские червонцы, в другом – украшенные драгоценными камнями большие золотые кресты и утварь, используемая при исполнении богослужений. Были здесь во множестве золотые цепи, ожерелья и перстни. Возможно, это были дары по случаю, как в ломбарде, только в храме за них выдавали не деньги, а обещание снять бремя с души; а может их отдали в храм на хранение, а потом не стало ни тех людей, ни церковников. И теперь я единственный, кто знает об этом сокровище. Граф Монте-Кристо.

Н присел на угол сундучка. Света свечи как раз хватало на эту каморку, но уже сразу за открытой дверью была тьма. Тишина... Впрочем – нет: какой-то едва различимый звук доносился снаружи. Н прислушался. Это вороны раскричались. Может быть, кто-то идет сюда?

Н вышел из каморки, прикрыв ставшую сразу невидимой дверь. Пока поднимался по железной лестнице, вороны умолкли. Значит – ложная тревога. Но он все же выбрался наружу, опять накапал в тот же кратер стеарина и установил свечу. Потом закрыл люк, засыпал его песком, уложил плиту и отломанный угол, подтянул на место войлок. Все.

Ничто не изменилось ни в нем, ни вокруг.

Если бы все можно было оставить вот таким, как есть!..

Он лег на войлок и закрыл глаза.

Ничего из этого не выйдет.

Еще час назад у него был выбор; по крайней мере – он так считал. Но войдя в храм он попал в такую колею, выбраться из которой было не в его власти. Это сокровище – смертный приговор; оно убило всех, кто знал о нем. Теперь мой черед. И конец будет в муках – ведь я тоже его не выдам...

Мысли были бесплодны, как всегда, если от тебя ничего не зависит.

Он поднялся, и, не взглянув ни на Богородицу, ни на черного ангела, вышел из храма. И первое, что увидал, были люди. Их было много. Почитай – возле каждой хаты. И хотя до них было не близко – сотни метров, а до дальних – километр и более, Н видел их отчетливо. Они ждали. Они смотрели на него – и ждали. Ведь он был знаком их судьбы.

Ничего в его жизни не изменилось. Опять он не принадлежал себе.

 X

Прошло больше недели, прежде чем он понял, что восстановился и способен действовать. До города он добрался легко: первый же грузовик подобрал старика с тяжелой солдатской сумкой. Правда, водитель едва не передумал, обнаружив, что с ним не скоротаешь дорогу разговором, но старик был чистый и не нахальный, и водитель рассудил, что отвести душу перед бывалым человеком все же лучше, чем слушать самовлюбленных придурков по FM, которые даже не пытаются скрыть, что считают тебя идиотом.

Н знал, куда едет. Как-то во время прогулки Диоген показал ему этот дом – провинциальное хайтековское чудо архитектуры с огромными окнами, подземными гаражами и телекамерами наружного наблюдения по всему периметру. Диоген познакомился с хозяином случайно: зашел в парк съесть у Гиви пару шашлыков (все знают, что у Гиви лучшие шашлыки в городе), а там сидит еврей в костюме за десять тысяч баксов, при нем никакой охраны, и Гиви с ним беседует из-за стойки, как с каким-нибудь добрым приятелем с рынка. Диоген знает этикет, поэтому он сначала спросил, где Гиви брал сегодня мясо для своих шашлыков. Для Гиви это приятный вопрос, поэтому он ответил обстоятельно, посетовав, что в этом году хорошую свинину он видел только в телевизионной рекламе, зато баранина выручает – хороша как никогда. Тогда Диоген спросил, какие соусы сегодня приготовил Гиви. Этот вопрос был еще приятней. Тебе повезло, дорогой Диоген, сказал Гиви. Наташа сегодня не пошла в институт, и все соусы готовила она, а ты ведь знаешь, какой у нее вкус. Даже лионский шеф-повар говорил, что ее вкус в международной классификации можно принять за эталон. Это известно всем, согласился Диоген.

Он был человек честный и в данный момент при деньгах, но костюм за десять тысяч баксов в этой забегаловке был столь неуместен, даже нелеп, что Диоген (это его формулировка) ощутил неудержимую потребность в лицедействе. Он приподнял свою неведомого цвета замшевую шляпу и спросил, не угостит ли господин шашлыками, – свою кредитную карточку он забыл дома. Вы окажете мне честь, – сказал костюм. – Сколько? – Три, – сказал Диоген, хотя собирался заказать два. – Гиви, – сказал костюм, – четыре шашлыка уважаемому Диогену. Вот такой человек. Тоже знаком с ритуалом. – И вина, – подсказал Диоген. – И вина, – сказал костюм. – Самого лучшего. Когда Гиви принес им красного вина и налил в стаканы, оно показалось Диогену слишком темным; он взял свой стакан и понюхал. Гиви! – обиделся Диоген, – так ведь это саперави... всего лишь саперави! – Ты его сначала попробуй, – сказал Гиви. – Ты его сначала хорошенько распробуй. Может быть тогда, дорогой Диоген, ты будешь меньше волноваться от слов «киндзмараули» и «хванчкара»...

Они посидели у Гиви может быть час, а может и дольше. Диоген был естественен и сдержан: четыре шашлыка и три стакана саперави еще не повод, чтобы распускать перья. Костюм дважды вызывали по мобильнику, – как понял Диоген, его ждали на совещании у заместителя губернатора, – потом он отключил аппарат, чтобы не пугал птиц. Прощаясь, они обменялись номерами. – Если будет желание, я помогу вам устроиться психотерапевтом, – сказал Матвей Исаакович, так его звали. Потом они встречались у Гиви еще несколько раз, естественно, не по инициативе Диогена. Он никогда не предлагал мне денег, – сказал напоследок Диоген, – да я и не просил. Ну сам посуди, где потом я возьму миллион баксов, чтобы ему вернуть?..

Этот знаменитый дом выглядел так, что лучше забыть: архитектор сочинял его мозгами. А где в это время была его душа? – думал Н. – И что случилось с его памятью? Разве его не учили в институте, что дом должен быть частью природы, что он должен рождать желание войти в него и остаться в нем? Что он хранит душу от того, что снаружи? Хотелось бы знать, что стало с душой человека, который в нем поселился. Неужто она смогла так зажаться, что вышла из контакта с этим домом и он уже не занозит ее? Если верить Диогену – он должен быть другим. Тонкокожим. Иначе на что мне рассчитывать, если у него нет ран?..

Парадное в доме было одно, искать не надо. Н нажал на звонок, хотя не сомневался, что его уже разглядывают. Открылась дверь. Молодой человек на ходу надевал твидовый пиджак; с обоих боков под мышками у него висели револьверы. Он еще раз внимательно, но деликатно рассмотрел Н.

– Вы – Строитель?

Так еще никто не называл Н, но он подумал, что с какого-то времени это действительно так – и кивнул.

– Шеф ждет вас. – Молодой человек посторонился, пропуская Н, и уже говорил по переговорнику: – Матвей Исаакович, пришел Строитель.

На первом этаже был офис. Мягкий свет, картины в холле и на стенах коридора, по которому повел его молодой человек. Попытка спасти душу. Первые две картины ничего не сказали Н, но перед третьей – это был пейзаж Коровина – он остановился. Вряд ли хозяин позволит себе копию. Настоящее: в каждом прикосновении кисти энергия и чувство, и полная свобода от информации.

– Я из прошлого времени, – услышал он голос у себя за плечом, – и поэтому в живописи ищу то, что у меня отняли: покой и свободу.

Н повернулся. Матвей Исаакович был одного с ним роста, но массивней. Год назад и я был таким, почему-то подумал Н, только он моложе и потому покрепче. Физически на редкость здоровый человек, но душа все ему испортит.

Матвей Исаакович сделал знак одними глазами, и молодой человек снял с плеча Н котомку деликатно и легко, как пушинку.

Они прошли через уютный кабинет в небольшую комнатку: диван, два огромных, очень красивых аквариума, копия «Троицы» Рублева, повешенная так, что когда находишься на диване – она перед глазами, и каштан за окном.

– Это единственное место, которое принадлежит только мне.

«Троица» напомнила Н давний – очень давний! – визит в Третьяковку. Он даже вспомнил свое чувство, с которым подошел тогда к иконе: любопытство и ожидание прикосновения к чуду; иначе говоря – легкий интеллектуальный голод. Естественно, он не увидел ничего, кроме мастерства и неосознанной попытки вырваться из канона. Это разочаровало, но Н тут же поставил диагноз: причина не в Рублеве, причина во мне – меня наполняет другое. Но сейчас – после дороги – в нем образовалось свободное местечко, которое не успел – да и не мог – заполнить Коровин, и Н подошел к иконе. Ее писал замечательный мастер. Может быть, не менее талантливый, чем Рублев. Он был счастлив такому заказу – это видно; он соревновался с автором – кому удастся вложить в одну и ту же форму больше души и энергии, называйте, как хотите. Кто вложит больше света. Знать бы его мнение – кто победил...

– Я бы мог купить оригинал и подменить этой иконой – никто б и не заметил. – Голос Матвея Исааковича приглашал посмеяться вместе. – Но, во-первых, я получил именно то, что хотел. Во-вторых, я сомневаюсь, что оригинал лучше. И, в-третьих, я не мошенник. Кинуть миллионы людей – пусть даже они никогда не узнают об этом – не мой стиль. Да и себе дороже станет – совесть замучит.

В комнатке уже появился изрядный стол, а на нем «хеннеси» и кофе, и множество всевозможной вкуснятины. Давно Н не сиживал за таким столом! Не потому, что не мог себе позволить – позволить себе он мог что угодно, – но в нем не было такой потребности. Он всегда жил другим. Еда в его обиходе занимала... даже трудно сказать, какое место.

Матвей Исаакович налил в бокалы коньяк.

– Соединим наши усилия?

У этого человека все было настоящее.

– Давно я вас жду...

Матвей Исаакович не скрывал нежности и облегчения. Он пришел, понял Н. Он уже пришел. Он шел к этой встрече всю жизнь; всю жизнь он нес в своей душе нечто смутное; чтобы это понять и рассмотреть, сначала он должен был это реализовать. И вот это случилось. Последние шаги уже не имеют значения – это будет просто растянутое удовольствие. Может быть, он уже и сожаление испытывает: ведь больше нечего ждать, и может быть что-то самое важное сейчас уходит из его жизни. Он это потом поймет. А пока можно наслаждаться облегчением и нежностью.

– Давно... – повторил Матвей Исаакович, прислушиваясь к тому, чем было наполнено ожидание, уместившееся в этом слове. – Считайте – с того дня, как в храм Неутолимая печаль возвратился черный ангел. Когда это передали в телевизионных новостях, у нас тут такое было... Весь вечер это не выходило у меня из головы. Правда, я специально не думал об этом, но оно всплывало снова и снова. Обретало форму. Еще бы день-другой – и я бы вас вычислил; это же так просто! Но врать не хочу – первым это сделал городской раввин. Уже утром он явился ко мне. Мы не были знакомы: я христианин, и в синагоге не был ни разу. Но я его принял. Представьте себе, Строитель: молодой человек из давнего прошлого, скажем, из первых лет двадцатого века, а может – из первых лет христианства: мне иногда кажется, что для этих людей время остановилось в тот момент, когда Моисей вывел их из египетского плена...

Его глаза смеялись. Он чувствовал, что его понимают, и был счастлив этому неожиданному подарку, и свободе, которая в нем содержалась.

– Для чего я это рассказываю? Я чувствую, что вы меня поймете, Строитель, а для меня это очень важно. Тогда у меня уйдут сомнения. Конечно, у меня есть друзья и все такое... Я уже построил две церкви, содержу дом престарелых и детский дом. Но это другое. Как милостыня. Делюсь. Именно так это все воспринимают – и близкие, и остальные; да и я понимаю, что так оно и есть. Я ординарный человек, стадный, а потому всегда старался не делать дурного. Мне не часто приходится замаливать грехи, но должен признать: даже после самого маленького доброго дела жить все-таки проще. Вот и все мои резоны. Других не было. До сегодняшнего дня... Вы не возражаете, если я закурю? – Н кивнул. – Жаль, что вы не можете говорить. Я этого не ждал. В этом есть какой-то смысл, наверное – очень большой, я об этом еще подумаю. Вот первая версия: ваша немота – немота избранника! – провоцирует людей к самостоятельному действию. К свободе, которая только в действии и реализуется. Вы возникаете перед человеком, как абсолютное зеркало, в котором он видит себя истинного...

Матвей Исаакович закурил, прошелся по комнатке, остановился перед аквариумом. От него сейчас шла такая волна, что даже рыбы заметались, ища приют за водорослями и камнями грота. Какой страстный человек, подумал Н. И этого никто не знает. Потому что приходится быть таким, как требует дело, как требует жизнь. Я уйду – и он опять достанет свой обычный набор масок. Человек-невидимка...

– И вот – представьте себе – является ко мне ни свет, ни заря наш юный ребе: пейсы, черная шляпа, весь в черно-белом, все как положено. И обращается ко мне примерно так: «Дорогой многоуважаемый Матвей! Вы же слышали про чудо в Храме и что явился Строитель? Чудо нематериально; его нельзя потрогать руками; его можно только увидеть или услышать. Оно бессмертно изначально, но чтобы люди могли опереться на него, Господь дарит ему – разумеется, временно, ведь Господь ссужает только в долг, да еще и с процентами, – так вот, зная человеческую натуру и потребность людей в разрушении, Он дарит чуду несокрушимую плоть...»

Матвей Исаакович говорил это с улыбкой, стараясь передать характерный старозаветный акцент раввина. Получалось действительно забавно.

– Если б у вас было время, Строитель, я бы познакомил вас с ним. Вы бы не пожалели. Но я не настаиваю. Я понимаю: Господь метнул вас, как копье; вы не принадлежите себе... Так на чем я прервался? Ах, да... И вот он говорит мне (Матвей Исаакович опять стал пародировать речь раввина): «Чтобы восстановить Храм, многоуважаемый Матвей, – вы же знаете это лучше меня, это вы, а не я, человек бизнеса, – Строителю понадобятся стройматериалы. Очень много стройматериалов. Очень качественных – Господь не приемлет халтуру. А чтобы купить стройматериалы – Строителю понадобятся деньги, очень много денег. Значит, в наших краях этому Божьему человеку путь только один – к вашей кассе, многоуважаемый Матвей. Вы ничем не рискуете – Господь даст этому человеку залог, – но о процентах за ссуду мы должны подумать уже сейчас.»

Н остановил Матвея Исааковича жестом руки, развязал свой вещмешок и положил на стол золотой с каменьями потир, полный ярких золотых червонцев, и два тяжелых, украшенных крупными драгоценными камнями золотых креста.

Матвей Исаакович потянулся через стол, взял один червонец, повертел в пальцах и положил обратно. В нем что-то изменилось: ушла улыбка, он словно потускнел.

– Давайте так договоримся, Строитель...

Куда делась его легкость? – он выдавливал из себя слова, как будто вытаскивал их из резины. Он опять один, понял Н. Как же я неловок! – так не вовремя достал золото... Он передо мной раскрылся, а я не слушаю его, только краем уха улавливаю информацию. О чем же я думал? Н сосредоточился – и вспомнил: о Марии.

– Поверьте: в моих словах нет другого смысла, кроме самого прямого. – Матвей Исаакович не смотрел на Н. Он неосознанно взял свой бокал, но не для того, чтобы выпить. Покачивая бокал, он придал тяжелой золотистой жидкости вращательное движение, ритмом гася внезапную бурю в своей душе. – Намеки, подтексты – это не мой стиль. Я их не люблю. Как только я чувствую их в другом человеке – я перестаю ему верить. И себе этого не позволяю: для меня общение намеками – свидетельство неуверенности, даже страха, пусть и неосознанного. Если бы мне от вас было нужно что-то – например, такой залог, – я бы вам прямо сказал. Но мне он не нужен. Я это для себя делаю.

Он высказался – и его отпустило. Лицо расслабилось. Он смог опять взглянуть на Н – и понял по его лицу: Строитель сожалеет, что с золотом вышло так неловко.

– Давайте выпьем. Сейчас для меня эти несколько капель – эликсир.

Матвей Исаакович выпил коньяк и подождал, прислушиваясь, как замирают последние отголоски бури в его душе.

– Так вот – о нашем юном ребе, дай Бог ему здоровья... Хотите знать, Строитель, что он имел в виду под процентами? – Н кивнул. – Разумеется – не деньги. Он сказал: дайте ему – то есть вам, Строитель, – все, что понадобится, а взамен попросите о маленькой любезности: чтобы в Храме один притвор выделили еврейской общине. Они согласны и на пристройку. Чтобы любой еврей мог туда зайти и помолиться. Ведь чудо принадлежит всем, независимо от конфессии. И согреться возле него хочет каждый. Расходы на синагогу они берут на себя. Община скинется.

Вот и ответ, понял Н. Вот что имел в виду архитектор, когда на керамической табличке наложил план храма на иной, паутинный, значительно больший по размерам. Он дал мне понять, что замысел Господа куда грандиозней человеческого. Я не думал об этом, но оно засело в подсознании, а теперь все стало на место.

Видимо, что-то изменилось в лице Н, потому что Матвей Исаакович, который никак не мог найти прежний тон, – разговор получался деловой, а он совсем не этого хотел, – решил пошутить (психологи называют это пасом в сторону):

– Если бы я был отцом нашего юного ребе, я бы гордился им и говорил: «Нет, вы только подумайте, какой молодой – и уже такой ум! Этого не вызубришь по талмуду, это должно быть сразу – от папы с мамой – не так ли?..»

Чтобы поддержать его, Н улыбнулся.

– Вы в непростой ситуации, Строитель. Просьба раввина необычна. Конечно, вы вправе отмахнуться – и больше никогда не вспоминать о ней. Никто вас не упрекнет. Ведь вы предпочтете простоту и целостность – сложности и конгломерату. И на моих действиях это не отразится – я буду помогать вам, чем смогу. Но я почему-то думаю – вы примете это предложение. Скажу больше: я не сомневаюсь в этом. Надеюсь, вы не придерживаетесь какой-то определенной веры?

Н отрицательно качнул головой.

– Но и не атеист?

Н кивнул: да.

– Господь знал, что делает, выбирая вас. Ему был нужен исполнитель, а не фанат. Человек непредвзятый и самостоятельно мыслящий. Поверьте опытному бизнесмену, Строитель: у вас все получится.

Н понял: Матвей Исаакович говорит это не столько ему, сколько себе. Вероятно, в нем были сомнения (его можно понять: деньги-то огромные), и когда сомнений не осталось, как же полегчало у него на душе!

– А теперь о деле... Если вам нужны какие-то деньги, я конечно же их дам. На жизнь... да мало ли еще на что! Но не на строительство. Не будем искушать лихих людей, которые, как мухи на сладкое, слетятся к Храму, чтобы поживиться. Я имею в виду не банды, промышляющие в предгорье; надеюсь, Господь убережет вас от них. Я говорю о тех, кто за каждую доску, за каждый гвоздь постарается содрать с вас втрое. Если полагать, что за деньги можно купить все, – никаких денег не хватит, чтобы восстановить Храм. Чем свободней вы будете платить – тем дороже оно будет стоить. Поэтому поступим иначе. Вы будете посылать мне записки с перечнем стройматериалов, – а я буду их поставлять. Самые лучшие. За самую доступную цену. То же и с расходами: вы их делаете – я оплачиваю.

Н кивнул.

– Второе: я уже договорился с архитектурным управлением... – Н отрицательно покачал головой. Матвей Исаакович удивился. – Неужели у вас уже есть проект? – Н кивнул. – А рабочие чертежи? – Н кивнул снова.

Во взгляде Матвея Исааковича появилось странное выражение. Какое-то чувство поднялось внутри него, но не могло вырваться наружу, потому что не могло оформиться в слова и стать мыслью. Это чувство нарастало и уже распирало его; он резко поднялся и прошелся по комнатке, остановился перед аквариумом, потом перед «Троицей», но было понятно, что он не видит ничего. Наконец он повернулся к Н.

– Вам все это оставил прежний Строитель?

Н кивнул.

– Удивительно! – как мы все время умудряемся забыть о Боге... – Голос Матвея Исааковича ломался; наверное, где-то рядом были слезы. – Мы вспоминаем о Нем в минуты утрат; иногда – в момент торжества, хотя гордыня так легко гасит эту искру. А между этими крайностями, в будни души, воображаем, что все сами, сами! придумываем и воплощаем... – Матвей Исаакович тихонько постучал ногтем по стеклу аквариума – и рыбки слетелись к нему, готовые исполнить самое сокровенное его желание: заполнить его пустоту. Когда наконец он повернулся к Н, его лицо было почти неразличимым, – так его размягчил долгожданный покой. – Бог все знал заранее. Он все предусмотрел – и вас, и меня. Теперь важно одно: лишь бы нам с вами достало смирения. А то ведь все испортим. Хотя и это Он должен был учесть...

Матвей Исаакович возвратился к столу.

– Надеюсь, вы останетесь пообедать? А до этого отдохнули бы с дороги... – Н отрицательно качнул головой. – Жаль. Моя жена – изрядная повариха. Ну, это вам решать. – Он поглядел на золото. – Это пока побудет у меня. Войдя в мой дом – вы засветились. Теперь каждый ваш шаг будет под контролем. И отправлять вас домой с таким добром безрассудно. Как-нибудь потом, при случае... Я сейчас распоряжусь о машине. – Н покачал головой: нет. Матвей Исаакович подумал. – Я бы так не смог. И того, что вам предстоит, я бы не смог. Поэтому Господь выбрал именно вас.

Нет, подумал Н. И ты бы смог. Ведь от меня сейчас не требуется ни ум, ни талант – только характер. Только энергия – чтобы катить в гору этот камень. Только покорность судьбе. У тебя все это есть. А чего бы не достало – ты бы научился...

В кабинете ждала жена Матвея Исааковича, Н это сразу понял: она была именно такой. Любопытство уже переполнило ее, да она и не пыталась его сдержать.

– Как я рада! Как я рада! Мы с Мотей столько говорили о вас!.. – Она мягко, но цепко ухватила Н за рукав ватника. – Скажите, а про черного ангела – это правда?

– Правда, правда, – постарался улыбнуться Матвей Исаакович. – Можешь сама на него поглядеть. Он сейчас там. – Матвей Исаакович кивнул в сторону двери, из которой они только что вышли. – На столе.