Текст книги "Храм"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

– Потерпи, дружок. Я сейчас разберусь с остальными – и займусь тобой. Все будет хорошо. Ты только продержись...

Глаза председателя были близко; так близко, что только их Н и видел. Смотреть было легко. Председатель чего-то ждал от него, но что именно – этого Н не мог понять, потому что холод уже сковал мозг. Н чувствовал, что какая-то мысль пытается всплыть на поверхность густеющего желе, и ей бы это удалось, кабы она успела воплотиться в слова. Но она не успела. Время слов ушло. А если не услышал своих слов – откуда мне знать, о чем я думаю?.. – Это была старая шутка, и Н улыбнулся ей, как давнему другу. Последнее, что он успел сделать на этом свете.

Искендер поднимался по сходням быстрым, широким шагом, переступая через одну, а иногда и через две ступени. Он рассчитывал, что Илья увяжется за ним, а остальные хотя бы немного отстанут, и тогда удастся обменяться несколькими фразами, чтобы выработать общую тактику. Почему здесь нет ни одного из людей Ильи? Ответ один: головорезы Петра их перебили. Если так, то шансов выжить нет ни у него, ни у Ильи... Вернее, шанс есть – если напасть первыми. Но у Ильи – только револьвер, у самого Искендера – вообще ничего: как припрятал оружие в первый же день, так и не доставал ни разу. Выходит – о схватке нечего и думать; единственная возможность – бежать. Попытаться бежать...

Замысел удался: бандиты постепенно отставали, а Илья держался рядом, шаг в шаг за Искендером. Искендер поглядывал на него, ожидая поймать красноречивый взгляд или команду, слышную только ему, но Илья ни разу не поднял головы. И во всем его облике было нечто такое... обреченность, что ли... нет, не обреченность; скорее – автоматизм. Илья был, как заведенная кукла. Она двигает ручками-ножками по программе, сейчас завод закончится – и она покорно замрет... Может быть – не связываться с ним и самому дать деру? Никто из бандитов не знает храма, скрыться в его лабиринте – не составит труда. Первая задача – спастись, это самое главное; спастись – и добраться до оружия. А уж там разберусь, как действовать дальше. Клад от меня не уйдет...

Пока они поднимались, у Искендера было несколько возможностей исчезнуть. Вот очередной проем. Вдруг метнуться в него (ни одной двери – кроме входных – парадной и черной – в храме пока не было) – и тебя нет. Интуиция настаивала именно на таком действии, но разум удерживал: это не последний случай. Искендер с ним соглашался: пока бандиты не выяснят, где клад – ему ничто не грозит. А клад их не ждет; им еще придется потрудиться, выясняя, где он. Но не исключено, что Искендер пока оставался в игре из-за веры в Илью. У Ильи была единственная слабина: Мария; во всем остальном на него можно было положиться: и сердце, и ум, и отвага – у него все на месте. Вот потом, когда появятся большие деньги... большие деньги кого хочешь сомнут. Но пока до больших денег дело не дошло. Что же Илья задумал? Ведь не может быть, чтобы он вот так покорно шел на убой!..

Помещение, куда Искендер их привел, не имело окон. Искендер пошарил справа по кирпичам стены, нашел выключатель. Лампочка была слабая, 40 w, серая от извести и пыли. Монашек – на месте. Он лежал в дальнем углу, где его и оставил Искендер. Его ноги были стянуты липкой лентой так плотно, чтоб и шелохнуть ими не мог, руки заломлены за спину – для них Искендер тоже ленты не пожалел. На лице чернели две уже засохшие рваные раны – косая на лбу и бесформенная на левой скуле. Была и еще одна – на затылке, которая его и угомонила.

– Неужто кирпичом бил? – удивился Петро. – От души приложился.

Искендер кивнул: – Живучий, гаденыш.

Петро присел возле монашка – хотел заглянуть ему в глаза, чтобы понять, с кем придется иметь дело, – и почувствовал запах кала.

– Так ведь он еще и усрался! – Следы мочи на сером цементном полу были видны всем. Петро взглянул на Искендера: – И давно ты его в таком положении держишь?

– Уже вторые сутки.

Петро опять взглянул на монашка. Его глаза были темные, матовые. Душа не пряталась за ними; она была здесь – и не здесь. Не ухватишь.

– Как я понимаю, – сказал Петро, – говорить он не собирается...

– Но он знает, – сказал Искендер.

Теперь Петро не спешил. Он должен был принять единственно верное решение. А случай был тяжелый. Человека с такими глазами не напугаешь. И не обманешь. Вторые сутки лежит без движения – это же какая мука! – а в глазах покой... И ведь годков-то ему еще немного, а созрел, созрел... Конечно, что-то знает, иначе и взгляд был бы другой.

– С чего ты это решил, Искендер?

– Сейчас покажу.

Искендер прошел в угол, где стояла раскладушка с серым ватным матрасом, сдвинул ее ногой, поднял из-под стены рулон, обмотанный мятой льняной тканью, очевидно, простыней, и развернул ткань. В рулон были свернуты несколько живописных полотен. Искендер разложил их на раскладушке.

– Ну и что? – спросил Петро.

– Это иконы, – сказал Илья.

– Я и сам вижу, что иконы, – сказал Петро, хотя понял это только теперь. Без окладов они ему ничего не говорили. – Вот святой Мыкола, а этот царевич – Пантелеймон. Разве не так? – Он взглянул на Искендера; тот кивнул. – Но к нашему делу какое они имеют отношение?

– Самое прямое. Если бы ты представлял, какая им цена...

– И какая же?

– Не могу сказать точно... – Искендер все же приценился. – Частные коллекционеры за каждую выложат столько... тебе и не снилось! Даже если пропустить эти полотна через «Christie`s», официально, и то можно выручить миллионов десять, если не больше. В евро, разумеется.

Петро глядел на полотна с сомнением. Он видал иконы и побольше, и получше. Но никто их не крал, хотя это и не составило бы труда.

– Так это и есть клад?

– Если б это был клад, – сказал Искендер, – я б уже был с этими полотнами знаешь где?

– Догадываюсь... – Петро все еще не втянулся в ситуацию, и потому думал медленно. Да и не его это было амплуа. – Значит, ты считаешь, что в том месте, где мальчишка взял эти иконы – там и золото?

– Несомненно.

– Может – он и золото успел перепрятать?

– Нет. Ведь я его сразу, с первого дня вычислил. И взял под контроль. Последнюю неделю он вовсе не покидал храма, а полотна появились только позавчера.

Снаружи – от ворот храма – послышались выстрелы. Звук был неважный, но разобрать не составило труда: сперва коротко ударил крупнокалиберный, ему ответил ручник; затем, после паузы, еще одним выстрелом отметился крупнокалиберный. Все замерли; слушали – будет ли продолжение.

– А ведь это же Врубель... – разбил тишину голос Ильи.

Все взглянули на него. И первой их мыслью было: он знает того, кто стрелял, и, наверное, понимает, что происходит у ворот храма. Увы. Илья так увлеченно разглядывал изображение Андрея Первозванного, что, очевидно, ни выстрелов не слышал, не заметил и общего внимания к себе. Он конченый человек, подумал Искендер. Он еще живой – но уже не жилец. Что-то в нем сломалось – и это уже ничем не исправишь. Разве я не почувствовал это в первое же мгновение, когда его увидел? Но я не поверил себе – и потерял время. Жалеть об этом не стоит, плату я получил превосходную: моя совесть чиста. Я ждал – сколько мог. Теперь при первой же возможности – дам деру...

– Конечно, командир, – сказал Искендер и тоже взглянул на полотно. – Это Врубель. Его фирменные глаза, его композиция. Его палитра и колорит – хотя вряд ли ты это различаешь...

– Я вот о чем подумал, – все так же безмятежно сказал Илья. – Врубель, как я его воспринимаю, жил между светом и тьмой, спиной к свету... – Он взглянул на Искендера. – Понимаешь, о чем я толкую? У него перед глазами была тьма, и потому на ее фоне – темное на темном – он не мог разглядеть своей тени... А ведь она должна быть! – потому что только у Бога нет тени. Он – Свет, и это его функция – выявлять наши тени и принуждать нас видеть их, запускать в работу тот механизм души, который мы называем совестью... – Илья облизнул пересохшие губы. – И вдруг этот парень – Врубель – обнаруживает, что и он – как и Бог! – не имеет тени... Тут у кого хочешь поедет крыша.

Он безнадежен, утвердился Искендер, немного удивленный тем, что Илья, оказывается, все еще не покинул его сердца. С таким балластом мне будет нелегко спастись. Изыди! – велел он живучим остаткам былого чувства. Это не Илья; это не тот человек, которого я любил. С Ильей что-то случилось – и его уже нет. В его личине – другой человек. Которого я не знаю, а потому не могу положиться на него. Грузить его на себя – глупо. Надо бежать. И чем раньше – тем лучше. Я сентиментальный идиот. Почему я здесь, хотя уже понял, что должен его бросить?..

Искендер прикрыл глаза и сказал себе: ты один, Искендер... ты один!.. Когда он снова открыл глаза, он был уже очень далеко от Ильи. Сомнений не осталось. Когда ты один – все так просто. Он не успеет меня убить, подумал Искендер о Петре. Он еще не знает, когда решит, что пора сделать это, а я уже знаю, что через одну-пять-десять минут буду далеко отсюда.

О чем это говорил Илья? Ах, да...

– Не мудри, командир. Это просто икона.

– Да глянь сам! На всех полотнах – вот, вот, вот – тени. А у Первозванного ее нет. И посмотри на его лицо. Это же автопортрет Врубеля!

– Хватит, – сказал Петро. – Из-за вашего трепа мы только время теряем. – Он возвратился к монашку, и некоторое время смотрел на него. Но не разглядывал – думал. – Так, значит, золота там не было? – спросил его Петро.

– Я не нашел, – разлепил пересохшие губы монашек.

– Но оно должно быть...

– Конечно.

– А чего ж ты не сбежал с иконами?

– Не успел.

Петро помолчал.

– Но потом бы вернулся?

– Конечно. Ведь оно здесь.

– Понятно. Стал бы служить при этом храме, время не поджимает... – Петро вдруг усмехнулся. – Другим искателям горлянки бы резал...

– Без нужды – зачем же...

– Это само собой... Кроме икон – там что еще было?

– Много чего...

– Понятно. Ты налегке, а у нас грузовик – все и прихватим. – Петро достал нож – и одним движением разрезал ленту на ногах монашка, легко перекатил его на живот – и освободил руки. Выпрямился. – Помогите ему подняться.

Искендера в комнате не было. Петро усмехнулся: от добычи далеко не уйдет.

Опять выстрел. Все из того же ручника. Теперь уже в храме... А вот еще один.

– Кочерга! Ванька! Почему вы здесь, а не возле деда!?

Такого распоряжения Петро не давал, да он и сам знал это. «Разберемся», – сказал Кочерга, и они исчезли. Только бы Искендер их не перехватил. Ну это уж как сложится.

Монашек пока идти не мог. Его посадили на раскладушку, и он стал растирать и разминать кисти рук. Не спешил, но теперь это не имело значения: главное происходило где-то там, внизу, посреди храма. Самое противное – когда не знаешь, с каким врагом имеешь дело. Одно несомненно: это не милиция и не вояки. Милиция вообще бы сюда не сунулась, а вояки устроили бы такую пальбу...

Два автомата щедро сыпанули свое содержимое, почти одновременно им ответил ручной пулемет, как показалось – неспешно. Всего несколько выстрелов. И смолк. Но один автомат еще трижды подал голос: добивал. А может – на всякий случай. Пять выстрелов, три, два.

Тишина.

Кто из наших уцелел? Или оба живы, просто одному из них нужны были эти выстрелы, чтобы душу отпустило? Ну конечно это Ванька! – его всегда после боя слабит...

Петро оглядел оставшихся. – Ты и ты, – указал он пальцем, – в коридор. Слушать и глядеть!.. – Он заметил, что говорит шепотом, и добавил почти нормальным голосом: – Береженого бог бережет.

– Бог сбережет всех нас, если вы спокойно, без резких движений сложите оружие – и выйдете отсюда.

В руке у монашка была граната. Чеку он уже выдернул. Успел снять у кого-то с пояса.

Так и должно быть, подумал Петро. Нормальный процесс. Когда проблемы возникают одна за другой, а ты их решаешь, а их двойники опять тут как тут, а ты их косишь, косишь, косишь, – тебя ничто не застанет врасплох, и ты доберешься до цели, как косарь в сумерках – до края поля. А вот когда все идет гладко, как по маслу, когда само катит, – тогда и жди подляну. Я знал, что будет непросто, и уж как удивлюсь, если окажется, что этот камень-спотыкач – последний...

Петро встретился с монашком взглядом, еле заметно ему усмехнулся (ни малейшей иронии! пусть примет это, как сдержанное восхищение), и медленно-медленно стал поднимать руки.

– Повторяю! Оружие на пол.

Петро медленно обвел взглядом своих людей, кивнул: выполняйте; затем медленно стянул с плеча ремень автомата – и медленно положил автомат на пол, расстегнул кобуру, взял револьвер двумя пальцами – и положил рядом... Он слышал, как разоружаются остальные, но не глядел на них. Он удерживал взглядом взгляд монашка (без малейшего нажима! но держал хорошо; пусть думает, что опасность может исходить только от него, что это их поединок), а сам всем телом слушал Ахмеда. Все заранее известно. Вот Ахмед положил автомат, но не перед собой, а сбоку. Вот положил кольт. Одну гранату, вторую. Все сбоку. У него не будет времени на замах, а так, с полуразворота... Наконец кладет нож. Ну!..

Монашек не видел, как спланировал тяжелый нож, от удара в шею его глаза расширились и посветлели. Упасть он не успел, потому что Петро был уже рядом. Петро стиснул обеими руками руку монашка с гранатой, сбросил его на пол, чтобы не залил кровью картины, и только тогда, зажимая рычаг гранаты, осторожно ее освободил.

– Я знал, что от него толку не будет, – сказал он Илье, – и что-то в этом роде от него ждал. Но чтоб вот так, сразу!.. Шустрый был малец.

Он прошел в угол, где прежде лежал монашек, выбрал достаточно длинный обрезок клейкой ленты и стал тщательно заматывать гранату.

– Теперь ты не найдешь клад...

– Найду. И очень быстро.

– Если ты имеешь в виду Строителя...

– Его.

– Даже если бы он мог говорить...

– У меня заговорит! – засмеялся Петро.

Его лицо как-то странно прыгало перед глазами Ильи, и это мешало думать. А думать было необходимо: какая-то мысль пыталась пробиться к сознанию, но ей что-то мешало. Что мешает? что мешает?.. Илья заставил себя расслабиться – и тогда понял: лицо Петра. Это оно мешало думать. Как сверкающий искрами света кристалл, который гипнотизер раскачивает на ниточке перед глазами клиента, оно завораживало и отнимало все то немногое, что оставалось от него, от Ильи... Отведи глаза, велел он себе, и поглядел на кирпичные стены, на серый цементный пол, на тусклую лампочку в серых кляксах. И сразу та мысль пробилась к нему, и он понял, что все это – последнее, что он видит в своей жизни. Это было так очевидно!.. Из протеста – последний глоток прекрасного! – он перевел взгляд на изображение Андрея Первозванного, на его врубелевские глаза, неторопливо поднял с пола свой револьвер, повернулся к Петру и выстрелил в его ненавистное лицо.

Из-за диабета настоятель Покровской церкви отец Георгий едва ходил и уже давно не мог читать: различать буквы он перестал после второй операции на глазах. Если бы он прислал на отпевание вместо себя кого-нибудь помоложе – никто бы ему не попенял. Но случай был особый. В моей жизни другого такого уже не будет, говорил он матушке, которая помогала ему облачаться и просила только об одном: чтоб он не задерживался допоздна. А сейчас сколько? – поинтересовался отец Георгий. – А уже шестой... – Ну так я до темна как раз и обернусь...

Если бы спросить отца Георгия, чем этот случай особый, пожалуй, он не смог бы объяснить. Да он и не думал об этом. Он это чувствовал. Сейчас его место было там, в хате Марии, возле гроба Строителя. Живым он Строителя не знал, так и не собрался познакомиться; дело было не спешное, а любопытство он утратил давно, еще в ту пору, когда вместе с диабетом в нем поселилась постоянная усталость. Вот если б он был помоложе и не растерял былые связи, и у него был бы шанс побороться за храм – а там и честь, и место хлебное, – вот тогда б он каждую свободную минуту проводил бы на стройке, был бы первым другом Строителю, самым близким ему по духу. Но шансов не было, ни одного. Отец Георгий знал это сразу, а когда митрополит, посетив храм, даже не заглянул к нему в церковь (в последний раз это было, дай Бог памяти, в 86-м, как раз на Покрова, и из всех Покровских церквей митрополит выбрал именно его, чем отец Георгий тогда очень гордился), – стало окончательно ясно, что в этом деле ему ничто не светит. Понятно, что большинство верующих предпочтут новый храм. Если его восстановят таким, как был (каким он был – уже не помнил никто, свидетелей не осталось, одни пересказы; может он и не был никогда достроен? – размышлял отец Георгий за рюмкой прасковейского коньяка, слушая пустую болтовню местных телевизионных комментаторов; в таком случае и перспективы у этого храма не ах, уж мы-то помним, как оно было в Вавилоне...), – так вот, если храм все-таки достроят – туда начнется паломничество. Ведь столько баек вокруг него, автомобиль есть почти у каждого, сто-двести километров сегодня не расстояние, а люди любопытны. Мне останутся лишь те из прихожан, кто живет поблизости и тяжел на подъем, думал отец Георгий; да еще мои старушки, которые обожали меня, когда я был молодым, прости, Господи, мои давние грехи. Но может оно и лучше. Меньше забот. Когда-то я тревожился: смогу ли управляться, без ущерба для собственной жизни, со своим приходом, когда силы начнут оставлять меня? Выходит, напрасным было томление духа. Господь все устроил. Да и много ли мне теперь надо...

Сил не было, а грешные мысли... куда от них денешься? Известно: их гонишь в дверь – влезут в окно. Поэтому отец Георгий с ними не воевал. Старайся думать о деле, которым занят, – сами уйдут. В былые годы он бы остался на молитвенное служение возле гроба Строителя на всю ночь – уж больно хороша Мария. В горькую минуту баба неосознанно ищет утешения не только словесного, но и эмоционального, тело готово использовать случай, чтобы облегчить страдания души; грех не велик, да и какой это грех, когда он во благо? К тому же, потом они и не помнят ничего. Хотя некоторые помнят, и там уж, как говорится, возможны варианты. Не раз случалось и пожалеть о содеянном.

Отец Георгий пробыл возле гроба меньше двух часов. Читал надлежащие молитвы сидя, по памяти. Ноги отекали, как обычно в это время; по ним пробегал огонь; и когда становилось совсем невмоготу и слова молитв вытеснялись непроизвольным стоном, отец Георгий прятал стон в неразборчивом бормотании, раскачиваясь (это помогало отвлечь боль), листая молитвенник и с важным видом заглядывая в его немые страницы. Уходя, он все-таки погладил Марию. Не утешал, а наставлял, какие молитвы и сколько раз она сегодня должна прочитать. Он гладил ее по голове и по плечам; в ней было столько жизни! Еще немного – и его рука соскользнула бы ей на бедро, но тут уж отец Георгий не дал маху. Все бы получилось, все бы прошло – был бы он другим. Прежним. Но в нем давно не было жизни, а значит – и магнетизма. Его рука была пустой. Ему нечего было отдать. Позволь себе отец Георгий эту маленькую слабость, возможно, Мария ничего б и не заметила, как не замечает сейчас ничего вокруг, но ее тело... Нет, нет, с пустой рукой к женскому телу лучше не подступаться.

Каждый шаг отзывался в ступнях острой болью. К ночи отпустит, но пока дождешься той ночи... Мария шла чуть сзади, придерживая отца Георгия за руку. На крыльце их встретил водитель, подхватил под другую руку. Так они и дошли до его «вольво». Напоследок Мария припала губами к его руке. Такими мягкими, такими щедрыми... Нет – умирать надо вовремя.

Оставшись одна, Мария вернулась к столу, на котором стоял гроб, попыталась читать молитвы – и не смогла. Если б она умела анализировать, она бы поняла, что это отец Георгий вытянул из нее все. Пусть не все – столько, сколько смогло вместить его грузное, малоподвижное тело. Оставшихся сил было достаточно для слов, но слишком мало для молитвы. Даже для слез. Глаза закрывались. Мария опустила голову на руки – и мгновенно провалилась в небытие. Платок сбился с ее головы, а когда она шевельнулась, устраиваясь поудобнее, то и вовсе соскользнул на правое плечо. Ее чудные волосы не рассыпались – их удерживал гребень; по ним бродили медно-металлические отблески свечей. На красиво изогнутой шее прилепился единственный локон. Это почему-то напомнило Анну Аркадьевну Каренину; кажется, что-то подобное было у Толстого; но может быть я и путаю, подумал Н, давно это было.

Сегодня он успел побывать в своей клинике, пообщался с душами тех немногих, о ком не раз вспоминал. Они его помнили и думали о нем с нежностью, но никто не пытался его удержать, контакты были необязательными и мимолетными. Оно и понятно: у каждого – своя жизнь. Может быть – и не стоило возвращаться... но это произошло помимо воли, как-то само собой. Удовлетворения не принесло; впрочем, и сожаления не было. Разве ты не знал, что нельзя дважды вступить в одну и ту же реку, что прошлое живет только в твоей душе?..

После смерти Н не стал другим. Из несчетного числа людей, которые пересеклись с ним в жизни, лишь немногие оставили в нем отпечаток былого чувства, да и оно было призрачным и неустойчивым. Как мыльный пузырь. Прикоснешься – хлоп – и пропал навсегда. Может – и не стоило их тревожить... Единственное, в чем он был уверен – это в желании находиться возле Марии. Оберегать ее. Вести ее душу, помогать ей в сложных ситуациях оставаться верной себе. Когда время перестало быть условием твоего существования, а значит – тебе не грозит скука, можно с этим жить сколь угодно долго. Только с этим. Вполне достаточно. Какое счастье, что Господь напоследок подарил мне слияние с моей второй половиной, думал Н. Ведь если б этого не случилось – что бы я сейчас делал? Болтался бы в пространстве, в информационно-энергетических потоках, мечтая, что меня пристроят хоть к какому-нибудь делу. Впрочем, что я знаю об этом, новом для меня мире? Да по сути – ничего. Одни домыслы. Я стою на пороге этого мира, и – если честно – держусь за Марию потому, что сейчас только это для меня реально, только в этом я уверен. Конечно, я ее люблю; но кто знает, какая программа мне уготована? и на сколько хватит моей энергии, чтобы поддерживать жизнь этого чувства? как долго я мог бы просто быть возле Марии – дышать ее дыханием, радоваться и печалиться ее сердцем, быть ею, просто быть – и этим быть счастливым?..

Гроб не умещался на столе, поэтому в ногах подставили раздвижной столик, принесенный из кухни. Тело было маленьким и уже припухшим: жара. Значит, похоронят утром, пока разложение не исказило образ. Странно, что всю жизнь я представлял себя крупным, подумал Н; во всяком случае – крупней очень многих... Он примерился – нет, втиснуться в тело было невозможно. Как же я прожил в нем больше полувека – и ни разу не ощутил не только тесноты, но даже и неудобства?..

Когда приплыл первый удар колокола, это не задело внимания Н. Он был настолько остранен, наслаждаясь покоем слияния с Марией, настолько отгорожен от остального мира, что не услышал этого «боммм!..», и лишь затем, когда звук уже погас, память вытащила его из прошлого мгновения – и Н его осознал. Но поскольку звука уже не было в реальности, Н подумал: послышалось. И готов был опять раствориться в покое, но тут приплыло второе «боммм!..» – негромкое, но несомненное и плотное, наполненное такой силой, что должно было разбудить всю округу. Н знал, что означает этот звук, знал, что этот призыв уже не ему адресован, но любопытство (напомним: при жизни совершенно ему не свойственное) вошло клином между ним и Марией. Клин был слабенький, но он был, и с каждым ударом колокола крепчал. Ладно, подумал Н, погляжу, что там происходит. Все равно мне этого не избежать...

Трава была мокрой от росы. Звезды приближались к земле. Село было темным – ни огонька, – но люди стояли возле домов и слушали колокол, благую весть: надежда не умерла.

В храме ничего не изменилось; строительные леса, доски на полу, цементная пыль. Как перед его смертью. Это слегка разочаровало. Н надеялся увидеть храм таким, как в первый раз: с росписью на стенах и колоннах, с витражами в окнах, с великолепным иконостасом. Объяснение он нашел сразу: тогда ему показали цель, то, к чему он должен стремиться. А теперь в этом не было нужды. Я сыграл свою роль, я отработанный материал, подумал Н, впрочем – без капли горечи. Может быть, меня потому решили заменить, что я работал без сердца? Так ведь я не распоряжался своим разорванным сердцем, оно сразу прилепилось к Марии, и слава Богу! Если бы не она – я бы не вернулся в эту жизнь. Каждый день, отправляясь исполнять свой сизифов труд, я оставлял у Марии сердце. Наверное, в этом был какой-то смысл. Если потом вспомню об этом – разберусь, решил Н, времени теперь у меня теперь столько... на все хватит.

Искать не пришлось; естественно, очередной Строитель был там, где ему и положено быть: на войлоке, перед иконкой Божьей матери. Иконка смотрелась очень недурно. Подумать только: я подрисовывал ее фломастерами...

Строитель был невелик, он весь умещался на войлоке. Грубые башмаки стояли в ногах, от них пахло тавотом. Мужичок лежал спиной к Н; что-то в его фигуре было пронзительно знакомое... Догадка была рядом, и все же не успела сформироваться. Мужичок повернулся к Н и сел. Это был Диоген.

– Surprise!

Диоген улыбался. Он был рад видеть давнего приятеля.

– Ты разочарован? Утешься: ты не первый, кому наука мешает разглядеть живого человека.

Н молчал. Он меня видит, – такой была его первая мысль. Для него нет темноты, – такой была вторая. Дальше можно было не продолжать.

Н опустился на войлок, но смотрел не на Диогена, а на кисти своих рук, – давняя привычка. Опять они сидели рядом, как когда-то на асфальте. И на теплой трубе коллектора в их тесном подземелье.

– Угадай, кто меня сюда прислал?

– Матвей Исаакович, больше некому...

– Правильно.

– Но здесь тебе не место. Это человеческое дело. Неужели не нашлось подходящей кандидатуры? Я полагаю, грешников, готовых пройти очищение, столько, что хоть конкурс устраивай.

– Был, был один славный человечек... – Диоген зевнул и почесал горло под давно небритым подбородком. – Но ты же знаешь, что даже в самом лучшем компьютере случаются сбои. Парень не смог пережить свою драму – запил. Причем так круто... Никто на это не рассчитывал, дублера не готовили. Пришлось мне подключаться.

– Значит, и здесь без Сатаны не обошлось?

Диоген взглянул на него внимательно. Затем его губы растянула улыбка.

– Мысль интересная... – Он помедлил – и утвердительно кивнул. – Его почерк.

Только теперь Н заметил, что с храмом что-то происходит. Он как бы отделялся от Н. Становился чужим. Они стирают храм из моей эмоциональной памяти, понял Н. Вот для чего я сегодня здесь...

Проверить эту гипотезу было несложно. Днем он посетил свою клинику, и пережил такое щемящее, такое сладостное чувство... Оно было! Оно несомненно было! Он еще пожалел тогда, что не может смягчить это чувство слезами, потому что смерть забрала у него физическое тело, а с ним – и глаза, и слезы... Это было! – он так ясно это помнит – а сейчас вместо живого чувства осталась только память о нем. Ничем не окрашенная информация. Ну – побывал в клинике, поконтачил с несколькими душами; ну и что?.. Выхолощенная информация, единственное место которой – в корзине.

Неужели от всей моей жизни... А как же Мария? Ведь она – от меня неотъемлема. Если они отнимут ее у меня – я опять стану душевным уродом. И когда родится мой сын...

Если и это у меня отнимут – тогда ради чего я жил? Зачем болел душой, отдавая все, что мог отдать, каждому больному? Зачем строил храм? Зачем вчера тащил сюда крест? – ведь я же знал, что заплачу за это столько, что после уже нечем будет жить... Неужели я ошибался, полагая, что только пережитое остается тебе навсегда? Не знаю, для чего, но я создал – из своих поступков – целый мир. И где же он теперь?..

Н знал, что ответ недоступен, но почему-то бился, как бабочка об стекло. К тому же какая-то внешняя помеха отвлекала, сбивала мысли. Ну конечно – голос Диогена...

– ...ты не убедил Матвея. Он возвратился от тебя в великом сомнении. Он ведь технарь – и потому экстраполирует любой процесс, живет завтрашним днем, хотя и не осознает этого...

– Он другой, – каким-то деревянным голосом возразил Н. Это была попытка отвлечься разговором. Попытка нереальная: Н оставался бабочкой за стеклом.

– Нет. Матвей только пытается быть другим. Пытается найти такой путь, где можно уберечь душу, не травмировать ее. Но! – Диоген артистично развел свои ручки: он не скрывал, что развлекается. – Такого пути нет!

– Он другой, – все тем же деревянным голосом повторил Н. – Если бы ты был человеком – ты бы понял, что я имею в виду.

– Ах, какие мы сложные! – засмеялся Диоген. – Дорогой мой, не забывай, что это я накопал ту глину, из которой Господь вас вылепил. Кстати – я был при этом. Наблюдал, так сказать, творческий процесс. А потом и сам подключился: Господь не хотел марать руки, программировать темную сторону вашей сущности, и передоверил это мне. Потом он пожалел, что не проконтролировал мою работу, и я получил изрядный нагоняй... Но поезд уже ушел!

Н почему-то вдруг вспомнил корову и собаку. Теми же глазами на него смотрел и Матвей Исаакович. На мне была печать, подумал он.

– Печать – это метафора, – сказал Диоген, возвращаясь к своему обычному тону. Ну конечно – ведь он читает мои мысли, как я об этом мог забыть, подумал Н. Он все обо мне знает: и нынешнее, и прошлое, и будущее. Зачем это ему? И зачем он тратит на меня свое время? Впрочем – для него ведь не существует времени...

– Печать – это метафора, – повторил Диоген, – и как в каждой метафоре – в ней есть все, а это значит – и ничего. Это мы ее наполняем. Собой.

Теперь Диоген смотрел куда-то мимо, да и думал об ином. Н проследил его взгляд – и понял: Диоген смотрит на пустое пространство фрески. Ведь ему еще предстоит проявить на ней черного ангела. И монаха.

– На деле все проще, – сказал Диоген. – Когда человек болен – или должен уйти из жизни – его аура меняет структуру. А значит и цвет. Это общеизвестно, хотя видят это немногие. Куда больше людей, которые способны это почувствовать. Но для этого их собственная аура должна быть больше их тела (ведь нужен контакт и сопоставление волн), а их душа должна воспринимать другую душу, как себя. Для Матвея ты был больше, чем Строитель. Ты был его проводником к Господу, может быть единственным шансом обрести покой. Поэтому не было дня, чтобы он не вспоминал о тебе. Поэтому он впустил тебя в свою душу. Поэтому он почувствовал обращенный на тебя взгляд Смерти.

Диоген порылся в своем тинейджеровском рюкзачке, подобранном на свалке, достал из него две небольших жестяных банки и несколько кистей.