Текст книги "Мужик. История Того Чувака Из Anthrax (ЛП)"

Автор книги: Иэн Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА 17. ВСЕ СНАЧАЛА

 

Вскоре после того, как осторожно сообщил Мардж неприятные новости, я отправился в Лос-Анджелес и когда в конце 1989-го вернулся обратно в Нью-Йорк, Дебби переехала ко мне, и мы стали жить вместе. Здорово, что мы так хорошо понимали друг друга. Все было супер. Мы вместе ели, ходили в кино, и у нас было полно секса. Думаю, у большинства новых парочек происходит то же самое. Рутина приобретает необычный оттенок, и когда ты с кем-то вместе, у тебя вдруг снова возникает то самое приятное волнение. Мардж по-прежнему умоляла меня вернуться. “Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Давай попробуем все сначала. Я ведь могу измениться!” Тяжкое бремя, что и говорить, а потому моя симпатия к ней быстро начала таять, перерастая в раздражение: “Нет, нет и еще раз нет. Все кончено! Разве ты еще не поняла? С меня хватит. Довольно!”

Я всегда любил Нью-Йорк и по-прежнему его люблю, но к концу 1989-го я думал только о том, как бы мне поскорее убраться из этого города. Слишком уж много там было фантомов, слишком много воспоминаний тяготили меня. Поездка в Лос-Анджелес на запись «Persistence Of Time» стала для меня побегом от реальности. Дебби поехала со мной. Она была в восторге, потому что по сути возвращалась обратно домой и не любила Нью-Йорк так, как его любил я. Если уж говорить начистоту, ничего хорошего с этим местом ее не связывало. Как-то вечером я уговорил ее пойти со мной в кино на фильм «Генри: портрет серийного убийцы». Когда я думаю об этом, мне вспоминается сцена из «Таксиста», в которой Трэвис Бикл (Роберт де Ниро) привозит Бетси (Сибилл Шеперд) на порнофильм, и она в гневе покидает помещение.

Если уж на то пошло, Дебби была не в восторге от идеи идти на этот фильм, но знала, что я очень хочу его посмотреть. Этот фильм – бескомпромиссный, реалистичный портрет массового убийцы Генри Ли Лукаса, его кореша Отиса Тула, и серии жутких убийств, которые они совершили в 60-х и 70-х. Она уже была немного напряжена, когда мы заняли свои места в зале. Кинотеатр находился прямо на Таймс-сквер. Он был старым, паршивым, грязным и убитым – ну, такой, знаете, с трещинами на экране, которые только весь фильм отвлекают, зал был почти пуст. Примерно через сорок пять минут после начала во время одной из особенно жестоких сцен мы услышали позади себя ритмичный шум, похожий на скрип сиденья, поначалу тихий, но со временем он начал становиться все более отчетливым. Мы услышали стоны и тяжелое дыхание. Потом Дебби повернулась назад и увидела парня, сидевшего в двух рядах от нас, который яростно дрочил, не отрывая взгляда от экрана. Она вскрикнула, встала и в раздражении покинула зал. Я пошел за ней и извинился, но она орала на меня так, будто я все это спланировал заранее. Она была в такой ярости, что я привел ее на этот отмороженный фильм, что грозилась порвать со мной. Потребовалось немного усилий, но мне удалось ее утихомирить. Всего через пару дней мы уезжали из Лос-Анджелеса, так что ей больше не нужно было мириться со всем этим безумием Нью-Йорка.

До Лос-Анджелеса нас довезли за так, потому что мне удалось запихать весь свой скромный скарб в грузовичок, направляющийся в Калифорнию. Однако сперва мне пришлось принять на себя очередную порцию еврейских обвинений. За пару дней до отъезда в Лос-Анджелес Anthrax находились в студии Electric Lady, репетируя песни из альбома «Persistence Of Time». Я планировал встретиться в этой студии с мамой и вместе пообедать. Мне казалось, это лучшее время, чтобы рассказать ей, что я уезжаю из Нью-Йорка и собираюсь в Лос-Анджелес на пару с Дебби. Я подозревал, что она явно не будет в восторге. Ей всегда нравилась Мардж, и я разбил маме сердце, когда наш брак подошел к концу. Вообще-то я не осознавал, как сильно она расстроена до того момента, когда мы вместе возвращались с ланча и шли по Восьмой улице обратно к Electric Lady.

Говоря тоном типичной еврейской мамы, она сказала мне: “Должна сказать прямо. Я очень-очень огорчена твоим решением. Думаю, что ты совершаешь большую ошибку. Это неправильное решение, в корне неверное. Не понимаю, как ты мог так поступить с Марджори. То, что ты совершаешь, просто ужасно. Хочешь моего благословения? Будь моя воля, ты бы прямо сейчас лежал под колесами автобуса, а потом проснулся в больнице с потерей памяти и ничего этого не помнил, особенно ту девушку из Калифорнии” – она до чертиков ненавидела Дебби – “и не знал, кто она такая”.

Я посмотрел на нее и спросил: “Ты шутишь, да?”

“Нет, совсем нет” – настаивала она на своем. “Я только об этом и думала каждый вечер с тех пор, как ты порвал с Мардж”.

“Ма, ну это полный пиздец. Ты что, правда хочешь, чтобы меня сбил автобус?”

“Мне плевать. Вот что я чувствую” – ответила она.

Она начала съезжать с катушек, у нее едва пена не пошла изо рта. И я сказал: “Знаешь, что? Иди на хер! Иди на хер, ма. Серьезно. Возьми свои слова обратно! Скажи мне сейчас же, что просишь прощения”.

Она стояла на своем и отказалась извиняться.

“Иди на хер!” – сказал я снова. Я не мог подобрать других слов, чтобы описать то, каким преданным я себя тогда чувствовал. Я зашел в Electric Lady, закрыл дверь и не разговаривал с ней почти два года. Я думал об этом так: “Ты – моя мать. Я люблю тебя, но ты не обязана мне нравиться. И я определенно не хочу с тобой разговаривать”.

В конце концов отец убедил меня наладить с ней общение. Он сказал, что она не будет рядом вечно, и я пожалею о том, что не исправил ситуацию или хотя бы расставил все точки над i. “Я знаю, каково ей сейчас” – добавил он. “Она была моей женой. Просто позвони ей. Будь рядом. Будь ее сыном. Будь воспитанным. Просто вернись в ее жизнь”.

Я написал ей письмо, потому что говорить с ней уже не мог. Мне не хотелось слышать ее голос. Я написал и рассказал ей ровно то, что у меня было на душе. “Хочешь извиняйся, хочешь – нет. Мне плевать. Но мне бы хотелось, чтобы ты снова появилась в моей жизни в каком угодно виде”.

Она была в восторге. Но мне потребовалось немало времени, чтобы снова почувствовать с ней близость. К счастью, я был в Калифорнии, и нас отделяли три тысячи миль. Лучше не придумаешь. Я виделся с ней раз или два в год, когда бывал в Нью-Йорке с группой, и выполнял свои обязанности сына. Но лед в моем сердце растаял совсем недавно, когда я увидел, как она счастлива, когда общается с моим сыном Ревелом и как он смеется, когда находится с ней рядом.

Мы с Дебби жили в Оквуд Апартментс на Бархаме в Толука-хилз, Северный Голливуд. Когда дело касалось записи, мы записывались именно там. У меня в том местечке была меблированная квартира, поэтому я положил все свои вещички в кладовку. Пару месяцев спустя мы нашли квартирку на Хантингтон-Бич, неподалеку от шоссе Пасифик-кост. Менее чем через год из крошечной квартирки на Гринвич Виллидж я перебрался в совсем новую двухкомнатную квартиру у самого океана. Я никогда не выбирался за пределы мрачного, отравленного смогом Нью-Йорка, и вдруг я оказываюсь в месте, напоминающем Endless Summer. Это было воплощение моей мечты, потому что я хотел снова попасть в Калифорнию с тех самых пор, как катался тут на скейтборде в 1977-ом.

Лос-Анджелес был похож на парк развлечений без охраны с различными аттракционами, он напоминал гигантскую игровую площадку, где не было правил, где я все время мог вести себя как ребенок. У многих выходцев из Нью-Йорка в голове укоренилась позиция “Восточное побережье против всего мира”. Никогда не верил в существование такой конкуренции между городами. Даже притом, что был благородным ньюйоркцем, я никогда не испытывал неприязни к Лос-Анджелесу. Мне нравилась местная погода, география и история Голливуда, мрачная таинственность Джеймса Эллроя, излишества в духе Чарльза Буковски, предлагаемые Лос-Анджелесом. Там были отличные клубешники, там рубили крутые команды. В Калифорнии жгли напалмом Metallica, Slayer, Exodus и Testament. На тот момент там было все, чего не было в Нью-Йорке.

Некоторые мои друзья говорили: “Чувак, почему ты так хочешь свалить в Лос-Анджелес? К черту Лос-Анджелес! К черту Западное побережье”. А я им: “Ребят, каждый раз, когда я еду в Лос-Анджелес, это просто улет. Съездите и зацените сами”. Мой брат Джейсон и парочка моих друзей попробовали, а потом перебрались туда с концами. Дебби сразу начала знакомить меня со своими друзьями, и я глазом не успел моргнуть, как я уже зависаю с этими серферами, у которых на уме был только панк-рок и хэви-метал старой школы. Они провели в Хантингтон-Бич всю свою жизнь, они все знали, что я играю в Anthrax. Где-то полтора года все было заебись, а потом реальность начала брать свое.

Много воды утекло с середины 1987-го до начала 1990-го, и мне хотелось отразить эти перемены в нашей музыке и текстах. Мой развод стал приобретать все более уродливую форму. Я смотрел на свою жизнь новым взглядом и начал задумываться о будущем. У большинства моих друзей были дети, а я по-прежнему колесил по миру с рок-группой, и был так далек от того, чтобы остепениться, что и представить сложно. И хотя я был с Дебби и был ей верен, моя душа словно опустела. Я вовсе не считал, что делаю что-то значимое, просто изо дня в день повторял одно и то же, как в той рекламе: нанесите шампунь на голову, сполосните голову, повторите. Я знаю, что многие чуваки мечтают попасть в успешную рок-группу и за это готовы даже продать свою душу. Временами мне казалось, что я уже это сделал, разве что не стоял на перепутье со своей гитарой и Джеком Батлером, размалеванный как Джин Симмонс. Возможно подписание контракта на запись пластинки или контракт с менеджером это почти то же, что сделка с дьяволом. Объехав весь мир и испытав на собственной шкуре все тупые мифы рок-н-ролла, я начал задумываться о том, есть ли что-то еще в этой жизни. Не поймите меня превратно. Я с успехом записывал музыку, выступал с концертами и вел себя как малолетний преступник, но все больше начал всматриваться в будущее, пытаясь понять, что со мной будет через десять, двадцать, тридцать лет. И я переосмыслил все это, пока писал тексты для альбома «Persistence Of Time».

В начале 1990-го Anthrax всерьез приступили к работе над альбомом. Тогда-то и начал проявляться раскол, и тот небольшой неприятный запах, который я стал замечать в наших отношениях, начал перерастать в вонь как от мусорной свалки. Работать над этой пластинкой было совсем не весело. “Горячие” настроения на сессиях записи послужили своего рода предзнаменованием пожара в репетиционной точке в Йонкерсе. Мы арендовали комнатку на втором этаже печатной мастерской. К тому времени мы снимали ее уже несколько лет, и по сути это было местечко для джемов, которым мы постоянно пользовались. Я остановился в квартирке на Горацио-стрит в Вест Виллидж, а рано утром меня будит звонок Чарли: “Ты должен сегодня приехать в студию”. Я планировал заскочить туда и поработать над некоторыми темами, поэтому спросил зачем, а он мне и отвечает: “Прошлой ночью в здании был пожар, все сгорело”.

“Что?!?” Едва повесив трубку, я пулей метнулся на поезд и погнал в студию. Мы все были там, а второй этаж, где находилось все наше оборудование, тлел на наших глазах. Пламя уже погасили, но здание еще было в дыму.

Когда приехали пожарные, нас не пустили внутрь, а мы все спрашивали их: “Уцелело ли хоть что-нибудь?” А они лишь говорили, чтобы мы держались подальше и что на следующий день они передадут нам все, что осталось.

После ухода пожарных мы подумали об одном и том же: “Ну вас на хуй”. Все участники группы и кой-какие наши друзья залезли на крышу, пролезли через окно и начали спасать все, что можно. Когда я вспоминаю об этом, наверное глупо было заходить в здание, которое несколько минут назад было объято огнем. Под нами мог обрушиться пол, но тогда мы об этом не думали. Мы думали только о своих усилителях Маршалл и гитарах Джексон. Мы буквально составили человеческую цепочку, чтобы люди внутри передавали вещи из окна парням на крыше, а с крыши на землю. Хорошо, что нас было много. Мы выгребли все, что не подверглось разрушению, даже те вещи, которые обгорели, но вполне могли быть восстановлены. В целом это была примерно половина нашего оборудования. Вот так запросто мы просрали пятнадцать колонок, кучу гитар и четыре портативных магнитофона для записи. А еще я потерял два Маршалла из юбилейной серии, которые получил в 1987-ом. У этих усилителей были отличные головки, но им было всего два года, и я без труда мог их заменить. Мне хотя бы удалось выцепить две основные гитары, на которых я тогда играл – белый Джексон Рэнди Роудса и свой черный Гибсон Flying V 1981-го года. Джексон Роудса находился в другой части комнаты и огонь его не задел. Но гитарный чехол, в котором лежала V, был сильно поврежден и неслабо обгорел. Я открыл его и увидел, что звукосниматели и ручки частично оплавились, потому что гитара находилась близко к огню, но это выглядело очень клево. В остальном она была не повреждена и на ней до сих пор сохранились расплавленные ручки – я просто их оставил на память.

К счастью, мы были застрахованы, и нам компенсировали расходы за большую часть утраченного имущества. Так что полной катастрофой это не назовешь, и мы могли двигаться вперед, не теряя ни минуты. Мы знали, что не хотим, чтобы «Persistence Of Time» звучал как трэш-альбом. И хотя прошло меньше трех лет с выхода «Among The Living», мы чувствовали, что очень отдалились от этой сцены. Мы выросли во что-то большее и лучшее, чем просто трэш-метал группа, и не хотели, чтобы на нас навешивали ярлыки. Мы хотели, чтобы нас воспринимали всерьез, как Judas Priest или там Iron Maiden. Это был естественный процесс изменения, развития и исследования других перспектив тяжелой музыки.

В 80-х трэш ярко горел и испускал жар, а теперь все искали что-то новое. То же случилось и с НВБХМ. За исключением Priest и Maiden, многие группы, которые нам нравились из этой эпохи, дальше 1985-го не продержались. Куда делись Raven, Angel Witch, Saxon и Venom? Нетрудно было представить себя самих в подобной ситуации. Мы по-прежнему заводили толпу, продавали альбомы и товары с символикой группы, но я знал, что если мы не сделаем что-то больше и лучше, людям это быстро надоест.

С момента релиза «State Of Euphoria» казалось время уже затикало, возможно поэтому время было лейтмотивом при создании «Persistence Of Time». Правда в том, что мы никогда не делали жизнь легкой для преданных фэнов трэша, в духе трэша «Spreading The Disease» и «Among The Living». Мы постоянно бросали вызов сами себе, и соответственно своим слушателям, потому что хотели, чтобы наша музыка постоянно менялась и развивалась. Может в этом и кроется одна из причин, почему мы до сих пор остаемся на плаву. Если бы «State Of Euphoria» стала «Among The Living, часть 2», а «Persistence Of Time» – «Among The Living, часть 3», нам бы все это могло быстро надоесть, и к 1992-ому мы бы распались.

Процесс написания песен «Persistence Of Time» не изменился со времен «Spreading The Disease». Чарли написал костяк музыки, а Фрэнки, Чарли и я работали над аранжировками. Я написал все тексты песен. Фрэнки писал и помогал с написанием мелодий, а потом мы с Фрэнки пару недель поработали с Джои над партиями вокала. Это формула отлично сработала для наших первых альбомов и вполне проканала для «State Of Euphoria», просто мы недостаточно времени ей тогда уделили. Но с «Persistence Of Time» так работать было просто невозможно. Наша классическая схема работы с Джои больше не действовала. Даже после начала записи в Конвей Стьюдиос в Лос-Анджелесе в начале 1990-го этого не произошло. Я потерял терпение, которое у меня было на его счет, потому что в тот момент жизни я исчерпал все свое терпение, и больше не мог мириться с мыслью о том, что все мои слова, мысли и чувства реализует кто-то другой. Равновесие в моей жизни было нарушено. Все было в норме, когда я писал о рассказах и комиксах Стивена Кинга, но тексты «Persistence Of Time» были чрезвычайно личными, и когда я слышал, как Джои неправильно интерпретирует песни о моем лопнувшем браке, это вызывало во мне ярость. Не то чтобы я мог взять на себя инициативу и спеть. Я не мог, и это еще больше подогревало мое беспокойство. Я хотел, чтобы эта пластинка получилась идеальной. После провала «State Of Euphoria» она была обязана стать идеальной. На просто неплохую я был не согласен. Она должна была быть ровно такой, какой я ее представлял себе, или бы она просто не вышла.

Мы рвали задницы, чтобы сделать эти песни такими, как надо, и заставить Джои их выучить. Мы думали, что нам это удалось, но когда он спел, все звучало не так. Он тоже начал переживать, потому что не понимал, что я имел в виду, когда сказал, что этим песням требуется другой налет эмоций. Она пробовал спеть их агрессивнее. Он пытался сделать их более грубыми. Но корень проблемы был в том, что песни были не его; они были моими. Мои мысли, чувства и идеи. Как бы он смог выразить мои муки? Да наверное никто бы не смог. Музыка на «Persistence Of Time» была намного глубже, плотнее и мрачнее, чем все, что мы записывали до этого. В музыкальном плане она больше похожа на «Sound Of White Noise», чем на «State Of Euphoria». Во многом это был настоящий мостик к этой пластинке, и при этом я не слышал нужной напористости из-за бессвязного вокала Джои.

Он просто сводил меня с ума. У меня было ощущение, что я написал лучшие песни за свою карьеру, а голос Джои просто не подходил к ним. Каждый раз, когда он пел “Keep It In The Family”, у него был счастливый голос. Я сказал ему: “Чувак, это далеко не радостная песня. Она о расизме”. “Belly Of The Beast” рассказывает о Холокосте, и когда он пел ее, я не чувствовал веса и страсти, которые должны были передавать эти слова. Фразировка и размерность на открывающем треке “Time” были непростой задачкой, и Джои приходилось делать дубль за дублем, чтобы приблизиться к тому духу, который я хотел от него добиться для этой песни.

Меня это особенно раздражало, потому что “Time” рассказывает о старении и она очень личная. Мне было двадцать шесть, моему браку пришел конец, мой мир изменился, а для Джои все осталось без изменений. На мой взгляд, он не вырос вместе с группой, а я все не мог это сопоставить. Я больше не мог выносить, как он пел мои слова. Я терпеть это не мог, и в то же время мы зубами землю грызли, пахали до седьмого пота, чтобы вытянуть из него лучшее.

Для меня это было ужасное время, а ему наверняка было еще хуже, ведь он не понимал, что он делает не так. Да и как? На первый взгляд, для него это был бизнес, как обычно. У меня внутри был плавильный котел, но я этого не показывал. Тогда у меня не было необходимых инструментов, я просто хотел, чтобы все было как надо, не принуждая его к этому. Я все думал: “Вот сколько ты уже в этой группе? Пой свои партии. Почему я делаю за тебя твою работу?” Ясное дело, ничего такого я ему не говорил. Я не мог быть с Джои агрессивным, потому что он вовсе не был агрессивным. Это очень милый, порядочный парень, что еще больше усложняло подход к нему. Мы с Фрэнки были на одной волне, и все время только и говорили, что о Джои.

Джои отлично понимал, что я начинаю злиться, но я никогда не орал на него. Не такой я человек. Когда я злой как черт, я становлюсь молчаливым как гребаный труп. Я частенько выходил из комнаты, потому что если бы этого не сделал, то начал кричать, а я был полон решимости так не поступать. В этом плане я больше хотел походить на своего отца. В конце концов мы вложили в «Persistence» кучу сил, больше чем в предыдущие пластинки, и я очень этим горжусь. Написание песен для этой пластинки показало мне другую сторону меня и группы, которую я хотел продолжить исследовать. Думаю, «Persistence» – недооцененная пластинка. Альбом хорошо продавался. Получил золотой статус и пришелся по вкусу нашим фэнам. Мы сохранили все свои позиции. Но все-таки, оценивая те усилия, которые мы вложили в эту пластинку, я считал, что она должна была стать более успешной.

Казалось, мы достаточно долго ею занимались, и надеялись, что эта пластинка распахнет для нас все двери, разве что некоторые так и не догнали, что как группа мы изменились музыкально и просто повзрослели. Мы стали мрачнее, улыбки на сцене остались в прошлом, как и купальные трусы с дурацкими футболками. У Anthrax определенно появился более мрачный, более глубокий дух. На концертах мы по-прежнему исполняли темы со «Spreading The Disease» и «Among The Living», но люди орали: “Сыграйте “I’m The Man””, а мы больше не хотели ее играть. Мы играли ее в 1987-ом, и, как нам казалось, мы выжали из нее все соки. К счастью, у нас в загашнике была еще одна композиция в стиле рэп, и она отлично сочеталась с нашим новым мрачным имиджем. Сейчас мы были не настроены шутить. “Bring The Noise” – это кавер на песню моей любимой рэп-команды Public Enemy. Она чертовски тяжелая и не менее серьезна, чем проверка налоговой инспекции.