Текст книги "Казанова"

Автор книги: Иен Келли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Во время карнавала 1754 года и до мая, когда де Берни был отозван во Францию, М. М. ублажали два любовника. Пути мужчин не пересекались, хотя они и знали о существовании друг друга и, в некотором смысле, втянулись в любовный треугольник. После свидания, состоявшегося в канун Нового года, де Берни посылает Казанове золотую табакерку, украшенную двумя портретами М. М., один в монашеском облачении, а на другом она изображена обнаженной, а у ног ее – ухмыляющийся Амур с колчаном.

Вероятно, было неизбежным, что Катарина окажется вовлеченной в связи М. М. Ведь, поднаторев в похождениях, М. М., по-видимому, сделала Катарину своей любовницей в стенах монастыря. Об этом мы знаем лишь со слов Казановы, а он вряд ли был прямым свидетелем того, что произошло между женщинами. Но когда Катарина узнала в медальоне с «Благовещением», подаренном М. М., работу того же художника, который нарисовал портрет Казановы, спрятанный в перстень, который ей раньше подарил Джакомо, то она догадалась о неверности любимого и присоединилась к участникам этих сложных отношений. Организовала все М. М. Имея, благодаря происхождению из патрицианской семьи, сравнительно легкий доступ к гондолам и возможность покидать монастырь, а также используя влияние де Берни, М. М. помогла Катарине тайно покинуть монастыре и отправила ее в казино на Мурано. Здесь Катарина осталась ждать в полной растерянности неизвестно чего, а М. М. и де Берни наблюдали за ней через глазок, спрятанный в лепных розах. Когда, надеясь застать М. М., появился Казанова в карнавальном костюме Пьеро, он был потрясен и не слишком рад, обнаружив Катарину. Сразу же он понял, что стад объектом некоего заговора, почувствовал, что «им играют, его заманили в ловушку, провели и отвергли» обе женщины, изобличив его в обмане и неверности. Если М. М. и де Берни ожидали очередного секс-шоу, их постигло разочарование. Катарина сначала спокойно сообщила, что сама спит с М. М., любовницей ее собственного любовника, полагая, видимо, что это все искупает и сближает ее с Джакомо, затем последовала ночь слез, возражений, мольбы и сожалений. Уходя, Казанова отдал ей ключ от казино на Мурано и попросил передать его М. М., полагая, что больше никогда не увидит ни одну из женщин.

В отчаянии он направился домой, но в лагуне тем временем разразилась буря, и карнавальным гулякам, задержавшимся на Мурано на празднике, было очень опасно возвращаться в Венецию. Казанова чуть не утонул, но до дома добрался и слег в постель в палаццо Брагадина с лихорадкой, которая продлилась несколько дней.

Восьмого февраля, выздоровев, Джакомо уже вновь развлекал М. М. и де Берни за ужином в своем казино около «Сан-Моизе». Де Берни не смог припомнить, чтобы знал молодого итальянца в Париже, но заявил, что «с этого момента мы никогда не сможем позабыть друг друга. Тайна, объединяющая нас, такова, что делает нас близкими друзьями». В соответствии с заверением, он и М. М. решили попробовать воссоединить заново своих юных возлюбленных. Вернее, так они утверждали. С самого начала монашка и француз могли иметь целью всего развлечения не альтруистические романтические идеи, а превращение любовного треугольника в четырехугольник. Казанова был бессилен удержать свою «маленькую жену» вдали от развращенного и сексуально всеядного общества, в котором жил сам. Он недолго колебался прежде, чем согласился познакомить Катарину и де Берни и тем самым положить начало ряду еще более возмутительных оргий на радость послу-вуайеристу.

Эта часть мемуаров остается порнографичной и в наши дни, но из этого не следует, что описанные события не могли быть реальными. Казанова, к его чести, не оправдывает участников событий и их мотивацию для вступления в т. н. расширенные сексуальные отношения; он просто описывает ослабление чувства любви, стремление к сексуальному гедонизму, возможно, бисексуальные склонности, тягу к вуайеризму и – в центре всего этого – себя самого, в роли ошеломляюще приапической, но праздничной.

В первую общую ночь Казанова, М. М. и Катарина (де Берни отсутствовал) начали с обычной щедрой трапезы и чтения классической порнографической литературы (описаний любовных встреч между женщинами), а закончили сексом втроем, развлекаясь «всем зримым и ощутимым, что послала нам природа, свободно вбирающими все, что мы видим, и убеждающимися, что все мы становимся одного пола в том трио, в которое играем».

На следующий день Казанова признавался, что ощутил, как у него часто бывало после подобных оргий, «смутное раскаяние», но было ли оно вызвано внутренним неприятием усугубляющегося развращения совсем еще недавно девственной Катарины или тем фактом, что они пренебрегали средствами предохранения от беременности, хотя имели особые основания ее опасаться, остается не ясным. (Действительно, Казанова пишет: «Я всегда не мог решить, действительно ли мне стыдно или я просто слегка смущен».)

Однако он оказался не столь хорошо подготовлен к интриге, как думал. Запас прочности, как в отношении финансов, так и в отношении эмоциональной восприимчивости, у него был не столь непробиваемый, как у де Берни или М. М. Он счастливо окунулся в мир гедонистических излишеств, причем все более снисходительный к нему Брагадин оплатил часть затрат за аренду казино Холдернесса, но совершенно не предполагал втягивать туда Катарину. Тем не менее как только де Берни устроил так, чтобы М. М., Катарина и Казанова занялись сексом втроем, Казанова понял, что он становится ему обязанным и ценой будет связь между Катариной и де Берни. Казанова не имел желания присутствовать или участвовать, но все-таки ничего не сделал, чтобы предотвратить новую оргию. В последнюю минуту он уходит, сославшись на внезапное дело в палаццо Брагадина. Потом М. М. учтиво ему напишет, что он «сделал великолепный подарок» своему другу де Берни и что разум Катарины теперь «так же непредвзят, как наш… Я завершила ее образование для Вас».

В какой степени данный эпизод – события зимой и во время карнавала 1753–1754 годов – был спланирован и оплачен де Берни, можно судить по проблемам, вставшим перед М. М., Казановой и Катариной после временного отъезда посла из Венеции в Лент в 1754 году. Покинутой троице пришлось давать взятки садовникам при монастыре за помощь женщинам в их приходах и уходах. Катарину перевели в другую часть монастыря, когда испугались, что вскоре потребуется прятать новую ее беременность (это оказалось ложной тревогой), а Казанова даже переодевался гондольером, чтобы подплывать ради М. М. к подветренной стороне острова Мурано. По мере угасания романа с Катариной отношения Казановы с М. М. активизировались – по крайней мере, их сексуальные контакты. Привлекательность жадной до наслаждений аристократки перевесила призрачную надежду на будущее счастье с Катариной. Тем не менее справедливости ради отметим, что, по-видимому, Катарина отпустила Казанову спокойно. Скорее всего, она вышла замуж, сперва – за венецианского нотариуса, а через некоторое время – за купца, как того и хотел ее отец, и переписывалась с Казановой годы спустя после расставания, как и многие другие из его бывших любовниц. В Праге, в архиве, хранятся две записки, которые нашли в его кабинете после смерти, полагают, что их прислала она.

Роман с М. М. продолжался до конца 1754 года. Казанова часто играл в карты, нередко на ее деньги. Когда де Берни понял, что пробудет за пределами Венеции гораздо дольше, чем изначально предполагал (он принимал активное участие в переговорах между Францией и Австрией, которые закончили Семилетнюю войну (1756–1763)), то закрыл муранское казино и уволил слуг. Казанова был вынужден отказаться от казино Холдернесса и сознаться М. М. в расстроенном состоянии собственных средств. Она подарила ему Свои бриллианты, и он принялся играть. Иногда он выигрывал, иногда нет. Де Берни был прав в своей обеспокоенности по поводу связи Казановы с М. М. и ее потенциальной скандальности – не из-за нарушения религиозных нравственных норм, но из-за игнорирования классовых запретов. Есть основания полагать, что М. М. принадлежала к роду Морозини, и эта наследница знатного патрицианского рода часто в компании Казановы появлялась в ридотто или в Венеции. Она всегда надевала маску, но манеры и стать выдавали ее. В конце 1754 года имя «Казанова» начинает часто мелькать в архивах инквизиции. Хотя М. М. или какие-либо иные проступки в отношении монашек в обвинениях против Казановы не упоминались, де Берни счел за благо вовремя дистанцироваться от него и от М. М.

С тех пор как в 1753 году Казанова вернулся в Венецию, в круг его знакомых входил Андреа Меммо, отпрыск одной из старейших семей Венеции, обаятельный молодой человек с впечатляющим послужным списком альковных побед, рожденный для большого будущего. Семейство Меммо числилось среди основателей Венеции, один из Меммо был дожем уже в 979 году, и, хотя с тех пор состояние семьи несколько уменьшилось, Андреа и его братья, Бернардо и Лоренцо, были в некотором смысле принцами. Они были теми, кем мечтал стать Казанова, и при этом они принимали сына актера в свою компанию в кафе и винных погребках, где продавали модное сладкое вино мальвазию. Братья посещали ридотто, возможно вместе с загадочной спутницей Казановы М. М., скрывавшейся под маской, играли в карты и жарко спорили по поводу новых комедийных направлений, в отношении чего у Казановы, сына комедийной актрисы, имелось собственное непоколебимое мнение, а также о творениях аббата-драматурга Пьетро Кьяри.

Все это может показаться достаточно невинным, в духе карнавальной атмосферы города, но именно то, что Казанова выбрал себе в собутыльники людей из иного социального круга, а вовсе не его вызывающая сексуальная жизнь, сделало его мишенью шпионов дожа.

Так случилось, что государственные инквизиторы (обвинители) – триумвират патрициев, который контролировал внутреннюю безопасность в Венеции, а потому внимательно следил за кругом общения молодых членов венецианского истеблишмента (за Меммо, в частности) – обратили внимание на Казанову, который уже попадался им на глаза со своими театральными крамольными шалостями. Его сочли опасным. В государственном архиве Венеции сохранилось увесистое досье, составленное тогда на Джакомо Казанову. Джованни Баттиста Мануци написал ряд донесений о том, что Казанова и братья Меммо делали и говорили. Это добра не предвещало. Мануци описывал arriviste, карьериста-выскочку, Казанову как «человека, склонного к преувеличениям, которому удается жить за счет того или иного лица, вводя его в заблуждение и обманывая». Характеристика была недалека от истины, конечно же, – или от одного из возможных взглядов на жизнь Казановы. Другой шпион записал, что особенно показательны отношения Казановы с Бернардо Меммо и что молодой аристократ «по очередности то любит [Казанову], то пытается одержать над ним верх».

Казанова тоже неоднократно писал об этом периоде своей жизни. Его записи указывают на темную тайную сторону венецианского общества, город удовольствий был одновременно и полицейским государством, и, хотя распущенность Джакомо не особенно выходила за рамки тогдашних обычаев, но нарушение принятых социальных ограничений заставило агентов инквизиции быть к нему более пристрастными. Инквизиция составляет досье «преступлений», которое в конечном итоге приведет Казанову к полному краху.

Совпал целый ряд факторов, в результате которых Казанова оказался вне закона – или, точнее, за рамками приличного общества. В 1754-м и начале 1755 года он использовал свое влияние на увлеченного каббалой Брагадина, чтобы отговорить старого сенатора от брака, к которому того склоняли. Один из членов семьи патриция полагал, что именно Казанова несет ответственность за расстройство вполне вероятного союза, а также за приобщение Брагадина к каббале (скорее всего, последнее было неправдой). Лючия Меммо, мать братьев Меммо, также придерживалась мнения, что безродный Казанова, проводящий много времени в ее палаццо и в ридотто, развращает ее сыновей, повинен в их карточных долгах и портит им репутацию. По-видимому, к этим обвинениям она добавила, что Джакомо масон и атеист, таким образом, он преступал не только социальные границы, но и бросал вызов религии (масоном он, безусловно, был, атеистом тоже вполне мог показаться – люди слышали, как он сочинял непристойные антиклерикальные стихи).

В то же время Казанова оказался втянутым в литературный спор. Он часто участвовал в публичных дебатах в кафе «Сан-Джулиан» с драматургом Дзордзи и громогласно и беспощадно высмеивал почитателей поэзии аббата Кьяри. К сожалению, одним из поклонников аббата-поэта был Антонио Кондальмер, «Красный инквизитор», назначенный самим дожем.

Весной 1755 года, когда Казанова по уши увяз в долгах, он одолжил деньги у графини Лоренцы Мадцалены Бонафеде, которая и прежде отличалась неуравновешенным поведением, но, к несчастью Джакомо, тут уж и вовсе сошла с ума и в обнаженном виде стала бегать по кампо Сан-Пьетро, выкрикивая его имя. Инквизиция усмотрела в этом инциденте угрозу общественному порядку, решив, что Джакомо Казанова опасно приблизился к олигархии. Кьяри оставил нам образ Казановы того периода, описав его как некий вымышленный персонаж, молодого человека, постоянно обращающего на себя внимания, смешного и достаточно эгоистичного, чтобы постоянно совать нос не в свое дело:

Он франт, очень высокого о себе мнения, надутый тщеславием как воздушный шар и суетливый как водяная мельница. Он всюду сует свой нос, волочится за всеми женщинами подряд, гоняется за любым шансом добыть деньги или использовать свои достижения, чтобы занять высокое положение в обществе. Он играет в алхимика со скрягами, в поэта – с красивыми женщинами, в политика – с влиятельными людьми, подстраивается под каждого человека, хотя всякому, кто наделен крупицей здравомыслия, он представляется посмешищем.

В это время Казанова снимал небольшую квартиру сразу за оживленной частью Санта-Мария-деи-Дерелитги (современная Калле Луиджи Торелли), хотя часто бывал и в палаццо Брагадина. Возможно, он хотел иметь собственное жилье – ему было двадцать восемь лет, в конце концов – и больше места для книг, страстным коллекционером которых он был. А может быть, ему хотелось больше свободы, чтобы общаться с иностранцами, которым был закрыт доступ в дом патриция. Возможно, что он предпочел жить рядом с Пьяцца Сан-Джованни-э-Сан-Паоло, потому что оттуда было легче добираться до Мурано на свидания с М. М. В любом случае, именно по этому адресу отправился начальник стражи сбиров, Маттео Варутга, для расследования утверждений о том, что Казанова занимается контрабандой соли.

Казанова с раннего утра по традиции венецианских гуляк бродил на зеленном рынке erbaria, он пребывал в расстроенных чувствах из-за того, что минувшей ночью проиграл деньги М. М., и тут он услышал о визите сбиров. Он отправился к Брагадину жаловаться, пылая праведным гневом, но для более умудренного жизнью сенатора визит дознавателя означал явное предупреждение. В обычных случаях начальник стражи сам бы не явился по такому делу, шпионы могли запросто сообщить ему, что Казановы нет на месте. Намек был очевидным. Совет Трех, в котором когда-то служил Брагадин, хочет лишь одного – надо уехать из Венеции.

Казанова, упрямый и гордый, отказался принять совет Брагадина. Он вернулся в свои апартаменты, и больше уже старый сенатор и его молодой наперсник никогда не виделись.

На следующий день, двадцать шестого июля 1755 года, после последней беседы Казановы с Брагадином, к Джакомо прибыли около сорока человек. Они арестовали Казанову. Интерес инквизиции был понятен, его полки обыскали и конфисковали десятки книг, среди которых были два главных труда по каббале («Ключ Соломона» и «Книга Зогар») и работы по астрологии, вместе с его собственными переводами стихов Ариосто и Петрарки, а также небольшая книжка с рисунками эротических поз Аретино (известная, в частности, за то, что она была достаточно мала, чтобы держать ее в одной руке). Ему приказали одеться, что Казанова сделал нарочито медленно и тщательно. Он надел свою лучшую рубашку с кружевами, тонкий красивый шелковый летний плащ и фатовскую шляпу, украшенную испанским кружевом и большим пером. С подчеркнутой невозмутимостью – или же с удивительной глупостью – он решил выступить на одной сцене с инквизицией, не угрожать и не разыгрывать трагедию, но просто насмехаться над судом. Это была роковая ошибка.

Акт III, сцена IV
Тюрьма и побег
1755

Человек, запертый там, где невозможно что-либо делать, в одиночестве в почти полной темноте, где нельзя ничего разглядеть… или… встать во весь рост… готов попасть в Ад, – если он в него верит, – чтобы просто обрести хоть какую-то компанию. Именно одиночество ввергает человека в отчаяние.

Джакомо Казанова (1755)

Этот день, 26 июля 1755 года, который начался для Казановы столь драматично, из плохого превратился в ужасный. Джакомо привели в Новую тюрьму в районе Моста Вздохов, построенную так, чтобы пугать своей неприступной архитектурой и репутацией тайны. Казанова пересек глухой белый двор, куда выходила почти сотня зарешеченных окон, и попал в холодный сырой выложенный из известняка коридор. «Потом мы пошли по ступеням, которые вели к закрытому мосту (Мосту Вздохов), связывавшему тюрьму с Дворцом Дожей на другой стороне канала».

Как подозреваемый инквизицией, он очутился в той части дворца, которая считалась гораздо более страшной, чем новая тюрьма или Поцци, там находились помещения инквизиторов для дознания и их особая тюрьма Пьомби, располагавшаяся прямо под свинцовой крышей дворца. Ледяные зимой, летом, напротив, камеры раскалялись от солнца. «За мостом мы увидели лестничный пролет, уходивший к коридору, который вел к двум комнатам [Зал адвокатуры и Зал подписи]».

Казанова попал практически в сердце тайного правительства Венеции. Картины, позолота и расписные панно украшали стены помещений трибунала и секретариата, служа внешним фоном для официальных дел сенаторов. Но за этой парадной торжественностью располагался лабиринт тесных комнаток и тайных проходов, где выполняла зловещую работу инквизиция.

Процедуру формального опознания личности Казановы провел секретарь инквизиции Доменико Мария Кавалли, после чего его передали тюремщику в Пьомби. Потом его отвели в Зал Трех глав, в комнату, где собирались – только по ночам – инквизиторы от Совета десяти или Совета трех. Потолки этой комнаты расписал Веронезе, и до наших дней она дошла в почти неизменном виде, за исключением того, что в 1755 году на ее стенах появился дар кардиналу Доменико Гримани – триптих Иеронима Босха с изображением видений ада. Таким на много месяцев для Казановы мог стать последний образ «свободы».

По все более сужавшимся лестницам и коридорам его отвели в помещение над Залом Большого совета. Там тюремщик Лоренцо Басадонна вытащил ключ, а потом отвел Казанову к сделанной из лиственницы клети, одной из полудюжины находившихся там, размерами примерно восемь на десять футов и всего лишь пять футов высотой, причем дверь в нее была высотой три фута – примерно вполовину ниже роста нового заключенного. Во время всего этого Казанове, как судимому инквизицией, не сказали ни о выдвинутых против него обвинениях, ни о принятом Советом Трех приговоре: пять лет заточения. Его преступление было классифицировано как «религиозный вопрос», и слушаний по делу решено было не проводить.

«Удрученный и ошеломленный», он услышал, как за ним заперли дверь. Джакомо был лишен помощи семьи, своих молодых знатных друзей и даже Брагадина, чья щедрость к нему, согласно материалам инквизиции, была одной из причин, почему Казанова попал под подозрение. Его первая камера находилась над Залом инквизиции и имела маленькое зарешеченное окошко в двери. Джакомо охватило отчаяние, а затем и злость:

Я понял, что окончу свои дни в месте, где ложь выдают за правду, а реальность похожа на какой-то дурной сон; где ум теряет свои способности, и больное воображение может сделать человека жертвой или призрачной надежды, или ужасающего отчаяния. Я принял решение сохранять собственный разум путем упражнений во всей той философии, что хранил в своей душе, но никогда не имел случая заняться.

Тюремщик Лоренцо оказывал «частные» услуги – передавал письма и – изредка – еду и даже книги из внешнего мира. Он сразу же спросил у Казановы, что принести ему на обед. В камере было достаточно света и воздуха, но зимой там было холодно, а летом – невыносимо жарко. Однако продовольствие доставлялось регулярно, предоставлялась скромная мебель и книги (Казанова получил одну по выбору инквизиции – «Град мистический» сестры Марии из Агреды, которую счел еще более ужасной, чем окружающая обстановка) – так заключенные могли отчасти создать подобие своего прежнего образа жизни, находясь лишь в нескольких футах от приговоривших их судей.

Понемногу Казанова пришел к выводу, что его заточение не будет похожим на короткое и суровое пребывание в форте Сант-Андреа. Постепенно его ум стали занимать лихорадочные мысли о побеге. Отсюда еще никто не бежал. Но Казанову окружали не метровые каменные стены тюрьмы Поцци, он сидел в здании дворца, средоточии венецианского властолюбия и политического разложения. Он полагал, что если сумеет выбраться через пол или потолок камеры (они были из дерева и терраццо, смеси цемента и мраморной крошки) или на свинцовую крышу, то уж, конечно, сможет и сбежать, используя неразбериху дворцовой жизни.

Дни складывались в недели, недели – в месяцы, и вот уже лето перешло в зиму. После девяти месяцев заключения бледному и страдающему болями в спине Казанове позволили наконец выходить из тесной клетки на регулярные прогулки. Его вывели не на воздух открытого двора Поцци, но в полутемный мощенный камнем подвал внизу дворца, над которым находилась сенаторская лоджия. Свод тут поддерживали маленькие кирпичные колонны, и позади одной из них Казанова, возле кучи бумаг о средневековых процессах, нашел острый кованый клин, похожий на те, что поддерживают тяжелый потолок Тинторетто и сотнями вбиты на чердаке. Спрятав находку, Джакомо пронес ее в собственную камеру.

Это обнаруживает новую сторону характера Казановы, а также и его рассказа – в течение месяцев заключения он лишь изредка терял позитивный настрой и позднее с веселостью описывал проведенное там время. Он был убежден, что сбежит. Заложенное в него природой стремление к успеху, которое прежде помогало ему одержать победы на любовном поприще и в свете, теперь вело его к, казалось бы, недостижимой свободе. Терпеливо и настойчиво, в одиночестве он проделывает острым клином дыру в дощатом полу своей камеры, обнаруживая под деревом слой терраццо и строительного раствора. Он трудится несколько недель, работая клином и уксусом (терраццо разрушается даже от слабых кислот), который приносит ему как приправу к еде услужливый Лоренцо. Знай он, что находится над Залом инквизиторов, вряд ли бы ему пришел в голову план сбежать ночью, подкупить, обмануть и просто спокойно прогуливаясь выйти из дворца.

К концу августа 1756 года он проделал в полу дыру достаточного размера, снизу ее маскировали богато украшенный полоток и панно Тинторетто. Каждый день он прикрывал своей кроватью то, что сделал ночью, – раскрошенное дерево и горсти терраццо. Внезапно 25 августа 1756 года Лоренцо сообщил Джакомо, что его переводят в другую камеру. По иронии судьбы, Брагадин похлопотал о незначительном улучшении условий содержании Казановы, но сделал это в самый неподходящий момент. У Джакомо осталось время лишь спрятать железный клин в стуле, который, как думал узник, перенесут в его новую камеру. Разумеется, дыру вскоре обнаружили.

Когда его спросили, где он достал инструменты для подготовки побега, Казанова холодно ответил тюремщику: «Их принесли вы». Это был гениальный ход. Лоренцо, боявшийся потерять работу из-за царившей вокруг атмосферы подозрительности и доносительства, решил, что ему будет безопаснее за собственный счет заделать дыру и просто пристальнее следить за Казановой: Джакомо поместили в камеру по соседству с комнатой стражи.

Новая, более просторная камера располагалась над Залом цензоров у дальнего восточного крыла дворца и была обращена в сторону Рио-ди-Палаццо, тюрьмы Поцци и нынешнего отеля «Даниэли». У Казановы появился сокамерник – тюремный доносчик Сорадачи, с которым они не слишком поладили. А еще венецианец стал обмениваться книгами с заключенным из соседней камеры – с противоположной стороны коридора сидел священник Марино Бальби. Камера Бальби была над Залом ларца. Казанова и он общались посредством записок, которые вкладывали в книги, и товарищи по несчастью быстро признались друг другу в желании сбежать. После попытки бегства стены и пол в камере Казановы регулярно осматривали, однако потолок не проверяли. Джакомо обратил внимание на то, что Бальби разрешают держать большую коллекцию религиозных рисунков и картин, которыми тот завесил потолки в камерах обоих заключенных, и разумно предположил, что Бальби сможет пробить потолок и пролезть в пустое пространство сверху над обеими камерами, а результаты своего труда до поры до времени прятать под картинами. Это действительно была очень странная тюрьма. Казанова передал Бальби железный клин, вложив его в Библию – «подставку» под горячим блюдом с пропитанными маслом ньокками, Казанова никогда не упускал кулинарные подробности, – и спустя еще несколько недель священник вылез через дыру в потолке.

С небольшими затруднениями он протискивается в узкое пространство между деревянным потолком камер и свинцовой крышей дворца. Ночью 31 октября 1756 года Бальби пробивает отверстие в камеру Казановы и вместе они ищут слабое место в свинцовой крыше над ними. Ни Сорадачи, ни сокамерник Бальби не подняли бы тревогу, по ночам узники Пьомби могли рыдать, кричать или умирать, но к ним бы так никто и не пришел. Поэтому, как посчитал Казанова, у них есть вся ночь на поиски возможностей побега, а 1 ноября – в День всех святых – во дворце не будет ни инквизиторов, ни сотрудников канцелярии и инквизиции. Венецианское правительство придерживалось церковного календаря.

Казанова сумел сделать лаз на крышу. Той ночью было полнолуние, и он боялся, что если высунутся, то их длинные тени увидят. Пара сообщников подсчитывала имеющееся время. В конце концов то ли облако, то ли перемещение луны дало им основание счесть, что настал безопасный момент. Казанова и Бальби поднялись на крышу. В «Истории моего побега», опубликованной в 1787 году, и в «Истории моей жизни» описывается все их головокружительное героическое приключение, которое включало в себя также изготовление веревки из простыней, поиск лестницы и опасные трюки, которые проделывал Джакомо на желобе крыши на высоте девяносто футов над каналом Рио-ди-Палаццо. Казанова рассказывает о событиях той полной опасностей, страха и отчаянной решимости ночи с таким виртуозным мастерством и артистизмом, что даже недоброжелатели Казановы признавали – эта его история превосходна. Современники Джакомо верили каждой ее детали, даже венецианцы. Поскольку ущерб, причиненный дворцу Казановой и Бальби, был возмещен, то затраты на восстановление зафиксированы в финансовых отчетах, хранящихся в венецианских архивах.

Беглецы снова проникли внутрь дворца в ночь с 31 октября на 1 ноября, нашли там узкую каменную лестницу и спустились, очутившись перед стеклянной дверью. «Я открыл ее и увидел, что попал в зал, который помнил [с момента ареста]». Казанова был в помещении инквизиции, откуда уходили коридоры в Квадратный атриум – верхней площадке Золотой лестницы Дворца дожей. Сановники обычно держались правой стороны, поворачивая в государственные залы и палаты, а не влево – в помещения инквизиции, где с рассветом 1 ноября 1756 года оказались взаперти Казанова и Бальби. Они застряли там и обдумывали свои довольно мрачные перспективы, разглядывая работу Тинторетто – портрет дожа Джираламо Приули с мечом справедливости. Теперь они переоделись в принесенную с собой одежду, в которой их арестовали, а перед тем, как покинуть камеру Казановы, им удалось подстричь бороды (Сорадачи был брадобреем), поэтому когда стражник заметил их в окне Квадратного атриума, над Лестницей Гигантов Дворца дожей, то принял их за случайно запертых там придворных, – вероятно, такое в этом во всех смыслах византийском здании периодически случалось.

Стражник выпустил их, и Казанова вместе с отцом Бальби спокойно прошли между гигантскими мраморными ягодицами Нептуна и Марса, где после коронации проходили дожи, и спустились по Лестнице Гигантов на площадь Сан-Марко.

Там Казанова громким голосом подозвал гондольера и попросил отвезти их в Фузину. Когда они обогнули Таможню – вид Венеции отсюда известен нам по картинам Каналетто, – Джакомо изменил направление; они направились в Местре, сделав так нарочно, чтобы беглецов принялись искать в районе Фузина и канала Брента. Когда гондола развернулась и, миновав канал Джудекка, направилась к Заттере на материке, от охватившего его чувства свободы у Казановы внезапно приключились рыдания.

Затем бывшие узники отправились прямо в Тревизо. У них было совсем немного денег, часть которых им дал другой заключенный, и все их Казанова отдал Бальби, когда решил, что им проще будет избежать поимки, если путешествовать раздельно. В довершение невероятной истории Казанова захотел укрыться где-нибудь поблизости на ночь, и открывшая на его стук в дверь одного из домов женщина сообщила, что здесь живет местный начальник стражи, который отсутствует из-за облавы на некоего Казанову и сбежавшего монаха. Тут Джакомо понял, что нашел идеальное место, чтобы спрятаться, и проспал в нем двенадцать часов кряду.

Быстро одевшись на следующее утро, он продолжает свой путь, идя по девять часов в день на север по направлению к Бренте и границам венецианских земель. Используя знания, которым его когда-то научил брат Стефано, он живет за счет даров земли и доброты крестьян, принимавших его за бедного клирика, которым он раньше был.

Через неделю на осле, позаимствованном из какой-то конюшни, где Казанове довелось ночевать, он пересекает границу вблизи Бренты. Отныне в течение почти восемнадцати лет Джакомо не увидит свою родину.