Текст книги "Казанова"

Автор книги: Иен Келли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Интермедия
Казанова и кухня

Он носит с собой все время три небольших листочка бумаги, чтобы иметь возможность писать с комфортом, как только того пожелает.

Пометки инквизиции Венеции относительно писателя Казановы

Я ненасытен… всегда задаю вопросы, любопытен, требователен, нетерпим.

Казанова, обращаясь к Кребийону

Казанова был весьма оригинальным писателем, и в историческом, и в литературном смысле. Нет ничего, похожего на «Историю моей жизни», и в некоторых отношениях работа уникальна и имеет особенное значение в силу нетривиального опыта, раскованности и откровенности автора. Одним из аспектов, который, в частности, присущ книге Казановы, является новаторский взгляд на еду как пример его всеобъемлющего подхода к истории общества, а также, конечно, простое подтверждение личного интереса писателя к гастрономии. Он любил поесть. Позднее, с годами, друзья с озабоченностью отмечали проявления у него зверского аппетита во все более редких случаях, когда была доступна хорошая еда. Хороший обед был одним из последних чувственных удовольствий, оставшихся у него после того, как его здоровье ухудшилось.

Однако интерес к пище обеспечил Казанове место в истории гастрономии. Мемуары Джакомо – неоценимый источник сведений о том, что ели в Европе в то время, когда о подобных записях мало заботились. Если его описания как гурмана почти всегда и прерывались романтической интригой, тем не менее воспоминания о еде ярко вспыхивали в его памяти. С тихой грустью он радовался, что каким-то образом в замке Дукc сохранился рецепт венецианского, возможно, буранского печенья. Он утверждал, что оно помогает его пищеварению. На самом деле, это печенье было отрадой для старика: «…печенье, которое я долго ел, для укрепления желудка пропитывалось вином и состояло из небольшого количества муки, яичного желтка и большой порции сахара».

Подобно Дон Жуану из либретто да Понте, Казанова едва различает любовь к еде и женщинам. Он использовал язык любви и секса для описания продуктов питания и наоборот. «Для мужчин, – писал он, – плотская любовь как еда, а еда как плотская любовь: это насыщение… И подобно тому, как получают различные удовольствия благодаря различным соусам [ragouts], так обстоит дело и с высшим наслаждением во время любовных утех [la jouissance amoureuse]. Хотя результат может показаться на первый взгляд одинаковым, мужчина знает – каждая женщина является уникальным опытом». Как также любил говорить Казанова, «обоняние играет немалую роль в удовольствиях Венеры». Возможно, именно стремление перепробовать все удовольствия жизни и раскованный рассказ-воспоминание о них в прозе сделали Казанову таким первоклассным писателем по части кулинарии. Он вспоминает в мемуарах, что положил себе в рот в каждой гостинице, столице, на балу или в ридотто, начиная с яичницы, которой его встретили, когда он впервые увидел Рим, и дальше к парижскому мороженому, пиву Лондона, устрицам в Неаполе и импортируемым из венецианской колонии

Корфу засахаренным фруктам. Он никогда не отправлялся в дорогу, не позаботившись о своем желудке, и даже брал с собой в путь в качестве возможной закуски жареных зайцев.

Заметки делались им весьма тщательно, но дневник всего съеденного, который предшествовал «Истории», был утерян. Вместе с тем, данные описания могли быть доказательствами его сенсорной и чувственной памяти и результатом той скудной на ощущения жизни, с какой он столкнулся в старости. Казанова переживал заново вкусы и запахи своего прошлого. В «Истории моей жизни» в результате встречаются записи более чем о двухстах блюдах, по крайней мере о двадцати различных винах со всех уголков Европы и описания десятков гастрономических эпизодов из прошлого венецианца. Так, сообщается о макаронах в Париже времен Людовика XV, о поленте в Чехии, ньокках в венецианской тюрьме, записаны стоимость сотни устриц в Риме и цены на водку и оршад в Зимнем дворце Екатерины Великой.

В молодости Казанова застал последний великий век венецианской кухни, последний расцвет уникального смешения культурных влияний и оригинальных специй. Казанова посыпал свою пасту – вероятно, походившую на спагетти, хотя он ел и макароны – корицей и сахаром, как делали в эпоху позднего Средневековья, в стиле, который давно забыли даже в более отдаленных и нетронутых островах лагуны и которому не следовали больше нигде в Европе.

Во время своего первого визита во Францию в возрасте двадцати пяти лет он был поражен частично открытой для публики королевской резиденцией в Пале-Рояль не как гастрономическим раем, которым она станет ближе к концу века, а изобилием выбора для взыскательных пьяниц: настойки, наливки, оршад, ячменные напитки, баварское пиво и сладкий чай с яичным желтком, молоком и вишневым ликером. Все это предлагалось ему, как и кофе, «au laif», хотя последний подавали только в первой половине дня и никогда – после еды. Его парижский друг Патю повел его в табачную лавку «Циветта», напротив будущего «Кафе де ла регенс». Здесь его мемуары становятся почти современным путеводителем по прелестям парижских кофеен – он даже отмечает плетеные стулья – с дополнительной информацией о том, что его приятель-француз знал наизусть не только названия кафе и блюд в них, но и дам легкого поведения из Пале-Рояль, которые торговали собой в комнатах над заведениями.

В Лондоне Казанову сразу же впечатлили британские продукты, но в меньшей степени – умение поваров справляться с ними. Джакомо считал, что британцы готовят мясо просто потому, что имеют его с избытком, но лондонские трактирщики смотрели на это с другой стороны, как жаловался Казанова, английские блюда похожи на вечность, поскольку в них нет ни «начала, ни конца». Его нёбу, воспитанному во Франции, не хватало супа, который в Лондоне в 1760 году считали парижской прихотью.

В Пэлл-Мэлл Казанова держал французского шеф-повара и часто ел дома сложные блюда. Тем не менее он любил простой хлеб и масло, а также пить чай и лимонад в «Ротонде Ранела». Он указывал, что в притонах Лондона – борделях Сент-Джеймса, которые предшествовали более поздним клубам джентльменов – отличная еда входила в обслуживание. Безусловно, он восхищался итальянской кухней, особенно кухней Неаполя больше, чем любой другой. «Все в ней вкусно; много зелени, молочных продуктов, красного мяса, телятины, и даже мука удивительна – она из Сорренто и придает любому тесту специфический аромат… Мороженое пахнет лимоном, а шоколад, кофе и круги сыра вкуснее, чем можно себе вообразить».

Казанова постоянно связывал в своем творчестве любовные утехи, еду и запахи. «Я всегда находил женщину, в которую был влюблен, приятно пахнущей… и чем сильнее она потела, тем слаще мне казалась», – пишет он и далее продолжает в том же предложении, что, по его мнению, сыры только тогда достигают совершенства, «когда маленькие существа, населяющие их, становятся видимыми». Он жил в мире, более богатом ароматами – приятными или отвратительными, – чем в наши дни. Наиболее эротические отрывки из «Истории» нашпигованы описаниями продуктов. В истории с обольщением Казановой монахини М. М. более подробно говорится о том, что они едят, нежели об их любовных схватках:

Я обратил ее внимание на пищу, и нашел все превосходным; икру, осетрину, трюфели, устриц и великолепные вина. Я только упрекал повара, что он забыл положить сваренные вкрутую яйца и анчоусы и добавил уксус в салат… Я также сказал, что хотел бы горькие апельсины с ароматом пунша и ром, а не арак.

В ту ночь он знал, что будет заниматься любовью с опытной развратницей. Он положил ее волос из медальона в сладости, которые предполагал есть во время секса, заранее найдя еврея-кондитера, который сделал им особенные засахаренные фрукты с добавлением ликера и смолы. Немногие влюбленные шли на такой довольно смелый рецепт. Потом на глазах у своей любовницы Казанова много выпил и провозгласил, что умрет, если она не поцелует его. Еда была частью мизансцены любого соблазна, и он помнил это.

Что касается афродизиаков, он пишет на удивление обычные вещи. Казанова питал доверие к шоколаду – одному из его любимых напитков – кофе и шампанскому. Также его иногда считают родоначальником утверждения о том, что афродизиаком служат устрицы. Казанова оставил один подробный рецепт блюда для долгого секса, снабдив его предупреждением своей любовнице, что уже пребывает в опасности взорваться от желания, поскольку съел «чашку шоколада и шесть белых свежих яиц с салатом, заправленным маслом лукка [7]7
  Разновидность оливкового масла.


[Закрыть]и смесью из винного уксуса, пряных трав и чеснока». Как считал Казанова, яичный белок позволит ему мощно эякулировать пять или шесть раз. Чтобы облегчить его дискомфорт и испытать эффективность афродизиака, подруга предложила освободить его от первого «яичного белка» своими умелыми руками. Более известный его совет, из той же любовной истории, гласит, что лучшим соусом для устриц является слюна возлюбленных; Джакомо сам следовал ему В ряде случаев и использовал как элемент сексуальных игр с неопытными женщинами. «Нет более похотливой и сладострастной игры… она комична, но комедии не причиняют вреда». Девушки смеялись, ели, целовались и падали в его объятия. Игра, как он пояснял, заключалась в том, чтобы передавать живых моллюсков из уст в уста, а затем есть их с грудей и других частей тела. Такому в ресторанах не учили.

Казанова вспоминал, что М. М. – возможно, наиболее склонная к авантюрам и наиболее одержимая пищей любовница – наслаждалась неким блюдом, которое готовил французский шеф-повар де Берни. Чтобы угодить ей, Джакомо решил научиться готовить его: «Повар, которого звали дю Розье, стал моим другом, а блюдо именовалось франсиад (Franciade)». К сожалению, его рецепта он нам не раскрыл. В аналогичном ключе он делает заметки о предпочтении короля Людовика XV, о его любви к куриному фрикасе – в эпоху, когда французская королевская семья удовлетворяла все свои прихоти в присутствии версальской знати, прислуживавшей за столом. Что такого особенного было в пристрастии короля, Казанова не уточняет.

Умел ли Казанова готовить? Он приводит со своей стороны точное свидетельство, заявляя, что предпочитал руководить шеф-поваром, нежели быть им. Он подал омлет Джустиниане, но, скорее всего, поручил готовку хозяину гостиницы или шеф-повару – шевалье не мог быть поваром. Он учил, как сделать английский бланк-пуддинг (вероятно, бланманже или некий вид белого пудинга) – для юной Бетти из Хаммерсмита, рецепт он, должно быть, приобрел в Лондоне в 1763 году. Казанова полагал, что одежда и сервировка стола играют важную роль в обольщении, и вспоминал подробности съеденного как часть любовной прелюдии. Так или иначе, среди своих бумаг он оставил нам семистраничную коллекцию рецептов, которую собрал в путешествиях. В стиле того времени там смешиваются с пищей медицинские предписания, советы путешественнику, астрология и химия – имеются даже советы по чистке картин и рецепт отбеливания зубов. Такие пометки (вроде совета взять в дорогу итальянские приправы и котелок) помогали в пути, и они добавляют в портрет непостоянного любовника, Казановы, неожиданные черты человека, способного себя обслужить.

То, что Джакомо почти не имеет известности как гурман, хотя его мемуары являются одним из самых разносторонних источников, касающихся гастрономических вопросов истории общества восемнадцатого века, имеет особые причины. Обрамляя почти все эротические и романтические встречи и просто общение описаниями пищи, Казанова обнаруживает в себе искушенного сладострастника с потребностью подтверждать свое существование – и собственную память о нем – в царстве вкусов. Его очевидная сексуальная зависимость может в меньшей степени объясняться аппетитом и возможностями, но больше – поврежденной или жаждущей психикой, которая находила успокоение только в сопоставимой с ней чувственности.

Акт V

Акт V, сцена I
Il traviato, заблудший
1766–1770

В моей жизни есть красивые моменты; счастливые, неожиданные, непредсказуемые и чисто случайные встречи… и, следовательно, это все более драгоценные истории.

Джакомо Казанова

Он поехал из Варшавы в Дрезден, чтобы навестить мать, а затем в Вену и Аугсбург. Там он намеревался добыть себе место у курфюрста Мангейма через знакомого ему по Парижу с 1757 года графа Максимилиана Ламберга, чьи многочисленные письма к Казанове сохранились до наших дней в пражском архиве. Для Казановы становится все менее типичным полагаться на впечатлительных аристократок и каббалу, и все более – на мужчин вроде Ламберга, литературного поклонника и масона. Однако последние годы венецианца в качестве странника прошли в почти оперных традициях, как у traviato – потерявшего свой путь человека с пропащей душой.

Он отправился в Кельн, Аахен и Спа, где в сезон 1767 года занимался лечением с августа по сентябрь. К его собственному отчету о визите туда приложены сувениры, которые, как кажется, он сохранил по ностальгическим причинам (до сих пор находятся в пражском архиве): открытки, списки имен жителей города и пригласительные карточки. В 1760-е годы курорт посещали более двух тысяч человек в год, чаще пивших целебные воды, чем купавшихся в них. Люди играли в азартные игры и общались в удовольствие и в Баден-Бадене, и в Экс-ле-Бэн, и в Карлсбаде и Теплице; доходы от азартных игр частично поступали к князю-епископу Льежа, под чьей юрисдикцией все это находилось. Казанова знал многих игроков и гуляющих, – публику, которая постоянно разъезжала, проводя время в Париже, Дрездене, Риме и Спа.

Бывший знакомый Джакомо, маркиз делла Кроче, тоже был там, но уже не с мадемуазель Кросен, которая однажды сопровождала Казанову на юг до Марселя, а с другой молодой любовницей, Шарлоттой Ламот. Кроче проиграл все свои деньги за игорными столами, как и драгоценности Шарлотты, оставив ее – нищей и беременной – на попечение человека, которого знал как помогающего женщинам в бедственном положении. Казанова отвез девушку рожать ребенка обратно в Париж, Кроче оказался прав, полагая, что Джакомо будет заботиться о несчастной – итальянец был у ее постели, когда она умерла в родах.

После похорон, на которых он присутствовал один, Казанова получил плохие новости из Венеции. Брагадин умер, и хотя Дандоло послал Джакомо по завещанию сенатора тысячу экю, с постоянной финансовой поддержкой было покончено.

Несчастья, как известно, по одному не случаются. Возможно, по инициативе семьи маркизы д’Юрфе, но столь же вероятно – по инициативе кредиторов, Казанова получил lettre de cachet [8]8
  Указ об изгнании (фр.).


[Закрыть]за подписью Людовика XV, который означал, временно изгнание из Франции, главного дома Казановы на протяжении десятилетия. Ему дали сорок восемь часов, чтобы покинуть Париж.

Герцог де Шуазель, давний партнер в финансовых делах и друг де Берни, организовал Казанове проезд через Пиренеи в Испанию и снабдил его рекомендательными письмами от принцессы Любомирской и маркизы де Караччьоли к различным испанским министрам.

Казанова поехал через Бордо и пересек Пиренеи на мулах. Он располагал достаточными средствами для путешествия с большим количеством книг, которые с сожалением вынужден был оставить на границе, поскольку их конфисковали. Он прибыл в Мадрид через ворота Алькала и снял квартиру на Калле-де-ла-Круз. Почти сразу же Казанова отправился к главе испанского правительства, графу д’Аранду, который законно носил титул, некогда присвоенный венецианцем Джозефу Корнелису. Несмотря на отсутствие у него полномочий, карьеры, денег или происхождения, Казанова тем не менее хотел служить испанскому правительству на самом высоком уровне. По понятным причинам, испанский премьер-министр ему отказал и посоветовал лучше обратиться в венецианское посольство, с тем же самым его отправил восвояси испанский герцог де Лоссада.

Когда Казанова обратился к Гаспару Содерини, секретарю венецианского посла Мочениго, Содерини тоже заявил, что ошеломлен подобной наглостью – разве Джакомо не скрывается от венецианского правосудия? – и рассмеялся ему в лицо. Казанова холодно заметил, что просил быть не представителем венецианской инквизиции, а венецианского государства, с которым у него нет разногласий. Тем временем Дандоло поработает от его имени в Венеции и через несколько недель добудет ему бумагу о том, что Венеция больше не имеет претензий к Казанове, даже если таковые есть у инквизиции, и что с ним надо обращаться со всяческой любезностью, покуда он находится в Испании.

Так началось пребывание в Испании и вхождение Казановы в жизнь мадридского общества, экзотическую из-за смешения в ней эротики и репрессий. Святейшее ведомство, или инквизиция, проникло тут во все аспекты жизни. Здесь процветал театр, но в нем сидели в потайных местах ее шпионы. Здесь были различные оперы и музыка, но актеры и оркестр должны были падать на колени при выкрике «Dios!», сигнализировавшем о прохождении мимо религиозной процессии. А испанские женщины, как вспоминал Казанова, прежде чем отправиться с ним в постель, завешивали вуалью распятия и изображения святых в своих спальнях.

17 января 1768 года, в день Святого Антония, Казанова принял участие в мессе в церкви Соледад на кале Фуенкарраль и потом проводил домой одну девушку, чтобы попросить у ее отца, который оказался сапожником, разрешение пригласить ее на бал. Так полагалось в Мадриде, объяснял Джакомо в «Истории». Девушку звали донна Игнасия, и она стала объектом его внимания, покуда он был в Испании. Он договорился с ее отцом, на каких условиях возьмет ее на содержание. Однако донна была поистине благочестивой католичкой, которая не слишком поняла, по крайней мере на начальном этапе, чего же от нее требовали отец и венецианец. Сначала она согласилась танцевать фанданго, новый танец для Казановы, с предполагаемым любовником и плясала «столь сладострастно», как пишет Казанова, «что не могла бы выразить более полно то же самое в словах». Но долгое время девушка не шла дальше. Она и Казанова чувствовали сильное влечение друг к другу, но их отношения продвигались с трудом и никогда так и не завершились, как мечтал итальянец, надлежащим финалом.

В ожидании королевской милости, после того как Джакомо заручился хорошей дипломатической поддержкой, Казанова неизбежно столкнулся с финансовыми трудностями. Как и всегда, он жил не по средствам, продолжая все более отчаянные попытки произвести впечатление на тех, кто облечен властью, дабы присоединиться к ним. Кроме того, обнаружилось сокрытие им пистолетов, что было нарушением законов Мадрида. Он бежал в дом придворного художника Рафаэля Менгса, друга своего брата, которого встретил в Риме семь лет назад, но 20 февраля 1768 года был арестован.

Казанова провел в тюрьме всего два дня, но вышел потрясенным – нахлынувшими воспоминаниями о заточении в Пьомби и отсутствием какого-либо реально предъявляемого обвинения. Испанское правительство извинилось и выдало финансовую компенсацию, но он заболел – он утверждает, что его лихорадило, хотя это могло быть и очередной атакой сифилитической инфекции, подцепленной в Лондоне, или в других местах. Он пропустил пасхальную мессу, будучи слишком больным и валяясь в постели в доме Менгса, и не смог принять приглашение присоединиться ко двору и дипломатическому корпусу в Аранхуэсе, в результате привлек внимание инквизиции по подозрению в атеизме, и Менгс вынужден был просить его покинуть свой дом.

Казанова был в бешенстве – не от инквизиции, но от Менгса. Он встал с постели и пошел в церковь Аранхуэса, публично покаялся в грехах и провозгласил себя католиком. Он никогда не простил художника, но потом, уже в Риме, Менгс объяснил, что сам был под наблюдением испанской инквизиции, которая тогда подозревала в нем тайного протестанта,

Посол Мочениго передал Казанове приглашение нанести визит. Казанова ел в венецианском посольстве и там убедил Пабло Оливадеса в том, что может оказаться человеком, способным помочь испанскому правительству в планах колонизации испанской Сьерра-Морены католиками-швейцарцами и немцами. Завершил беседу Джакомо идеями о проведении в Испании лотереи как части схемы колонизации, но все прожекты ни к чему не привели. Его смелость как предпринимателя возростала, но давала все меньше и меньше плодов. Он продолжал предлагать секреты шелковой промышленности, хотя его дела в Париже не удались, и венецианцы, как и русские, отвергли его идеи окраски тканей и устроения тутовых плантаций. Джакомо хотел заняться табачной фабрикой в Мадриде и фабрикой мыла – в Варшаве, но не получил поддержки капиталом или иными ресурсами. Казанова стремился удивить, но удивление – лишь один из компонентов успеха в бизнесе.

Параллельно с делами он никогда не бросал литературных друзей и амбиций, что отнимало у него подавляющую часть времени и энергии. В Мадриде он и придворный капельмейстер сотрудничали в работе над новой оперой с итальянским либретто, которое в итоге сочинил Казанова. Однако он оставил Мадрид в облаке сплетен и из-за неосторожности. Казанова проговорился, что юный поставщик мужчин-проституток для венецианского посла, который называл себя графом Мануцци, на самом деле был сыном шпиона инквизиции, донесшего некогда на Джакомо, – Джованни Мануцци. Так Казанова заслужил вечное порицание почитателей Мануцци за лицемерную и ненужную нескромность – независимо от того, были ли его слова правдой – и в конце 1768 года отправился в Валенсию, а затем и в Барселону.

Здесь он влез в более серьезные проблемы. Натолкнувшись на двух мужчин, которые могли быть наняты, чтобы ограбить или даже убить его, Казанова выхватил шпагу и убил одного из них. Он был заключен в тюрьму на сорок два дня, а пока он сидел, против него распространялись враждебные письма (они только недавно выплыли на свет) – как представляется, имел место сговор с целью заклеймить его как лжеца, мошенника и вора. Во многом, клеветническая кампания была организована Джакомо Пассано, его бывшим сообщником и секретарем в деле с д’Юрфе. Пассано написал Терезе Корнелис в Лондон, маркизу делла Пьетре в Геную, генералу Каталонии графу Рикла в Барселону и Джозефу Боно, другу Казановы в Лионе, очерняя имя венецианца, а в письме к делла Пьетре – убеждая возбудить иск против Казановы. Душа Пассано жаждала крайних мер, и Казанова понимал, что отчасти сам виноват. Но обвинения в использовании недействительных векселей и не исполнении карточных долгов чести противоречили интересам Казановы, который часто жил на выигранные деньги и дорожил своей репутацией игрока. Маловероятно, чтобы обвинения были справедливы, хотя Казанова имел многолетние карточные долги, он не был настолько глуп, чтобы отказываться от них в узком кругу европейских путешественников.

Пассано питал глубокую неприязнь к Казанове – за то, что тот обманул его в якобы выгодном деле д’Юрфе. В этом он был прав. Казанова сделал много тысяч ливров благодаря недвижимости аристократки, в то время как его сообщники получили лишь жалкие суммы на покрытие расходов. В течение нескольких месяцев Джакомо пытался покинуть Испанию, для чего ему нужен был паспорт от нового венецианского посла, Кверини, и документы со стороны испанских властей, которые должны были выдать разрешение (как когда-то в России), призванное препятствовать иностранцам сбегать из страны со значительными долгами.

Его было признали оправданным как совершившего преступление в целях самообороны – согласно одной из версий, нападавших наняли испанские или барселонские власти, а не Пассано – и Казанова получил, наконец, документы, необходимые для отъезда.

В бумагах, однако, отсутствовало всякое упоминание о его реальных или предполагаемых титулах, не было даже венецианского «монсеньор». Лишенный корней, гражданства и статуса, он отправился в Перпиньян, Нарбон, Безье и Монпелье – где вновь встретил бывшую возлюбленную мадемуазель Бласин, теперь состоявшую в счастливом браке – и побывал у литературного светила, в доме маркиза д’Аржана в Экс-ан-Провансе, где провел четыре месяца.

В первые месяцы 1769 года Казанова, похоже, испытал второй крупный срыв сродни тому, что случился у него в Лондоне. Он остановился в гостинице на улице Кватре Дофине, изредка виделся с д’Аржаном, который одалживал ему книги, и наблюдал за приходящими и уходящими священнослужителями из папского конклава: его старый знакомый, папа Климент XIII, умер второго февраля, и на пути к Ватикану в городке проездом было несколько кардиналов. Недомогание Казановы, возможно, было вызвано истощением или очередным проявлением сифилиса, который медленно атаковал его тело – Джакомо упоминает этот период как «большую болезнь», а лечение ртутью – как «великое лечение». Кроме того, как он пишет, с ним могли случиться лихорадка или плеврит, воспаление легких.

Пока он бредил, его время от времени навещала медсестра. Джакомо предполагал, что ее вызвал хозяин гостиницы, но оказалось, что ее прислала Анриетта. Они знали о присутствии друг друга в маленьком городе: «Я постоянно думал об Анриетте, уже зная ее настоящее имя, и всегда ожидал увидеть ее на каком-нибудь городском собрании, где я бы сыграл любую роль, которую она бы захотела».

Между тем он поселился в удобном пансионе в Экс-ан-Провансе. После выздоровления его посетил д’Аржан – бывший директор Академии наук в Берлине и хорошо известный в вотчине Фридриха Великого человек, он консультировал Казанову по поводу академических занятий и писательства.

Казанова решился навестить Анриетту только тогда, когда собрался уезжать из Экс-ан-Прованса в Марсель. Он остановился на дороге Экс-ан-Прованса – Марсель и нашел путь в замок, где в 1763 году останавливался после разрыва с Марколиной. Он постучал в дверь, и ему открыла женщина, которая ухаживала за ним – она оказалась экономкой Анриетты. Экономка сказала, что ее хозяйка, по случайному совпадению, находится в Экс-ан-Провансе в собственном особняке, где легко могла бы встретиться с ним, если того пожелает. Из гордости, либо осмотрительности, венецианец решил не преследовать ее. Казанова написал ей, оставив письмо у экономки вместе с адресом в Марселе, на который можно было ответить. Когда Анриетта в свою очередь напишет ему, выяснится, что, по-видимому, в Экс-ан-Провансе они находились в одной и той же компании, но Казанова – через двадцать лет после их последнего свидания – не узнал ее.

Ничего, мой дорогой друг, не добавил ось бы к прежнему роману, если бы мы встретились шесть лет назад у меня в доме или нынче через двадцать два года после того, как расстались в Женеве. Мы оба постарели. Вы верите, что, хотя я все еще люблю Вас, я очень рада, что Вы не узнали меня? Не то чтобы я стала уродливой, но набранный вес изменил мое лицо, я знаю это. Я вдова и счастлива, и богата достаточно, чтобы предложить Вам помощь, когда Вам нужно. Не возвращайтесь в Экс, поскольку Ваше возвращение может привести к сплетням… Если Вы захотите писать мне, я постараюсь регулярно отвечать Вам. Теперь я могу Вам это обещать, потому что Вы дали мне самые надежные доказательства Вашей осторожности… Прощайте.

Как утверждал Казанова, в течение нескольких десятилетий они обменивались письмами, которые тем не менее в пражском архиве отсутствуют. Может быть, он поступал так, как всегда делал в случае с Анриеттой – защищая ее имя и репутацию, уничтожил ее письма перед смертью. По крайней мере с Анриеттой Казанова был, как она говорила, «человеком самой высшей чести». А, может быть, эти письма никогда и не существовали.

* * *

Примерно в то же время, после четырнадцати лет жизни в изгнании, Казанова все чаще стал думать о возвращении в Венецию. Согласно документам инквизиции, он регулярно испрашивал официальное разрешение на въезд, по меньшей мере начиная с конца 1750-х годов. Его промышленный шпионаж власти не впечатлил, поэтому Джакомо предпочел объединить свои литературные и политические амбиции и обратить их в письменную полемику. Он уже работал над современной политической историей Польши и переводом «Илиады», но забросил их ради трактата о венецианском правительстве в ответ на сатиру Амелота де ла Уссея «История правительства Венеции» (1676). Как представляется, это дело занимало Казанову еще со времен его тюремного заключения в Испании, и он обсуждал его с д’Аржаном в Эксе и в переписке со своим регулярным корреспондентом Гарибой де ла Перузом, который заранее пожелал подписаться на пятьдесят экземпляров будущей книги. Казанова искал и других подписчиков – и нашел некоторых из них вдоме сэра Уильяма Линча, британского консула в Турине, когда прибыл в город осенью 1769 года, проехав Антиб, Ниццу и Пьемонт. В итоге Казанова и его спонсоры издали книгу в Лугано, «где была хорошая печать и не было цензуры».

Мемуары показывают, что перспектива публикации приободрила Казанову. Это была амбициозная работа, и он проявлял интерес ко всему, от бумаги и до шрифта. В конце концов, он впервые передал в печать три написанных тома. «Моей целью при печатании данной работы, – категорично заявлял он, – было заработать помилование от венецианских государственных инквизиторов. После поездок из одного конца Европы в другой я был настолько поглощен желанием вернуться в родную страну, что мне казалось, будто я больше не могу жить в каком-либо другом месте». Шаг за шагом Джакомо доказывал пользу венецианского способа, управления, тогда когда Амелот описывал его как средневековый и обскурантистский. Казанова направил копию в Венецию в декабре 1769 года с синьором Берлендисом, венецианским министром в Турине. Венецианский политический истеблишмент никак не отреагировал.

Казанова был вынужден искать срочное финансовое подкрепление. От британского консула Линча он получил рекомендательное письмо к сэру Джону Дику, британскому консулу в Ливорно, и отправился к нему в январе 1770 года, надеясь получить место у графа Алексея Орлова. Орлов, друг Казановы из Санкт-Петербурга и брат бывшего любовника Екатерины Великой князя Орлова, пребывал в Ливорно, готовя там русский флот к нападению на Османскую империю на Черном море. Орлов вспомнил образованного венецианца, встреченного в Летнем саду в Петербурге. Он предложил взять Казанову с флотом на восток, без оплаты – как писателя и наблюдателя. Казанова отказался от приглашения. Он больше не мог позволить себе приключение ради, забавы. И он по-прежнему не имел вестей из Венеции.

Джакомо отправился во Флоренцию, где о его присутствии написали в «Газетта». Он потребовал от редактора опт ровержения сообщения, будто Казанова венецианский дворянин – еще одно доказательство того, что истово хотел получить милость от дожа: «Мы писали в последнем номере “Газетта”, что синьор Джакомо Казанова – венецианский дворянин. Мы должны сказать, что упомянутое нами лицо явилось, чтобы сказать нам, что он, венецианец, но не знатный, и заявить, что он никогда не приписывал себе подобное звание».