Текст книги "Жизнь среди слонов"
Автор книги: Иэн Дуглас-Гамильтон
Соавторы: Ория Дуглас-Гамильтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Расчет был прост. Он основывался на двух замерах снимка: определялось расхождение между двумя изображениями-близнецами слона, и таким образом получался его рост. Я проводил эти замеры, вернувшись в Оксфорд, в отделе ядерной физики, на чудесном аппарате, называемом «машиной для измерения траекторий в пузырьковой камере». Ее истинное назначение осталось для меня тайной, но с ее помощью я увеличивал негативы в 25 раз, проецируя их на экран. Благодаря микроманипуляторам и сервомеханизмам получались координаты, которые регистрировались с точностью в два микрона и передавались в ЭВМ, а последняя выдавала рост и возраст слона.
Самые изощренные методы измерений, которые я применял в последний год исследований, лишь подтвердили эмпирические оценки возраста, сделанные па местности путем сравнения роста слонят с ростом взрослого и составления таблицы роста слонов каждой семейной группы.
Окончательный вариант аппарата для измерения роста был собран из легких алюминиевых трубок и перевозился в обитом пенопластом ящике на заднем сиденье «лендровера». Работать приходилось осторожно, дабы не сбить настройку зеркал, тщательно выверяемую перед каждым выездом на местность. Малейшее смещение грозило нарушить точность прибора. К моему вящему удовлетворению, оказалось, что аппарат работал с точностью до 2 сантиметров.
Выяснилось также, что аппарат – действенное средство защиты (вот порадовался бы Архимед!). Однажды я охотился за одиноким самцом. Он заметил вспышку, задрал хобот и кинулся в атаку. На открытой местности не было ни малейшего укрытия. Бросить прибор и пуститься наутек? Ни в коем случае! В последнее мгновение я наклонил зеркало и направил солнечный зайчик в глаз слону – тот уже был так близко, что не составило никакого труда нацелить отраженный луч в его окаймленный засохшей грязью глаз. Ничего не видя перед собой, он застыл на месте и попытался разглядеть меня вторым глазом, но ослеп и на него. Он с недоумением потоптался на месте, повернулся и величественно отправился восвояси.
Довольно скоро стало ясно, что угрожающие атаки были на самом деле не столь страшны, как казались. Боадицея принимала самые воинственные позы, но иногда, перед тем как пуститься наутек, я чувствовал ее колебания. После четырех месяцев пребывания в Маньяре я решил принять вызов и не отступать перед атакой Боадицеи. И не ошибся: она как вкопанная остановилась в десяти шагах от «лендровера», подняв при торможении тучу пыли. После этого все ее ухищрения лишь слегка мешали моей работе, а вскоре я вообще перестал обращать на нее внимание. Будучи самой раздражительной из всех сородичей, она часто сердилась и возмущалась моим присутствием. Леонора же, напротив, сохраняла олимпийское спокойствие, косясь на едущую машину. Так как Боадицея была агрессивнее других знакомых мне слонов, я сделал неверный вывод о том, что более спокойное животное менее опасно.
К середине 1966 года я практически знал «в лицо» всех толстокожих, облюбовавших открытую северную часть парка, и не предполагал, что могу встретиться с новой группой. А потому однажды утром, завидев незнакомых слонов, спокойно пасшихся в высокой траве, тут же решил занести их в свою картотеку. Сильный ветер заглушал шум двигателя, и я довольно близко подъехал к животным. Но стоило мне выключить двигатель и усесться на крыше, как вся четверка развернулась, насторожив уши, словно радары ракетной установки. Одна из самок тряхнула головой, и без всякого рева или другого знака угрозы они ринулись па меня.
Такое поведение нормально для слонов, и я преспокойно сидел на крыше и ждал, когда они остановятся. Но они не останавливались! Когда первая оказалась метрах в десяти от машины и продолжала нестись, но снижая скорости, я камнем рухнул через люк в крыше на пол машины и вжался в самую дальнюю стенку. В последнюю секунду они все же остановились. Одна из слоних бивнями разнесла в куски сухую ветвь и, возвышаясь надо мной, издала во всю мощь легких душераздирающий, пронзительный рев, вложив в него все обуревавшие ее чувства.
Свои ощущения я, пожалуй, не стану описывать. Эти слоны резко отличались от встреченных мною до сих пор, они были враждебно настроены к человеку. Почему они остановились в тот раз, я не знаю. Потом я встречал их неоднократно, и всегда их атака имела завершение.
После нападения вся четверка довольно долго паслась поблизости, и я смог их сфотографировать. Они были примерно одного роста и имели длинные изогнутые бивни. У одной из них на ухе виднелся большой круглый нарост. Я нарек их сестрами Торон – по имени воинственной королевы, героини греческой мифологии.
С июня начался сухой сезон, речка поменяла свой красный цвет на зеленый, а затем стала совершенно прозрачной. Улитки, крохотные плоские спиральки, спускались по водопаду. Я купался каждый день, ныряя со скалы из розового гнейса. Спокойные воды с обильной водяной растительностью оказались раем для улиток. Однажды после купания я почувствовал зуд на коже, который не прекращался весь день и большую часть ночи. Полегчало мне лишь к утру. Позже выяснилось, что в воде появились переносчики шистосоматоза и виной тому были улитки.
Воду признали годной, но ее проверяли до внезапного нашествия улиток. Критическим месяцем был июль. До этого купание опасности не представляло, а в последующие месяцы заразилось 15 человек, в том числе и Джон Оуэн с дочерьми. У них начались приступы кашля, их била лихорадка, появилась общая слабость и сонливость. Все они купались в водоеме Ндалы. Нескольких детей еле удалось спасти.
Так как я купался ежедневно в течение нескольких месяцев, то моя болезнь оказалась самой серьезной – голова разламывалась от боли, мучили тошнота и рвота. Я совсем не мог работать, а посему решил вернуться в Англию и пройти в Лондоне курс лечения в Институте тропической медицины.
В конце октября почки на акациях набухли – вот-вот появятся молоденькие листья. Я удивился: ведь дождей давно не было. Парк высох и порыжел, но небо покрылось тучами, и в воздухе запахло дождем. Деревья, казалось, приготовились и покрылись нежно-зелеными ростками, чтобы с первыми каплями воды приступить к фотосинтезу. Я был поражен, что, хотя уже пять месяцев не выпадало ни капли дождя, деревья имели достаточный запас влаги для набухания почек.
Накануне моего отъезда в Англию разразилась гроза, водопад обрушил мощный поток воды, который прочистил всю реку и ее рукава, унеся и улиток и водоросли, которыми они питались. Из водоема исчезли все переносчики шистосоматоза! Позже проведенные исследования показали, что улитки заразились от постоянно страдающих шистосоматозом бабуинов, обитавших в парке и испражнявшихся прямо в воду.
Семейная группа сестер Торон оказались одной из последних в моей картотеке. Однажды я заметил их по другую сторону высокотравной болотистой лужайки. Услышав шум двигателя, они без малейшего колебания бросились в атаку, рассекая головами верхушки трав, словно военные корабли на волнующемся море. Я тут же убрался подальше от греха, но некоторым посетителям парка повезло меньше, чем мне. В докладе Джонатана Муганги, датированном октябрем 1966 года, описывается одно происшествие:
«Обычно в сентябре и октябре слоны имеют привычку пожирать корни некоторых одурманивающих деревьев. В это время их поведение резко меняется. Они становятся агрессивными и беспрестанно ревут.
13 октября „лендровер“ – пикап с группой офицеров Народно-оборонительных сил Танзании столкнулся со стадом слонов, которые только что объелись такими корнями.
Тут же предводитель стада подал тревожный сигнал, и вся группа кинулась к „лендроверу“, круша на пути все деревья. Пассажиры „лендровера“ окаменели от страха: их жизнь висела на волоске. Но гид Ндилана Каянги быстро оценил обстановку, и благодаря его опыту беззащитные офицеры были спасены. Он подсказал водителю, как избежать столкновения с разъяренными слонами: нужно бросать машину из стороны в сторону. Однако, несмотря на все уловки, один самец нагнал „лендровер“ и бивнем разбил стекло задней дверцы, но, к счастью, никого не ранил».
Гид явно принял за самца одну из сестер Торон – ошибка довольно распространенная.
Закончив первый год работы, я понял, что едва затронул тему исследований – социальную жизнь слонов и их экологические проблемы. Я составил отчет для своего оксфордского руководителя профессора Нико Тинбергена, а копию направил Джону Оуэну вместе с просьбой разрешить продолжать исследования после излечения от шистосоматоза.
Глава V. Разреженный лес обречен
Институт тропической медицины Сен-Панкрас, чьи красно-кирпичные стены давно почернели от лондонской копоти, представлял собой иной мир в отличие от разреженного леса Маньяры с его бьющей ключом жизнью и чистейшим воздухом. Общим было лишь наличие всяческих паразитов, которых носили в себе отощавшие пациенты с желтоватым цветом лица. Мой врач, доктор Уолтерс, проводил у моего изголовья семинары на тему «Передача шистосоматоза бабуинами»; мой случай оказался редчайшим в анналах медицины.
И вот пришло письмо от Джона Оуэна с добрыми вестями: Нью-йоркское зоологическое общество выделило фонды для завершения моей программы исследований. Он был в Америке, и благодаря ему Общество заинтересовалось моей работой. Кроме того, некоторое время спустя профессор Нико Тинберген, читавший в Оксфорде курс лекций по поведению животных, сообщил мне о готовности стать руководителем моей докторской диссертации, несмотря на то что я работал в Африке. А так как он собирался в Восточную Африку – его пригласили посетить Научно-исследовательский институт Серенгети в Серонере, – то профессор интересовался, можно ли ему пожить несколько дней в Маньяре. Нико Тинберген, один из основателей этологии, науки, занимающейся биологическим аспектом поведения животных, впоследствии разделил Нобелевскую премию с Конрадом Лоренцем и Карлом фон Фишем. Этот обворожительный человек руководил отделом, с которым я почти не имел дела, и мы были не очень близки.
Десять дней спустя после моего возвращения в Маньяру он прибыл в мои пенаты и был полностью покорен слонами. Этологию слонов, как и большинства крупных африканских млекопитающих, еще никто не изучал, хотя их поведение соответствовало принципам, которые Тинберген изложил, основываясь на наблюдениях над различными животными Европы.
В частности, это относилось к переадресованной агрессии. Я вспомнил лекции Тинбергена о схватках чаек, охраняющих свою территорию. Каждая птица при появлении чайки-противницы начинала яростно бить клювом по земле, вырывая пучки травы, словно перья с головы врага. Прекрасная иллюстрация агрессивного поведения, перенаправленного на другой объект.
Однажды Боадицея, желая запугать нас, повела себя точно так же. Когда мы сидели в «лендровере», она промчалась мимо нас и с яростью набросилась на безвинный куст гардении, да так, что на нас дождем посыпались листья. Никто и бровью не повел, а Тинберген был на верху блаженства. Он понимал опасность нашей работы и во время своего пребывания в Маньяре дал много полезных советов.
По его мнению, переадресованная агрессия обычно вызывается объектом, который в этот момент внушает страх. Боадицея прекрасно вписывалась в такую схему: несмотря на свой агрессивный характер, она ни разу не довела атаку до конца. Только благодаря перенаправленному характеру агрессивного поведения слонов я со своими методами работы дожил до конца исследований. Как же жестоко обошлись люди с Боадицеей, раз она так их ненавидела и боялась…
Другой характерной чертой поведения животных, имевшей как теоретическую, так и практическую ценность при их изучении, была манера – я часто наблюдал ее у слонов, как бы колеблющихся нападать или отступать, – закручивать хобот, качать справа налево передней ногой или переступать с одной ноги па другую.
Так проявлялась «замещающая активность». Она во многом помогала мне при изучении слонов, поскольку позволяла предвидеть их реакцию. Чем активнее они «самоутверждались», тем менее вероятным становилось нападение. Чаще всего наиболее угрожающее поведение наблюдалось у самых испуганных животных, менее всего склонных нападать.
Тинбергена особенно интересовало различие в характере отдельных особей, особенно если оно позволяло предвидеть их поведение. Как-то мы проезжали мимо семьи почтенной матроны с изогнутыми, словно сабля, бивнями, которую я назвал Инкосикас. Она с легким неудовольствием мотнула головой. Я остановил машину и предложил понаблюдать за животными: через пять минут они бросятся в атаку. Инкосикас свернула в кольцо хобот, повернулась направо, налево, коснулась бивнями бивней соседних самок и положила им в рот свой хобот. Это, казалось, успокоило ее, но минут через пять она напала на нас в лучших традициях устрашения! Среди слонов Маньяры ее одну отличало заторможенное агрессивное поведение.
Не один день мы провели на опушках леса, лежа в невысокой траве и наблюдая за принимавшими грязевые ванны слонами и резвящимися слонятами. Нико постоянно оглядывался и на мой вопрос ответил, что в молодости, лет тридцать назад, ему довелось прожить целый год среди эскимосов в Арктике, постоянно находясь под угрозой нападения белых медведей. С тех пор у него вошло в привычку оглядываться каждые пять минут, и стоило ему попасть на дикую природу, как она вернулась. Мы посмеялись, но это закон: и среди торосов, и в лесу, и в кустарнике человек должен быть готов к любой неожиданности, если рядом дикие животные.
За заразительной любознательностью Нико крылись восторженность и ненасытная жажда исследований.
Еще одного моего гостя, Дэвида Аттенборо, тоже интересовали животные, но совершенно иначе. Он с группой операторов снимал для телевидения Би-би-си фильм о работе ученых Института Серенгети, к которому был прикреплен и я. Пока мы добирались до реки Эндабаш в поисках мирной семейной группы, я разъяснял ему, что слонов здесь, в древесной саванне, довольно много, в то время как носорогов – тридцать с небольшим, а жирафов – шестьдесят. Его интересовало, почему так низка плотность носорогов. Дело в том, что, как и слоны, они питаются ветками, но в их меню входит небольшое количество растений: их основная пища – древесная растительность, а слоны не отказываются от большинства из 630 видов растений парка Маньяры. Они могут доставать их кончиком чрезвычайно подвижного хобота с шестиметровой высоты.
Семейные группы носорогов значительно меньше по составу – обычно два-три животных, самка с малышом или самец с самкой. Самая многочисленная группа носорогов, встреченная мною в Маньяре, в большой пылевой ванне, состояла из шести животных. Возможно, их яростная охрана собственной территории ограничивает и их количество.
Наконец мы обнаружили семейную группу слонов, которую возглавляла матриарх Королева Виктория. Слониха не мешала нам снимать фильм. Она знала о нашем присутствии, но, как и в предыдущем году, когда я часто ходил за ней по пятам, совершенно игнорировала назойливых людей.
Возвращаясь в сумерках в лагерь, мы проехали мимо громадного носорога, застывшего на обочине дороги, который тут же начал злобно сопеть. Дэвид не заметил его, а я, решив показать ему нечто стоящее, остановил «лендровер» и дал задний ход. Носорог оказался куда раздраженнее, чем мне показалось. Он кинулся к нам через кустарник, и, прежде чем я успел определить его местонахождение, яростно сопевшая туша оказалась рядом. Не раздумывая носорог два раза ткнул рогом в левую заднюю шину. Затем, словно домкрат, приподнял и поставил машину почти вертикально, а затем уронил ее и удалился. Пока мы меняли колесо, появилась вторая машина с остальными членами группы.
– На нас напал носорог и проткнул шину, – сказал я водителю.
– Ничего удивительного, – ответил тот. – Носороги всегда бешеные.
И только тут Дэвид Аттенборо, считавший, что я все это подстроил ради развлечения, обратил внимание на мои руки: они были белого цвета. Я вцепился в руль мертвой хваткой и не в силах был разжать пальцы. Впервые симуляция угрозы закончилась настоящим нападением, которое должно было послужить мне хорошим предупреждением.
Из всего разнообразного мира животных, населявших парк Маньяры, ни одно не пользовалось таким разнообразием мест обитания, как слоны.
Они могли выбирать между лесом и болотами, между обильными пастбищами под сенью акации тортилис и еще более сочными травами вдоль щелочного берега, пальмами на лужайках и растениями на склонах обрыва. Комбретум (Combretum) с ломкой корой, сочный дикий сизаль и волокнистый баобаб встречались в изобилии. В сухой сезон плодами покрывалось колбасное дерево, а акация альбида (Acacia albida) давала ароматные оранжевые стручки, особо любимые такими лакомками, как бабуины, антилопы импала и слоны. Вдоль берега, до самой воды, тянулись заросли глянцевито-зеленой осоки, уступая место водяным растениям – раю для бесчисленных птиц. В северной части на долгие километры тянулись заросли широколистного рогоза с его густой сетью корневищ. В лесу желтокорые смоковницы раскидывали до соседних трихилий (Trichilia) свою зеленую сплошную крону, преграждающую путь солнечным лучам.
Изобилие воды, плодородные вулканические почвы и жаркий климат обеспечивали быстрый рост растений, ускоренный синтез белков и углеводов. Эти запасы хранились в дереве до его смерти, если только животные не губили его. Но всего этого богатства слонам было мало. Они пересекали поля с посевами и оказывались в богатом растительностью лесу Маранг, который рос над нашими головами на территории, вдвое превышающей площадь парка. И не удивительно, что Вези, проведший годы за изучением этих растений и их причудливых сочетаний на местности, и слышать не хотел об избыточности слонов только из-за большей, чем в других районах Африки, плотности. Процветающая Маньяра, где деревья покрывали больше половины парка, вполне могла обеспечить их пищей.
Хотя моя программа была посвящена слонам, я все больше и больше начинал понимать роль деревьев в среде обитания и зависимость животных от них. Изменения происходили особенно быстро в разреженном лесу акаций тортилис. За первый год я отметил металлическими пластинками 300 деревьев в древесной саванне. При регулярном осмотре можно было точно определить меру ущерба от слонов, обдиравших их кору.
Акация тортилис служила пищей не только слонам, которые лакомились ее корнями, корой, ветками, листвой и плодами. Ею питались и носороги и жирафы, а антилопы импала обдирали нижние ветки. У туристов же акации ассоциировались со львами, лениво возлежавшими на их ветвях.
Львы облюбовали себе некоторые деревья, которым гиды впоследствии дали имена либо известных политических деятелей, побывавших в заповеднике, либо по ассоциации с внешним видом дерева. Так, в парке имелись Мти ва Джулиус Ньерере, Мти ва Насер, но были также и Мти ва Маджани Менги (Дерево с большой листвой), Мти ва Гиза (Дерево тьмы), Мти ва Муханга – дерево, в которое врезался смотритель парка, подавая машину задним ходом. Как и прочие их собратья, древесные львы Маньяры выглядят по большей части ленивыми и сонными, но я знал их характер и, обходя свой «лесопитомник», был все время начеку.
Люди не вызывали у львов Маньяры ни страха, ни почтения. К тому времени львы еще не стали людоедами, хотя уже ходили рассказы об их погонях за велосипедистами из окрестных деревень, проезжавшими по главной дороге. Кое-кто даже получил по непочтительному толчку в спину, когда, нажимая изо всех сил на педали, пытался уйти от преследователя. Один из таких неудачников вынес из передряги несколько царапин и кучу историй для дальнейших рассказов. Но так повезло не всем.
Львы отличались обвисшими боками, куцей гривой, рваными ушами и царапинами от колючек деревьев и рогов буйволов. Стефан Макача, один из гидов парка, и Джордж Шаллер пришли к заключению, что буйволы составляли 60 процентов всей добычи львов, то есть ради пищи последним приходилось вступать в бой почти каждую неделю, и, естественно, их внешний вид от этого отнюдь не улучшался. Они не выдерживали никакого сравнения ни с великолепными львами Серонеры, чьи жертвы не столь агрессивны, ни со львами Нгоро-нгоро, которых Ганс Круук заставал в основном за пожиранием животных, задранных гиенами.
Прайды львиц Чем-Чема и Махали-па-Ньяти обитали в северной части парка. Их охотничьи угодья в некоторых местах пересекались. Они враждовали и по возможности избегали встреч, а два самца – черногривый Думе Кубва и одноглазый Чонго – делили оба гарема между собой. Всех остальных самцов они гнали прочь, изгнали и полуторагодовалого львенка Сэтиму.
Эти профессиональные убийцы вызывали во мне чувство уважения. Они давно забыли времена, когда масаи с длинными копьями охотились на них. Два раза их горящие глаза оказывались в трех шагах от меня. Но каждый раз, к счастью, я не переступал критической черты и они убегали, издав на прощание звучное «вуф». Но в третий раз около реки, вблизи лагеря, хищник, кажется, переменил намерения. Он повернулся вполоборота и застыл за скальным обломком, напружинив мышцы и колотя хвостом. Я остановился и развел руки, чтобы выглядеть побольше. Лев зарычал. Я тихонечко попятился и оставил его хозяином реки Ндала…
Когда у меня возникала необходимость посоветоваться о дальнейшей работе, я обращался к своему руководителю Хью Лэмпри, а также и к другим ученым, жившим в Серонере, в 200 километрах от Маньяры. Хыо, один из пионеров изучения экологии крупных животных, был директором Института Серенгети. Он с радостью окунулся в исследовательскую работу после двух лет управления колледжем Мвека, который готовил смотрителей национальных парков.
В феврале 1967 года Хью пригласил меня в институт на семинар. Мюррей Уотсон находился в Кембридже и писал труд о гну, вместо него появились новые сотрудники, в том числе исследователь львов Джордж Шаллер и оксфордец Ганс Круук, которому удалось установить, что гиены сами охотились за своей добычей, а львы частенько отбивали ее у них. Ганс переименовал царя зверей в «короля падали». В научных семинарах принимали участие также Джон Оуэн и оба хранителя парков Майлс Тернер и Сэнди Филд, если у них находилось свободное время.
Все вместе они составляли великолепное общество специалистов по дикой фауне и флоре, и моя программа могла лишь выиграть от их полезных советов. Будучи единственным биологом, занимавшимся в танзанийских парках слонами, я должен был изложить программу исследований и поделиться тем малым, чего смог достичь за один год. Неожиданно обсуждение моих результатов вылилось в дискуссию об общих принципах управления парками в связи с проблемой слонов Серенгети.
В своем сообщении о деревьях и слонах Маньяры я остановился на том, что хочу выяснить, достаточно ли велик парк для поддержания равновесия между животными и окружающей средой, но тут же оговорился, что пока еще слишком рано делать окончательные выводы. В то время я узнавал около 130 слонов и имел лишь карту месячного маршрута семейной группы Виктории. Все это время группа не покидала границ парка. Пока еще я не мог установить размеры их территорий вне парка, в частности в лесу Маранг. За год наблюдений я выявил, что группы самок и слонят сохраняют стабильность и что во главе стада не стоят старые самцы, как утверждается в традиционной охотничьей литературе. Я рассказал о своем намерении определить влияние плотности – 5–6 слонов на квадратный километр – на социальную организацию и рождаемость животных. На тот момент я располагал сведениями о количестве рождений в год: 98 самок из известных мне семейных групп принесли шесть слонят. При интерполяции получалось, что один слоненок приходился на одну самку раз в шестнадцать лет, что свидетельствовало об угасании популяции. Оказывала ли плотность влияние на уровень воспроизводства? Окончательные выводы можно было сделать только после тщательного изучения социальной жизни слонов, а не после одного года исследований.
Затем я привел цифры поваленных акаций тортилис, а также деревьев с ободранной корой в разных зонах парка и отметил, что в национальном парке Цаво, в Кении, слоны ели кору не в сухой сезон, как утверждали многие, а в период дождей – возможно, из-за наличия обильных соков. Урон был велик. В наиболее пострадавших районах погибло 35 % деревьев, и более половины из них – по вине слонов. Молодых деревьев росло мало, к тому же я заметил, что саженцы под взрослым деревом не приживались: их росту что-то мешало.
Ганс Круук спросил меня, почему маньярские слоны, плотность популяции которых, по подсчетам, оставалась примерно одинаковой уже несколько лет, только-только принялись за деревья. Думаю, ответил я, что ущерб стал следствием иммиграции и перенаселения, но, вероятно, деревья подвергались уничтожению уже несколько лет. Если допустить, что слоны уничтожают примерно одинаковое количество деревьев в год, разрушения станут заметными лишь после гибели множества деревьев, и тогда процент ущерба проявится во всей своей беспощадности.
Не смог я привести цифр ни по восстановлению, ни по темпу роста деревьев. Меня смущало, что моя информация в области растительности оказалась столь скудной и множество вопросов осталось без ответа. К счастью, все понимали, что картотеку животных за месяц не составишь, и сознавали трудности, с которыми я столкнулся. Правда, в разгаре дискуссии мое настроение улучшилось, когда стало ясно, что никто не представлял, как слоны влияют на среду обитания.
Затем мы обратились к слонам Серенгети. Проблема возникла недавно, и Майлс Тернер вкратце изложил ее. Он просмотрел отчеты охотников и путешественников за последние полвека и не встретил никаких упоминаний о слонах. Позже выяснилось, что в более ранних текстах они были, но тогда мы решили, что толстокожие избрали Серенгети местом жительства лишь недавно. Рост их популяции за последнее десятилетие был отмечен в дневнике Майлса. Первые подсчеты с воздуха дали цифру 2200 животных. За последние четыре года их число практически не изменилось.
Предполагалось, что 700 слонов пришли из Масвы, а 1500 – из района Мары (Кения). Их оттеснил на юг, за реку Мару, в Танзанию и Серенгети, жесткий контроль, проводимый кенийскими властями в отношении слонов и приведший к уничтожению за последние 30 лет 600 животных.
Казалось, следует приветствовать такое нашествие слонов, которое обогатило фауну парка на радость и туристам и ученым, получившим возможность изучить интересный пример миграции животных, но последние принесли с собой и свою способность менять окружающую среду, а потому их ожидала не теплая встреча, а угроза уничтожения.
Столь сдержанное отношение к слонам прежде всего объяснялось тем, что группы самцов повалили множество желтокорых акаций вдоль реки Серонеры. Одной же из особенностей района Серонеры, ради которой туда стремились туристы, была возможность наблюдать в естественных условиях леопардов. Практически это единственное место в Восточной Африке, где не приходится разбрасывать приманку, чтобы увидеть леопардов. А слоны ополчились именно на те деревья, на ветвях которых леопарды проводили большую часть дня.
Хью Лэмпри провел подсчеты и выяснил, что за два года уничтожено 27 % деревьев. Такой ущерб, продержись он еще несколько лет, мог вызвать острейший кризис. Над тремя тысячами квадратных километров разреженного леса парка нависла опасность: через восемь лет здесь не останется ни одного дерева, а с их исчезновением уйдут и леопарды. А что станет с дикими животными равнин Серенгети, лишись они тени, укрывающей их в сухой сезон?
Разгорелся спор.
– Следует считать, что слоны не входят в экологическую систему Серенгети, а наложились на нее, – сказал Хью Лэмпри, председатель семинара. – У нас нет ни подлеска, ни кустарника, которые обычно ассоциируются со средой обитания слонов.
Он предупредил, что ситуация может оказаться столь серьезной, что, не успев завершить нормальную программу исследований, придется принимать срочные меры для исправления положения. (После совещания он конфиденциально сообщил мне, что слонов придется уничтожать, если их присутствие сочтут нежелательным.) Джон Оуэн высказал противоположное мнение. Он считал, что охрана среды обитания должна состоять в минимальном вмешательстве человека, особенно на столь ранней стадии; могло статься, что присутствие слонов в Серенгети вписывалось в некий долговременный цикл. Идея циклических колебаний в равновесии животных и растений – довольно распространенная концепция в умеренном климате, но ее применение к слонам было совершенно новым в данный момент. Если концепция цикла оказывалась верной, ставилась под вопрос сама неизменность равновесия фауны и флоры, а тем самым лишалась основы и цель парков – поддерживать примерно на одном уровне количество существующих животных и растений.
Основным фактором оценки могло бы послужить соотношение молодых и уничтоженных деревьев, но исследования пока не затронули этой стороны вопроса. Было решено пригласить специалиста-лесоведа для работы в институте.
На этом первом научном симпозиуме сотрудники Института Серенгети выступали как советники в выработке политики управления национальными парками. Джон Оуэн предложил разработать научные принципы управления парками и предоставить институту право менять их в зависимости от результатов исследований.
Ученые считали, что им не следует вмешиваться в политику управления; их задача состоит в том, чтобы указывать практические методы ее проведения в жизнь. Они предпочитали предвидеть тенденции и соблюдать принципы выбранной политики, каковыми бы они ни оказались. Типичное отношение людей науки, отказывающихся выйти за рамки привычной объективности, когда в расчет принимаются лишь факты. С научной точки зрения не существовало никаких объективных соображений за или против уничтожения слонов, виновников ущерба.
Решение могли принять лишь из соображений политического, экономического или эстетического порядка. С точки зрения экологии ущерб, нанесенный деревьям Серонеры, был незначительным. Да и само желание сохранить животных – субъективное чувство веры в их ценность. Большинство присутствующих ученых разделяли это чувство, и они наблюдали за миграцией гну с тем же почтительным восхищением, с каким созерцают «Джоконду». Но в их спорах места этому чувству не нашлось, ибо оно не подтверждалось фактами. В конце концов согласие было достигнуто лишь по одному вопросу: прежде чем что-то предпринимать, следует провести исследования.
