Текст книги "А облака плывут, плывут… Сухопутные маяки"

Автор книги: Иехудит Кацир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Пойми, Реувен, – сказал ему как-то раз Эмиль во время одной из таких посиделок, – ну не создан ты для политики, и все тут. Политик, он не может быть ни честным, ни порядочным, ни уж тем более наивным. Он должен быть либо хищной акулой, либо продажной шлюхой, либо жополизом. А ты у нас – ни то, ни другое, ни третье. Я считаю, что, занимаясь политикой, ты абсолютно ничего не добьешься.

– Возможно, ты и прав, – ответил Реувен. – Может быть, премьер-министром я действительно не стану. Но уж по крайней мере на посту министра труда я буду точно не хуже других. А то и лучше.

– Да пойми же ты, – сказал Эмиль, улыбнувшись. – Чтобы ездить в правительственном «вольво», нужно хотя бы иметь ключи от «вольво». А у тебя есть только ключи от «суситы».

– Ничего, – тихо ответил Реувен. – Министр труда может вполне ездить и на «сусите».

– А вот тут-то ты, мой друг, как раз и ошибаешься, – сказал Эмиль и громко захохотал.

Юдит посмотрела на мужа с любовью и сказала с сильным французским акцентом:

– Я вижу, Эммануэлла, ты вышла замуж за идеалиста. Сейчас таких уже днем с огнем не сыщешь.

На что Эммануэлла сморщилась, словно виски, которое она пила, кислило, и процедила:

– Да какой он, к черту, идеалист? Просто вообразил о себе не знаю что, вот и все.

Как-то раз за разговором Эмиль мимоходом упомянул имя одного из лидеров студенческих волнений во Франции Даниэля Коэна-Бенедита, получившего прозвище Красный Дани. Реувен читал о нем в газетах, и тот его очень интересовал. Бенедит всегда носил черную рубашку-гольф, и в его зеленых глазах сверкали молнии.

– А по-моему, – заметила Юдит, – все эти студенты, вообразившие себя марксистами, через несколько лет станут самыми обыкновенными буржуа.

Завязался спор о том, увенчались ли студенческие волнения в Париже победой или поражением.

– Я считаю, – сказал Реувен, улыбнувшись, – что этот «бандит» Бенедит все-таки сумел добиться улучшения условий жизни студентов и рабочих.

– А по-моему, – заявила Юдит, – истинный смысл революции состоит вовсе не в конкретных результатах, к которым она приводит, а, скорее, в самом факте ее осуществления. С помощью революций общество как бы сигнализирует самому себе, что оно не утратило еще окончательно своих идеалов и надежд.

Тут Эммануэлла неожиданно вскочила и убежала в дом. Юдит бросилась вслед за ней, и они долго сидели, закрывшись в спальне. Только через час или два Юдит наконец вышла на веранду и позвала Эмиля и Реувена ужинать. Когда мужчины вошли в дом, стол был уже накрыт; возле него сидела Эммануэлла и пила вино. Нос у нее был красным от слез. Офер подбежал к ней, обнял ее колени и спросил: «Мама, почему ты плакала?» – но в ответ она только шмыгнула носом и зарылась лицом в его волосы. Реувен сел напротив нее, но ни о чем спрашивать не стал. В последнее время такие вспышки бывали у жены часто, и ему не хотелось усугублять ситуацию. «Может быть, именно в тот день, – думал он теперь, – она впервые и призналась Юдит, что разлюбила меня? Может быть, именно тогда между нами и возникла первая трещина, которая со временем превратилась в непреодолимую пропасть?» Это было в мае шестьдесят восьмого. С тех пор прошло тридцать лет. Ровно тридцать лет. Когда два месяца назад Реувен был в гостях у Офера и они беседовали, сидя на балконе, сын сообщил ему, что Коэн-Бенедит, оказывается, не только все еще жив, но и ведет на одном из немецких каналов литературную передачу.

– И знаешь, – сказал Офер, – хотя он, конечно, немного постарел, но, в сущности, почти не изменился. Разве что волосы чуть-чуть поредели и вместо рубашки-гольф носит теперь красный пиджак. А в остальном все такой же – рыжий и восторженный.

– Жаль, что у нас в Кармиэле антенна этот канал не ловит, – сказал Реувен.

– Если хочешь, я могу записать тебе пару передач на видеомагнитофон, – предложил Офер.

– Не стоит, – махнул рукой Реувен. – Не нужно.

Вообще-то, когда кто-то предлагает ему помощь, он всегда отвечает «не нужно» – это у него что-то вроде условного рефлекса, – но почему-то сейчас ему вдруг стало от этого воспоминания грустно. Хотя они виделись совсем недавно, ему казалось, что с момента последней встречи с сыном прошла целая вечность, а главное – Офер был тогда еще здоров. В голове у него вдруг зазвучали строки из Танаха: «Сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!» Реувен перешел на другую сторону улицы Кинг Джордж. В воздухе висело дрожащее марево, и сквозь него прямые белые полосы, обозначавшие пешеходный переход, казались волнистыми. Реувен достал из кармана носовой платок, вытер вспотевший лоб, промокнул глаза под очками и пошел вверх по улице Бограшова, в конце которой виднелся еще более крутой подъем, сверкавший на солнце, как рельсы на горном склоне.

Он шел мимо кафешек, магазинов молодежной одежды, лавок, где продавали солнечные очки и всякие мелочи, и солнце нещадно палило его спину. Рубашка на груди и под мышками взмокла; очки все время съезжали по мокрой от пота переносице, он задыхался, мучительно хотелось пить. Когда он увидел вдали серебристую полоску моря, ему на мгновение полегчало, но улица по-прежнему продолжала круто подниматься, и пить хотелось все сильней. Через какое-то время он дошел до улицы Бен-Иегуды, которую его тесть, Герман, именовал «Бен-Иегуда-штрассе». Раньше на ней находился ресторан «Вена». Банк, в котором тесть работал, стоял неподалеку, и каждый день он приходил в этот ресторан обедать, причем всегда заказывал одно и то же: шницель и пюре. Несколько раз он приглашал в этот ресторан и Реувена с Эммануэллой. «Интересно, – подумал Реувен, – а этот ресторан все еще существует?» Он перешел через дорогу, свернул направо на улицу А-Яркон и пошел по тенистой стороне. Рядом с отелем «Дан» стоял новый, недавно построенный высотный отель «Царь Давид». Его верхние этажи были похожи на розовые ступени, уходившие в небо. Дойдя до крутой, как водная горка, спускавшейся до самого моря улицы Фришмана, Реувен увидел гостиницу «Астория». Именно здесь много лет назад состоялась их с Эммануэллой свадьба. Перед глазами у него побежали картинки. Эммануэлла в коротком атласном белом платье и туфлях на высоких каблуках, подчеркивающих ее точеные щиколотки. Смотрит на него сквозь фату и улыбается… Герман и Рут, взволнованные и, как всегда, элегантно одетые… Отец расхаживает с гордым видом. По случаю свадьбы он надел субботний костюм и купил новую шляпу… Мать всхлипывает и сморкается в клетчатый мужской носовой платок… Раввин крепко пожимает Реувену руку… Эмиль дружески хлопает его по плечу и заключает в объятия… Подходит Юдит и прижимается щеками к его щекам. Ее щеки порхают вокруг него, как бабочки. В воздухе разносится запах ее духов…

Реувен очнулся и заметил, что дошел до дома сына, стоявшего на углу улиц А-Яркон и Many. Он посмотрел наверх, увидел на третьем этаже балкон Офера, и его сердце учащенно забилось. Перепрыгивая через ступеньки, он взбежал на третий этаж. Постояв немного перед дверью и отдышавшись, он потянулся рукой к кнопке звонка, но в последний момент передумал и постучал. За дверью было тихо. Реувен немного подождал, сделал глубокий вдох и постучался снова, на этот раз уже сильнее, однако снова не услышал за дверью ни шороха. «Наверное, его нет дома», – с грустью, но одновременно и с облегчением подумал он и начал уже было спускаться по лестнице, но, когда прошел всего несколько ступенек, за спиной у него вдруг послышался звук открывающейся двери и он услышал удивленный голос сына: «Пап, это ты, что ли? Представляешь, а я тебя через глазок не узнал». Реувен обернулся и увидел в дверях квартиры босого, голого по пояс Офера. На нем были только тренировочные брюки. В руке он держал сигарету. Реувен снова поднялся по лестнице и с тревогой в голосе спросил:

– Офер, у тебя все в порядке? Ты здоров?

– Здоров? – переспросил Офер, явно удивленный встревоженным выражением лица отца. – Вполне. А вот ты, надо признать, выглядишь неважнецки. Знаешь что, ты пока проходи и садись, а я принесу тебе что-нибудь попить.

– Да не нужно, – по привычке махнул рукой Реувен, но сын уже удалился на кухню. Было слышно, как открылась дверца холодильника, затем из крана полилась вода и послышался звон кубиков льда. Реувен прошел в гостиную и вдруг увидел на экране телевизора самого себя, рассказывающего о том, как Эмиль собственными руками душил фашистов, как крыс. Он сел в прохладное черное кожаное кресло и стал смотреть. Офер принес два стакана воды со льдом, протянул один из них Реувену и со смущенным видом сказал:

– Представляешь, сижу тут, просматриваю отснятый материал и вижу на экране тебя. А посмотрел в глазок – и не узнал. Смешно, правда?

– Да ладно тебе, – сказал Реувен, – не переживай. Пустяки.

Тут Офер схватился рукой за голову и простонал:

– Господи, какой же я идиот! Ты ведь, наверное, ждал меня сегодня на перекрестке? – Реувен устало кивнул и выпил воды. – Прости меня, ради Бога. Понимаешь, мы с моими студентами всю ночь были на съемках, и сегодня я решил сделать выходной. Просто забыл тебе об этом сообщить. Ты, наверное, звонил, да? А я, представляешь себе, уснул как убитый и абсолютно ничего не слышал. Только час назад проснулся. Надеюсь, у тебя из-за меня ничего важного не сорвалось?

– Да нет-нет, не волнуйся, – ответил Реувен. – У меня все в полном порядке. – Он смотрел на Офера и не знал, можно ли ему уже успокаиваться. С виду сын выглядел совершенно здоровым, и у него, судя по всему, все было нормально, но в какой степени «нормально», вот вопрос. Реувену страшно хотелось спросить сына, есть ли у него девушка, но вместо этого он сказал: – Знаешь, раз уж я оказался в Тель-Авиве, может, продолжим наше интервью?

– А что, – ответил Офер, – по-моему, неплохая мысль. Я как раз хотел задать тебе несколько вопросов. Только вот мне тут надо кое с кем скоро встретиться, но это ненадолго. Подождешь? Посиди, отдохни, прими душ. Я тебе чистое полотенце принесу. – Реувен хотел было сказать «не нужно», но промолчал. Офер склонился над ним, посмотрел на его часы и сказал: – Слушай, а ведь сейчас еще только одиннадцать часов. У меня в запасе есть еще немного времени. Думаю, мы вполне сможем уложиться. Я позвоню и скажу, что приду попозже.

Он ушел в другую комнату, а Реувен стал мучительно думать, с кем у сына свидание – с женщиной или с мужчиной. Ему казалось, что от решения этого вопроса сейчас зависит вся его жизнь. Тем временем другой Реувен, тот, что на экране телевизора, все говорил и говорил и почти каждое свое слово иллюстрировал жестами. Его руки словно плели из мыслей какую-то замысловатую паутину и подавали их зрителям, как подают миндаль или виноград. У телевизионного Реувена были седые редеющие волосы и орлиный нос с двумя глубокими расщелинами по бокам. Его зубы, белизной которых он когда-то гордился, были теперь желтые, как клавиши старого пианино, двух малых коренных зубов – одного сверху и одного снизу – не хватало, а голубые глаза за толстыми линзами очков казались крохотными и напоминали два стеклянных шарика в морщинистых чехольчиках. Очки были старые, и одна из дужек недавно сломалась. Реувен склеил ее клеем «момент» и для большей надежности замотал скотчем. Хая не раз упрашивала его вставить зубы и купить новые очки.

– Даже если у тебя большие диоптрии, – говорила она, – это не значит, что ты обязан ходить с донышками бутылок на глазах. Сейчас уже не те времена. В оптике можно купить очень красивые очки в металлической оправе, с тонкими стеклами. Да и постричься тебе не мешает, опустился совсем.

– Да не надо мне этого ничего, – отмахивался от нее Реувен, как от надоедливой мухи. – Денег жалко.

Он взял пульт, переключился на канал TV-5 и стал смотреть новости. Офер вернулся с видеокамерой, сел напротив отца на диван, и, вставляя новую кассету, спросил:

– Ну что, как там у вас дела? Как Бени, Йонатан? У них все нормально?

– Да, – сказал Реувен, – у них все в порядке.

– У вас там скоро выборы, верно?

– Да, – ответил Реувен, – через месяц. – Он не знал, стоит ли рассказывать сыну об увольнении. Кроме Хаи, он пока еще про это никому не говорил, да и ей всей правды тоже не сказал. Представил дело так, будто его просто уговаривают уйти на пенсию раньше срока и ждут сейчас, какое он примет решение. – Представляешь, Офер, – сказал он, – с тех пор, как я начал работать в Гистадруте, там сменилось уже семь председателей. Я начинал еще при Аароне Бекере, потом пришли Бен Аарон, Мешель, Кейсар, Аберфельд, Рамон, Перец. А я все работаю, и работаю, и работаю…

– Прямо последний из могикан, – засмеялся Офер.

– Да уж, – улыбнулся Реувен, – и в самом деле, последний. – И вдруг, неожиданно для самого себя, с трудом сдерживая дрожь в голосе, сказал: – Знаешь, они уговаривают меня досрочно выйти на пенсию.

– На пенсию? – Офер посмотрел на него удивленно. – Что же они будут без тебя делать?

– Ничего, – махнул рукой Реувен, – обойдутся как-нибудь. Незаменимых нет.

– Ну а ты? Сам-то ты теперь чем будешь заниматься?

Реувен опустил голову и стал разглядывать ромбики на ковре.

– Я сказал, что готов работать на общественных началах или на полставки. Правда, не знаю еще, что они там в конце концов решили.

Офер достал сигарету из лежавшей на столе пачки и закурил.

– Ты должен немедленно бросить курить, – выпалил Реувен неожиданно.

Офер снова посмотрел на него удивленно:

– Знаю. Несколько раз даже пробовал. Но поверь, это не так-то просто.

– Твоя мать тоже курила, как паровоз, – сказал Реувен, – и я ей никогда ни слова не говорил. По вечерам, когда я уходил на совещания, она обычно сидела на кухне и курила, курила… Может быть, если бы я уговорил ее бросить…

– Папа, перестань, – перебил его Офер. – Ты ведь знаешь, что ты в этом не виноват.

Реувен замолчал. Прямо над телевизором висела киноафиша, на которой была изображена колючая проволока, а на ее фоне было написано название фильма и имена его создателей – продюсера, оператора и т. д. Было там и имя режиссера – Офер Шафир. «Наверное, это тот самый фильм, который победил на фестивале в Германии. Про детей, выживших во время Холокоста», – подумал Реувен и вдруг ни к селу ни к городу сказал:

– Твоя мать – благородная женщина.

Офер посмотрел на него испуганно:

– Ты имеешь в виду – была?

– Что? – переспросил Реувен. – A-а, ну да, конечно. А помнишь, как мы ходили с тобой к маяку на Стелу Марис и я рассказывал тебе о путешествиях Одиссея?

– Конечно, помню, – ответил Офер, заглядывая в видоискатель кинокамеры.

– Я всегда знал, что ты вернешься, – сказал Реувен.

– А я разве куда-нибудь уезжал? – удивился Офер.

– Пойми, – сказал Реувен, – у меня тогда просто не было денег. Даже за бензин для машины было нечем заплатить. Большая часть моей зарплаты шла на возврат ссуды за дом, а остальное я отдавал твоей матери и Хае.

Офер посмотрел на него своими зелеными, пронзительными, как у матери, глазами и сказал:

– Если бы ты позвал меня к себе, я бы к тебе и на автобусе приехал.

– Я самого себя с трудом содержал, – пробормотал Реувен. – Что я мог дать тебе? – Потом немного помолчал и, заставив себя улыбнуться, сказал: – Но ведь все равно же из тебя получился человек, верно?

Офер усмехнулся:

– У меня был хороший психолог. – И не без ехидства добавил: – Самый дорогой в городе. Ладно, – сказал он, шмыгнув носом, – время идет. Давай работать.

И снова посмотрел в видоискатель. Реувен увидел в светлых волосах сына несколько седых волос, и сердце у него сжалось. «Понимает ли Офер, – подумал он вдруг, – что блестящее начало еще не является залогом блестящей карьеры? Знает ли он, что некоторые наши мечты не сбываются, а некоторые хоть и сбываются, но затем разбиваются вдребезги? Осознает ли, что иногда необходимо наступать на горло собственной песне и довольствоваться тем, что есть?» Офер включил камеру. Он собирался спросить отца, был ли тот на пристани, когда «Эгоз» отплывал в море, но вместо этого сказал:

– Расскажи мне про вашу повседневную жизнь в Марокко. С кем, например, ты там дружил?

– У меня не было друзей, – ответил Реувен. – Мы все работали в одиночку. А с местными нам дружить запрещали. Единственные люди, с которыми я там общался, были Эмиль и Юдит. Каждую субботу я ходил к ним ужинать, и они были мне, как родные.

– А женщины? – спросил Офер. – Ты ведь был тогда совсем молодым.

«А ты? – хотел было спросить Реувен. – У тебя-то у самого с женщинами как?» Но вместо этого сказал:

– Нам даже к проституткам запрещено было ходить.

– Но чем же ты там в свободное время занимался? Так ведь и рехнуться недолго.

Реувен не стал рассказывать Оферу о том, как он читал по ночам порнографические журналы и как сильно тосковал по Эммануэлле, с которой до отъезда был, по сути, едва знаком.

– Чем занимался? Ну, например, ходил в кино. В то время в Касабланку из Парижа присылали все новейшие фильмы. Тогда, между прочим, как раз возникла «Новая волна». А знаешь, – добавил он, улыбнувшись, – однажды мне самому пришлось переодеться в проститутку. – И стал рассказывать сыну, о том, как они устроили пристань в Рабате недалеко от королевского дворца, как он надевал черную расшитую паранджу, о ночных встречах с начальником охраны, о деньгах, приносимых в бюстгальтере, и о том, как Эмиль стоял, отбрасывая огромную тень, на скале у маяка и передавал ему сообщения азбукой Морзе с помощью фонаря. Офер хохотал до слез. Лицо его порозовело, точь-в-точь как у Эммануэллы, когда она смеялась, а в уголках его глазах появились маленькие лучики морщин.

– Господи, как бы мне хотелось увидеть тебя переодетым в проститутку, – сказал он, отсмеявшись. – Просто потрясающая история. Обязательно использую ее в своем фильме. – И вдруг стукнул себя по лбу: – Слушай, я же совсем забыл. Мне пора бежать. А ты, если хочешь, можешь остаться. Посиди тут, отдохни, в холодильнике есть кое-какая еда. Когда будешь уходить, захлопни дверь.

Он пошел принимать душ и одеваться, а когда вернулся в гостиную, то увидел, что Реувен сидит в кресле, широко расставив ноги, и спит. Руки его лежали на животе, голова свесилась на грудь, рот был широко открыт, а очки съехали на кончик носа. Офер положил рядом с ним полотенце и на цыпочках пошел к выходу.

– Приезжай в гости, – услышал он за спиной голос отца.

– Обязательно приеду, – сказал он, оглянувшись.

– Можешь приехать с девушкой, – сказал Реувен. – Или с другом. У нас места на всех хватит.

Офер улыбнулся и помахал отцу на прощанье рукой. Реувен услышал, как сын спускается по лестнице, и встал с кресла. Хотя он проспал всего несколько минут, но чувствовал себя сейчас очень бодрым. Он сходил в туалет, вымыл руки и лицо, вернулся в гостиную, увидел полотенце, подумал – жалко пачкать, вышел на балкон, облокотился на перила, снял очки и подставил мокрое лицо ветру с моря. Затем сел, снова надел очки, посмотрел на море и подумал, что с тех пор, как они переехали в Кармиэль, он почти перестал бывать на море. Лишь изредка они с Йонатаном ездят на пляж в Акко или в Нагарию. «А может, и в самом деле сходить сейчас на море, искупаться?» – мелькнула у него мысль. Он вернулся в гостиную, снова сел в кресло и закрыл глаза. У него было такое чувство, словно он должен срочно что-то сделать, но он никак не мог вспомнить, что именно. И вдруг – вспомнил. Он встал, подошел к телефону и набрал номер суда.

– Ой, – раздался в трубке голос Орли, – это вы, господин Шафир? А я уже начала волноваться. Ну что, у вас все в порядке?

– Да, да, все нормально, – успокоил ее Реувен. – Могу я поговорить с судьей Авнери?

– Если вы насчет этого араба, – сказала Орли, – то слушание перенесено на десятое июля, на последний день перед каникулами.

«Но ведь десятого июля меня уже не будет», – хотел было сказать Реувен, чувствуя, как под ногами у него разверзается пропасть, но вместо этого сказал «спасибо» и повесил трубку. Он стал лихорадочно перебирать в памяти имена адвокатов, как старых, так и новых, которые могли бы его в этом безнадежном деле заменить, и понял, что заменить его не сможет никто…

Взгляд Реувена упал на большую черно-белую фотографию, висевшую над черным кожаным диваном. На ней была изображена светлолицая девочка с огромными азиатскими глазами. Ее рука лежала на африканской маске. Реувен вспомнил, что это фотография Мана Рея. Он встал с кресла и пошел в спальню, куда во время своих предыдущих визитов к сыну ни разу не заходил. Семейная кровать была покрыта тонким цветастым одеялом. По обе стороны кровати стояли тумбочки. «Для чего ему вторая тумбочка?» – подумал Реувен. Ему очень хотелось заглянуть в ящики тумбочек и найти в них хоть какой-нибудь намек на женщину, будь то презервативы, крем или порнографические журналы, но ему стало стыдно этих мыслей, и он принялся разглядывать плакат фильма «Завтрак у Тиффани», висевший над кроватью. На нем была изображена худенькая, красивая Одри Хепберн, улыбавшаяся невинной и одновременно обольстительной улыбкой. На руках у нее были перчатки выше локтей, и она держала сигарету в длинном мундштуке. В стену был встроен шкаф с коричневыми дверцами, но он тоже хранил молчание и, глядя на него, догадаться о том, что здесь происходило, было невозможно. Реувен вернулся в гостиную. Всю стену здесь занимал стеллаж из сосны, заставленный книгами, видеокассетами и дисками. На нижней полке стояли толстые альбомы с фотографиями в цветных пластмассовых переплетах. Реувен взял один из альбомов и, сев в кресло, стал его листать. На первой странице была черно-белая фотография, изображавшая его и Эммануэллу, склонившихся над кроваткой Офера. Он, Реувен – в очках с черной роговой оправой, которые Эммануэлла купила ему в Париже, а она – в плотно облегающем свитере, подчеркивающем линию груди. Он обнимает ее за плечи. Боже, какими же они были тогда молодыми… Глаза у него увлажнились. А вот еще одна черно-белая фотография: улыбающийся Офер лежит в коляске. А это снова Офер, но на этот раз уже с Эммануэллой. Она склонилась над ним и кормит из ложечки. Мини-юбка задралась, и видны ее белоснежные бедра. А здесь он, Реувен, со смеющимся Офером на плечах стоит перед домом своих родителей на улице Массады. А вот это Офер в наряде волшебника на лужайке перед их домом в Ахузе. Снова Офер – с картонной свечой на голове на празднике Хануки в детском саду. Офер с Реувеном – купаются на пляже в Бат-Галим. Офер, Эммануэлла, Герман и Рут – на фоне белого «кита» театра «Габима». Они же – возле бассейна с морскими львами в старом зоопарке в Тель-Авиве. У Реувена подступил комок к горлу. Он взял с полки другой альбом. Фотографии в нем были уже цветные, а Офер на них был постарше, лет одиннадцати-двенадцати. Вот он стоит на лужайке перед домом в Цахале. А здесь он склонился над тортом в день своего рождения и задувает свечи. Позади него, лукаво улыбаясь, стоит Эммануэлла, а этот тип обнимает ее за плечи. Вот еще одно фото Офера – с сестрой и овчаркой. Реувен попытался вспомнить, как эту овчарку звали, и понял, что, в сущности, никогда этого не знал. А это фото с бар-мицвы Офера. Дом в Цахале. Перед домом во дворе стоят столы. За ними сидят многочисленные гости. Часть из них – это родственники и друзья Эммануэллы, которых Реувен хорошо знал. После развода некоторые из их общих друзей были не прочь продолжать с ним общаться, но он предпочел все старые связи оборвать. Словно невидимая, но четкая граница отделила в его сознании прошлое от настоящего. И уж совсем непроходимой стала эта граница, когда он женился на Хае. Мужчина и женщина, сидевшие за одним из столов на заднем плане, показались ему знакомыми. У мужчины была седая челка, а у женщины – густая копна светлых волос. «Неужели это Эмиль и Юдит? – подумал Реувен. – Нет, не может быть. Наверное, кто-то другой». Он поднял очки на лоб, вгляделся в фото пристальнее, но лица мужчины и женщины заслоняли фигуры других людей. Он никак не мог вспомнить, был ли он на бар-мицве сына сам. «Неужели не был?» – подумал он испуганно, но тут вспомнил, что ходил в синагогу и поднимался к Торе, и, когда произнес традиционное «Спасибо, Господи, что освободил меня», Офер посмотрел на него с нескрываемой враждебностью. На следующей фотографии Офер был изображен с детьми своего возраста во время похода скаутов. А эти фотографии явно были сделаны в Италии. Вот Эммануэлла, Офер, Ноа и этот тип сидят в ресторане на Пьяцца Навона. А вот они кормят голубей на площади Сан-Марко. А на этом снимке – плывут в гондоле. Дальше шли фото с торжественной церемонии в честь окончания школы, на которых этот тип с гордостью обнимал Офера за плечи. А в конце альбома были снимки с церемонии в честь окончания курса молодого бойца. Реувен вспомнил, что Офер его на эту церемонию приглашал, но он так и не поехал, причем сейчас уже и сам не помнил почему. То ли застрял в тот день на работе, то ли у них с женой были на вечер какие-то планы, а может быть, просто побоялся встретиться с этим типом. В следующем альбоме были фотографии, сделанные во время поездки Офера за границу. На одной из них он стоял на лыжах в красном спортивном костюме на фоне сугроба, в компании молодежи. Реувен пристально вглядывался в лица девушек и парней, пытаясь угадать, с кем из них Офер дружит, но с виду они все выглядели одинаково. Он стал разглядывать снимки последних лет. Вот Офер с кинокамерой, окруженный студентами. А вот он в Германии – то ли в Мюнхене, то ли в Штутгарте, то ли в Берлине. Стоит на сцене и получает приз за свой фильм. Реувен закрыл тяжелый альбом и с грустью подумал: «Господи, целая жизнь прошла… Целая жизнь…» И уже в который раз у него возникло ощущение, что его лишили собственной семьи. Точно так же, как после убийства Рабина, у него появилось чувство, будто его лишили собственной страны и родного языка. И вдруг, впервые в жизни, он подумал: «А ведь я и сам во многом виноват. Да, мою семью украл у меня другой человек. Но ведь от многих вещей, которые я любил, я отказался сам, добровольно. Сам лишил себя сына, сам лишил себя Хайфы, сам лишил себя моря, сам лишил себя партии…»

Последний альбом на полке был в фиолетовом переплете. Реувен взял его в руки и медленно раскрыл. В нем находились снимки, сделанные на их с Эммануэллой свадьбе, а также фотографии их совместной с Эмилем и Юдит поездки во Францию. На одной из них они вчетвером сидели в кафе «Бонапарт». «Наверное, мы попросили официанта, чтобы он нас сфотографировал», – подумал Реувен. На другой – они с Эмилем стояли на фоне Триумфальной арки. Оба в пальто. На третьей Эммануэлла и Юдит сидели возле озера в Люксембургском саду и ели мороженое. На четвертой Эммануэлла стояла на набережной в Ницце, в полосатом платье и черных очках в форме кошачьих глаз. Она смотрела в объектив фотоаппарата и смеялась. А вот и еще один снимок. Они вчетвером едут по берегу моря в «дешво» с открытым верхом и машут руками. «Наверное, – подумал Реувен, – Офер взял эти фотографии из старых альбомов Эммануэллы и переклеил их в новый альбом. Что ж, по крайней мере, хоть фотографии она сохранила, не выбросила. Хотя бы фотографии…» От этой мысли он испытал чувство некоторого облегчения. Аккуратно расставив альбомы на полке в прежнем порядке, Реувен начал просматривать видеокассеты. Рядом с классическими фильмами и программами, записанными с телевизора, стояли несколько кассет, на которых рукой Офера было написано: «День рождения бабушки Рут», «Проводы сестры в армию», «День рождения мамы». Он взял кассету с надписью «День рождения мамы», вставил ее в видеомагнитофон, перемотал к началу, нажал на «плей» и сел в кресло. На экране появилась гостиная дома в Цахале. Камера прошла по лицам подруг Эммануэллы, сидевших на диване – некоторых из них он очень хорошо помнил, – и остановилась на самой Эммануэлле, явно не подозревавшей, что ее снимают. Она сидела в кресле, опершись подбородком на руку, прислушивалась к болтовне подруг, старавшихся делать вид, что все в порядке, и время от времени кивала головой, но в ее потухших зеленых глазах жила печаль. После развода Реувен виделся с женой редко, а после того, как она заболела, не виделся совсем, и она осталась в его памяти такой, какой он увидел ее когда-то в кафе «Таамон» и какой она была в годы их совместной жизни. И вот теперь он с ужасом смотрел на бледное с желтоватым оттенком лицо, провалившиеся щеки, морщинистую шею и впалую грудь. Нарядное платье только подчеркивало ее худобу; руки у нее были тонкие, как спички, ноги распухли, и только золотистые волосы еще напоминали о прежней Эммануэлле. Однако, всмотревшись, Реувен понял, что на ней парик. Это был последний ее день рождения, всего за несколько месяцев до смерти. Послышалась песня «Happy birthday to you», камера развернулась в сторону кухни, и оттуда вышли улыбающаяся Ноа с этим типом. На щеках у Ноа играл яркий румянец, а в руках она несла торт с горящими свечами. Свечи освещали ее длинные светлые волосы, и она была ужасно похожа на мать. «Вот это сюрприз! – раздался голос Эммануэллы. – Только вот боюсь, дорогие мои, что сегодня свечи придется задувать не мне, а вам. Мои легкие уже не те, что прежде». Ноа поставила торт на стол, тип сказал: «Раз, два, три…» – и все присутствующие стали дуть на свечи. Эммануэлла смотрела на них, тяжело дыша, и улыбалась так, словно была уже не здесь, а очень далеко. Тут она заметила, что сын ее снимает, махнула ему рукой и крикнула: «Офер, ну что ты там прячешься? Перестань снимать меня такой! Будешь снимать, когда поправлюсь». И вдруг губы у нее задрожали, а на глазах появились слезы: «Ну за что мне все это? За что? За что?» Она закрыла лицо руками и зарыдала. Когда Офер позвонил отцу и сказал, что мама умерла, Реувен не проронил ни единой слезинки. Не заплакал он ни разу и на ее похоронах. Но сейчас, глядя на то, как трясутся на экране худенькие плечи Эммануэллы, он непроизвольно застонал, снял очки, закрыл лицо руками, и из глаз у него потоком хлынули слезы. Он плакал о том, что никогда больше не суждено ему испытать то счастье, которое он испытывал, шагая по улицам Рехавии навстречу своему будущему, и о том, что жизнь прошла совсем не так, как он ее себе представлял. Он думал о последних мучительных минутах Эммануэллы, о том, как прекрасна была она когда-то, и о том, что потерял он ее по собственной вине. Перед глазами у него проплывали лица Офера, Эммануэллы, этого типа, ее мужа… И он рыдал, рыдал, и все никак не мог остановиться. Немного успокоившись, он поднял голову, поднес очки к глазам и увидел, что по экрану бегут черно-белые полосы. Видимо, Офер выполнил просьбу матери и перестал снимать. Реувен выключил телевизор, пошел в ванную, умылся, снова вышел на балкон и предоставил морскому ветру сушить его пылающее лицо. В горле у него все еще стоял комок, а сердце бешено колотилось. «Надо идти, – сказал он себе, – надо идти». Но куда именно идти, он не знал. Вернувшись в гостиную, он оглядел ее, чтобы убедиться, что навел полный порядок, вышел на лестничную площадку, захлопнул дверь, спустился по лестнице и, только уже выйдя на улицу, вспомнил, что не вынул кассету из видеомагнитофона. Теперь Офер вернется и все поймет. «Ну и пусть, – подумал Реувен, – ничего страшного». Тут он вдруг сообразил, что забыл у Офера перевязанную резинкой коричневую картонную папку, в которой лежали документы по делу Абу-Джалаля. «Тоже не страшно, – подумал он, – попрошу Офера прислать мне ее по почте. До десятого июля еще далеко». И только тут он вспомнил, что десятого июля ему исполнится шестьдесят один год.