Текст книги "А облака плывут, плывут… Сухопутные маяки"

Автор книги: Иехудит Кацир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Мелкобуржуазная верность мужу и семейному очагу? – съязвил он, не скрывая обиды.

– Нет, – возразила я. – Просто, как говорит моя тетя, пытаюсь быть человеком. Порядочным человеком.

Неожиданно начался сильный дождь. Вода стояла сплошной стеной. Мы вернулись в гостиную. Йоэль принес альбом, включил электрообогреватель, и я разделась. Мне почему-то захотелось вдруг шокировать его своим растолстевшим на двадцать килограммов и постаревшим на двадцать лет телом.

– Как видишь, все мои прелести заросли жиром.

Я ждала, что Йоэль вздрогнет и в глазах у него мелькнет отвращение, но он не вздрогнул.

– Глупости, – буркнул он, – ты красивая. У тебя тело красивой зрелой женщины. – И погрузился в работу.

Вот и Яир тоже все время так говорит. Твое тело, говорит, это прекрасное создание природы. Но мне почему-то в это не верится. Если бы Йоэль упомянул сейчас Рубенса или Тициана, я бы его, наверное, задушила. Но он не упомянул. Он сидел и рисовал, не говоря ни слова. Когда он отрывался от бумаги и смотрел на меня, в его глазах отражалась раскаленная спираль обогревателя. Я лежала на диване, курила, пила вино и чувствовала, что все больше и больше пьянею. Воздух приятно ласкал мою кожу, тепло обогревателя и взгляд Йоэля убаюкивали меня. Тело красивой зрелой женщины. А может, мне и в самом деле стоит им гордиться? Может, мое время еще не ушло? Через несколько лет мое тело начнет изнашиваться и техобслуживание придется делать чаще. Гормоны, кальциевые добавки в пищу, ежегодная рентгеноскопия, очки для чтения, операция на деснах, удаление матки, инсульт, болезнь Паркинсона, дом престарелых… Симона де Бовуар была права. В конечном счете все решает за нас наше тело.

– Слушай, – сказал он внезапно, – а который час? Я совсем забыл, у меня же урок. Только прошу тебя, никуда не уходи. Возьми себе что-нибудь в холодильнике. Правда, у меня там, честно говоря, не густо. – Он смущенно улыбнулся. – Холодильник холостяка, так сказать. Но мне будет очень приятно, если ты все еще будешь здесь, когда я вернусь.

Он пошел в ванную бриться, а я, как была, голая, отправилась вслед за ним.

– Слушай, Йоэль, – сказала я, присев на край холодной ванны, – а как тебе это удалось? Я имею в виду, как тебе удалось задушить в себе веру в свое великое предназначение? Как ты вообще смог примириться с тем, что…

– Не знаю, – ответил Йоэль, намыливая щеки. – Примирился, и все тут. Стараюсь быть обыкновенным человеком. Или как ты там говоришь? Подчинить страсти долгу? Вот именно. Одним словом, пытаюсь найти компромисс. Между мечтами и реальностью. Между прочим, это ничуть не легче, чем быть Пикассо, а может быть, даже и сложнее. У меня, кстати, это довольно плохо получается.

– А может, мне надо было выбрать другую профессию? – подумала я вслух. – Психологом стать, например, как твоя дочь. Или там, не знаю… врачом. Помогала бы людям. Пользу бы какую-то приносила. А так… Ты же сам говорил, что из меня Пикассо не выйдет. Ты считал, что только из Наоми выйдет.

– Наоми не хватало амбиции и умения себя подороже продать, – сказал Йоэль и стал растирать на щеках лосьон.

«Раньше, – подумала я, – в лосьоне необходимости не было. Чтобы охмурить ученицу, хватало и запаха стирального порошка».

– И вообще, – сказал он. – Как ты уже знаешь, чтобы добиться успеха, одного таланта мало. Да и Пикассо был только один. А кстати, где она сейчас, эта твоя Наоми? Ты с ней все еще общаешься?

– Нет, – сказала я, – Наоми исчезла. Десять лет назад. Она посещает меня только во сне. Как будто уже умерла.

Вообще-то это я сама дала ей исчезнуть. В моих снах у нее все те же живые глаза, прекрасные волосы и костлявые руки подростка. Поначалу мы обе страшно смущаемся, но затем становимся такими же, как раньше. Как тогда, в Америке, когда мы ехали с ней в автобусе из Нью-Йорка в Новый Орлеан…

– Кстати, – снова заговорил Йоэль, – я тут недавно одного мальчика из вашей группы встретил, и он мне что-то про нее рассказывал. Только вот не помню, что именно. То ли ударилась в религию, то ли пыталась покончить с собой, то ли переехала в Нью-Йорк… Забыл. Старческий склероз, наверное.

Он взял мое лицо своими пахнущими лосьоном руками и поцеловал в губы.

– Мне пора. Вернусь вечером. Никуда не уходи.

Стук хлопнувшей двери. Шаги на лестнице. Звук закрывающейся дверцы машины. Все еще ездит на «Бубулине»? Вряд ли.

Я вернулась в гостиную, допила вино из обоих стаканов и пошла взглянуть на его спальню. Старый стенной шкаф. Семейная кровать с одной подушкой. Пуховое одеяло без пододеяльника. Постель стареющего в одиночестве мужчины. Я легла на кровать. Простыню и наволочку с выцветшими оранжевыми цветочками я помнила еще по улице Роза Кармеля. Они пахли точно так же, как когда-то пахли его фланелевые рубашки. Слегка кисловатым запахом. Разумеется, я вполне могла бы с ним переспать. По крайней мере, один раз. Каждая замужняя женщина имеет право на один раз. Я представила себе, как он лежит подо мной. Его член, губы, привкус лосьона во рту… Потом я представила его таким, каким он был двадцать лет назад. Он валит меня на пол, переворачивает на живот, стаскивает джинсы… Затем я мысленно перевернулась на спину, закинула руки за голову, и на меня лег Яир. Он пристально смотрел мне в глаза, а его руки крепко сжимали мои запястья. Наконец я встала на четвереньки и взяла член Яира в рот, а Йоэль в это время вошел в меня сзади. Я просунула руку между ног и стала себя ласкать. Мое тело извивалось от наслаждения, и мне хотелось, чтобы это длилось вечно, но тут я почувствовала, что больше сдерживаться не могу, и по телу пробежала сладкая судорога…

Почему мое тело решило устроить себе праздник именно здесь и именно сейчас? Не знаю. У тела – свои законы.

Когда я проснулась, был уже вечер. Я сходила в туалет, опорожнила переполненный мочевой пузырь, оделась и пошла к холодильнику. Он был почти пуст. Кроме начатой пачки творога, смерзшейся питы, двух бутылок белого вина и бутылки водки, в нем ничего не было. Я разморозила питу в закопченной, давно не мытой электрической печи, намазала ее творогом и набросилась на нее со звериным аппетитом выздоравливающего. Потом открыла бутылку вина, пошла на балкон и села с ногами в плетеное кресло. Серое, тяжелое от воды одеяло туч, еще недавно застилавшее весь небосвод, стало дырявым, и сквозь эти дыры просвечивали голубовато-белые, по-летнему невесомые облака, края которых сияли так, что было трудно смотреть. У горизонта, над морем, серебристым, как рыба, раскрылся потрясающий веер закатных лучей. Я жадно вдыхала соленый воздух моря и пряный запах земли после дождя и пила, пила, пила, пила, пока не почувствовала, что совершенно пьяна. Облака плыли прямо на меня и принимали самые причудливые очертания. Улыбающаяся собачья морда. Мальчик и девочка, сросшиеся, как сиамские близнецы. Старик с крыльями. Локоны Наоми, превращающиеся в «Сотворение человека» Микеланджело. Слон в бейсболке. А может, это вовсе и не слон, а сам Бог…

Тучи стали рассеиваться, и сквозь них показалось синее, как носовой платок, небо. Багровое солнце медленно погружалось в море, окрашивая облака в фантастические цвета наркотического бреда. Они то вспыхивали, то затухали, словно пепел сигареты после затяжки.

Трудно рисовать облака. Как там говорилось в этой детской песенке А. Гилеля и Наоми Шемер ^[25]с кассеты Наамы? А облака плывут, плывут… Слова этой песенки неожиданно всплыли у меня в голове, и я запела:

Что делают деревья? – Растут.

Облака? – Те плывут, плывут…

А дома? – А дома стоят.

А колючие ветки? – Горят.

Хорошо, а что делают птицы? —

Птицы любят на ветки садиться.

Ну а время? – Оно убегает.

А земля? – А земля отдыхает.

Ну и что тут такого? – Ответ:

Ничего тут такого и нет.

Я залезла на перила балкона, встала на колени, схватилась рукой за прутья решетки, закрыла глаза и почувствовала, как в лицо мне ударил холодный ветер. Ветер пах мятой, а я все пела и пела, обращаясь к небу, морю и начинавшимся сумеркам, и знала, как знала тогда, на бульваре Шарля Ленуара, когда мы стояли у окна и смотрели на листопад, что у всего есть своя причина и свое предназначение. Что деревья – растут. Что дома, если, конечно, нет землетрясений, наводнений и ракетных обстрелов, – стоят. А облака – плывут себе и плывут. А время – бежит и бежит. Ну а земля – она отдыхает. И это значит, что никто никогда не умирает. То есть земля, она, конечно, время от времени разевает свою пасть и проглатывает умерших, но не навсегда. Ибо функция земли не только проглатывать, но и взращивать. Потому что, если она не будет проглатывать, то не сможет и взращивать. И тут меня осенило. Я вдруг поняла: для того, чтобы один человек родился, другой обязательно должен умереть. И еще я поняла, что Бог совсем не мерзкий. Просто иногда он недобросовестно относится к своим обязанностям.

Я бросилась в ванную, открыла зеркальную дверцу аптечки с лекарствами, из которой еще недавно мне ухмылялось покрытое пеной лицо Йоэля, и сразу же увидела то, что искала. Четыре упаковки «бондормина» и три «вабена». Семьдесят таблеток. Этого должно хватить. Я оставила Йоэлю по две таблетки каждого лекарства, чтобы хоть сегодня ночью он смог как-то перекантоваться, а все остальное сложила в сумку и вызвала такси.

Лишь захлопнув за собой дверь, я вдруг поняла, что забыла заглянуть в его альбом. Так я никогда и не узнаю, что он там нарисовал.

Я зашла в гостиницу, чтобы расплатиться и забрать сумку, и, пока складывала вещи, у меня вдруг всплыли в голове слова последнего куплета.

Ну а я, что же делаю я? – Ничего.

Ну а все же, что делаю я? – Ничего.

Ну прошу вас, скажите, молю, не молчите —

Ничего, ничего, ничего.

Ну а время? – Оно убегает.

А земля? – А земля отдыхает.

Ну и что тут такого? – Ответ:

Ничего тут такого и нет.

Я вышла из гостиницы и, продолжая мысленно напевать песенку с кассеты Наамы, пошла вниз по Дерех-а-Ям. Я хотела прийти к тете Рут как можно позже, чтобы никто меня не заметил, и старалась идти медленно. В лицо мне хлестал ледяной ветер, его холодные пальцы то и дело забирались мне под пальто, и я чувствовала, что начинаю трезветь.

Вот и знакомая вращающаяся дверь. Часы в вестибюле показывали половину одиннадцатого. Дежурная, не отрываясь, смотрела на экран маленького переносного телевизора. Волосы у нее были рыжие, как у агента Скалли из сериала «Секретные материалы».

Я на цыпочках прошла мимо нее к лифту. Сердце у меня бешено колотилось. А что, если тетя Рут спит? Я постучу, а она не услышит. Или вдруг у нее сейчас сидит бывший начальник пожарной охраны? А может быть, сегодня по телевизору показывали страшно интересную серию «Красивых и Смелых» и она не захочет пропустить завтрашнюю? Я сделала глубокий вдох и постучала закоченевшим от холода пальцем в дверь.

– Кто там?

Ее голос был прозрачным, как папиросная бумага.

– Это я, тетя Рут.

Послышалось постукивание ходунка, и дверь растворилась. Она смотрела на меня с явным удивлением.

– Я принесла тебе то, что ты просила, – сказала я, тяжело дыша. – Шестьдесят шесть таблеток. Этого должно хватить.

Тетя Рут помрачнела, лицо у нее как-то сразу осунулось, и мне стало не по себе. Я смотрела в ее голубые глаза и видела, как в них бесконечной чередой проплывают мысли. А что, если она уже обо всем забыла? Что, если это был обыкновенный старческий бред? А я-то, дура, взяла и поверила… Господи, да что же она теперь обо мне подумает?! Но тут вдруг она положила свою здоровую руку мне на затылок и притянула мою голову к своей груди. Я почувствовала, что сейчас заплачу.

– Я их тебе оставлю, хорошо? – сказала я, с трудом сдерживая слезы. – Спрячь их пока куда-нибудь. Примешь, когда будешь готова.

– Я приму их прямо сейчас, – сказала тетя Рут решительно. – А ты мне поможешь. Я всегда знала, что только ты сможешь мне помочь.

– Ты уверена? – спросила я. – Может быть, ты хочешь посмотреть завтра следующую серию «Красивых и смелых»?

Она отрицательно махнула рукой.

– Скучно. Можно целый месяц не смотреть, и все равно ничего не пропустишь. Включишь, а там за это время ничего интересного не произошло.

Я посмотрела на тетю недоверчиво.

– Месяц?

Она улыбнулась мне и подмигнула.

– А может быть, ты хочешь написать письмо? Далье, например, или Айяле?

– Не надо. Нет никакой необходимости. Они знают мое письмо наизусть. Ты лучше послушай мой план. Я уже давно все продумала.

Она перешла на шепот:

– Значит, так. Я лягу на кровать, прямо в одежде, а ты будешь давать мне таблетки. Мне одной рукой не управиться. Рядом со мной поставишь стакан воды. Если кончится, принесешь еще. А когда я проглочу все таблетки, погасишь свет и уйдешь.

Одеревеневшими руками я помогла ей снять обувь и лечь на кровать, пододвинула поближе фотографии Мони, Ури, Дальи и Айялы в свадебном платье, принесла стакан с водой и начала вынимать таблетки из упаковок. Каждый раз, как я выковыривала очередную таблетку, слышался громкий хруст разрываемой фольги. Теперь мне придется с этим жить. До конца моих дней этот хруст будет звучать для меня как голос смерти. Я клала ей на ладонь по две таблетки, она глотала их и запивала водой. Спокойно, сосредоточенно и даже как-то торжественно. Меня бил озноб, словно при высокой температуре. Линия жизни и линия сердца на ее ладони были черными от въевшейся земли.

– Знаешь, – сказала она вдруг, – я только об одном жалею. Завтра утром сюда придет наша физиотерапевт, найдет меня здесь такой и заплачет. Она ведь меня очень любит. Ты не представляешь, какая она чудесная. Прекрасные волосы, высокая, как жираф, а лицо – как будто светится. Всю душу нам отдает. Я ей как-то говорю: «Почему ты не выходишь замуж, не рожаешь детей?» А она смеется: «Вы и есть мои дети». Сегодня утром пришла и говорит: «Вот увидите, вы у меня еще танцевать будете. Как в молодости». Я удивилась. «Откуда, – говорю, – ты знаешь, что я танцевала?» А она: «Знаю. Видела». – «Где? – спрашиваю. – Когда? Я тебя что-то не припоминаю». Но она так ничего и не ответила.

…Летние каникулы. Каждое утро мы украшаем себя гавайскими гирляндами из белых и розовых цветов, включаем радио и танцуем на крытой веранде. Я, Наоми и тетя Рут…

Сердце у меня бешено забилось. Неужели она теперь физиотерапевт в доме престарелых? А что, почему бы и нет? Чем это хуже любого другого занятия? Может быть, даже и лучше. «Господи, тетя Рут, – чуть было не спросила я, – а как ее зовут?» Но промолчала. Я уже знала, что скоро мы с ней встретимся. На похоронах.

Тетя Рут протянула мне пустой стакан. С трудом переставляя негнущиеся ноги, я доплелась до кухни, наполнила его и вернулась обратно. Кучка упаковок на тумбочке росла. Шестьдесят шесть головных уборов – для хасидов, космонавтов, деревенских девушек… У меня было такое ощущение, что с каждой таблеткой из меня по капле вытекает кровь.

Тетя Рут проглотила две последних таблетки «бондормина», закрыла глаза, и тут вдруг я вспомнила, что забыла купить подарок для Наамы. Как я могу вернуться домой без подарка?

– Тетя Рут, – шепнула я, – а можно я возьму для Наамы одну из кукол Игоря Рабиновича?

Она открыла глаза. Они были еще ясные.

– Конечно, можно. Бери их все.

Нааме они должны понравиться. Она ведь тоже любит вырезать из бумаги. Делает себе всякие наряды – лапы и клюв утки, крылья бабочки с хвостом черта, лук и колчан Купидона, балетные пачки, – а потом танцует в них по всему дому. Счастливая, щечки румяные. Крутится, как балерина, на одной ножке и поет:

Все знают,

Что дед хромает.

Никто не хотел,

А дед посинел.

Я стояла возле кровати и смотрела на спокойное лицо тети Рут. Сколько раз я со страхом представляла себе, как мне сообщают о ее смерти. Последняя свидетельница моего детства… Мне вдруг ужасно захотелось забраться к ней под пуховое одеяло и крепко прижаться к ее горячему телу, как тогда, ночью, когда мне было семь лет и я впервые в жизни испытала острый прилив жалости. Но тут тетя Рут открыла глаза и сказала, уже явно с трудом:

– А теперь иди. Это не слишком приятное зрелище. Я хочу остаться одна.

Как сомнамбула, я пошла на кухню, нашла в шкафчике полиэтиленовый пакет, вернулась в комнату, сложила в пакет оркестр пожарников и деревенских девушек, потом склонилась над тетей Рут и ледяными губами поцеловала ее в здоровую щеку. Она открыла глаза и посмотрела на меня. По ее морщинистым щекам текли слезы. Я ждала, что она скажет что-нибудь на прощанье, но она только дотронулась до моей руки и снова закрыла глаза. Я подошла к двери, потянулась рукой к выключателю, но перед тем, как потушить свет, оглянулась и посмотрела на нее в последний раз. Она была красивая. И смелая. Я нажала на выключатель и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Яркий свет лифта резал глаза. Дежурная за стойкой в вестибюле дремала. По экрану телевизора бежали под музыку финальные титры очередной серии «Секретных материалов».

Только уже сидя в такси, по дороге в Тель-Авив, я позволила себе разреветься. Я вся дрожала, зубы у меня стучали, из носа текло, сердце билось со скоростью двести ударов в минуту, меня тошнило, я задыхалась и, как выброшенная на берег рыба, судорожно ловила губами воздух.

– Не обращайте внимания, – сказала я сквозь слезы молодому русскому таксисту, который с беспокойством поглядывал на меня в зеркальце. – У меня сегодня любимая тетя умерла.

И, сказав это, вдруг подумала: «А что, если нет? Вдруг кто-нибудь вошел в комнату и увидел, как ее рвет, как она хрипит, и вызвал „скорую“? Или она сама в последнюю секунду раскаялась и нажала на кнопку вызова медсестры?» Однако в глубине души я знала, что все кончено. Никто никогда ничего не узнает. Прекрасная картина неизвестного художника. Без подписи.

По стеклам машины хлестал дождь. За окном было темно, беззвучно бушевало море. Я засунула руки между ног, чтобы согреться, но меня все равно бил озноб. Я закрыла глаза и увидела палату роддома в Кирье. Возле меня – белая кроватка, в которой лежит Наама. Тетя Рут укрывает ее одеялом с бабочками, улыбается мне сквозь слезы и говорит: «Теперь у тебя начнется новая жизнь». В дверях стоит Яир и щелкает фотоаппаратом. Наама, вся в бабочках, а рядом с ней смуглая рука тети Рут, размером чуть не с саму Нааму. Вздутые вены, старческие пятна, на пальце обручальное кольцо, а под ногтями – черно от земли. Яир опускает фотоаппарат и смеется: «Хорошая будет фотография». Глаза у него огромные, как два иллюминатора, за которыми плещется бескрайнее море.

Когда-то я хотела эту фотографию увеличить, скопировать на холст и назвать «Новая жизнь» или что-нибудь в этом роде, но тут же передумала, решив, что есть мгновения, которые лучше хранить только в памяти.

Заледеневшая и промокшая до нитки, я поднялась по лестнице и, стараясь не шуметь, открыла дверь. В квартире было темно, но дом, подобно телу спящего человека, продолжал жить своей таинственной жизнью. Я прошла в комнату Наамы. Она спала, и лицо у нее во сне было очень серьезное. Я ткнулась холодным носом в ее теплую щеку и убрала с потного лба прядку волос, а затем расставила на этажерке возле ее кровати оркестр пожарников и танцующих деревенских девушек. Потом я пошла в спальню, разделась, залезла под одеяло и прижалась к горячей спине Яира, широкой и гладкой, как спина Жерара Депардье. Он что-то промычал во сне и положил мне руку на бедро. Я засунула заледеневшие руки ему под мышки, просунула ноги между его ног и потихоньку начала оттаивать.

Я знала, что завтра встану рано утром и первым делом пойду проверять. Не может быть, чтобы и на этот раз сорвалось. Потому что матка сейчас готова и время для зачатия – идеальное. Я представила себя на крыше в студии. Больше я не буду беспокойно бродить среди своих пустых холстов, как оса, кружащая над раной и пьянеющая от запаха крови. Полью свои несчастные растения, сяду в шезлонг и буду греться на солнышке. И чем дольше я буду там сидеть, тем толще я буду становиться. Живот и грудь у меня будут все раздуваться и раздуваться и в конце концов заполнят собой всю крышу, как будто это не крыша, а засаженная огромными дынями бахча. А Бог будет смотреть на меня сверху и умирать со смеху.

Потом у меня родится ребенок. Я буду кормить его грудью и целовать, а когда мы будем с ним гулять, он будет сидеть у меня на животе, как детеныш у самки бабуина. По субботам мы все вчетвером – Яир, Наама, я и младенец – будем ходить на море или в Парк-а-Яркон. Разложим на траве одеяло, уляжемся на него и будем смотреть вверх – на просвечивающее сквозь густую зелень деревьев голубое небо и на облака, похожие на людей и животных…

Яир припарковал машину на стоянке кладбища. Сейчас мы войдем в ворота, и я обниму заплаканных Далью и Айялу.

– Ну вот она и отмучилась, – скажут они. Потом я отыщу в толпе высокую, как жираф, женщину с красивыми волнистыми волосами и букетом цветов в руке, подойду к ней и шепну на ухо:

– Хорошо жить в мире, где есть ты.

А пока мы продолжаем сидеть в машине. У нас есть еще немного времени. Яир выключает дворники и говорит:

– Хорошо, что ты съездила в Хайфу и успела с ней попрощаться.

– Да, – соглашаюсь я. – И в самом деле, хорошо.

По радио передают «Сестер милосердия» Леонарда Коэна. Он был в нашем списке еще двадцать лет назад.

Хорошо жить в мире, где есть Леонард Коэн.

1998 г.